В. В. Розанов. Полное собрание сочинений. В 35 томах. Серия «Литература и художество». В 7 томах
Том четвертый. О писательстве и писателях
Статьи 1908—1911 гг.
Санкт-Петербург, 2016
<О ПЬЕСЕ ОСТРОВСКОГО «НА ВСЯКОГО МУДРЕЦА ДОВОЛЬНО ПРОСТОТЫ»>
правитьИз новых пьес Художественного театра я был на комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты». Боже: как она археологична, или как быстро живем мы!
Ни одного лица из тех, каких я видел на сцене, я уже не видал ни разу в жизни. Пьеса написана в эпоху преобразований Александра II-го, и я думал не без великого смущения: неужели через пятьдесят лет наши теперешние физиономии, теперешние наши души, наши волнения, страхи и надежды также совершенно исчезнут с лица земли, превратятся в такой же невозможный гардероб старых париков и изношенных костюмов, и глупых-преглупых разговоров, какой я видел перед собою на сцене?!!… Островского я еще видел живым, правда, уже старцем: как же он мог вывести на сцену такое, чего я не видал и что для меня непредставимо! Могилы", и мы станем такими же могилами. И Блок, такой молодой и интересный сейчас, через 50 лет станет «черепом Рамзеса», показываемым в музее, или Глумовым, показываемым на сцене… Фу! Фи!
Я говорю так, ибо между Рамзесом и Глумовым все-таки не такая разница, как между мною и Глумовым. История была от Троянской войны до Глумова, но потом что-то сделалось, все перемешалось, и стали расти «мы».
И через пятьдесят лет… Бррр… Где наши надежды? Куда они тогда уйдут? Неужели все рассеятся как дым, и останется надо всем только вечное слово Гомера:
Будет некогда день и погибнет священная Троя,
С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
Флирт барон, — даже это вечное начало быта, — генерал и его спасительные проекты, хлопоты и поклоны. Глумова, его мамаша — нет, все, все это уже не то теперь. И, напр., генерал Куропаткин «спасает» Россию в своих книгах-проектах совсем другим слогом, чем «барон в отставке» в пьесе Островского.
Все умерло… Увы, или — слава Богу!
Кроме одного Глумова — все остальные персонажи Островского были разыграны изумительно. Это действительно: «художественная игра» и… в целом — художественный театр. Позвольте чрезвычайно точно передать сущность дела. Памятность игры, ее «впечатлительность», яркость ее сцены во время всего представления — все это величайшею обдуманностью доведено до последнего совершенства. Лучше, однако, всех был Станиславский в «старом военном барине», которому Станиславский дал истолкование «в военную сторону». В самом деле, он был одет в форму отставного генерала, когда у Островского в пьесе значится «важным барин». Однако истолкование совершенно точное: Островский только забыл приписать это, или вдуматься в ту подробность, что «старый барин, негодующий на новые положения реформы Александра II-го», никак не мог быть ни помещиком-земледельцем, ни даже военным гражданским сановником в отставке, но именно военным большого чина в отставке, остатком Николаевских времен… Станиславский вдумался и внес эту поправку, отвечающую «логике вещей», о которой так понятно и убедительно говорил у бар. Дризена.
…Его борода, такая длинная и неправильная, с более длинными волосами на одной половине лица, чем на другой… рыжая с сединой… вся вялая и уже не подстриженная, как она хорошо говорила о бессилии инвалида, преданного спасению отечества и воспоминаниям о былой любовной связи, с поползновениями прислониться к женщине и сейчас… И его «трам-трам-трам»… И, наконец, эта «подзорная трубка», в имитацию коей он свернул свой «проект о вреде реформ» и в которую смотрит «вдаль», как бы на скачущем перед ним эскадроне… все незабываемо!
И все играли прекрасно.
Мне показалось: не переигрывает ли только Манефа? Что-то слишком неотесанное, грубое, сумасшедшее почти, — и как будто это не соответствует тому, что она берет рубли и действует по чужому плану?
Может быть, я ошибаюсь. В превосходной игре Художественного театра я рассмотрел некоторые недостатки пьесы Островского: бесспорные…
Пьеса слишком сатирична, бьет на сатиру. В ней Островский-художник не удержался на высоте объективного бесстрастия и выступил борцом за Александровы преобразования против николаевских «пережитков». Толстой в «Войне и мире» один умел показать в смиренной фигуре недалекого Николая Ростова, чем; собственно, живет и крепко военное консервативное начало жизни. Фигура Ростова есть самая замечательная, самая историческая из необозримого числа лиц, виднеющихся на громадном художественном полотне Толстого. Ростов, в спорах с Пьером, говорит гневно: «Да, если Аракчеев прикажет мне с эскадроном идти на вас (приблизительно — декабристов), я пойду, не рассуждая». Это — консерватор, полный. Он не человек мысли, — мысль у него работает туго. И не человек воображения. Эти два качества — сильная мысль и сильное воображение, уже соделывают человека «из ряда вон», т. е. исторического. Толпа, естественно, не может состоять из полководцев: толпа состоит из толпы. Кто она? что она? Толстой фигурою Ростова дал ответ: это — люди действия, а не фантазии: люди повиновения — то и хорошо для невыдающихся способностей: но вместе это люди и чести и долга, и «добродетель» того отряда, той шеренги, наконец, той улицы, села или помещичьего имения, с которым идут «в ногу» или живут «бок о бок». Но именно — добродетели, на этом надо твердо стоять, без этого нельзя ничего постигнуть, в быте, государстве и истории. История стала бы невозможною, государство и быт развалились бы немедленно, если бы эти