Разные приключения жизни подают причину к разным размышлениям, и для того хочу моё приключение 1777 года 22-ого сентября (даты по с. ст.) с размышлениями бумаге предать.
Оное состоит в том: пожалован я в герольдмейстеры, которые по табелю 1763 года состоят в ранге генерал-майора, в 1773 году августа 8-ого числа с сохранением мне чина камер-юнкерского, как то в указе написано, оставляя при нём, ибо если бы я тогда пожалован был в герольдмейстеры, дабы исполнять только сию должность, то должно было написать, что я определён быть за герольдмейстера или бы сказано было, что бы мне быть в прежнем моём чине камер-юнкера. В 1773 году апреля 21-ого числа пожалован я в камергеры с прочими по старшинству. Во время вторичного вступления моего в службу исполнял я должности кроме герольдмейстерства, и до сего дежурства поручено мне было разбирать архивы Петра Великого, которые и разобраны, определён я был в комиссию о коммерции, где не меньше других трудился, угодно было государыне, что бы я продолжал сочинение Российской истории, которой я три тома издал, и так же, в угоду ей, издал журнал Петра Великого в трёх томах в четвёртку, две книги царственные, историю Петра Великого Прокоповича, летопись о мятежах, письма Петра Великого, при которых приложил предисловие, в котором объяснил все услуги и благодеяния, каковые нынешняя государыня сделала России, что я писал по причине бывшего тогда бунта Пугачёвского и общего народного волнения. Тогда же угодно было государыне, что бы я написал историю о самозванцах, дабы показать, что не её царствование одно отягчено такими ударами, но что как прежде в России было, так и в других государствах случалось такое зло. И книгу я сию писал, когда обеспокоен был домашними беспокойствами, так что нередко меня обморок сшибал, однако в шесть недель я её окончил; и всё сие исполнил с похвалой от государыни и от народа, привлёк к себе почтение народное и любовь всех тех, которые имели ко мне дела. Позабыл я ещё написать, что во время собрания комиссии уложения, я был в оной, заслужил любовь народную, и проект законов о среднем роде сделал, взял охотно другой об искусствах и ремёслах, который тако ж к окончанию привёл, но никогда не искал большего.
Николай Иванович Неплюев ((1731—1784 гг.) — вице-президент коммерц-коллегии в 1763 г., с 1777 г. назначен сенатором), человек умный, но малого просвещения, тонкий, исполнительный, подлый и уверяет, что взятки, ежели не для себя, то для генерал-прокурорши берёт, о которой единые уверяют, что он ей друг, другие и любовником её его называют, пожалован из сих президентов коммерц-коллегии, то есть из штатских (статских) советников, в обер-прокуроры 1773 года апреля 21-ого числа и потому дважды моложе меня, ибо и после пожалован в четвёртый класс и имел штатский, а не военный чин.
Николай Борисович Самойлов ((1718—1791 гг.) — тайный советник, сенатор и кавалер) был штатским же советником и обер-секретарём до 1774 года, человек посредственного разума, возросший на пере, но мало законы разумеющий, бесстыдный корыстолюбец, и хотя не однажды был подан в разные кандидаты, но всегда с гневом отринут был. Когда взошёл во временщики князь Григорий Александрович Потёмкин ((1739—1791 гг.) — фаворит Екатерины II, происходил из мелкопоместных дворян, выдвинулся, занимал ряд крупных административных и военных должностей), сей муж, который считает быть себе одним на свете, не столь из любви к Николаю Борисовичу (ибо Самойлов ему зять, будучи прежде женат на сестре его (Марии Александровне)), сколь для показа своей силы и дабы иметь партию в сенате, не взирая, что в первом департаменте сената не положено обер-прокурора, с нарушением самого закона сделал его обер-прокурором в сём департаменте 1774 года марта 19-ого числа, где он не переставал более, нежели разбойник, или тать, воровать.
Сии, обойдя меня, находящегося так же при сенате, были пожалованы в тайные советники и сенаторы 1777 года, 22-ого числа сентября.
