Владимир Григорьевич Чертков
О революции
Изд: В. Чертков. «О революции. Насильственная революция или христианское освобождение?» Издание «Свободного слова», N 89. Christchurch, Hants, England, 1904.
Date: 18 января 2010
REM: В 1907 году было выпущено второе, дополненное издание этого сочинения: Чертков В. Г. «Наша революция. Насильственное восстание или христианское освобождение?» М., тип. Поплавского.
О РЕВОЛЮЦИИ
править(Обращение к верующим в Бога русским людям).
С предисловием Л. Н. Толстого.
ОГЛАВЛЕНИЕ.
правитьГл. Стр.
Предисловие Л. Н. Толстого III
Вступительное обращение 1
1. Необходимость выяснения надлежащего отношения христианина к государственному злу 2
2. Два жизнепонимания: общественное и божеское 3
3. Вытекающие из них два различных рода деятельности 5
4. Различие в последствиях этих двух родов деятельности 7
5. Различные отношения к государственной власти церковного и свободного христианства 9
6. Взгляды английского богослова и американца Балу на отношение христианина к государству 11
7. Отношение к правительству, внушаемое христианскою совестью 14
8. Возражения революционеров. Опровержение их: 1) Правительство поддерживается народом.
2) Многочисленность революционеров не доказывает их правоты 15
9. 3) Самоотверженность революционеров также не доказывает правоты их деятельности 18
10. 4) Вред для народа от революционной деятельности 20
11. Отношение Толстого к правительству и революции 22
12. Недоверие революционеров к мирному освобождению 29
13. Сила христианского неповиновения 31
14. Соответствие христианского неповиновения с духом русского народа 34
15. Практические преимущества христианского пути 36
16. Христианин свободнее революционера 39
17. Влияние революционной проповеди 42
18. Невозможность согласия между свободными христианами и ревоиюционерами 45
19. Для верующего в учение Христа революционный путь закрыт 47
20. Отношение верующих в Бога к борьбе между правительством и революционерами 49
Заключительное обращение 53
ПРЕДИСЛОВИЕ
правитьл. н. толстого.
правитьВладимир Григорьевич,
Прочел вашу статью и кроме того, что я вполне согласен с высказанным в ней, мне еще вот что хочется сказать о ней.
«Нет более безнадежно глухих, как те, которые не хотят слышать.»
Революционеры говорят, что цель их деятельности — разрушение того насильственного строя, который угнетает и развращает людей. Но ведь для того, чтобы разрушить этот насильственный строй, нужно прежде всего иметь средства; для этого нужно, чтобы было хоть какое-нибудь вероятие в успехе такого разрушения.
Такого же вероятия нет ни малейшего. Существующие правительства давно уже узнали своих врагов и те опасности, которые им угрожают, и потому давно уже приняли и теперь неусыпно принимают все меры к тому, чтобы сделать невозможным разрушение того строя, на котором они держатся. Мотивы же и средства для этого у правительств самые сильные, какие только могут быть: чувство самосохранения и дисциплинированное войско.
Попытка революции 14-го Декабря происходила в самых выгодных условиях случайного междуцарствия и принадлеж-
ности к военному сословию большинства членов, и что же? И в Петербурге и в Тульчине восстание без малейшего усилия было задавлено покорными правительству войсками, и наступило грубое, глупое, развратившее людей 30-ти летнее царствование Николая. Все же поеледующие попытки русских недворцовых революций, начиная от похождений десятка молодых мужчин и женщин, намеревавшихся, вооружив русских крестьян тридцатью револьверами, победить миллионную правительственную армию, и до последних шествий рабочих с флагами и криками: «Долой самодержавие!», легко разгоняемых десятками будочников и казаков с нагайками, так же как и те взрывы и убийства семидесятых годов, кончившиеся первым Марта, — все эти попытки кончились и не могли не кончиться ничем иным, как только погибелью многих хороших людей и все большим и большим усилением и озверением правительства. Тоже самое продолжается и теперь. Наместо Александра II — Алекеандр III, на место Боголепова — Глазов, на место Сипягина — Плеве, на место Бобрикова — Оболенекий. Не успел еще дописать этого, как нет уже и Плеве, и на место его готовится еще кто-то, наверное еще вреднее Плеве, потому что после убийства Плеве правительство должно сделаться еще жееточе.
Нельзя не признавать молодечества и самоотвержения людей, как Халтурин, Рысаков, Михайлов и теперь убийц Бобрикова и Плеве, которые прямо жертвовали своими жизнями для достижения недостижимой цели; так же как и — тех, которые с величайшими лишениями идут в народ, чтобы бунтовать его, или печатают и развозят революционные брошюрки; но нельзя не видеть того, что деятельность этих людей не могла и не может привести ни к чему иному, как к погибели их самих и к ухудшению общего положения.
Только тем, что в революционной деятельности есть доля задора, борьбы, прелести риска своей свободой, жизнью, — чтР всегда привлекает молодежь, — можно объяснить то, что люди умные, нравственные могли и могут предаваться такой явно бесполезной деятельности. Жалко видеть, когда энергия сильных и способных людей тратится на то, чтобы убивать животных, пробегать на велосипедах большие пространства, скакать через канавы, бороться и тому подобное; и еще более
жалко, когда эта энергия тратится на то, чтобы тревожить людей, вовлекать их в опасную деятельность, разрушающую их жизнь, или еще хуже, — делать динамит, взрывать или просто убивать какое-нибудь почитаемое вредным правительственное лицо, на место которого готовы тысячи еще более вредных.
Более же всего жалко то, когда видишь, что лучшие, высоко-нравственные, самоотверженные, добрые люди, каковы были Перовская, Осинский, Лизогуб и многие другие (я говорю только про умерших), увлеченные задором борьбы, доведены не только до траты своих лучших сил на достижение недостижимого, но и до допущения противного всей их природе преступления, — убийства, до содействия ему, участия в нем.
Революционеры говорят, что цель их деятельности — свобода людей. Но для того, чтобы служить свободе, надо ясно определить то, что понимается под словом свобода.
Под свободой ревоциоционеры понимают то же, что под этим словом разумеют и те правительства, с которыми они борятся, а именно: огражденное законом (закон же утверждается насилием) право каждого делать то, что не нарушает свободу других. Но так как поступки, нарушающие свободу других, определяются различно соответственно тому, что люди считают неотьемлемым правом каждого человека, то свобода в этом определении есть ни что иное, как разрешение делать все то, что не запрещено законом; или, строго и точно выражаясь, свобода, по этому определению, есть одинаковое для всех, под страхом наказания запрещение совершения поступков, нарушающих то, что признано правом людей. И потому то, что по этому определению считается свободой, есть в большей мере случаев нарушение свободы людей.
Так, например, в нашем обществе признается право правительства распоряжаться трудом (подати), даже личностью (военная повинность) своих граждан; признается за некоторыми людьми право исключительного владения землей; а между тем очевидно, что эти права, ограждая свободу одних людей, не только не дают свободу другим людям, но самым очевидным образом нарушают ее, лишая большинство людей права распоряжаться произведениями своего труда и даже своей личностью.
Так что определение свободы правом делать все то, чтР не
нарушает свободу других, или все то, чтР не запрещено законом, очевидно не соответствует понятию, которое приписывают слову «свобода». Оно и не может быть иначе, потому что, при таком определении, понятию свободы приписывается свойство чего-то положительного, тогда как свобода есть понятие отрицательное. Свобода есть отсутствие стеснения. Свободен человек только тогда, когда никто не воспрещает ему известные поступки под угрозой насилия.
И потому в обществе, в котором так или иначе определены права людей, и требуются и запрещаются под страхом наказания известные поступки, люди не могут быть свободными. Истинно свободны могут быть люди только тогда, когда они все одинаково убеждены в бесполезности, незаконности насилия, и подчиняются установленным правилам, не вследствие насилия или угрозы его, а вследствие разумного убеждения.
«Но такого общества нет, и потому нигде не может быть истинной свободы», — скажут мне.
Правда, что нет такого общества, в котором не признавалась бы необходимость насилия. Но есть различные степени признания этой необходимости насилия. Вся история человечества есть все бРльшая и бРльшая замена насилия разумным убеждением. Чем яснее сознается в обществе неразумность насилия, тем более приближается общество к истинной свободе.
Ведь это так просто и должно бы было быть всем так ясно, если бы не было столько давно установившейся среди людей инерции насилия и умышленной, для поддержания этого выгодного властвующим людям насилия, путанницы понятий.
Людям, как разумным существам, свойственно воздействовать друг на друга разумным убеждением на основании общих для всех законов разума. Такое добровольное подчинение всех законам разума и поступание каждого с другими как он хочет, чтобы поступали с ним, — свойственно разумной, общей всем, природе человека. Такое отношение людей друг к другу, осуществляя высшую справедливость, проповедуется всеми религиями*), и к такому состоянию не переставая приближалось и приближается человечество.
- ) Здесь, конечно, разумеются великие религии человечества в их первоначальном чистом виде; а не позднейшие их извращения, которые уничтожили их истинный смысл, как, например, сделала церковь с учением Христа. (Ред.)
И потому очевидно, что достигается все бРльшая и бРльшая свобода людей никак не внесением новых форм насилия, как делают это революционеры, пытаясь новым насилием уничтожить прежнее, а только распространением между людьми сознания незаконности, преступности насилия, возможности замены его разумным убеждением и все меньшим и меньшим каждым отдельным человеком применением насилия и пользованием им.
Для распространения же этого сознания и воздержания от насилия у всякого человека есть всегда доступное ему и могущественнейшее средство: уяснение этого сознания в самом себе, то есть в той части мира, которая одна подчиняется его мыслям; и, вследствие такого сознания, устранение себя от всякого участия в насилии и ведение такой жизни, при которой насилие становится ненужным.
Думай сериозно, пойми и определи смысл своей жизни и свое назначение, — религия укажет тебе его, — старайся, на сколько возможно, осуществить жизнью то, что ты считаешь своим человеческим назначением. Не участвуй в том зле, которое ты сознаешь и осуждаешь; живи так, чтобы тебе не нужно было насилие, — и ты будешь самым действительным средством содействовать распространению сознания преступности, ненужности насилия и, поступая так, будешь самым верным путем достигать той цели оевобождения людей, которую ставят себе искренние революционеры.
«Но мне не позволяют говорить то, чтР я думаю, и жить так, как я считаю нужным.»
Никто не может заставить тебя говорить то, что ты не считаешь нужным, и жить так, как ты не хочешь. Все же усилия тех, которые будут насиловать тебя, только послужат усилению воздействия твоих слов и поступков.
Но не будет-ли такой отказ от внешней деятельности признаком слабости, трусости, эгоизма? Не будет-ли такое отстранение себя от борьбы содействовать усилению зла?
Такое мнение существует и распространяется революционными руководителями. Но мнение это не только несправедливо, оно недобросовестно. Пусть только каждый человек, желающий служить общему благу людей, попробует жить, не прибегая ни в каком случае к ограждению своей личности или своей
собствонности насилием, пусть попробует не подчиняться требованиям лицемерного почитания религиозных и государственных суеверий, пусть ни в каком случае не участвует ни в суде, ни в администрации, ни в какой-либо другой службе государственному насилию, пусть не пользуется ни в каком-либо виде деньгами, насильно собираемыми с народа, пусть, главное, не участвует в военной службе, — корне всех насилий, — и человек этот на опыте узнает, как много нужно истинного мужества и самопожертвования для такой деятельности.
Один отказ от податей или воинской повинности на основании того закона религиозного и нравственного, которого не могут не признавать правительства, один такой твердый и явный отказ подтачивает те основы, на которых держатся существующие правительства, в тысячу раз сильнее и вернее, чем самые продолжительные стачки, чем миллионы распространенных социалистических брошюр, чем самые успепшо организованные бунты или политические убийства.
И правительства знают это: они по чувству самосохранения верно знают, где и в чем их главная опасность. Они не боятся попыток насилия, потому что в их руках непобедимая сила; но против разумного убеждения, подтвержденного примером жизни, они знают, что бессильны.
Духовная деятельность есть величайшая, могущественнейшая сила. Она движет миром. Но для того, чтобы она была движущей миром силой, нужно, чтобы люди верили в ее могущество и пользовались ею одною, не примешивая к ней уничтожающие ее силу внешние приемы насилия, — понимали бы, что разрушаются все самые кажущиеся непоколебимыми оплоты насилия не тайными заговорами, не парламентскими спорами или газетными полемиками, а тем менее бунтами и убийствами; а только уяснением каждым человеком для самого себя смысла и назначения своей жизни и твердым, без компромиссов, бесстрашным исполнением во всех условиях жизни требований высшего, внутреннего закона жизни.
Я очень жежал бы, чтобы статья ваша приобрела побольше читателей, в особенности среди молодежи с тем, чтобы молодые люди, у которых нет связывающего их прошедшего, и которые искренно хотят служить благу людей, поняли бы, что
привлекающая их революционная деятельность не только не достигает той цели, к которой они стремятся, но напротив, отвлекая их лучшие силы от того направления, в котором они действительно могут служить Богу и людям, производит большей частью обратное действие; поняли бы, что цель эта достигается только ясным сознанием каждым отдельным человеком своего человеческого назначения и достоинства, и вследствие этого, твердой религиозно-нравственной жизнью, не допускающей ни в словах, ни на деле никаких сделок с тем злом насилия, которое осуждаешь и желаешь уничтожить.
Если бы хоть сотая доля той энергии, которая тратится теперь революционерами на достижение внешних недостижимых целей, тратилась бы на такую внутреннюю духовную работу, давно уже, как снег на летнем солнце, растаяло бы то зло, с которым так боролись и тщетно борятся теперь революционеры.
Вот те мысли, которые вызвала во мне ваша статья.
Если найдете нужным, напечатайте это письмо в виде предисловия.
Ясная Поляна.
22-го Июля 1904 г.
----------
правитьО РЕВОЛЮЦИИ.
правитьОбращаюсь к верующим в Бога русским людям; и притом, главным образом, — к отпавшим от «господствующей» церкви и гонимым правительством. Церковников я здесь не имею в виду: они слушаются своих духовных руководителей и боятся, когда обращаются прямо к их совести. Не имею здесь в виду также и тех, которые считают себя «неверующими»: самое слово «Бог» отталкивает таких людей. Они думают, что оно всегда обозначает нечто суеверное. Я же употребляю это слово совсем не в суеверном смысле. Но если бы между церковниками или неверующими нашелся такой, который пожелал бы меня понять, то я обращаюсь и к нему. Каждый знает в себе того Бога, о котором я говорю, — все равно, называет ли он это Богом или нет. Бог для меня — это то, что есть в человеке самого лучшего, высокого, несомненного; и вместе с тем — то, чего нельзя определить никакими словами.
Верующие в Бога русские люди, преследуемые правительством, понимают различные вопросы очень разнообразно. Но в одном они все сходятся: они ищут правды Божьей, стараются исповедывать ее согласно своей совести и, ради этого, готовы нести и несут всякие страдания.
Вот к этим-то людям и обращаюсь я.
----------
правитьКогда Иисус умирал на кресте и враги его глумились над ним, то он сказал: «прости им, Господи, ибо не ведают, чтР творят». Когда христианский мученик Иван Гус был привязан к столбу для сожжения, набожная старушка подошла и своими руками подожгла хворост в одном углу костра. Она думала, что совершает богоугодное дело, принимая участие в сожжении «еретика». Гус понял старушку и, грустно улыбнувшись, сказал: «святая простота!» Во все времена люди, истинно веровавшие в Бога, когда страдали и умирали за совесть, не ожесточались против своих палачей, не бранили и не проклинали их, а жалели за их темноту и изуверство.
Так-же и в наше время. Недавно на Кавказе духоборы стали отказываться от военной службы, не желая быть убийцами. За это русское правительство хотело их истребить. Тысячи духоборов были разорены и сосланы. Они голодали, болели и медленно умирали от истощения. Миого сотен тогда погибло. Страдая и умирая, они молились за своих мучителей и говорили: «прости их, Господи; спаси души их; обрати их от пути беззакония».
Сколько времени и как жестоко русское правительство гнало людей, верующих в Бога не по-православному, а по своей совести! Но до сих пор люди эти не впали ни в отчаяние, ни в ожесточение, и число их все растет.
Так вазываемые, «революционеры» думают, что возможно избавиться от правительства только насильственным восстанием.*) Они знают, что людям, гонимым правительством
- ) Примечание. По крайней мере, я здесь называю революционерами только таких людей. Если же называть «революционною» также и деятельность тех социалистов, которые хотят мирным путем достигнуть лучших порядков, — то в этом смысле свободно-христианское учение еще гораздо более революционно. Оно занимается усовершенствованием внутренних человеческих побуждений и улучшением взаимных отношений между людьми. А от этого гораздо больше зависит прочное изменение к лучшему всего общественного устройства, нежели от тех внешних переворотов или реформ, которых добиваются социалисты.