безвестные народные «ряды» состояли не из таких фигур, как Николай Ростов, а из таких, каких нам дали Щедрин, Грибоедов, Гоголь, и вот, наконец, Островский в этой пьесе. Толпа имеет покорность: но определенно и положительно она не бывает глупа (тезис всех наших писателей от Грибоедова): и в особенности она не есть грубо и прямо порочна, не есть «жульническая»: как опять-таки нам рисовало это столько гениальных лиц. Толпа есть именно толпа: не больше, но и не меньше этого. Толпа есть разновидность народа: часть народа, «поближе к нам» и «повиднее». Она совершенно серьезна… не гениальна, даже несколько глупа, недвижна, не восприимчива к слову, к мысли: но устойчива, и она имеет несколько черт, не сложных, не «узором», но держащих, как крепкий канат с якорем на конце, всю историю в устойчивом равновесии. Мысли эти не «узором»: но в них есть горячее и честное чувство родины, добросовестного исполнения своего долга, добросовестной жизни «у себя на селе». Ведь кто-то умирал все-таки в Порт-Артуре? Имена не всех дошли. Дошли (кроме исключений) имена хищников: но были и герои, и святые, не оставившие имен. Кто? Толстой дал собирательное имя: «Николай Ростов», — штаб-ротмистр, женившийся с внимательным расчетом на приданое — на Марии Болконской, но ее любящий. Вот как дело обернулось: и «приданое», и — любовь. Так художник меньшего роста, чем Толстой, не сделал бы: или «любить без приданного», как Дон-Кихот Дульцинею, или «приданое» — и уже тогда проходимец, Глумов, Чичиков или Молчалин. Один Толстой удержался в великолепном спокойствии, и высоты поистине небесной достигнул, то масса не может состоять и действительно не состоит ни из Дон-Кихотов, ни из Чичиковых: что она в деньгах нуждается и деньги берет, то из этого не вытекает никакой «подлости». Ни — вправо, ни — влево. Середина. И — обыкновенная. «Такова жизнь»… и люди таковы, из которых состоит история… Состоит войско, идущее за Кутузовым или Куропаткиным, побеждающее или разбитое, славное или опозоренное, счастливое или замученное. Нельзя не ценить это «войско-народ»…
Островский не стоял на этом уровне Толстого. Его пьеса груба: и из нее невозможно понять ни того, каким же духом или хотя бы иллюзиями были одурманены люди Николаевского времени, когда были герои и в Куропаткинской армии; ни того, от каких же родителей родились люди и вожди преобразовательной эпохи. Ничего нельзя понять. Тогда как читая «Войну и мир» в сущности понимаешь всю русскую историю. В Севастополе, в военно-историческом музее, я долго рассматривал лица сестер милосердия, работавших при знаменитой обороне. Все это были женщины и девушки «Николаевских времен». Но это полуцарицы, полусвятые… Столько достоинства и духовной красоты в них!
Главная роль — Глумова — не далась лучшему актеру в группе Художественного театра, г. Качалову. Почему? Здесь мы имеем дело с великолепною критикою пьесы, которую невольно производит мастерская «художественная» труппа. Глумов — химера, а не действительность. У самого Островского в замысле и выполнении этого лица не оказалось той «логики, связности и последовательности», о которых опять же так хорошо говорил Станиславский, произнося еще «profession de foi»[1] касательно роли режиссера и умной свободы актера в игре… Глумов умен, понимает новые реформы, говорит в небывалом прежде тоне о простом народе и…
1) никак не умеет добиться хотя бы какой-нибудь должностишки, умирает с голоду во время, такое кипучее…
2) только плутней и можно чего-нибудь добиться в эпоху Ростовцева, Ланского, Кавелина, Соловьёва, Блудова…
3) и ведет себя, как молодец с Хитрова рынка или с «Дна» Горького; чуть-чуть «номером» повыше…
Конечно, это выдумка и химера.
Которую не мог даже сносно нарисовать на сцене высоко талантливый Качалов…
КОММЕНТАРИИ
правитьСохранился автограф черными чернилами — РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 168. Л. 12—15. Подпись: В. Варварин, т. е. статья предназначалась для московской газеты «Русское Слово», поскольку рецензия Ю. Беляева на этот спектакль Художественного театра уже появилась в «Новом Времени» 22 апреля 1910 г.
Печатается впервые по тексту автографа.
Статья не окончена.
Об Александре Николаевиче Островском (1823—1886) см. статью И. А. Едошиной в «Розановской энциклопедии» (с. 673—676).
С. 479. я был на комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты». —
Гастроли Московского художественного театра в Петербурге проходили с 30 марта по 3 мая 1910 г. Эту пьесу А. Н. Островского играли много раз (по сведениям Музея МХАТ: 30, 31 марта, 2, 3, 5, 6, 7, 9, 20, 22, 24 апреля). На одном из этих спектаклей и был Розанов.
С. 480. Глумов — персонаж пьесы А. Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты» (1868), избравший своим образом мыслей цинизм.
Будет некогда день и погибнет священная Троя — Гомер. Илиада. IV. 164—165.
…генерал Куропаткин «спасет» Россию в своих книгах-проектах… — Главнокомандующий в начале Русско-японской войны А. Н. Куропаткин после поражения под Мукденом (февраль 1905 г.) был смещен. Написал книгу «Задачи русской армии» (в 3 т. СПб., 1910).
С. 482. ..молодец с Хитрова рынка или с «Дна» Горького… — В 1824 г. генерал-майор Н. З. Хитрово купил и обустроил площадь вблизи Яузского бульвара. К концу XIX в. площадь превратилась в скопление бездомных лиц и ночлежных домов. Описана В. А. Гиляровским. При постановке в 1902 г. «На дне» М. Горького К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко приходили изучать быт «низов» на Хитровке.
- ↑ «символ веры» (фр.).