Видя себя обойдённым и принуждённым предстать пред судом младшим мне, я, не мешкая на завтрашнее, подал письмо к государыне, с изъяснением, что когда моя служба, как я примечаю, стала неугодна, то прошу увольнения себе. Немедленно прислан был её секретарь Соймонов (Соймонов Пётр Александрович (1737—1800 гг.) — государственный деятель, член Российской Академии наук, генерал майор с 1783 г., потом действительный тайный советник, сенатор (1791 г.), с 1776 г. исполнял обязанности статс-секретаря императрицы), который мне объяснил её благоволение, и что она меня в отставку не отпустит и удовлетворит меня в моих требованиях. Я немедленно написал объяснение моей обиды и, наконец, во всём на волю монаршью предался. После обеда я был призван к генерал-прокурору, который мне изъяснился, что государыня меня обидеть не хотела и что в удовлетворение моё даёт мне два места на выбор мой — камер-коллегию или вотчинную коллегию в президенты, оба мне при том изъяснялись с таким презрением о чине сенаторском, что якобы сей последний был, и говоря, что государыня меня к важнейшим местам готовит. Я на сие ответствовал, что я предаюсь на волю государеву и соглашаюсь в угодность её, как из слов я их уразумел, остаться герольдмейстером, ежели мне чин тайного советника с надлежащим старшинством дадут. По таким обещаниям и скорому действию моего письма не должен я был ожидать и скорого исполнения самого дела. Но нет! Сия премудрая государыня, видно, преклонилась на слова моих неприятелей и самим опозданием стала начинать мне давать чувствовать своё неблаговоление. Надейся кто теперь на двор! Между тем временем, поражён огорчением и в ожидании исполнения слов монаршьих, я остался дома без исполнения моей должности. А потом услышал, что обо мне написали от сената в докладе в президенты, новая обида, что меня удостаивают в президенты те, кто меня моложе и, совестно скажу, недостойные, но как я всё больным рапортовался, то посылал за Я. Е. Сиверсом-наместником ((1731—1808 гг.) — русский государственный деятель, новгородский губернатор, действительный тайный советник) и просил его объяснить государыне, что я действительно болен, но он 6-ого числа октября месяца приехал ко мне к вечеру и долгими уверениями хотел меня склонить, что бы я согласился остаться в чине герольдмейстера, с чином камергера, говоря:
1) если государыня обо мне хорошо думает,
2) как меня почитает нужным для сего места,
3) что благоволением своим обещает всегда меня наградить,
4) что невзирая на то, что почитает требование моё излишним, ибо считает меня по камергерской линии, однако, ежели я хочу, то даст мне чин тайного советника и определит в президенты в камер-коллегию,
5) что в герольдии мне быть с чином тайного советника нельзя.
Велико, конечно, для меня, что государыня столь нисходит и с поданными своими договаривается. Я на сие ответствовал ей моим письмом, изъяснявшим все трудности и уподление герольдского места, моё право и, наконец, по-прежнему неволю государеву. Но здесь ещё думаю нечто сказать:
1). Государыня обо мне хорошо думает, а обходит.
2). Если я нужен для герольдии, то самое место моё требует, дабы и к персоне моей было уважение.
3). Я не сомневаюсь в её благоволении, но если оно прямо есть, то не лучше ли теперь его оказать? И сие благоволение, десять лет продолжающееся, ничего мне отличного не сделало, ко мне — благоволение, другим — ленты, ко мне благоволение, другим — чины. Не говорю я о дальних обещаниях, но и ныне сделанные хотят у меня отнять, то как на дальние надеяться?
4). Что многие камергеры есть меня старше, то правда, но ради излишних моих трудов должен ли я какое-нибудь преимущество иметь? А потом произведение сделано не по камергерству, а по сенату. Я есть в сенате, следовательно, старше Неплюева и Самойлова, за что меня обходить? Я достойный и годный человек, годен к важнейшим делам, недели сидеть в сенате, а до исполнения будущего, по вящему благоволению, сделать моими судьями младших меня? Когда хотят делать благоволение, тогда так строго не считают. Потёмкины камер-юнкеры, а чины генерал-майорские имеют, а один имеет и ленту, то разве не обидно старшим их камер-юнкерам? Они Потёмкину родня. Я не виноват, что у меня такого счастливца не родилось и что в числе разорителей государства никого из своей родни не считаю, но не должен быть наказан, что одной служу государыне. Я достойный человек, а сама государыня не однажды мне о худом своём мнении относительно придворных объяснялась. Зачем же мне идти с недостойными? Я достойный человек, и мне дают чин тайного советника и президента камер-коллегии, который представляет своё начальство и управляет его коллегией, зачем же мне не дать чин тайного советника и оставить, коли то надобно, в герольдии?