за веру, приходится еще хуже, чем остальному рабочему народу. Желая возбудить этих людей к насильственному восстанию, некоторые революционеры стали распространять в России много печатных листков и книжек, составленных для того, чтобы разжечь в гонимых озлобление и ненависть против гонителей. Как православная церковь подделала учение Христа, чтобы учить людей правительственному насилию, так и эти революционеры в своих книжках стараются подделать христианское учение так, чтобы подбить людей участвовать в насилии против правительства.
Такая проповедь вражды и насилия не может, конечно, соблазнить людей, которые приобщились христианского духа и сохраняют его в себе. Но людям, еще не окрепшим в этом духе, или же ослабевшим, она может повредить. Поэтому желательно внимательно разобрать, возможно ли тем, кто верят в Бога и в нравственное учение Христа, добиваться свободы посредством вооруженного восстания, иначе сказать — посредством ненависти, драки и убийства? И вообще — какое должно быть отношение христианина к государственному злу?
Служить людям можно двумя путями.
Можно вперед решить, какие внешние порядки нужны для блага людей: а затем уже стараться установить эти порядки и бороться против всего того, что этому мешает. Жизнепонимание человека, поступающего так, можно назвать «общественным», потому что он считает высшей целью своей жизни служение тому обществу или собранию людей, которому он больше всего предан.
В былое время, когда государственное устройство больше соответствовало тогдашним нуждам и желаниям самого народа, искренние, лучшие люди общественного понимания часто служили правительству. Но в наше время государственное устройство почти нигде не согласуется с волею народа. Русское правительство, как мы все знаем, не заботится о настоящем благе народа, но притесняет и обирает его. Теперь, если кто служит правительству, то главным образом ради своей выгоды, или же, в лучшем случае, — из преданности
мертвым учреждениям: престолу, церкви, государству. Наиболее же искренние и чуткие люди общественного жизнепонимания в настоящее время большей частью заступаются за притесняемый народ. Они стараются облегчить его положение и помочь ему избавиться от правительственного гнета. И так как они не знают других средств для избавления от правительственного насилия, кроме насильственного же восстания, — то многие из них становятся революционерами.
Человек общественного понимания не признает, чтобы могло быть что-нибудь выше человеческого благополучия. Добром он считает только то, чтР, по его мнению, полезно для тех людей, которым он служит. Ни в какое высшее Начало добра он не верит и потому совершает, безь разбора, какие угодно поступки, если только это выгодно для его целей. Для служения людям он готов и обманывать, и драться, и убивать; и, чтР всего хуже, — готов этому же учить и других людей, отравляя их души. Когда цель хороша, то он считает хорошими и всякие средства, ведущие к ней, по поговорке: «цель оправдывает средства».
Правда, самую поговорку эту люди общественного жизнепонимания не любят и даже обижаются, когда ее относят к ним. В глубине души у них, очевидно, сохраняется смутное сознание, что бывают поступки сами по себе скверные. Но когда эти люди смело следуют своему учению, то для них нет ничего запретного. Наиболее откровенные из них так прямо и говорят, что, как это ни тяжело, но ради людского блага, надо быть готовым совершать поступки самые жестокие и отвратительные.
Совершенно иначе служит людям человек «божеского» жизнепонимания.
Верующий в Бога прежде всего служит тому Началу жизни, из которого он изошел. Голос Божий в его душе раскрывает ему закон добра, правды и любви. Смысл жизни для такого человека состоит в том, чтобы повиноваться требованиям этого голоса, — «исполнять волю пославшего его», как говорил Христос. Такой человек доверяет Богу и уверен, что от исполнения Его воли не может произойти ничего плохого для людей. Он знает, что, служа Богу, он самым верным образом служит и людям; потому что человеку дано безо-
шибочно и несомненно знать в его совести, что он должен делать для исполнения воли Бога; а то, что будет содействовать благу других людей, скрыто от него.
Так служит людям человек верующий, когда он помнит Бога и исполняет Его волю. Но бывает, что в верующем ослабевает духовная жизнь. Тогда он способен переходить на ступень общественного понимания. Это случается с людьми верующими, когда они усваивают взгляды революционеров и содействуют или готовы содействовать их деятельности.
В этом великая ошибка. Человек, верующий в Бога, знает, что ему дан высший закон духовного разумения, чтобы руководить всей его жизнью. Этот закон требует от него, чтобы он поступал с другими так, как желал бы, чтобы другие поступали с ним. Для верующего закон этот столь же обязателен, как для растений и животных обязательны их законы. Он указывает человеку, как ему следует поступать в каждую настоящую минуту; но не раскрывает ему, какие будут последствия его поступков. Но хотя верующий человек и не может вперед угадать, что именно выйдет из его поступков, — он твердо знает, что их последствия будут тем лучше, чем ближе он держится закона добра, правды и любви.
Он знает также, что в действительной жизни большей частью случается вовсе не то, чего ожидали, а совсем другое. Не даром сложилась поговорка: «Человек предполагает, Бог располагает».
Если верующие отказываются употреблять, хотя бы для самых лучших целей, скверные средства — как например: обман, насилие, убийство, — то отказываются они вовсе не потому, что слепо подчинились каким нибудь внешним правилам, вроде: «не лги», «не противься злу», «не убий». Так думают и говорят о них только люди, не понимающие самРй сущности духовного разумения. Верующий человек только потому воздерживается от скверных средств, что для него употреблять такие средства значило бы отказаться от смысла своей жизни, — изменить той истине, которой
он служит. Он знает, что восторжествовать над злом может одно только добро, одна только правда Божья. Если же он изменит своему Богу, то лишится Его помощи и потеряет ту силу, которая необходима для успешной борьбы со злом и без которой не стоит жить.
Вот почему всякий верующий будет обращать главное внимание на выяснение себе божеского закона духовного разумения. Он будет все силы употреблять на осуществление этого закона. И будет знать, что, поступая так, он исполняет свое истинное назначение. Он не станет думать вперед о о том, какое влияние он должен иметь на людей или какую пользу он призван им оказать. Он не станет решать, какое именно общественное зло ему назначено уничтожить. Если же он и наметит себе вперед какую нибудь внешнюю задачу, то, ради нее, он никак не станет нарушать основной закон Бога, требующий неизменного своего исполнения для блага самого человека и всего существующего. Когда такому человеку приходится выбирать одно из двух: или покривить душой ради того, чтобы оказать людям пользу; или же, повинуясь своей совести, пожертвовать кажущейся пользой людской, — то он отдает предпочтение голосу Божьему в своей совести.
Человек же общественного понимания считает, что следует поступать как раз наоборот. Он думает, что если кто, ради соблюдения своей правды перед Богом, жертвует кажущимся благом других людей, — то, значит, такой человек недостаточно отказался от себя, чтобы достойно служить людям. Но такое суждение показывает только, что человек общественного понимания не знает, что высший закон человеческой жизни есть духовное разумение. Хотя он и желает делать добро людям, но в силу добра он не верит. Он не понял еще, что ему, как и всем людям, назначено следовать голосу своего божеского сознания, а не слепым порывам или рассудочным соображениям; и что, следуя этому голосу Божьему, никак не повредишь людям; но, напротив, принесешь им самую большую пользу, какую только в состоянии принести.
Люди общественного жизнепонимания не сознают того, что, даже ради самых добрых целей, нельзя совершать скверных поступков. Они следуют своим чувствам, или же своим рассудочным соображениям, наперекор непреложным законам добра и правды. И потому, вместо пользы, они приносят вред.
Так например, в 1881 году, революционеры рассудком рассчитали, что, если убьют царя, то рабочему народу от этого станет лучше. Они и убили Александра II как раз в то время, когда он собирался несколько ослабить правительственный гнет. Убийством этим революционеры посадили на престол Александра III, а после него — теперешнего Николая II. И оба эти царя, ожесточенные убийством Александра II, стали притеснять народ еще гораздо хуже, чем Александр II. Но урок этот не раскрыл глаза революционерам. Они продолжают подбивать людей на насильственную борьбу с правительством. А в деле насилия правительство в тысячу раз сильнее их.
Когда среди рабочих на фабриках появляются революционные листки и прокламации, разжигающие озлобление и призывающие к восстанию, то жены рабочих впадают в отчаяние. Они по горькому опыту знают, что за этим последуют новые бедствия и еще худшая нужда, а может быть и насильственная разлука с мужьями и сыновьями — единственными опорами семьи. Сами же рабочие, те которые уцелели после драки с правительственными войсками, — избитые, рассаженные по тюрьмам или сосланные за тысячу верст от своих семей, — часто проклинают своих руководителей-революционеров, только посуливших им журавля в небесах. Но революционеры так ослеплены ненавистью, так увлечены своей «конспиративной» деятельностью, что не видят всего безумия борьбы насилием против несравненно сильнейшего врага. Они продолжают кричать: «Ура!» «Долой тирана!» «Наша взяла!» не обращая внимания на погибель тех людей, которых увлекают за собой. Они не думают о том, что охотно страдать и радостно жертвовать собою в борьбе с притеснителями могут только те люди, которые делают это не из желания улучшить свое положение, а ради исполнения требований своей совести.
Хотя среди восстающих против правительства, так называемых «распропагандированных» рабочих такие отдельные личности, готовые совершенно пожертвовать собою, и встречаются; но их сравнителъно очень мало. Большинство же рабочих, примыкая к революционному движению, надеется, совершенно понятно, этим облегчить свое тяжелое положение. И вот эти-то люди, когда видят, что вместо того им стало еще гораздо хуже, — горько раскаиваются в своем легкомыслии.
Но допустим самое невероятное. Предположим, что местные уличные беспорядки и убийства в конце концов вызовут более обширное восстание среди рабочего народа. ЧтР произойдет тогда? Это привело бы только к кровопролитной, братоубийственной войне между рабочими и войсками. И в этой междоусобной войне все преимущества были бы опять таки на стороне правительства. Но предположим даже, что, в свое время, народ победил бы. Можно ли, в таком случае, рассчитывать на то, что он съумел бы ввести новые, лучшие общественные порядки? Если, после продолжительной междоусобной войны, победа и досталась бы народу, то народ этот составляли бы толпы разъяренвых людей, озверевших в дикой резне. Понятно, что эта масса одичавших людей, потерявших божеский облик и всякую власть над собою, оказалась бы в полном распоряжении тех вождей, которые руководили ею во время войны. А во время междоусобной резни командуют толпами народа люди самые бессовестные и отчаянные. Захвативши в свои руки власть, люди эти еще хуже, чем кто-либо друтой, стали бы вить веревки из того же рабочего народа и губить его сотнями тысяч, ради удовлетворения своего собственного тщеславия, честолюбия и выгоды. Так постоянно бывало в истории человечества. Да иначе и быть не может: когда народ теряет удержь над собою, то он неизбежно стяновится слепым орудием в руках обманщиков.
Не так бывает при другой борьбе со злом, — борьбе посредством не зла, а добра. Последствия такой божеской борьбы всегда благотворны, хотя людям нетерпеливым часто и кажется, что последствия эти слишком медленно показываются. «Бог правду видит, да не скоро скажет».
Иисус умер, не совершив никаких переворотов в общественном строе, убитый людьми, не понимавшими его учения. А между тем никакой человек не имел столько влияния на последующее развитие человеческого сознания, как этот всеми оставленный нищий неудачник, в отчаянии взывавший перед емертью: «Бог мой, Бог мой, для чего ты меня покинул?» И теперь, 19 веков спустя, человеческое сознание только еще начинает созревать для полного понимания той истины, ради которой он жил и умер. То же было, в большей или меньшей степени, со всеми людьми, имевшими благотворное влияние на жизнь человечества. И то же несомненно будет с каждым из нас, в его скромной доле, если только он будет прислушиваться к голосу Божьему в своей душе и следовать его указаниям; а не своевольно прибегать ко злу, ради достижения добра.
Люди общественного понимания не видят всего значения божеского просвещения. Многие из них даже думают, что великие учителя духовного разумения, как например Иисус Христос, Сидарта Будда, Лаодзе и другие, — имели вредное влияние на людей. Они воображают, что эти учители приучали людей думать не о здешней, земной жизни, но о другой, «загробной», и полагаться на чудесную помощь от Бога вместо того, чтобы своими собственными усилиями улучшать свое положение. Революционеры так прямо и говорят, что смирение, прощение обид, любовь к врагам, — что все эти хрнстианские добродетели только портят людей, делая их равнодушными ко злу и заставляя их раболепно подчиняться всем, кому только захочется ими помыкать.
Но революционеры не понимают истинного учения Иисуса, которое, напротив того, избавляет от всякого рабства и дает свободу. Они знают и понимают одно только церковное учение, скрывшее и исказившее настояшее учение Иисуса. Церковь действительно давно продала себя государству и действительно всячески внушает людям, что христианское учение требует от них, чтобы они беспрекословно подчинялись предержащим властям, какие бы злые поступки эти власти ни предписывали. А правительствам церковь льстит
и именем Бога оправдывает все их жестокости и злодеяния. При этом церковь ссылается на разные библейские изречения или «тексты», благо возможно доказать все, чтР угодно, по любой книге, если выдергивать из нее и сопоставлять отдельные места, нарочно для того избираемые. Но ведь все это — самый бессовестный обман и клевета на учение Иисуса. В настоящее время обман этот все яснее и яснее обнаруживается. Появляется все больше людей, принимающих христианское учение во всей его чистоте. Эти люди знают, что оно не только не имеет ничего общего с «православным» суеверием; но что церковный обман больше всего на свете вредит истинному христианству.
Христианское учение, правда, не допускает насилия.*) Но из этого вовсе не следует, что оно предписывает слепо подчиняться правительству. А между тем, к сожалению, многие «верующие» люди так думают и даже относятся к правительству с каким-то подобострастием. Воспитанные под влиянием ложного толкования христианского учения, они полагают, что государственная власть содержит в себе нечто священное, и что человек должен ей подчиняться, не разбирая, согласуется ли она с требованиями его совести. На самом же деле, как и указывали последнее время многие искренние христиане, учение Иисуса, если его верно понять, имеет совсем другой смысл. Оно внушает доброжелательство ко всем людям без исключения и побуждает поступать с другими, как желаешь, чтобы другие поступали с тобой. Государственная же власть вся основана как раз на обратном. Иисус был казнен правительством и церковью именно за то, что он не хотел им потакать.
И потому настоящий христианин может относиться к правительству, основанному на насилии, только как к шайке разбойииков. Разбойников можно жалеть за их темноту. Можно стараться просветить их сознание. Но никак не
- ) Примечание. Говоря о христианском учении, я никак не разумею собрание каких-либо внешних правил, писанных или неписанных, воспринимаемых человеком по доверию к каким-либо «учителям», умершим или живым, или — к книгам, почитаемым «священными». Под «христианским учением» я разумею то, свое собственнное, внутреннее душевное состояние человека, которое вытекает у него из свободно христианского понимания жизни.
следует воображать, что ты обязан перед Богом слушаться их или помогать им. Напротив того, если разбойник пожелает поручить тебе какое-нибудь дело, то лучше всего вперед отказаться, так как дело это почти наверное будет дурное. Так же точно и с правительством. Всякое требование правительства так или иначе, прямо или косвенно, но почти наверное связано с каким-нибудь скверным делом и потому противно учению Христа.
В России, вот уже несколько столетий, держится все одна и та же государственная власть, называемая «самодержавною». По тому, что власть эта существует так долго, люди, мало думающие, воображают, что эта власть неприкосновенна и установлена раз навсегда. Но есть другие страны, в которых правительства часто уже сменялись. И в этих странах народ вовсе не воображает, что правительственная власть так «священна», что ее нельзя сменять даже тогда, когда она становится вредной для общественного блага. Напротив того, в этих странах признают, что плохое правительство следует удалять и заменять другим, лучшим.
В Англии уже неоднократно одна государственная власть сменялась другой. Вот, чтР пишет в своем сочинении об отношении христианина к государственной власти один из ученых богословов англиканской церкви, живший еще в 18-м столетии.
«Человек должен повиноваться правительству только тогда, когда это нужно для народного блага. Бог желает блага людей. Каждый подданный также должен желать блага своего народа. И потому воля Божья требует, чтобы мы подчинялись существующему правительству, только пока оно служит народному благу… Кто же должен решить, исполняет ли правительство свое назначение? … Каждый должен это решить сам для себя… Нет закона, нет власти, которым следовало бы продолжать подчиняться, если для народного блага полезнее их сменить. Права царствующей семьи, порядок престолонаследия, государственная власть, законы, назначение и власть различных правительственных лиц, — все это следует отменить, если только народное благо того
потребует. И отменить все это можно либо законодательным порядком, либо вмешательством самого народа… Правители столько же обязаны служить народу, сколько народ обязан им подчиняться. И потому когда правительство притесняет народ, то подчиняться подобному правительству есть преступление. Такое раболение развращало бы последующие поколения. Воля Божья не может предписывать это…»
В доказательство справедливости своего мнения, тот же богослов ссылается на известные места Нового Завета: Послание к Римлянам, гл. 18, ст. 1 — 7, и Первое Послание Петра, гл. 2, ст. 13 — 18. Он объясняет, что в этих местах апостолы только вообще говорят, что следует повиноваться властям; но никак не указывают, до каких именно пределов следует им повиноваться. «Ведь также», говорит он, «сказано, что слуги должны повиноваться своим господам, дети — своим родителям. Но никакой последователь Евангелия не станет утверждать, что слуги и дети должны повиноваться без всякого разбора и безгранично. Каждый согласен, что, если хозяин или родитель прикажет совершить дурное дело или преступление, то такому приказанию повиноваться не следует. Совершенно так же должны христиане поступать и с правительством, т. е. не подчиняться ему, когда оно требует того, чтР противно совести».
В другой стране, — в Американских Соединенных Штатах, — в середине прошлого столетия жил христианский писатель Балу. Он верил в боговдохновенность каждого слова Библии; но вместе с тем он был глубоко проникнут истинным духом учения Христа, и потому не допускал насилия человека над человеком. По поводу отношения христианина к государству он высказал свой взгляд в своей превосходной книге: «О непротивлении». Разбирая ту же самую 13-ую главу Римлян, вот, чтР он говорит:
"Перенесемся во времена Павла и посмотрим, какое было тогда римское правительство с его кесарями и наместниками? Сколько самовластия, порабощения, жестокости и самых злых деяний восстанут перед нами и возбудят в нас отвращение и ужас! ЧтР скажем мы об императоре Нероне, при котором Павел, Петр и тысячи христиан были замучены? Одно имя этого императора напоминает
нам самую ужасную жестокость, зверство, безграничный деспотизм. А между тем он был высшим начальником римской империи, и, следовательно, к нему также относились слова Павла: «Божий слуга», «страшный для злых», «отмститель в наказание делающим зло», «начальник, не напрасно носящий меч». Если начальники, подобные Нерону, представляют «установленную Богом власть» и «слуг Божьих», то каким же образом могли они так жестоко гнать апостолов? Не мог же Бог одобрять их поступки. Не могли эти люди быть исполнителями воли Божьей. И потому я думаю, что такие тираны служат орудиями Божиими только в том смысле, что они закаляют праведных людей в деле служения Богу. Только в таком смысле возможно согласиться, что предержащие власти действительно содействуют добру…
«У нас еще нет христианского общественного устройства потому, что сам народ еще не стал христианским. Народ еще даже не стыдится своего рабства. Он не замечает позора и проклятия своего положения. Если мы настоящие христиане, то должны светить свстом перед людьми — примером нашей жизни и словом истины. Мы должны высоко держать наше знамя и терпеливо продолжать великое дело созидания нового сердца и нового духа в себе самих и в других. Нам не следует нарушать учения Христа ни ради того, чтобы помогать правительству в его злых делах, ни ради того, чтобы участвовать в подпольных заговорах против правительства. Христианин не должен содействовать правительственному злу своим раболепным послушанием; и не должен также бороться с этим злом противо-христианскими средствами. В этом состоит прямой и узкий путь Христа.»
Балу, в своей книге «О непротивлении», подробно разбирает все те места Священного Писания, на которые казенная церковь, а также и многие «евангелики» обыкновенно ссылаются, чтобы доказать, что следует слепо повиноваться правительству. И кто прочтет это замечательное сочинение, тот ясно увидит, что Священное Писаиие вовсе не требует, чтобы люди беспрекословно подчинялись правительству.*)
- ) Примечание. У нас в Редакции хранится вполне оконченный перевод этой книги, любезно исполненный известной писательницей, покойной Анной
Необходимо однако заметить, что вопрос о надлежащем отношении христианина к государственным властям никак нельзя и не следует решать одним только путем (или же главным образом путем) выборки и сличения библейских текстов. Балу, как мы видели, доказывает, что против совести подчиняться властям не следует; но доказывает он это, главным образом, буквальным толкованием Писания, сопоставлением и сличением различных мест Библии. А между тем другой человек, не проникнутый, как он, истинным христианским духом, мог бы отыскать в Библии другие тексты, или придумать другое толкование этих же самых текстов для того, чтобы доказать совершенно обратное. Так всегда поступали в защиту правительственного насилия и теперь продолжают поступать в защиту революционного насилия многие заблудшие, а иногда и недобросовестные люди. А потому для твердого решения таких вопросов, как вопрос о том, каково должно быть отношение христианина к государственной власти, необходимо прежде всего обратиться к тому голосу Божьему в нашей собственной душе, который указывает нам, как должно поступать. Этот голос Божий в былые времена внушал писателям Библии все хорошее и справедливое, что они написали; и этот же самый голос в настоящее время говорит каждому из нас прямо в его совести, помимо всякой книги.
Этот «дух истины», как называл его Иисус, несомненно указывает нам, что существующие правительства, — с их войсками, полицией, судами, тюрьмами, казнями, с их возвеличением богатых и праздных и порабощением бедных и трудящихся, с их лживой церковью и превратным образованием детей, с их стеснениями мысли и слова и преследованиями за совесть, — что эти правительства основаны на
Павловной Барыковой. Мы с величайшей радостью издали бы этот драгоценный труд, если бы получили необходимые для того средства, так как считаем его распространение в России особенно желательным именно в настоящее время, когда каждому последователю христианского учения неизбежно приходится выяснить для себя, каково должно быть его личное отношение к повсеместно разростающейся политической борьбе. Ред.
зле и обмане. И потому мы знаем, что люди, желающие служить добру и правде, не должны повиноваться правительству. Но вместе с тем то же духовное сознание указывает нам, что бороться с правительственным злом мы можем только добром. Если мы будем злом бороться против зла, и ложью — против лжи; если мы вообразим себе, что возможно враждою укротить ненависть, или насилием водворить согласие и братство; — то получится только новое зло. И последнее, как сочетание двух зол, окажется горше первого.
«Так-то, так», говорят на это революционеры, «повиноваться теперешнему правительству разумеется нет надобности. Но недостаточно — только не повиноваться. Пока будет существовать самодержавная власть, она будет уничтожать, как мух, всех тех отдельных людей, которые не станут ей подчиняться. Мы ведь сами, поверьте, не меньше вашего, желаем того же царства любви и братства, о котором вы так много проповедуете. Но мы — люди дела, и потому, вместо того, чтобы только мечтать о таком царстве, мы хотим приготовить для него путь. А для этого необходимо прежде всего опрокинуть существующий государственный строй и заменить его новым. Зверей возможно укротить только силою. В вастоящее время, сидеть, как вы советуете, сложа руки, и разговаривать о христианских добродетелях — прямо преступно. И посмотрите — большинство передовых людей — на нашей стороне, а не на вашей. К тому же, и исповедуете то вы ваше христианское учение только на словах. А мы — всем жертвуем. Если же, в конце концов, правительство и окажется сильнее нас, то пускай лучше мы погибнем в отчаянной борьбе с ним. Хуже от этого, во всяком случае, никому не станет.»
Так говорят революционеры и так они поступают. И на первый взгляд слова их как будто справедливы. Но стоит только внимательно вникнуть в смысл их рассуждений для того, чтобы увидать, до какой степени они ошибаются.
Во-первых, нельзя отделять правительство от народа. Это вовсе не какие-нибудь две самостоятельные силы, которые мо-
гут вступать в борьбу между собой. На самом деле, сила правительства держится народом и только на том и основана, что народ поступает на службу к правительству и исполняет его приказания. Что же в таком случае значит «вооруженное восстание против правительства»? По-просту сказать, это значит только то, что одна часть народа — без мундиров — начинает драться и резаться с другой частью того же самого народа — в мундирах. Желать этого могут только люди, не понимающие в чем дело, или же старающиеся в мутной воде рыбу ловить.
Во-вторых, из того, что людей христианского жизнепонимания — мало, а революционеров — много, еще вовсе не следует, что революционеры правы. Всякое коренное и верное разрешение вопросов жизни, всякое новое, действительно передовое движение — всегда сначала захватывает очень небольшое число людей.
Одна из главных причин, почему революционное движение так легко разростается, именно в том и заключается, что, по самому существу своему, в нем нет ничего нового. Это — вовсе не «революция» в настоящем смысле этого слова. Революция значит: "переворот. А всякий истинный переворот в жизни людей, всегда начинается внутри человека, в его сознании, и затем уже проявляется в изменении внешних общественных порядков. А то, чтР теперь называется, совсем неправильно, «революцией», есть только вывороченное на изнанку очень старое заблуждение о том, будто враждой и насилием возможно водворить человеческое благо. В этом давнишнем и диком суеверии правительственные и революционные насильники совершенно схожи между собой. Вот почему теперешние «революционеры» не в состоянии внести в жизнь то новое, божеское начало, которое одно только имеет силу совершить в людях необходимый переворот. Но большинство людей все еще держится этого суеверия о том, будто насилие пригодно для улучшения жизни. И потому-то такое множество людей сочувствует революции.
Есть еще другая причина, почему находится столько людей, готовых присоединиться к насильственной революции. Для того, чтобы принимать участие в деятельности действительно доброй и полезной, человеку прежде всего необходимо упорно
работать над самим собой, побеждать свои слабости и пороки, развивать и усиливать в себе свои хорошие качества. Для революционной же деятельности такая работа над собой не нужна. Нужно, конечно, чтобы революционер был предан своему делу и готов жертвовать собою. Но вообще бороться со своими недостатками ему нет надобности. Некоторые же душевные недостатки даже прямо помогают ему в его деятельности. Так например, самолюбие, тщеславие и честолюбие, зависть и злоба, вражда, ненависть и мстительность, неправдивость, притворство, обман н ложь и другие свойства подобного же рода бывают пригодны для революционной конспиративно-насильнической деятельности. Свойства эти направляются революционерами на пользу их дела точно так же, как это бывает на войне и вообще при всякой насильственной борьбе. Я, разумеется, вовсе не говорю, что все революционеры отличаютея этими недостатками и пороками. Я говорю только, что когда в революционере эти недостатки уже имеются на лицо или начинают развиваться, то ему нет никакой надобности с ними бороться, так как они не только не мешают ему в его деле, но скорее помогают. Неудивительно, следовательно, что для такой деятельности, которая не требует от человека тяжелой борьбы с самим собой, является больше охотников, чем для разумной и доброй деятельности, всегда требующей от человека усиленной работы над собою.
Человек христианского жизнепонимания постоянно тянется к свету. Он старается, по мере сил, отыскивать и возращать все то, чтР есть лучшего, высшего, самого чистого в своей душе. Он радуется малейшему успеху в своем нравственном совершенствовании. Революционер же, напротив того, боится своих лучших, своих высших стремлений. Они ему мешают в его деятельности. И потому он не только не поощряет их, но остерегается их и душит в самом зародыше всякие божеские ростки, пробивающиеея в его сознании. Он не радуется своим духовным побуждениям, а страдает от них, так как они только стесняют его в его деятельности. Он нарочно, и иногда с велачайшим трудом, задерживает свое духовное развитие. Он предчувствует, что, если только даст волю тому, чтР есть лучшего в своей душе, — если только предоставит полную свободу
своему духовному росту, — то должен будет отказаться от революционной делтельности. А этого он не может, потому что стал рабом революции.
Революционеры говорят, — в третьих, — что люди, исповедующие христианство, редко на деле исполняют христианское учение; между тем как сами они, революционеры, поступают согласно своим убеждениям. Но ведь это ничего решительно не доказывает. И революционерам также сочувствуют много таких людей, которые боятся им деятельно помогать. Однако нельзя же ставить это в вину революционерам. Точно также бывают и малодушные или слабосильные христиане. За то бывает и так, что несколько тысяч человек сразу и сообша следуют указаниям христианской истины и страдают и умирают ради этого, как было, например, с духоборами несколько лет тому назад на Кавказе. Кроме того, по всему свету рассеяны многие и многие отдельные личности, которые действительно осуществляют в своей жизни учение Иисуса, на сколько это возможно человеку. Большинство из этих людей скромно живут каждый в своем углу. Некоторые из них находятся в заточении за отказ совершать поступки, противные их совести. Жизнь их проходит без шума и блеска, и деятельноеть их мало известна на стороне. Но благотворное влияние этих людей громадно. Оно отражается на окружающих их, а затем передается от тех к другим, и так далее без конца. Если люди до сих пор все не передушили друг друга, а хоть медленно, но все же становятся менее дикими и жестокими, то это только благодаря этим безъизвестным личностям, рассеянным по всему человечеству, которые не на словах, а на деле исполняли и исполняют христианское учение. Революционеры же, напротив того, не смотря на весь шум их деятельности, только разводят среди человечества вражду и ненависть, насилие и зло.
Когда указывают революционерам на то, что они употребляют безнравственные средства для достижения своих целей, — то они часто ссылаются на самоотвержение и геройство своих товарищей, на их готовность переносить какие угодно страдания и даже жертвовать жизнью за то дело, которому они
служат. Но ведь если бы самоотвержение могло служить доказательством правоты того дела, ради которого люди жертвуют собой, то и православная церковь могла бы доказывать свою истинность подвигами древних пустынников и столбников. Буддийские изуверы могли бы также ссылаться на добровольные страдания индийских «самоистязателей». И военные могли бы оправдывать свое жестокое и бессмысленное ремесло на том основании, что на войне они жертвуют своей жизнью. Люди, к несчастью, бывают способны, по неразумию, совершать геройские подвиги, ради достижения самых ошибочных и даже скверных целей. А пример добровольной жертвы собой, хотя бы ради плохой цели, действует прямо на чувства зрителей. И это часто привлекает их сочувствие гораздо сильнее, чем самые справедливые доводы, обращенные только к разумному сознанию.
На этом то свойстве человеческой природы и основана главная привлекательность революционного движения. Люди привлекаются к революции, главным образом, путем не разума, а чувства. Они испытывают чувство жалости к притесняемому народу, чувство возмущения против правительственных безобразий, чувство преклонения перед геройством пострадавших товарищей. Слов нет, — все эти чувства самые благородные и прекрасные, которые — в соединении с разумным сознанием — могли бы вызывать благотворную деятельность. Но беда в том, что когда эти чувства возбуждены в сильнейшей степени у человека с неокрепшим еще сознанием, то они часто так расстраивают его душевное равновесие, что он не может соображать здраво и рассудительно. Увлекаемый этими чувствами, человек опрометью бросается в отчаянную революционную борьбу; а затем, когда вопрос для него таким образом уже решен, он употребляет свои умственные способности на то, чтобы оправдать свое поведение.
Я бывал в близком общении с лушими представителями революционного движения и с некоторыми из них сердечно подружился. Но у всех у них я постоянно замечал эту общую черту: чувство совершенно подавляло в них рассудок по отношению к общественным вопросам. Поговоришь с таким человеком в спокойную минуту, с глазу на глаз,
— он способен видеть ошибки революционного движения и с трогательной искренностью старается уверить и вас, в себя, что он и сам в сущности против вражды и насилия, — что ему самому противны многие приемы революционной деятельности. Но стоит ему вновь оказаться в обществе своих товарищей, стоит ему узнать о новом правительственном злодеяния, или о новом революционном заговоре, — и он становится совершенно другим человевом. Неудержимая злоба овладевает им. Он лишается душевного равновесия и всякой рассудительности. Он опять становится беспомощной щепкой, уносимой неизвестно куда на волнах революционного потока.
Наконец, четвертое и последнее из приведенных мною соображений, которыми революционеры стараются оправдывать свою деятельность, состоит в том, что от нее во всяком случае народу хуже не станет. Это предположение совершенно неверно. Даже с внешней, чисто матерьяльной стороны от революционной деятельности многие страдают. Страдают все те, которых правительство преследует за участие в этой деятельности. Страдает и весь народ вообще, вследствие того, что правители еще хуже ожесточаются от направленной против них революционной борьбы и вымещают свое озлобление на тех, чья судьба от них зависит. Революционеры возмущаются против правительственных жестокостей; но на сколько жестокость эта была усилена и растравлена поступками самих революционеров, — об этом они не думают. А между тем вызываемые революционною деятельностью страдания народа все увеличиваются; а сулимое революционерами в будущем народное благополучие все остается за горами.