5). Того, говорят, сделать нельзя, ибо то излишним будет по месту, зачем же меня, достойного человека, оставлять в таком месте, где и чин генерал-поручика непристоен? Зачем говорить, что герольдмейстером не может быть тайный советник, когда в генерал-рекетмейстерах И. И. Дивов (1706—1773 гг.) и И. И. Козлов (1716—1788 гг.) были тайными советниками, а генерал-рекетмейстерское место есть место бригадирское. И посему я сам не знаю, кто я есть; а, кажется, достойный на словах, недостойный на деле, удобен, что бы уважать и ездить, как на осле, а кормить репейником, да и осла иногда в колокольчики рядят, а мне и той надежды нет.
Изъяснив так моё состояние и несчётное число противоречий, происходящих из законодательных источников, из уст глаголющих, что, последовав б…, что судья должен сделать один силлогизм, однако сего силлогизма нет, в рассуждении меня не сделано, а вот он есть:
1. N идёт к произведению по двум линиям, старший по одной, где он работает с успехом, но младший по другой, где старшие его работают мало или ничего.
2. По линии, где он упражняется, младшие, чем он, произведены, и даны им выгоды.
3. Следовательно, и ему должно то же учинить.
А вот другой:
1. N я люблю и уважаю.
2. N имеет неудовольствие, что он обойдён.
3. Следовательно, N должно сделать удовлетворение.
Третий:
1. N мне нужен в таком месте.
2. В уважение других многие не по местам чины получили, или с вышними чинами в нижних местах сидели.
3. Следовательно, для N нужно то же сделать.
Четвёртый:
1. N предался на волю мою.
2. Воля моя должна быть исполнена великодушия и милости.
3. То должно мне сделать, что бы N не успокоился?
Пятый:
1. N достоин, и я ему многое обещаю.
2. Но в самом тогдашнем деле старался избежать от данного ему слова.
3. То как N вперёд мне верить?
Теперь не могу я удержаться, что бы не сделать некоторых размышлений:
1) о несчастной судьбе людей, подвергнутых самовластному правительству,
2) и на несчастие самим самовластителей.
Нет государства и государя, который бы не желал, что бы подданные ему единому служили, но желание сие их тщетно, когда происки двора, временщики, вельможи должны упражнять большую часть жизни служащего человека. По х… Между столькими идолами, которые стояли в Пантеоне, не узнавали Юпитера, а между столькими вельможами у двора не узнают государя. Но если кто и узнает, может ли достигнуть его? Если достигнет, то может ли склонить его к себе, окружённого толпой врагов тех, кто им не приносит фимиаму? Бедные народы! Однако вы подвергнуты правительству таких, которые, начав жизнь свою подлостью и истребив все чувства добродетельные из сердца своего, множество лет упражняясь в двух только искусствах — трусости и лести, изгнав сперва из своего сердца все благородные мысли и человечность, достигают правительства народов, и уже не люди, но как бы такие естества, которые почитают себя едиными предметами к управлению народными судьбами. Печально, о цари, и ваше состояние! Самолюбие ваше влечёт вас любить льстецов, а они оподляют ваши сердца, лестью и трусостью своими надевают они на вас приятную узду, и чем более вы самовластны являетесь, тем больше вы невольники своих любимцев. Тщетно желаете вы делать какое добро, окружающие вас до того не допускают, священнейшие ваши слова, проходя сквозь уста тех, повреждаются, законы от вас скрыты, плач народный отдалён, неправосудие ваше выхвалено, и вы, думая, что век свой к благодеянию народному и славе определили, не суть, в самом деле, иные как гонители самому тому народу, который вы хотите миловать, и имена ваши лишь чёрными страницами е… и х… в истории света будут между такими людьми, которые, будто бичи, от Бога посланы были на Землю. Итак, бегите лести, размышляйте сами собой и твёрдо исполняйте, что на правилах истины основано. Пётр Великий вам тому пример. Он был груб, но правосуден, за смелость бил людей, коих же и награждал, он умер, удары и побои его забыли, а помнят его правосудие, и как в наш век, так и в будущие его имя будут обожать.
1778 г.
Источник текста:
М. М. Щербатов. «Неизданные сочинения», Соцэкгиз, ГИМ, [М.], 1935 г. С. 112—118.