Но сущность дела не заключается в одних матерьяльных страданиях. Между всяким предприятием, которое осуществляется плохими средствами, и таким делом, которое не допускает безнравственных приемов, существует еще другая, более важная разница. Такое дело, которое осуществляется скверными средствами, — все равно, достигает ли оно, или нет, своей цели, — всегда обязательно наносит душевный ущерб участвующим лицам, содействуя их нрав-
ственному упадку. Всякое, наоборот, праведное дело, не допускающее плохих средств, — также все равно, венчается ли оно внешним успехом или нет, — всегда приносит людям нравственную пользу, возвышая и облагораживая их души. Оно в настоящем доставляет им внутреннее удовлетворение, а в будушем делает их более способными изменить к лучшему и общественные порядки.
На это часто возражают, что бывает такая степень нужды, при которой человеку невозможно нравственно совершенствоваться; и единственное спасение для него заключается в куске насущного хлеба. Это совершенно справедливо, если оставить в стороне тех редких личностей, которые духовно крепнут даже при самой крайней нужде. Раньше, чем возможно нравственно помочь задавленным нуждою людям, действительно необходимо дать им возможность стать на ноги. Только тогда, когда они не будут всецело поглощены заботою о своем пропитании, им станет возможным заняться развитием своего сознания. Но необходимо не забывать и того, что если вы вытащили на берег утопавшего человека и тем спасли ему жизнь, то вы этим еще не сделали его способным к разумной и счастливой жизни. Так же точно, если люди освободятся от гнетущей нужды, то, хотя им и станет возможным жить на свете, но это еще вовсе не значит, что жить они непременно будут разумно, развивая высшие стороны своей природы. Напротив того, мы часто видим, что, выбравшись из нужды, люди становятся кулаками и хуже кого-либо другого притесняют своего прежнего брата — рабочего.
Революционеры же воображают, что вся сущность задачи лежит в улучшении, какими бы то ни было путями, матерьяльного положения рабочего народа. Они вовсе не обращают внимания на то, что, употребляя безнравственные средства в своих попытках улучшить положение народа, они развращают душу народа. Наступит ли, нет ли, ожидаемое матерьяльное облегчение, — это еще бабушка на двое сказала. На деле, как мы видели, вместо облегчения, часто получается ухудшение. Но нравственный, душевный ущерб получается наверное. И от этого истинное благосостояние народа во всяком случае уменьшается.
Так что, полагая, что вреда от их деятельности быть не может, революционеры жестоко ошибаются, — жестоко по отношению к тому самому народу, которому они желают помочь. Такова бывает печальная судьба всех тех людей, которые, хотя бы с самыми лучшими намерениями, решаются пренебрегать вложенным в человеческую душу непреложным законом добра и правды.
Лев Николаевич Толстой — единственный человек в России, чей голос вот уже больше двадцати лет немолчно подымается в обличение обмана церкви и государства и в защиту порабощаемого народа. Он говорит и пишет что думает во всеуслышание и без обиняков, не скрывая своего имени и не прячась ни за чью спину. Сочинения его тотчас же переводятся на иностранные языки и известны заграницей еще лучше, чем в России, потому что заграницей они не запрещены. У нас же в России, правительство и церковь так боятся его правдивого, смелого слова, что не позволяют печатать его важнейшие писания. Никто так хорошо, как Толстой, не знает истинных нужд и потребностей рабочего народа, никто лучше его не понимает русского простолюдина и никто более искренно и самоотверженно, нежели он, не желает освобождения народа из под гнета его поработителей. Для того, чтобы составить себе верное понятие об отношении Толстого к этому значительнейшему из всех современных общественных вопросов, необходимо прочесть все его писания последнего времени. У него всякая внешняя деятельность так неизбежно вытекает из общего внутреннего миросозерцания, что понять, как следует, его отношение к общественным вопросам возможно, только познакомившись сначала с его основным религиозным жизнепониманием. Не могу, однако, удержаться от того, чтобы не привести здесь, в подтверждение моих слов, несколько выдержек из его писаний о том предмете, который мы теперь рассматриваем.
Никакие взгляды Толстого не подвергались и не подвергаются такому искажению и ложному толкованию, как те, которые касаются именно этого вопроса о положении рабочего
народа и о том, как народу освободиться из под правительственного гнета. А между тем взгляд его на этот вопрос так разумен и опровергнуть его так трудно, что даже никто из революционеров никогда и не пытался оспаривать этот взгляд. Все революционеры, которые пишут против Толстого, имеют обыкновение сначала совершенно извращать смысл его слов, приписывая ему то, чего он никогда и не думал говорить; а затем уже они опровергают не Толстого, а свои собственные измышления о нем. Иногда они поступают так по недоразумению, не будучи в состоянии подняться сердцем и умом до его точки зрения. Но некоторые революционеры клевещут нарочно, потому что не знают другого способа противодействовать его влиянию. Эти недобросовестные противники Толстого рассчитывают на то, что писания его, будучи запрещены в России, многим неизвестны. А потому не мешает лишний раз, хоть вкратце, изложить истинное отношение Толстого к разбираемому нами вопросу.1)
Одну из последних своих статей по этому вопросу, прямо обращенную к рабочему народу, Толстой начинает так: «То, что вы, рабочие, вынуждены проводить всю жизнь в нужде и тяжелой, ненужной вам работе, тогда как другие люди, ничего не работающие, пользуются всем тем, чтР вы делаете, — что вы рабы этих людей, и что этого не должно быть, — это видит всякий, у кого есть глаза и сердце.»2)
Описывая всю несправедливость существующего строя, он спрашивает: "Почему же владеет землей не тот, который на ней работает, а тот, кто не работает? Почему малое число людей пользуется податями, собираемыми со всех, а
1) Примечание. Статьи, из которых взяты приводимые выдержки, были в свое время напечатаны издательством «Свободного Слова», к которому и следует обращаться для приобретения их. Названия их следующие: «Рабство нашего времени», «Где выход?», «Неужели это так надо?», «К рабочему народу». Во всех своих писаниях, когда только Толстой касался этого вопроса, он всегда указывал на жестокое угнетение рабочего народа; перечисленные же статьи целиком посвящены этому предмету.
Из самой обстоятельной статьи Толстого по этому вопросу «Обращение к политическим деятелям», я здесь не привожу выдержек, потому что она была написана после теперешней моей статьи. К тому же она слишком потеряла бы, если вырвать из нее отдельные места. Ее необходимо прочесть подряд, целиком.
2) «К рабочему народу, стр. 3.
не те, которые платят их? Почему владеют заводами не те, которые построили их и работают на них, а малое число людей, которые не строили их и не работают на них?… 1) Мы видим бесчисленное количество администраторов: царя, его братьев, дядей, министров, судей, духовных лиц, которые получают огромные содержания, собранные с народа, и не исполняют тех легких даже обязанностей, которые они взялись исполнять за это вознаграждение. И потому, казалось бы, эти люди крадут собираемое с народа содержание, т. е. собственность народа, но никому и в голову не приходит судить их. Если же рабочий воспользуется частью денег, получаемых этими людьми, или предметами, купленными на эти деньги, то считается, что он нарушил священную собственность, и его за эти гроши, которыми он воспользовался, судят, сажают в тюрьму, ссылают.»2)
Толстой говорит, что нельзя ожидать, чтобы правительство и богатые люди сами добровольно отказались от своего выгодного положения в пользу народа. «Этого освобождения земли от земельного рабства правительство никогда не позволит сделать, потому что большинство лиц, составляющих правительство, владеют землями, и на этом владении основано все их существование. И они знают это, и потому всеми силами держатся за это право и отстаивают его…3) Так же мало, и еще меньше возможно освобождение от податей. Податями живет все правительство, от главы государства — царя — до последнего городового. И потому уничтожение самим правительством податей так же немыслимо, как то, чтобы человек отнял сам у себя свое единственное средство существования.»4)
1) «Неужели это так надо?» Стр. 14.
2) «Неужели это так надо?» Стр. 18.
3) «Где выход?» Стр. 6.
4) «Где выход?» Стр. 7. Примечание. За последнее время некоторые революционеры, недовольные тем, что Толстой не одобряет рекомендуемых ими скверных средств борьбы с правительством, и желая умалить в глазах народа значение его слова, стали распространять бессовестную клевету о том, будто Толстой и его друзья тянут руку правительства и богачей и советуют рабочему народу ждать, чтобы притеснители сами перестали его притеснять. Приведенные здесь слова самого Толстого достаточно обнаруживают всю ложь этого утверждения. Грустно и совестно за тех людей, которые унижаются до таких гнусных приемов клеветы. Подобные случаи могут служить наглядным примером того,
Переходя к вопросу о том, каким же, в таком случае, путем может народ освободиться от своего рабства, Толстой указывает на то, что путь насильственного восстания против правительства, рекомендуемый революционерами, — и сам по себе нехорош, и не имеет смысла в чисто практическом отношении: «Рабство рабочих происходит от того, что существуют правительства. Но если рабство рабочих происходит от правительства, то для освобождения естественно представляется необходимость уничтожения существующих правительств и установление новых правительств, — таких, при которых было бы возможно освобождение земли от собственности, уничтожение податей и передача капиталов и фабрик во власть и распоряжение рабочих. Есть люди, признающие возможным этот выход и готовящиеся к нему. Но, к счастью (потому что такое действие, всегда связанное с насилием и убийством, безнравственно и губительно для самого того дела, как это много раз повторялось в истории) — такие действия невозможны в наше время…1) Средство это — насильственного восстания — прежде всех других представляется обиженным рабочим, а между тем средство это не только никогда не достигает своей цели, но всегда скорее ухудшает, чем улучшает, участь рабочих. Еще можно было в старину, когда власть правительства не была так сильна, как теперь, надеяться на успех таких бунтов; но теперь, когда в руках правительства, стоящего всегда за неработающих, — и огромные деньги, и железные дороги, и телеграфы, и полиция, и жандармы, и войско, — все такие попытки всегда кончаются, как кончились недавно бунты в Полтавской и Харьковской губерниях, тем, что бунтовщиков казнят, истязуют; и власть неработающих над работающими только еще прочнее утверждается. Пытаясь насилием бороться с насилием, вы, рабочие, делаете то, чтР делал бы связанный человек, если бы он, чтобы освободиться, тянул бы за связывающие его веревки: он только затягивал бы крепче
до чего способны доходить люди, когда они признают, что, если цель сама по себе им кажется хорошей, то должны быть хороши и всякие средства, какие бы они ни были, ведущие к такой цеци.
1) „Где выход?“ Стр. 8.
те узлы, которые держат его. То же и с вашими попытками отнять насилием то, чтР удерживается от вас насилием.»1)
Всматриваясь поближе в отношение народа к правительству, Толстой высказывает мысль, которая по своей очевидности и простоте должна бы, казалось, броситься в глаза даже малым детям. Тем не менее, соображение это совершенно упускается из виду людьми, в своей запальчивости желающими во что бы то не стало борьбы. Вот это простое соображение, на которое уже было здесь и раньше указано: «Мы говорим, рабочий народ порабощен правительством, богатыми; но кто же эти люди, составляющие правительство и богатые классы? Что это, — богатыри, из которых каждый может победить десятки и сотни рабочего народа? Или их очень много, а рабочего народа очень мало? Или только эти люди, правители и богатые, одни умеют работать все нужное и производить все, чем живут люди? Ни то, ни другое, ни третье. Люди эти не богатыри, а, напротив, расслабленные, бессильные люди. И людей этих не только не очень много, но их в сотни раз меньше, чем рабочих. И все, чем живут люди, производится не ими, а рабочими, они же и не умеют, и не хотят ничего делать, а только пожирают то, что делают рабочие. Так отчего же эта маленькая кучка слабых, праздных, ничего не умеющих и не хотящих делать людей властвует над миллионами рабочих? Ответ есть только один: происходит это оттого, что рабочие руководятся в своей жизни теми же самыми правилами и законами, которыми руководятся и их утнетатели …2) Если бы рабочие люди не состояли из таких же поработителей, как и правители и богачи, заботящихся только о том, как бы, пользуясь нуждою ближнего, устроить свое благосостояние, а жили бы по-братски, помня друг о друге и помогая друг другу, никто бы не мог поработить их. А потому рабочим для того, чтобы освободиться от того угнетения, в котором их держат правители и богатые, есть только одно средство: отказаться от тех основ, которыми
1) „К рабочему народу“, стр. 4.
2) „К рабочему народу“, стр. 40.
они руководствуются в своей жизни, т. е. перестать служить мамоне и начать служить Богу.»1)
И вот тут мы подходим к вопросу с той «божеской» стороны, которая нам, — людям, признающим смысл жизни в исполнении воли Божьей, — должна быть особенно важна и дорога. По этому поводу Толстой так высказывается: "Только бы люди, желающие служить Богу и своим ближним, поняли, что человечество движется не животными требованиями, а духовными силами, и что главная движущая человечество духовная сила есть религия, т. е. определение смысла жизни, и, вследствие этого смысла, различение хорошего от дурного, и важного от неважного; — только бы поняли это люди, и они тотчас же увидали бы, что основная причина бедствий теперешнего человечества не во внешних материальных причинах: — не в политических, не в экономических условиях, а в извращении христианской религии…2) Выход не в том, чтобы насилием разрушать насилие, не в том, чтобы захватывать орудия производства, или в парламентах бороться с правительствами, а в том, чтобы каждому человеку самому для себя сознать истину, исповедывать ее и поступать сообразно с ней… Только бы люди прилагали свои силы не к внешним явлениям, а к причинам их: к своей жизни, и, как воск от лица огня, растаяла бы та власть насилия и зла, которая теперь держит и мучает людей…3) Все улучшения в положении рабочих произойдут только оттого, что они сами будут поступать более согласно с волей Бога, более по совести, т. е. более нравственно, чем они поступали прежде…4) Самое главное, советую вам для достижения всего того, что вам нужно, направлять свои силы не на борьбу с правящими классами посредством бунтов, революций или социалистической деятельности, а только на себя, на то, чтобы жить лучше…5) А поймете, что для вашего истинного блага вам нужно только жить по закону Бога братскою жизнью, делая другим то, чтР вы хотите, чтобы вам делали, — и в той мере, в которой
1) «К рабочему народу», стр. 41.
2) «Неужели это так надо?», стр. 31.
3) «Где выход?» Стр. 14
4) «К рабочему народу», стр. 25.
5) «К рабочему народу», стр. 38.
вы поймете это и, понявши, исполните, — осуществится и то благо, которого вы желаете, и уничтожится ваше рабство. "Познаете истину, и истина сделает вас свободными.1) Человек, ставший в этом смысле свободным, непременно откажется участвовать во всех делах, противных его совести. В тех статьях, из которых взяты приведенные выдержки, Толстой указывает на некоторые из иаиболее существенных дел, в которых такой «свободный» человек не может по совести участвовать. А именно он не может поступать в военную службу, платить подати, пользоваться судом и вообще правительственным насилием над другими людьми, наниматься на работы к помещикам, арендовать их земли и т. п. Можно было бы продолжать без конца исчислять все те дела, в которых разумный и самостоятельный человек не стал бы участвовать. Если бы только рабочие достаточно просветились, чтобы понять, что недостойно и неразумно служить правительству и богатым, если бы, став действительно «свободными», они перестали служить своим притеснителям, — то весь общественный строй совершенно изменился бы без всяких насильственных переворотов. Тогда теперешние правители вместо того, чтобы вить веревки из народа, как они делают в настоящее время, оказались бы в полной зависимости от рабочего народа. И потому Толстой совершенно прав, когда говорит: "Для уничтожения правительственного насилия есть только одно средство: воздержание людей от участия в насилии. И потому трудно или не трудно людям воздерживаться от участия в правительственном насилии, и скоро или не скоро проявятся благие результаты такого воздержания — вопросы излишние, потому что для освобождения людей от рабства есть только одно средство: другого нет. В какой же степени и когда осуществится в каждом обществе и во всем мире замена насилия разумным и свободным соглашением, утвержденным обычаем, — будет зависеть от силы и ясности сознания людей и от количества отдельных людей, усвоивших это сознание. Каждый из нас есть отдельный человек, и каждый может быть участником общего движения человечества
1) «К рабочему народу», стр. 43.
более или менее ясным сознанием или благой целью, и может быть противником этого движения. Каждому предстоит выбор: идти против воли Бога, устраивая на песке разрушающийся дом своей скоропреходящей, лживой жизни, или примкнуть к вечному, не умирающему движению истинной жизни по воле Бога.1)
С этими словами Толстого будет, конечно, согласен в душе своей всякий человек, верующий в Бога и понявший учение Христа в его прямом и простом смысле.
Но революционеры, хотя и желают, чтобы между людьми установились добрые отношения, тем не менее сами не верят в силу добра. Ради водворения всеобщего согласия и братства, они, как мы видели, считают необходимым пускать в ход ненависть, насилие, убийство и конспиративный обман. Они думают, что добро само по себе бессильно и что для своего торжества оно нуждается в помощи зла. Они не понимают, что добро, которое не в силах само за себя постоять, не есть настоящее добро.
Возможно питать затаенную ненависть против всякого «начальства» и при этом рабски исполнять все требования этого самого начальства. Так делают, например, враги правительства, когда они отбывают воинскую повинность или вообще внешним образом подчиняются требованиям властей. Возможно, и наоборот, не чувствовать никакого озлобления против представителей власти, — даже жалеть их за их темноту, — и вместе с тем сохранять перед ними свое человеческое достоинство и свою независимость. Так поступают те люди, которые по религиозным убеждениям отказываются от военной службы или не исполняют казенных и церковных формальностей, противных своей совести. Революционеры не освободились еще от тех понятий государственного деспотизма и власти, которые они с детства в себя впитали. Поэтому-то они и не могут представить себе, чтобы было возможно улучшить общественную жизнь без ненависти и насилия. Они осуждают и смеются над христиа-
1) "Рабство нашего времени, стр. 74.
нами, которые отказываются исполнять приказания правительства, ибо никогда не вдумывались в истинное значение таких отказов. И вместе с тем, как это ни странно, те же самые революционеры утверждают, что эти христиане проповедуют «рабскую покорность» властям, потому только, что они действуют без озлобления и задора.
Но свободное понимание христианского учения внушает, как мы уже видели, полное неповиновение правительству. И такое неповиновение послужило бы самым сильным средством для уничтожения правительства. В самом деле, чтР произошло бы, если бы русские люди отказались повиноваться «начальству»? Представим себе, что рабочий народ перестал бы исполнять предписания всех властей, светских и церковных. Положим, что крестьяне и вообще рабочие отказались бы исполнять церковные требы, поступать в военную службу, служить десятскими и полицейскими, слушаться урядников, становых, губернаторов и остальных начальников, перестали бы работать на помещиков и на фабриках, отказались бы платить повинности и подати, перестали бы употреблять государственные деньги. Положим, что вместо всего этого рабочие стали бы жить, как свободные люди, стали бы делать только то, чтР считают нужным и разумным, обрабатывая ту землю, которая у них повсюду под руками и совершенно неправильно считается собственностью отдельных владельцев, — стали бы, без помощи фабрик и купцов, сами для себя производить все то, чтР им надобно, как делалось встарину и теперь еще кое-где водится. Что тогда произошло бы? Произошло бы то, что все теперешние притеснители народа, все правители, помещики и капиталисты с их помощниками и приспешниками — очутились бы, как корабль на мели. Им было бы есть нечего, и они оказались бы в полной власти у рабочего народа, который стал бы подавать им Христа ради и учить, как жить своим трудом.
Чего же можно желать лучше этого? Против этого можво возразить только то, что это слишком просто. Так действительно и говорят ученые люди. Они не могут допустить, чтобы они так долго ломали себе головы над всевозможными науками и изобретали для улучшения общественного строя так много социалистических «программ» и революционных
«боевых тактик», когда, в действительности, ларчик так просто открывался совсем с другой стороны. «Для чего же мы столько веков изучали такое бесчисленное количество наук», думают ученые люди, «если самый важный вопрос человеческой жизни — о правильных взаимных отношениях между людьми — уже две тысячи лет тому назад, несравненно проще и лучше нашего, был выяснен каким-то галилейским мужиком, не имевшим ни малейшего понятия о современной нам европейской культуре?» — «К чему же было нашим павшим героям», думают революционеры, «марать свои руки в крови и жертвовать своей собственной жизнью в ожесточенной борьбе с правительством, и к чему было нам следовать по их стопам, если то самое освобождение народа, которого нам не удается добиться, возможно достичь этим простым путем христианского непослушания?»
Современные образованные люди привыкли искать разрешения вопросов жизни не в своем внутреннем нравствеином сознании, а в «научном» исследовании внешних вещей. Но если вникнуть в прямой смысл учения Христа, провикнувшись его духом, то это учение даст нам ни с чем не сравнимое по своей мудрости, общепонятное и общеприложимое руководство для разрешения всего, чтР касается взаимных отношений между людьми. И разрешение этих вопросов, даваемое христианским учением, включает в себе все то, чтР есть разумного и справедливого в социалистических, анархических, коммунистических и всех остальных передовых учениях нашего времени. И вместе с тем христианское учение свободно от всего того, чтР есть в этих учениях ненужного, неразумного и недоброго. Кроме того свободно-христианское жизнепонимание отличается такою глубиною и широтою, что представляет неисчерпаемую сокровищницу мудрости и на будущее время для выяснения новых вопросов жизни. При чем замечательно то, что христианским путем все эти вопросы разрешаются очень просто и прочно. «Научные» же разрешения этих самых вопросов поразительно сложны и постоянно противоречат друг другу. А в конце концов новые научные теории всегда разрушают все прежние.
Наглядным подтверждением на опыте этих свойств христианского жизнепонимания может, например, служить образ жизни духоборов. Когда они подвергаются затруднительным обстоятельствам, то устраивают общее, артельное хозяйство. И такая взаимная помощь осуществляется у них, в этих случаях, так успешно, как самым передовым социалистам еще никогда и нигде не удавалось установить на деле. А между тем достигали этого духоборы, будучи еще почти поголовно неграмотными и во многом невежественными, на основании одного только своего внутреннего христианского разумения.
Эту ничем не сокрушимую силу христианского неповиновения понимают наиболее сообразительные люди, даже из числа тех, которые несогласны с христианским жизнепониманием. Так например, один из современных английских писателей,*) хотя и несочувственно относящийся к христианству, но человек умный и проницательный, — так высказывается про христианское неповиновение, которое проповедует Толстой:
«Толстой восстановляет тот могучий здравый смысл, которым отличалось учение Христа… Толстой и его единомышленники сильны тем, что они последовательны. Их учение кротости и неповиновения есть самое решительное и смелое средство сопротивления предержащим властям. Это то-же самое, чтР стачка квакеров против военной службы, которая сильнее действует, чем целый ряд кровопролитных революций. Если бы только люди стали сопротивляться этим всемогучим способом неповиновения, они были бы так же несокрушимы, как скалы, — так же непоколебими, как дуб или железо…»
Некоторые русские революционеры также стали за последнее время сознавать громадную силу неповиновения правительству. Но они не понимают того, что стойкое и спокойное неповиновение может вытекать только из религиозного настроения. Они воображают, что можно одной рукой поощрять такое пассивное сопротивление, а другой — разжигать в людях классовую невависть. Но одно с другим совершенно
- ) Литературный критик Честертон.
несовместимо. Ненависть никогда не удовольствуется одним только неповиновением правительству. Она, рано или поздно, непременно приведет к кровопролитной борьбе. А борьба сразу уничтожает всю пользу от спокойного, мирного неповиновения.
Многие думают, что те, которые вступают в драку с правительственными властями, показывают больше мужества и силы, нежели те, которые только не повинуются, но не дерутся. В действительности же, — как раз наоборот: гораздо больше мужества и силы воли над собой надо для воздержания от гнева и мести, чем для проявления этих низменных чувств, свойственных всем неразумным существам. Если кто станет меня оскорблять или обижать, то первое мое побуждение — отомстить ему и ответить тем же. И если у меня мало над собой власти, то я так и сделаю и полезу в драку с своим обидчиком. Но если во мне больше силы воли и сознания своего человеческого достоинства, то я не буду подражать своему врагу, не стану бороться с ним его же недостойным оружием. Я сумею победить в себе вспышку гнева и поступить с ним совершенно иначе, нежели он поступил со мною, при том не унижаясь и не уступая ему в его несправедливых требованиях. И в этом я выкажу больше благородства, неуязвимости и силы воли, чем еслибы я стал с ним считаться, отплачивая злом за зло. Совершенно то же самое — и с отношением рабочего народа к правительству. Еслибы народ действительно сознал свою силу и стал бы истинно свободным, то он тотчас же перестал бы повиноваться властям. Но вместе с тем он сохранил бы присутствие духа и человеческое достоинство и не вступал бы в драку. Такие рабочие, которые сознали свою нравственную силу, пожалеют своих непросвещенных и слабых товарищей, оставшихся на правительственной службе, и ни за что не согласятся вступить с ними в междоусобную войну. Они предпочтут мужественно выдержать всякие гонения. И таким геройским поведением они гораздо скорее привлекут на свою сторону остальных рабочих, продолжающих еще служить правительству, чем если бы они дрались с ними и убивали бы их. И потому мнение о том, будто драться благороднее и полезнее, чем не по-
виноваться и терпеть, — есть не более, как грубая ошибка, в которую люди впадают по своему легкомыслию.
Для русских людей это средство безгневного неповиновения имеет еще одно особенное преимущество. Оно соответствует тому добродушно-широкому нраву, который вообще присущ славянскому племени. Правда, до сих пор эта народная черта добродушной выносливости главным образом проявлялась в покориом подчинении народа своим поработителям. Но из этого вовсе не следует, чтобы спасение заключалось в возбуждении в русском народе чувств вражды, озлобления и мести, столь противных его природе. Напротив того, если в прошлом выносливость нашего народа сделала его способным так терпеливо выдерживать притеснения, то для его освобождения от своих поработителей — следует рассчитывать на эти же самые, веками выработанные его свойства терпения и выносливости. По мере того, как сознание народа будет просветляться, он будет все яснее понимать, как недостойно и неразумно он поступает, рабски подчиняясь правительству и церкви. И тогда он направит все присущие ему способности уже не на подчинение, а на сопротивление правительству. И способности эти помогут ему выносить те преследования, которым он будет, некоторое время, подвергаться за это, — так же спокойно и твердо, как раньше он терпел за свое подчинение и потакательство правительству.
Примеры подобного «обратного» применения стойкости, присущей русскому народному характеру, уже на лицо. Наши «старообрядцы», в своем отказе принять противные их совести «Никоновские новшества», проявили такую непреодолимую настойчивость, что русское самодержавное правительство уже давно вынуждено было им уступить. Так называемые «нетовцы» или «бегуны», убедившись в том, что подчиняться правительству не подобает, выносят на каторге самые ужасные страдания, предоставляя себя засекать до смерти скорее чем исполнять малейшие требования своих тюремщиков. Такую же замечательную стойкость проявили и
духоборы несколько лет тому назад на Кавказе при своем отказе от участия в военной службе.
«Не в силе Бог, а в правде», «Кривого кривьем не исправишь», «И муху обидеть, так руки умыть», «Крови кровью не смоешь», «Сила — уму могила». Такие пословицы свидетельствуют о том, что народ, который был в состоянии их создать, должен обладать особенными природными свойствами терпения и выносливости. И в применении этих, а не иных, качеств лежит спасение русского народа от его теперешнего добровольного рабства.
Сторонники насильственной борьбы не согласны с этим. Они утверждают, что русскому народу, — так же, как, по их мнению, и всякому другому, — свойственна кровавая расправа с его врагами. Они указывают на беспощадное поведение толпы во время народных восстаний и погромов: на пугачевский бунт, на избиение китайцев, на еврейские погромы. Но случаи эти только подтверждают ту истину, что мирная революция лучше насильственной. Ведь в подобных зверствах всегда участвует худшая часть народа, наиболее огрубевшая и нравственно развращенная. Если участвуют и другого рода люди, то только потому, что они находятся в состоянии опьянения. Когда Скобелеву надо было перерезать жителей Геок-Тепе, то, как свидетельствуют очевидцы, солдаты отказывались, пока он не напоил их водкой. Тогда они исполнили это дело. Но допустим даже, что возможно так разжечь страсти и озлобление народа, что он, наконец, пустится в разрушительные бунты и убийства. Что же это докажет? Да только то, что всякий из нас, потеряв рассудок и самообладание, забыв, как говорится, Бога и совесть, — способен совершить величайшие злодейства. И об этих злодействах потом, прийдя в себя, каждому сколько-нибудь совестливому человеку бывает стыдно и страшно вспоминать. Этого ли хотят проповедники насильственной революции?
Наши «интеллнгенты», душевно оторванные от родной почвы, из кожи лезут вон, стараясь привить русскому рабочему народу совершенно несвойственные его природе материалистические, западно-европейские понятия. А в это же самое время рабочие Западной Европы с удивлением и восторгом приветствуют такие самобытные проявления рус-
ского народного сознания, как, например, облик Ивана Дурака в народных сказках, дошедший до них в изображении Толстого. В добродушном, но твердом отказе Ивана Дурака и его народа содержать праздных людей; и вместе с тем в его нравственной мощи, поднимающей его выше всякого насилия над людьми-братьями, — хотя бы даже и врагами, — наиболее проницательные рабочие Западной Европы уже начинают чуять возможность истинного пути освобождения от рабства перед деньгами и правительством. Они собственным горбом знают, как мало они получили от всех своих кровавых революций и восхваленных конституций.
Революционеры готовы согласиться с тем, что теперешнее правительство провалилось бы без всякого кровопролития, еслибы только все дружно отказались ему повиноваться. «Но дело в том», говорят они, «что все сразу не откажутся. Если же станут отказываться по-одиночке, или хотя бы даже отдельными группами, то с такими правительство легко справится. И ничего из этого не выйдет».
Совершенно верно, что сразу все не откажутся повиноватъся. Верно и то, что первым отказывающимся придется страдать от правительства. Но ведь такова судьба всякого нового движения, — всякого шага вперед в общественной жизни людей. Никогда не бывает, чтобы все сразу соглашались с новою истиною и все вместе проводили ее в исполнение. Всегда, наоборот, первым провозвестникам лучшей жизни, передовым вожакам нового движения — приходится действовать почти в одиночку и многим жертвовать, — часто свободой и жизнью, — в своем служении той истине, которую они исповедуют. Ведь и революционное движение не сразу всех охватывает. Сколько людей погибло и все еще погибает в революционной борьбе! Однако революционеры из за этого не покладают рук. Какое же они имеют основание осуждать мирное неповиновение только потому, что оно не сразу достигает своей цели? Или они находят, что за проповедь вражды и ненависти, за участие в уличной резне и в убийстве заблудших людей — страдать стоит; а за про-
поведь любви и единения и за отказ от участия в правительственном зле — страдать не стоит?
Революционеры думают, что если идти по пути христианского неповиновения, то это займет гораздо больше времени, чем путь насильственного восстания. Они совершенно правы, если под этим разуметь, что в короткий промежуток времени разжечь человеческие страсти и увлечь людей в драку легче, чем побудить их оглянуться на самих себя и улучшить свою жизнь. Но если они полагают, что достичь лучших, более разумных и справедливых условий жизни для рабочего народа возможно революционным путем быстрее, нежели христиавским, то для такого заключения нет ни малейшего основания. Вот уже сколько лет, сколько поколений тянется в России революционная борьба, но до сих пор она не добилась ничего существенного. Напротив того, положение рабочего народа стало еще хуже, чем было. О том же, быстрее или медленнее христианский путь, чем революционный, возможно было бы судить только в том случае, еслибы столько же усилий, времени и жизней было потрачено на осуществление христианского неповиновения, сколько уже было потрачено на революционную борьбу. Но до сих пор революционная деятельность привлекала гораздо больше участников. А потому выяснить этот вопрос на опыте будет возможно только тогда, когда такое же большое число людей доростет до христианского жизнепонимания. Если же судить на основании простого здравого смысла, то, казалось бы, преимущество принадлежит христианскому пути. Ведь средство христианского неповиновения правительству содержит в себе все, что есть хорошего в революционном движении, и вместе с тем свободно от того, чтР есть в революционных приемах нехорошего. А потому, еслибы христианская борьба стала широко осуществляться, то она привлекала бы еще гораздо больше сочувствия, чем борьба революционная. Не следует забывать, что недостойность многих приемов, необходимых в революционной деятельности, отталкивает наиболее нравственно чутких людей. К тому же революционеры своим собственным насилием над своими врагами, к сожалению, оправдывают в глазах многих то самое правительственное насилие, с которым они борятся.
Необходимо также иметь в виду, что в деле освобождения народа от его векового рабства главное условие вовсе не в быстроте внешней перемены, а в глубине и основательности внутреннего перерождения в сознании людей. Революции, происходившие до сих пор в Европе, совершались очень быстро и осуществляли весьма крупные внешние перевороты. Но тотчас после них, народ валялся у ног новых деспотов, — ловких проходимцев, вроде Наполеона I, самых бессовестных и дрянных личностей во всей истории человечества. И проходимцы эти, ради удовлетворения своего собственного честолюбия, таскали за собой по всему свету на военные бойни этот озверевший и одуревший в революционной резне народ. Происходило это потому, что народ освобождался от своих прежних притеснителей только внешним «революционным» путем. Он ни на шаг не приближался к той внутренней, духовной свободе, при которой раболепство становится невозможным. Так же было бы и с русским народом, еслибы ему даже и удалось скинуть с себя теперешнее правительство теми дикими средствами, которые ему предлагают современные революционеры. Народ только подпал бы под власть другой шайки политических пройдох, которые грабили бы его на основании новых «конституционных» правил точно так же, как это происходит теперь, на наших глазах, почти во всех странах, где бывали революции.
Революционеры говорят еще, что нельзя советовать рабочему народу «терпеть и страдать» за отказ от исполнения требований правительства, так как положение народа и без того уже достаточно тяжелое.
Но что же делают сами революционеры, как не привлекают людей к страданиям? Разница только в том, что человек христианского жизнепонимания вперед знает, что, поступая по совести, он будет страдать. Он идет на эти страдания с открытыми глазами и потому, страдая телом, он счастлив духом, как бывает всякий, исполняющий требования своей совести. Революционная же проповедь увлекает рабочих в борьбу с правительетвом главным образом под предлогом улучшений их материального положения. Но, — как было выше замечено, — их положение, в дей-
ствительности, не только не улучшается, но еще ухудшаетея. Восставшие рабочие попадают под нагайки, пули, розги, в тюрьма, ссылки, разоряются и, в конце концов, еще хуже порабощаются. При этом у большинства из этих рабочих нет и не может быть никакого душевного удовлетворения, которое бы искупляло то, что им приходится переносить за их восстание. Они остаютея при мучительном сознании, что поступили опрометчиво и, главное, — не по-божески, а под влиянием страстей. Они потеряли то прежнее чувство своей нравственной правоты, которое во всяком несчастии служит утешением и поддержкой. Одна часть этих рабочих доживает свой век в бессильных муках злобы и отчаяния. Другая же, большая часть — менее сознательная — бросается к ногам «начальства» и еще хуже, чем прежде, пресмыкается перед ним, как было, например, недавно в тех губерниях, где происходили крестьянские восстания. Так что душевное состояние этих людей самое жалкое.
Кроме того, и телом в большинстве случаев, приходится гораздо больше страдать за вооруженное восстание нежели за мирное, «пассивное» сопротивление, ибо простой отказ повиноваться, по религиозным убеждениям, меньше ожесточает властей, чем насильственная борьба с ними.
Христианский способ сопротивления правительству имеет еще одно большое преимущество: он не нуждается в том, чтобы люди вперед сговаривались, как они будут действовать. Нет необходимости устанавливать сложные правила, уставы и программы, которые были бы обязательны для всех. Словом, нет надобности в той, так называемой, «конспиративной организации», которая необходима при революционной деятельности. Когда люди служат добру и позволяют себе в этом служении употреблять одни только добрые средства, то их отношения со всеми другими людьми становятся самыми простыми и ясными. Им нужно только обращаться как можно лучше — во всю силу своего света — с каждым человеком, другом или недругом, с которым они имеют дело. Поступая так, они все, не сговариваясь, действуют за-одно. Добро соединяет.
Но зло разъединяет. И потому революционеры, прибегающие ко злу по отношению к своим врагам, нуждаются в самой тщательной предварительной организации. Они ведь считают, что одним людям — своим друзьям — следует говорить правду, а другим — своим врагам — следует лгать; что нужно одним помогать, другим ножку подставлять; одних братски принимать в свои объятия, другим всячески вредить. Понятно, что при таком различном отношении к людям им приходится, во избежание ошибок, вперед сговариваться, с кем именно они будут поступать хорошо, с кем плохо.
Да и то, несмотря на всю тщательность и строгость своих организаций, революционеры не достигают согласия даже сами между собой. Мы знаем, по прошлым примерам, что когда наступает та всеобщая свалка, к которой приводит, в конце концов, революционная проповедь, то сами революционеры оказываются разделенными на враждебные между собой «партии». Настает сумятица в среде самих революционеров, и одерживают верх не наиболее достойные из них, а напротив — наиболее бессовестные. Приучившись не стесняться средствами при сношениях с врагами, наименее совестливые революционеры поступают таким же образом также и с теми из своих товарищей, с которыми не в ладах. В настоящее время, в России еще не дошло до всеобщего восстания. И потому соперничество между различными революционными партиями пока еще происходит преимущественно на словах. В самой России деятельные революционеры еще так поглощены возбуждением народа против правительства и разными заговорами, что не успевают ссориться между собой, как не успевают на пожаре, даже враги, вступать в пререкания. Но заграницей, где они живут в более спокойной обстановке, обнаруживаются истинные отношения между русскими революционерами различных партий. Многие из заграничных журналов и брошюр заняты постоянными пререканиями между собой. Они поражают читателя своей скучной перебранкой, теми взаимными подозрениями, злыми намеками, неприличными обвивениями и даже клеветой, которыми переполнены. Таков образец взаимных отношений между досужими революционерами. По ней можно составить себе
некоторое представление о том, какая вражда наступила бы между ними, если когда-нибудь, паче чаяния, им на деле пришлось бы сообща участвовать в установлении нового государственного строя. Очевидно, что даже такая тщательная организация как та, которая выработана у революционеров, — и она не в состоянии внутренно сплотить их. Так всегда бывает с людьми, не признающими одного общего для всех верховного нравственного закона.
Правда, что в пределах отдельных «партий» или «групп» революционная организация действительно связывает участников в одной совместной деятельности. Но за то какой ценой достается это внешнее согласие!
«Людям кажется, что если они, выделившись от других людей и связавшись между собой исключительными условиями, соблюдают эти условия, то они делают такое доброе дело, которое освобождает их от общих требоваяий их совести… Люди делают явно дурное дело, но это наши товарищи, и потому надо скрыть, оправдать их дурное дело. То, что мне предлагают делать — дурно, бессмысленно, но все товарищи решили это, и мне нельзя отстать от них… Все эти люди считают верность установлению своего товарищества обязательнее верности требованиям своей совести по отношению ко всем другим людям… Особенность этого соблазна („товарищества“) состоит в том, что во имя его совершаются самые дикие и бессмысленные… и очень часто… страшно жестокие поступки… Вред же этого соблазна в том, что люди, ставшие в условия товарищества, руководясь в жизни не общими законами разума, а своими исключительными правилами, все более и более удаляются от общих всем людям разумных основ жизни, становятся нетерпимее и жесточе ко всем, не принадлежащим к их товариществу, и тем лишают себя и других истинного блага.»*)
Эти слова Толстого относятся ко всем товариществам, которые лишают участвующих личной самостоятельности, как например, товарищества между учениками одного и того же заведения или офицерами одного и того же полка. Революционные организации как нельзя более подходят под это описание. Сколько в наше время приходится встречать мо-
- ) «Христианское учение» Л. Толстого. Стр. 88, 56 — 57, 88 — 89.
лодых людей, которые отказались думать за себя и действовать по-своему только потому, что вступали в ту или другую революционную организацию. Они подчиняют себя распоряжениям других людей, иногда даже не видавши их в глаза. А потом считают долгом защищать самые предосудительные действия своего кружка и оправдывать скверные поступки даже таких своих товарищей, которых они в душе своей презирают. Задавшись целью доставить свободу целому народу, чего сделать они не в состоянии, эти люди достигают только того, что теряют свою собственную свободу, которую они могли бы сохранить и развивать. Искренние юноши, желающие всецело отдать себя народному делу, становятся пешками в руках своих вожаков, зачастую — людей самых нравственно недостойных, побуждаемых тщеславием и властолюбием.
Не так бывает с человеком христианского жизнепонимания. Он сохраняеть свою внутреннюю свободу, потому что признает одного только руководителя — голос Божий в своей душе. Эта объединяющая сила свободного духовного разумения одна только и может избавить людей от всего того зла, от которого они теперь страдают. И избавит она их не тем, что поможет одним людям пересилить других; а тем, что доставит людям единую истинную свободу — свободу внутреннюю. И свобода эта, когда она наступит, изменит к лучшему, без всяких организаций и программ, всю внешнюю жизнь человечества.
«С Богом пойдешь, до благого дойдешь».
Крупная ошибка революционеров состоит также в том, что, задаваясь такою обширною целью, как изменение всего общественного строя, они обращаются, главным образом, не к высшими, а к низшим чувствам и стремлениям рабочего народа. Как было раньше замечено, если рабочие отказались бы раболепствовать перед своими теперешними хозяевами, то они этим и сами соблюли бы свое человеческое достоинство, и перестали бы своим потакательством развращать тех, кому они до сих пор беспрекословно служат. Но не этого добиваются революционеры. Они советуют рабочим продолжать, до поры
до времени, работать на своих притеснителей; но при этом — стараться извлечь как можно больше выгоды из своего неразумного и унизительного прислужничества богатым и праздным. Рядом с этим революционеры разжигают в рабочих озлобление против их хозяев и надеются, что со временем народ насильственно свергнет с себя то иго, которое он сам все еще продолжает поддерживать своим раболепием. Неразумность такого образа действия, рекомендуемого рабочим революционерами, очевидна. Это значит одной рукой строить то, чтР другой рукой собираешься разрушить.
Потребность подавленного трудом рабочего улучшить свое положение, разумеется, вполне понятна и законна. И если дело касается этого, то всякий благомыслящий человек не может не пожелать рабочему такого облегчения. Но в таком случае и следует прежде всего иметь в виду действительное облегчение его положения и тщательно избегать всего того, что может еще ухудшить его участь. И потому, если думать только об облегчении теперешнего положения рабочих, то необходимо остерегаться опасной борьбы с существующим государственным строем. Для одного только улучшения своего материального положения рабочим пришлось бы, наоборот, приспособляться к этому строю, чтобы получить столько выгоды для себя и своих товарищей, сколько возможно при современных общественных условиях. Так и поступают разные рабочие организации в западной Европе, начиная с английских «рабочих союзов» (trades-union’ов) и кончая парламентской деятельностью социалистов в Германии, Франции и других странах. Того же самого достигают и те стачки, при которых рабочие не отказываются вообще от служения своим поработителям, но стараются только несколько облегчить условия этого служения.
Но дело совсем другое, когда цель людей не в том, чтобы облегчить свою собственную материальную участь, а в том, чтобы заменить весь современный общественный строй новым, — праведным и справедливым. Этого можно достичь только совершенно иными путями. Великие цели требуют и великих жертв. Для такой высокой и обширной цели, как эта, — рабочим нужно было бы посвятить все свои силы на служение наивысшим требованиям Добра и Правды. Им приш-
лось бы не только отказатъся от улучшения своего положения, но быть готовыми пожертвовать даже тем немногим, что они имеют. Только этим путем возможно людяшь подняться на высшую ступень сознания и жизни. А для этого необходимо вызвать в своей душе совсем иные побуждения, нежели те, которыя революционная проповедь внушает рабочему народу.
И замечательно то, что наиболее искренние и самоотверженные революционеры действуют под влиянием именно самых высших стремлений своей души. Они сами вовсе не руководимы теми материалистическими рассчетами и животными инстинктами, которые они стараются вызвать в рабочем народе. Революционерами бывают часто люди самоотверженные по природе и добровольно отказавшиеся от всех земных выгод, ради служения тому, в чем они полагают народное благо. И вместе с тем они, как это ни странно, поучают народ тому, что основной закон человеческой жизни есть забота о своей собственной шкуре и борьба за существование. Они провозглашают во всеуслышание, что, согласно новейшим исследованиям материалистической науки, все свойства человеческой души, — не исключая и высших, — происходят от потребности человека обеспечить свое материальное благосостояние. По этому учению, выходит, что и любовь к ближнему, и вера в добро, и признание нравственного закона, и понятие о высшем Источнике жизни, — словом все, чтР есть в человеческой душе благородного, бескорыстного и святого, — все это вытекает из заботы о благосостоянии своего тела. О том же, что другие научные учения утверждают совершенно обратное, — об этом умалчивают эти проповедники материализма. И одновременно с этим они своим собственным самоотверженным поведением опровергают то, чтР на словах провозглашают. Послушаешь такие речи от таких людей и внутренно невольно улыбнешься тому, до какой степени книжная ученость может не только спутать понятия человека о жизни вообще, но и скрыть от него его собственную душу. Укажешь такому человеку, что вот ведь его-же собственная жизнь гораздо благороднее и бескорыстнее того низменного, себялюбивого учения, которое он другим проповедует, — он начнет
всевозможными увертками доказывать, что здесь нет никакого противоречия.
Еслибы такая путаница в понятиях касалась только самого этого человека, то было бы еще пол-беды. Но пример его самоотверженной жизни привлекает к нему других людей. Они проникаются уважением и сочувстием к его личности и жаждут поучиться у него. А он вместо того, чтобы будить в них высшие стороны их природы, обращается к их менее благородным чувствам и желаниям. Он внушает другим как раз обратное тому, в чем сам находит благо и удовлетворение. Понятно, что такая проповедь, — очень обычная со стороны революционеров-материалистов, — приносит людям громадный вред. И действует такая нравственно принижающая проповедь тем сильнее, чем выше личная жизнь самого проповедника.
Некоторые революционеры, не брезгующие клеветой, утверждают, как мы видели, будто люди свободно-христианского понимания, как например Толстой и его друзья, защищают существующий государственный строй, оправдывают притеснение бедных богатыми и советуют народу продолжать рабски подчиняться правительству. Другие революционеры, неспособные так лгать, признают, наоборот, за нами заслугу в том, что мы обличаем зло правительственного насилия, подрываем уважение к существующей государственной власти и призываем народ к неповиновению ей. Они жалеют лишь о том, что мы осуждаем насилие не только правительственное, но и революционное.
«Напрасно нападаете вы на нас», говорят эти революционеры, «и порицаете нашу деятельность. Мы с вами желаем ведь одного и того же — народного блага. И враг у нас один и тот же — самодержавное правительство. Оставим же всякие пререкания о различии в средствах борьбы с нашим общим врагом. Давайте лучше бок о бок бороться с ним каждый теми средствами, которые он признает наиболее действительными».
Как ни жалко бывает отворачиваться от товарищески протянутой руки, тем не менее мы вынуждены откровенно ответить, что вступать в союз с революционерами нам, по
убеждениям нашим, нет возможности. Действительно, мы одинаково с революционерами осуждаем существующее правительство. Но причину правительственного зла мы видим, главным образом, не в самом существовании правительства, а в том, что народ поддерживает его своим повиновением. Если бы только люди зажили правильно и не делали бы того, чего делать не следует, то исчезли бы и теперешние правительства. И потому борьба наша направлена против того невежества, той тьмы, того малодушия, которые заставляют людей повиноваться и служить правительству. Мы сознаем, что зло, с которым следует бороться и на котором основано самодержавие, находится прежде всего в нас самих, в наших недобрых отношениях между собою, в нашем раболепстве перед внешнею властью. Революционеры полагают, что главное зло находится вне нас, в правительстве, и что, если опрокинуть правительство, то свобода, братство, просвещение, сами собой осуществятся среди людей. Мы же знаем, что только потому и образовалось и продолжает существовать правительство, что нет еще в народе ни свободы, ни братства, ни просвещения. «Наша брань не против плоти и крови, но… против тьмы века сего».
Революционеры борятся с внешним проявлением зла, не докапываясь до внутреннего его источника в душе человеческой. Свободное христианство борется с самим корнем зла в сознании людском. Христианское учение сначала влияет на основной источник жизни внутри людей. Затем неизбежно отражается в их внешних поступках. И таким образом, в свое время, изменяет к лучшему общественное их устройство. Революционная деятельность начинает с обратного конца. Она прежде всего и главным образом старается изменить внешнее общественное устройство. И для достижения этого она считает позволительными всякие средства, даже самые предосудительные. А это в корне подрывает всю ту пользу, которую революционеры желали бы оказать народу. Христианская же деятельность, хотя на поверхности и менее заметна, за то забирает глубже и никогда не пропадает даром, никому не приносит вреда.
Вот почему люди христианского жизнепонимания не могут действовать заодно с революционерами.
«Но революции вы все равно не остановите», говорят нам, когда исчерпаны все другие возражения, «и сами вы, хотя того и не желаете, но помогаете революции, ибо в деятельности вашей сильнее всего отражается на других ваше обличение существующего строя, ваш призыв к независимости. А учение ваше о непротивлении злу насилием и вообще религиозная сторона вашей проповеди мало кем воспринимается».
На это мы можем только сказать, что вовсе и не задаемся целью остановить революцию. Очень может быть, что когда нибудь, в более или менее отдаленном будущем, и совершится в России насильственный государственный переворот. В этом не было бы ничего удивительного.
С одной стороны, в народе повсеместно заметно ослабевает преданность и уважение к царской власти, заменяясь глухим неудовольствием, как и не может быть иначе при бессмысленно жестокой деятельности самого правительства. И если мы теперь присутствуем при некотором подъеме «верноподданнических чувств» в народе, вызванном наступившей войной, то это, разумеется, только временная волна, которая отхлынет, когда настанет время.
С другой стороны, в среде, так называемой, учащейся молодежи наиболее чуткие и самоотверженные юноши самими обстоятельствами наталкиваются на революционный путь. Оставаться равнодушными к правительственным безобразиям и страданиям притесняемых они не могут. Христианский путь борьбы со злом для большинства из них закрыт. То самое образование, которое правительство им дает, внушает им отвращение ко всякой религии и убеждение в том, что только силою кулака возможно чего-либо добиться.
Взгляд этот, разумеется, легкомысленный и ошибочный. Но, как известно, легкомысленные и ошибочные взгляды распространяются, до поры до времени, гораздо успешнее, чем взгляды основательные. Поэтому-то и правы революционеры, подметив, что сущность христианского жизнепонимания, придающая, как мы знаем, разумный смысл всей человеческой жизни, медленнее и труднее воспринимается людьми, чем та сторона христианского учения, которая обличает правитель-
ственное зло. Но разве из этого следует, чтобы людям, имеющим возможность вникать немного поглубже в смысл жизни, следовало зажмуривать глаза и судить о вещах так же поверхностно, как революционеры и их многочисленные единомышленники?
Задача людей, верующих в Бога, вовсе не в том, чтобы останавливать революцию или какие бы то ни было другие общественные события. А только в том, чтобы определенно выяснить самим себе, какое отношение к этим событиям наиболее согласно с волей божьей, и затем твердо держаться этого пути, по возможности не уклоняясь ни вправо, ни влево.
Я, с своей стороны, попытался здесь высказать, как умел, те мысли и заключения, к которым был приведен, рассматривая этот вопрос в этом духе. Для меня, как из всего сказанного следует, разрешение вопроса состоит в том, что спасение не в насильственной революции, а в христианском освобождении. Но в изложенных здесь соображениях, я не ограничился одним только разбором того, чего требует от христианина воля Божья. Я пошел дальше и изложил причины, по которым считаю, что, даже в матерьяльном отношении, порабощенному народу выгоднее поступать согласно требованиям христианской нравственности. И вот в виду того, что я коснулся этой области матерьяльной выгоды, мне необходимо здесь сделать одну оговорку.
Я действительно глубоко и твердо убежден в том, что христианское неповиновение правительству несравненно выгоднее для рабочего народа, чем революционный нуть насильственного восстания, который только может повредить его интересам. Но не следует забывать и того, что даже если я в этом и ошибаюсь, то это нисколько не может изменить нравственных обязанностей людей христианского жизнепонимания. Такие люди ни в каком случае не могут, по совести, принимать участие в насильственном восстании, всегда сопряженном с враждою, обманом, насилием, убийством. И воздерживаться от этого они должны вовсе не потому, что для них выгоднее воздерживаться, а единственно потому, что вражда, обман, насилие, убийство суть дела злые, принимать участие в которых христианин не имеет нравственного
права. И потому, даже еслибы революция и могла достигнуть чего-нибудь в деле освобождения, — все-таки для верующего в Бога и учение Христа дверь эта закрыта, и для него единственное возможное средство борьбы есть христианское сопротивление, т. е. мирное неповиновение властям.
В заключение, поставим себе еще раз тот вопрос, который восстает неизбежно перед каждым из нас в связи с современными общественными событиями. И постараемся в нескольких словах повторить сущность того ответа на этот вопрос, который вытекает из нашего основного жизнепонимания.
Вопрос заключается в том, как следует нам, верующим в Бога любви, относиться к тем двум началам, — правительственному и революционному, — которые, в настощее время, ведут между собой такую ожесточенную борьбу перед нашими глазами? Борьба эта, не на живот, а на смерть, разгорается все с большей силой и на вряд ли прекратится при нашей жизни. Мы, люди с христианским жизнепониманием, поставлены как бы между двух огней этих враждующих между собой сторон. И нам необходимо выяснить себе как можно определеннее и тверже, каково должно быть наше отношение к этой борьбе для того, чтобы не изменить той божеской истине, которой мы желаем служить?
Бога мы можем понимать различно. Одни из нас считают Его особым личным существом. Другие понимают Бога, как отвлеченное духовное начало. Третьи, наконец, называя Богом высший источник жизни, не считают возможным что-либо знать о Его существе. Но как бы мы ни понимали самого Бога, наше признание высшего божеского начала во всяком случае обозначает то, что мы признаем обязательный для нас нравственвый или духовный закон, называемый нами волей Божьей. Точно так же и к личности Иисуса мы можем относиться различно. Можем принимать на веру все рассказы о нем, дошедшие до нас в Писаниях. Или же можем доверять только тому, чтР не противоречит нашему разуму. Но во всяком случае, как христиане, согласные с
духом и смыслом учения Иисуса, мы признаем в этом учении высший закон, вложенный в нашу природу Источником жизни.
Каково же должно быть христианское отношение к этой отчаянной и убийственной борьбе между революционерами и правительством?
Относительно правительственной деятельности для нас не может быть сомнения в том, что она по самому своему существу противна учению Христа. Не меньше революционеров, а больше, чем самые крайние из них, мы отрицаем всякое правительство. Большинство из них полагает, что плохо только теперешнее правительство, но что можно и должно заменить его другим, лучшим. Мы же убеждены, что никакого вовсе принудительного правительства быть не должно, хотя бы даже и так называемого «выборного». Мы считаем, что не только один человек не имеет права распоряжаться многими, но и многие — не имеют права распоряжаться одним. И потому никакие решительно требования правительства мы не признаем для себя обязательными. Подчиняясь правительству и исполняя какие бы то ни было его приказания, человек отказывается от своей независимости и теряет свое человеческое достоинство. А христианину и подавно совесть велит подчиняться одному только его разумному сознанию.
Но из этого вовсе не следует, чтобы нам нужно было ненавидеть тех людей, которые занимают государственные должности или вообще пользуются личными выгодами своего привилегированного общественого положения. Мы знаем, в какой испорченной и расслабленной среде люди эти родились, — в какой развращающей обстановке они росли и развивались. Мы знаем, как бессмысленно и дико они были воспитаны, и знаем, каким страшным соблазнам они постоянно подвергаются. Лишенные всякого истинного просвещения, с понятиями, искаженными с детства, люди эти занимают свое неестественное положение, единственно благодаря покорному раболепию перед ними всего народа. В таком положении святой — и тот не выдержал бы. Следовательно не ненавидеть, а жалеть следует этих несчастных, душевно притупленных и развращенных людей. Злиться на них так же жестоко и глупо, как злиться на
калеку за то, что природа его обидела. Если уже нам необходимо нужно на кого-нибудь сердиться, то будем лучше сердиться на самих себя за то, что мы нашим преступным потакательством развращаем, поддерживаем и размножаем таких людей.
Что касается революционного движения, то главное его преимущество перед правительственной деятельностью состоит, конечно, в том, что правительству в настоящее время люди служат главным образом ради своей собственной выгоды; между тем как революционеры большею частью жертвуют своими личными выгодами, а иногда даже и самой жизнью, ради того дела, которому они служат. В этом отношении многие революционеры представляют образцовый пример самоотвержения.
Но, хотя и отдавая справедливость тому, чтР есть благородного в поведении революционеров, — нам вместе с тем следует остерегаться того, как бы, из сочувствия к их личным достоинствам, не одобрить также и того, что есть ошибочного и предосудительного в их деятельности. Так например, ненависть, обман, насилие, убийство и вообще все те нравственно незаконные приемы, без которых, как мы видели, не может обходиться революционно-конспиративная борьба, — все это остается злом и нарушением божеского закона, хотя бы оно и совершалось людьми самоотверженными и думающими, что они этим служат доброй цели. И при том зло это у революционеров приносит людям гораздо больше вреда, чем то-же самое зло у представителей правительства. Правительство, притесняя народ, отталкивает от себя людей наиболее чутких. Но революционеры, заступаясь за народ, привлекают к себе сочувствие многих людей, в особенности неопытных юношей, желающих добра народу и не видящих, что революционным путем можно только народу вредить. И вот эти то люди, большею частью из самых добрых и отзывчивых, увлеченные благородными целями и личными достоинствами революционеров, начинают одобрять также и безнравственные приемы революционной борьбы и признавать, вместе с революционерами, что цель оправдывает средства. В этом — большой соблазн.
Совершение, под влиянием других людей, того, чтР про-
тивно нашей совести, есть самый худший вид раболепия. И потому «рабами человеков» делаются не только те, которые беспрекословно подчиняются притеснителям, но также и те, которые прибегают к насилию в борьбе с ними. Такие люди лишаются своей внутренней свободы, теряют свою правоту и, подражая своим врагам в их скверных поступках, становятся рабами зла.
Повторяю еще и еще раз, — потому что невозможно слишком часто это повторять, — главная ошибка революционеров заключается в том, что они воображают, что возможно делать доброе дело скверными средствами. В этом вся их несостоятельность, в этом — причина того, что, вместо пользы, они оказывают народу величайший вред. Добро достигается только добром, и зло всегда и везде производит одно только зло. Таков всеобщий закон человеческой жизни. И горе тому делу, которое, как революционное, основано на нарушении этого непреложного нравственного закона.
Разумеется, мы все во многом несостоятельны, и никто не может сказать, что он ведет безупречный образ жизни. Но большая разница — грешить по слабости, и осуждать себя за свой грех, и стараться преодолеть его, зная, что он мешает нашему служению Богу; или же оправдывать скверные поступки, когда они совершаются для предполагаемой доброй цели, и не только не стараться всеми силами от них воздерживаться, но нарочно заставлять себя совершать их, потому что этого требует, так называемая, «революционная тактика».
Поэтому на тех из нас, для которых раскрыта Христова истина, лежит большая ответственность по отношению к революционерам. Мы нравственно обязаны, не взирая на лица, смею разоблачать и обличать все те действия революционеров, которые несогласны с законом любви и правды. Нам следует и словом, и делом исповедывать ту истину, что великая цель народного освобождения может быть достигнута только праведными путями и чистыми средствами. Нет на свете людей, ни в чем не ошибающихся. Нет также на свете и человека, столь ничтожного, чтобы он не мог иногда, хоть советом или словом предупреждения, помочь другим. И чем больше мы
ценим и уважаем революционеров за их личные достоинства, тем более мы должны жалеть, что их прекрасные природные силы направляются по ложному пути.
Не будем же, — из ложной скромности или из подобострастия перед какими бы то ни было героями, — заглушать в себе Дух Божий и тушить тот свет, который есть в нас. Но, исповедуя перед всеми одинаково сознаваемую нами истину, — безбоязненно исполним долг наш перед Богом и людьми.
----------
правитьКончаю тем, с чего начал. Повторяю, что, высказывая изложенное на этих страницах, я обращаюсь главным образом к людям, верующим в Бога. Людей, не верующих в Бога, — так называемых материалистов, которых пугает и отталкивает самое слово «Бог», — я убедить не надеюсь. Еслибы я обращался к ним, то пришлось бы говорить на совсем другом языке, избегая такие выражение, которые их раздражают вследствие того, что они принимают их только в самом грубо-суеверном смысле. Но обращаясь к людям, понимающим духовные слова в духовном смысле, нет надобности избегать те выражения, которыми человечество, с тех пор как оно начало жить сознательно, привыкло обозначать то, чтР для него наиболее дорого и свято.
«Душа душу знает, а сердце сердцу весть подает». Я уверен в том, что читатели, родственные по духу, поймут мои слова не превратно, — как вероятно поймут их мои противники, — а в том самом смысле, в каком я их разумел. Такие читатели сумеют сами для себя дополнить то, чего я не досказал, и поправить то, в чем я ошибаюсь или чего не смог выразить достаточно ясно и убедительно. К ним я обращаюсь с усердною просьбою — не отказать сообщить мне свои впечатления и мысли по поводу того, чтР здесь высказано. В деле обсуждения таких важных для жизни вопросов необходимо, чтобы люди одинакового жизнепонимания помогали друг другу, подтверждая справедливое и поправляя ошибочное. Такой именно помощи прошу я в настоящем случае. И за нее я был бы глубоко благодарен.
Адрес: V. Tchertkoff.
Christchurch, Hants. England. Англия. 1902—1904 г.
----------
правитьПРИЛОЖЕНИЕ
О СЛОВЕ «БОГ»
(«Наша революция». Приложение четвертое)
В этой книге довольно часто употребляется слово «Бог». Для большинства русских читателей слово это понятно и естественно. Но в последнее время встречается немало людей, которые считают всякую веру в Бога вредным, отжившим суеверием и потому не любят слово «Бог».
В прошлые времена из-за ложного понимания Бога люди враждовали, притесняли и убивали друг друга и вообще совершали всякие изуверства. И в наше время, как известно, церковь именем Бога оправдывает все государственные злодеяния. Война, богатство, суды, тюрьмы, все виды правительственного насилия, произвола и жестокости — все это совершается именем Бога. Подрастающим поколениям всячески внушается, что Бог предписывает беспрекословное повиновение властям и рабское подчинение господам.
Да и помимо этого, к самому понятию о Боге примешано много сверхъестественного и дикого. О Боге утверждается то, чего никто не может знать. И притом личности этой приписываются такие побуждения и поступки, которые даже с нашей человеческой точки зрения признаются недобрыми, а то и прямо безнравственными. Людям с детства прививают все эти измышления и басни, выдавая их за самую святую истину. Понятно, что от этого сознание людей так засоряется и притупляется, что они теряют способность ясно различать хорошее от дурного, разумное от неосновательного.
Неудивительно поэтому, что для многих само слово «Бог» стало отвратительным. Оно или раздражает их, или наводит на них скуку. И вот эти-то люди не понимают, почему мы все еще продолжаем употреблять это слово, которое в их глазах имеет такое не только двусмысленное, но и вредное значение.
Ради того, чтобы не смущать и не отталкивать таких людей, мы охотно отказались бы от употребления слова «Бог», если бы только мы могли обойтись без него. Но дело в том, что обойтись без него мы не имеем никакой возможности. Для нас, признающих Бога, самое важное, дорогое и нужное в жизни — это именно то понятие, которое мы выражаем этим словом «Бог». Уничтожьте это слово — и мы перестали бы общаться мыслями и понимать друг друга в той области, которая для нас служит основанием и опорой всей нашей жизни. Для человека, сознательно употребляющего слово «Бог», оно, как справедливо говорит Толстой, обозначает нечто ему неизвестное, но без чего он мыслить не может, и вместе с тем — источник того закона, без которого он жить не может.
Если понятием о Боге так много пользовались и пользуются для того, чтобы обманывать людей, то это вовсе не потому, что само понятие о Боге ошибочно, а как раз наоборот. Зло и ложь в своем голом неприкрашенном виде слишком уродливы для того, чтобы нравиться людям. Все злое и ложное, пользовавшееся успехом среди людей, всегда облекалось в личину чего-нибудь привлекательного, всегда ютилось за прикрытием какой-нибудь очевидной добродетели или истины. Все самые праведные и чистые представления нашего сознания, все благороднейшие наши побуждения, все наивысшие святые истины, доступные человеку, — как, например, справедливость, любовь, самоотвержение, смирение — когда-нибудь да были использованы для того, чтобы прикрыть какое-нибудь зло, сделать правдоподобной какую-нибудь ложь. Так что если начать откидывать в сторону все те понятия, которыми люди злоупотребляли для того, чтобы обманывать друг друга, то пришлось бы расстаться со всем тем хорошим, что когда-либо проявлялось в человеческом сознании.
Так и с понятием о Боге. Великое зло — зло государства, и страшный обман — обман церковный. А потому этому злу и этому обману необходимо было воспользоваться самым разумным, благим и нужным из всех человеческих понятий — понятием о Боге — для того, чтобы прикрыть себя.
Отдельные люди, живущие оторванной от родной почвы искусственной жизнью, еще могут кое-как обходиться без признания Бога. Зажмурив глаза, они могут не замечать вытекающей из такого безверия бессмысленности своей жизни. Но народ, весь трудовой народ, не может удовлетвориться жизнью, лишенною всякого смысла, не может существовать и развиваться без сознания того высшего Начала жизни, которое он называет Богом.
В особенности это заметно на наиболее свежих, не развращенных ложною цивилизациею народностях, обладающих богатыми, еще неисчерпанными духовными задатками. Таков, например, наш русский народ. В сознании его глубоко коренится вера в Бога. «Без Бога ни до порога», «Жив Бог, жива душа моя», «Совесть — глаз Божий», «Где любовь, там и Бог», «Человек ходит, а Бог водит», «Все мы под Богом ходим», «Жить — Богу служить» и т. п.
В этих и множестве других русских пословицах, равно как и в древнерусских народных сказках и легендах и в простонародных выражениях вроде: «Жить по-Божьи», «Или в тебе Бога нет», «Побойся Бога», «Как перед Богом», «Никто, как Бог» — ярко выступает сознание зависимости жизни от одного объединяющего Начала и необходимости следовать Его закону для выполнения своего назначения на земле.
В этих самобытных выражениях народной мудрости нет ничего суеверного или неразумного, ничего общего с навязанным народу извне церковным представлением о Боге, которого в храмах ублажают внешними обрядами или едят под видом хлеба и вина. Напротив того, те народные пословицы, которые касаются церкви и внешнего богослужения, показывают, как живо народ в душе своей сознает противоречие между своим внутренним Богом и суеверным, православным Богом: «Близка церковь, да далека от Бога», «Не строй семь церквей, а пристрой семь детей», «Не встанет свеча перед Богом, а встанет душа», «Молитва места не ищет», «Церковь не в бревнах, а в ребрах» и т. д.
Во всем этом видно, что «Бог» для народа не есть пустое слово, а нечто необходимое ему для его внутренней жизни. А потому тот, кто понимает это и не желает терять духовную связь со своим народом, — тот не станет пренебрежительно отворачиваться от народной веры в Бога и высокомерно осуждать слово и понятие «Бог», а будет с радостью пользоваться этим словом для передачи того, что оно одно может выразить.
Было бы большой ошибкою — из-за суеверий и заблуждений, накопившихся вокруг представления о Боге, — откинуть самое понятие о Боге в его истинном значении. Не лучше ли наоборот, правильным и осторожным употреблением этого слова в его истинном значении упразднить все ложное и ненужное, приставшее к нему? Таким путем гораздо больше, чем отрицая понятие о Боге, возможно освободить это понятие от тех наносных слоев всякой лжи и обмана, которыми враги и притеснители народа старались заслонить от людей опасное для притеснителей представление об истинном Боге как источнике духовного просвещения и свободы.
Но помимо того, что слово «Бог» не может быть откинуто уже по одному тому жизненному значению, которое оно имеет для других людей, мы, по крайней мере, употребляющие это слово, дорожим им как единственным средством выразить то, что мы сознаем наиболее важным и святым в нашей жизни.
Вместе с тем, очень трудно словами определить то, что мы разумеем под словом «Бог». Даже невозможно сделать это обстоятельно и точно.
Как ни необходимо и несомненно для нас понятие о Боге, оно необъятно для нашего ограниченного сознания и потому неизбежно содержит в себе много для нас неизвестного и неопределенного, такого, что словами объяснить невозможно.
Кроме того, глубина и ясность нашего представления о Боге постоянно растет вместе с развитием нашего духовного сознания. Так что, хотя и веря в одного и того же Бога, различные люди, а также одни и те же люди в разное время, имеют различные по степени проникновения и чистоты представления о Боге. Следовательно, объяснять, что выражает для него понятие о Боге, может только каждый человек сам за себя; да и то — в зависимости от той ступени духовного развития, на которой он в данную минуту находится.
Наконец, вопрос о Боге настолько основной и всеобъемлющий, что подходить к этому самому важному и коренному из всех понятий как бы между прочим, в виде объяснительного приложения к брошюре, касающейся частного вопроса, — неудобно и почти что неуместно.
И, несмотря на все это, я все-таки постараюсь дать хоть приблизительное объяснение того, как я понимаю слово «Бог», так как надеюсь, что это может устранить хоть некоторые недоразумения в связи с основной мыслью этой брошюры. Если и не смогу вполне определить словами свое внутреннее отношение к Богу, то по крайней мере мне, быть может, удастся показать, что Начало это, как я его понимаю, не содержит в себе ничего догматического, голословного и мистического.
Как в природе, глядя на расстилающуюся перед ним местность, человек ясно видит ближайшие к себе предметы, но все менее и менее отчетливо различает дальнейшие, а даль застилается для него непроницаемой мглою, и как он тем не менее знает, что этот постепенно отступающий от него вид природы в действительности представляет одно неразрывно связанное целое, — так и в нашем представлении о Боге мы не в состоянии резко отделить для себя понятное от непонятного и провести между тем и другим точную границу, но вынуждены признать ограниченность нашего кругозора, лишающую нас возможности мысленно исчерпать всю полноту того Начала, которое мы обозначаем словом «Бог».
Поэтому мое представление о том, что я называю «Богом», содержит много для меня совершенно определенного и ясного. Но неизбежно содержит оно также и многое для меня неясное, такое, чего я никак не могу определить.
Ясно для меня то, что смысл моей жизни заключается в росте моего внутреннего сознания. От этого роста зависит характер и значение всей моей внешней деятельности. Ясно мне также и то, что мое внутреннее сознание, не имеющее как и все духовное ни начала, ни конца, связано с каким-то высшим духовным Началом. К Началу этому я отношусь как часть к целому, я чувствую свою зависимость от Него. Зависимость эту я сознаю законом, которому я должен следовать. В этом духовном Начале и его законе я вижу Бога.
Общаясь с другими людьми, я встречаю и в них признание того же самого закона. Из этого я заключаю, что сознание людей вытекает из одного и того же общего Источника. В этом общем Источнике человеческого сознания я также вижу Бога.
Если я кого люблю, то принимаю в нем участие, чувствую и думаю заодно с ним, живу как бы его жизнью, иногда даже до полного забвения своей собственной отдельной личности. Эта способность переносится в другого человека еще больше убеждает меня в том, что сущность жизни у всех сознательных существ одна и та же. Истинная наша жизнь не в наших отдельных личностях, а в том общем, что нас соединяет. И в этой любви, соединяющих людей, я вижу Бога.
Кроме того, отделяя в самом себе общее от личного, я могу мысленно всецело переноситься в ту часть себя, которая непосредственно сливается с Источником жизни. Тогда, освободившись от сознания своей отдельности, я теряю себя в жизни общей, как капля в океане. В эти высшие минуты моей жизни я настолько освобождаюсь от моих личных ограничений, что могу переноситься в положение не только людей, непосредственно любимых мною, но и людей мне чуждых или даже враждебных, могу понимать их и забывать все то, что прежде отделяло или отталкивало меня от них. В этом я опять вижу доказательство того, что связь между всеми людьми лежит в той общей Основе жизни, из которой мы все произошли. Это общее для всех людей связующее Начало я также называю Богом.
Жить, т. е. двигаться вперед, я не могу без представления о том лучшем и высшем, о том Идеале, к которому я должен стремиться. Этот идеал опять таки сознается не мною одним, но и другими людьми. Стремление к этой общей цели нас всех сближает. Следовательно, мы имеем впереди себя то же самое объединяющее Начало, которое я также называю Богом.
Но двигаться и развиваться мы можем только вследствие той Силы, которая действует на нас. Эта же Сила действует в том же направлении и в других существах. Вытекая из одного Источника и стремясь к одной цели, эта действующая во всех нас Сила очевидно однородна все с тем же общим нам всем Началом жизни. Это для меня опять все тот же Бог.
Так вот, этот общий Источник сознательной жизни, эта способность наша переноситься в других, это высшее Начало, с которым человек сливается, этот Идеал, к которому мы все стремимся, эта Сила, движущая мною и всем миром, — все это и многое другое несомненно представляет различные стороны или проявление одной и той же духовной Сущности, которую я для удобства обозначаю словом «Бог».
Все эти проявления Бога для меня ясны и определенны. В них нет ничего сверхъестественного или мистического. Я их не на веру принимаю, но убеждаюсь в них на собственном опыте, наблюдаю и рассматриваю их моим непосредственным разумом. И такое сознание Бога не только важно для меня, но необходимо; и не только необходимо, но оно одно дает смысл моей жизни. И я знаю, что такое же значение имеет понятие о Боге и для других людей, верующих в Него.
Помимо этого ясного для нас значения понятия о Боге с этим понятием связано также и много такого, чего мы не можем ни знать, ни понимать. Мы испытываем и наблюдаем различные Его проявления. Но что такое Он или Оно само по себе, этого мы не знаем и узнать не можем.
«Начало это есть, — говорит Толстой, — и я должен в жизни исполнять закон Его. Вопросы же о том, каково это Начало, которое требует от меня исполнения Своего закона, и когда возникла эта разумная жизнь во мне, и как она возникает в других существах во времени и пространстве, т. е. что такое Бог: личный или безличный; как Он сотворил и сотворил ли Он мир; и когда во мне возникла душа, в каком возрасте; и как она возникает в других; и откуда она взялась и куда уйдет; и в каком месте тела она живет, — все эти вопросы я должен оставить не отвеченными».
Проявления Бога нам достоверно известны. Мы их знаем в себе и узнаем в других. Но божественная Сущность, из которой вытекают эти проявления, нам неизвестна, хотя мы несомненно знаем, что Она существует.
Представь себе, что в глубокой пещере к тебе проникает свет сверху, невидимо откуда. Ты пользуешься этим светом для того, чтобы искать выход. Источника света ты не видишь и не знаешь; но знаешь, что он есть, и стремишься к нему, выбираясь из пещеры.
То же и с понятием о Боге. Как справедливо говорит тот же Толстой: «Нам нужно называть как-нибудь начало жизни и разума и многого другого, сливающегося для нас в одно, но раздробляющегося на много отдельных путей мысли, когда оно не соединено в одном представлении о Боге».
Бог таким образом представляет для нас понятие, одновременно определенное в сознаваемых нами Его проявлениях, и неопределимое, недоступное нашему исследованию по своей основной сущности. И обе эти стороны так тесно и неразрывно связаны между собой, что нельзя провести между ними границу, нельзя представить себе одну без другой. Все проявления божественной силы так же связаны со своим основным Источником, как дневной свет неизбежно вытекает из солнца. И потому мы волей-неволей вынуждены олицетворять проявления высшего духовного Начала и его сущность — в одном и том же понятии, называемом нами «Богом».
Несомненно, зная по личному опыту и указанию нашего разума, что Бог существует, мы, как дети от отца, признаем свое происхождение от Него. Сознаем свою зависимость от Него как от верховного Начала жизни. Признаем своею обязанностью следовать Его воле. Черпаем в Нем силу для нравственного роста. Любим Его, как самое для нас святое, близкое и дорогое. Обретаем в Нем сознание вечной внеличной жизни. Находим в Нем смысл нашего существования и успокоение, радость и благо.
Понятно, следовательно, что мы не можем обойтись без особого слова для выражения того, что имеет для нас такое ни с чем другим не сравнимое значение*.
___________
- П р и м е ч а н и е. Многие из так называемых ученых людей западноевропейского мира так долго и так односторонне занимались изучением человеческого тела и вообще вещественной или материальной природы, что не признают никакого самостоятельного духовного мира, никакого источника духовной жизни; но считают, что сознание человека, вся его внутренняя духовная жизнь производится его телом и вполне зависит от состояния его тела.
Учения эти подобны человеку, который так упорно смотрел бы на какой-нибудь один предмет, например, на свечу, что, наконец, свеча сделалась бы для него самым главным предметом на свете. Он, в конце концов, дошел бы до того заключения, что одна только свеча эта и существует в мире, и что его глаз, которым он видит свечу и даже он сам — суть только произведения этой свечи и всецело от нее зависит. Столь же нелепо поступают и те ученые, которые полагают, что наше сознание, наш разум, которым мы познаем внешний материальный мир, есть произведение этого внешнего мира. Обратное иногда может еще быть справедливым. Свеча может быть произведением глаза в том смысле, что воспаленному глазу может представиться свеча, которой нет на самом деле. Также и нашему сознанию могут представляться внешние предметы, не существующие в действительности, как, например, бывает во сне или в бреду. Даже наяву и в здравом душевном состоянии мы видим весь внешний мир только таким, каким он представляется нашему сознанию. Но каков этот внешний мир на самом деле, насколько верно наше представление о нем, и даже существует ли он сам по себе, этого мы проверить не в состоянии, так как не можем выйти из нашего сознания и со стороны сравнить то, что ему представляется, с действительностью. А потому выводить наше сознание, которым одним мы все познаем, из внешнего вещества, т. е. из того, что познается нашим сознанием, — есть очевидное заблуждение.
В одном только я могу быть положительно уверенным, а именно в том, что жизнь для меня существует лишь таковой, каковой она мне представляется в моем сознании. А потому на одно только я могу твердо упереться — на мое сознание. Оно одно несомненно для меня существует, и от него одного я могу и должен исходить в моем понимании смысла жизни. А так как мое сознание есть явление не материальное, а духовное, то и происходить оно может только из духовного, а никак не из материального начала.
Но, несмотря на то, что материалистическое учение, ставящее в основу жизни не духовную сущность, а материю, не выдерживает серьезного исследования, оно получило большое распространение среди людей, считающих себя «образованными» и воспринимающих мнимо научные теории по доверию, из уважения к тем или другим «знаменитым» ученым. Среди таких людей материализм еще держится до сих пор, служа как бы противовесом обратной столь же ошибочной крайности — суеверной или мистической веры в Бога.
Среди же самих ученых наиболее проницательные стали за последнее время убеждаться в том, что выводить сознание из материи невозможно, что одно слишком разнится от другого по самому своему существу, и что поэтому совершенно невозможно открыть, каким образом материя становится сознанием. А некоторые из наиболее выдающихся исследователей прямо заявляют, что человеку никогда и не удастся выследить это. Теперь у наиболее наблюдательных и осторожных ученых появляется новое объяснение отношения между материей и сознанием. Они видят, что между материей и сознанием существует тесная взаимная связь, но вместе с тем они видят и то, что нельзя выводить одно из другого. А потому они приведены к единственному возможному заключению, состоящему в том, что материя и сознание происходят из одного и того же общего источника жизни, недоступного их наблюдению.
Открытием этого единого общего начала всякой жизни и вообще признанием единства всего существующего естественная наука теперь гордится как великим своим приобретением последнего времени. А между тем в этом предполагаемом открытии нет ничего нового. После долгих скитаний впотьмах наука просто-напросто начинает опять приближаться к тому признанию единого источника жизни, называемого нами Богом, которое составляет, всегда составляло и будет составлять сущность всякой разумной религии.
Вот причины, по которым мы считаем для себя неизбежным употребление слова «Бог», и тот смысл и значение, которые мы придаем ему.
Читатели, восстающие против употребления этого слова вследствие того сверхъестественного и суеверного значения, в котором оно так часто употребляется, будут, я надеюсь, настолько справедливы, чтобы не смешивать нашего понимания этого слова с теми неразумными понятиями о Боге, которые их отталкивают и совершенно нам чужды. Станут ли такие читатели или нет сами прибегать к употреблению слова «Бог», — это их личное дело. Но, во всяком случае, прошу их при чтении этой книжки войти в наше положение и понимать то, что мы разумеем под этим словом, не в каком-нибудь несвойственном нам мистическом смысле, а в самом разумном и выгодном для нашей мысли значении, соответственно тому объяснению, которое я постарался здесь дать*.
Ясенки, 1907 г.
__________
- В дополнение к моей попытке дать некоторое понятие о том, в каком смысле я употребляю слово «Бог», приведу несколько выдержек о Боге из составляемого Л. Н. Толстым нового изложения «Круга чтения».
Бог — это то самое лучшее, самое свободное, самое могущественное, что мы можем вообразить себе, такое, в чем нет ничего дурного, ничего несвободного, ничего слабого. Жизнь человека в том, чтобы приближаться к Богу, увеличивать в себе все хорошее, все свободное, все сильное, откладывать все дурное, все связывающее, все слабое. Тот, кто знает, что в этом жизнь человеческая, того жизнь счастливая, и счастье его жизни не может нарушить ничто.
В человеке есть то, что не телесно, что не имеет ни цвета, ни вида, ни числа, ни величины, — и это что-то нетелесное разумно.
Небо, земля телесны, имеют цвет, вид, число, величину. Но мы не знаем, есть ли в них разум. Если же нет в них разума, то разум всего мира только в человеке.
Но мир бесконечен, разум же человека ограничен, и потому разум человека не может быть разумом всего мира.
И потому мир должен быть одушевлен своим разумом, и разум этот должен быть бесконечен.
Во все времена у всех народов была вера в то, что какая-то невидимая сила разлита в мире и держит мир.
Эта невидимая сила везде и всегда была, есть и будет.
(У древних сила эта называлась всемирный разум, природа, жизнь, вечность; у христиан эта сила называется Дух, Отец, Господь, разум, истина).
Мир видимый, переменный — как бы тень этой силы, Бога.
Как Бог вечен, так и видимый мир, тень Его, вечен. Но он только тень. Истинно существует только невидимая сила — Бог.
