О пустынниках Кавказа (Свенцицкий)

О пустынниках Кавказа
автор Валентин Павлович Свенцицкий
Опубл.: 1916. Источник: az.lib.ru

О пустынниках Кавказа: По поводу книги В. Свенцицкого «Граждане неба»

править

Аскольдов С. Публикуется по: Русская мысль. М., 1916. Кн. 5. Май. Отд. 3. С. 28-32.


В связи с возникшим в 1912 г. движением так называемых «имяславцев» получила большое значение книга дотоле мало, и, надо сказать, незаслуженно мало, известная, «В горах Кавказа», пустынника и схимонаха Иллариона. Именно в названном сочинении усмотрено было происхождение нового вероучения о божественности имен Божиих. Книга эта, в значительной своей части посвященная вопросу об особой действенности молитвы Иисусовой и вообще различных видах молитвенного подвига, действительно, проникнута мыслью о совершенно своеобразном энергетизме даже словесной формы молитвы, преимущественно же имени Божьего. Однако не в этой по существу неновой и, кстати сказать, основополагающей для всего христианского ритуала мысли — главное значение сочинения Илариона, а именно в описании своеобразных форм пустынножительства в горах Кавказа. И вот в этом отношении Иларион, по-видимому, действительно, произвел некоторое религиозное движение, но движение не в направлении какой-либо новой веры, а просто в направлении духовной и физической высоты. Но почему духовная высота оказалась в данном случае органически связанной с физической и притом именно с горами Кавказа? Ответом на этот вопрос могло бы явиться уже простое указание на тот факт, что подходящую пустыню в наше время не так легко найти, как в прежние времена, когда известная близость к жилым местам, необходимая, чтобы не умереть с голоду, была совместима с отъединенностью от мирской жизни. В наше время, время вездесущих отелей, ко всему любопытных туристов и деловых людей, велосипедов и автомобилей, удаление в пустыню не для самоубийства, а все же для жизни приходится признать делом весьма трудноисполнимым. Во всяком случае для этого, очевидно, уже непригодны ни прежние пустыни Египта, Синая и Сирии, ни тем более какие-либо места Западной Европы. У нас, в России, для этого, конечно, самым подходящим местом являются еще дикие склоны Кавказа. Здесь непреодолимая для большинства крутизна ставить естественный предел между миром и отшельником. Сами отшельники преодолевают эту крутизну благодаря большему равнодушию к опасности, а затем привычке, старики зачастую только при помощи людей молодых и сильных. Вот причины и условия возникновения горной Фиваиды наших дней именно у нас на Кавказе. Является вопрос, действительно ли это подобие Фиваиды, т. е. насколько это явление религиозно-многозначительное и в чем его своеобразие по сравнению с прежним пустынножительством. Появившаяся недавно книга В. Свенцицкого «Граждане неба» дает, несомненно, много данных для решения этого вопроса. Автор ездил на Кавказское побережье, добрался до тех месть, где живут пустынники, прожил у них несколько дней и подробно описал свои впечатления, присоединив к этому описании несколько фотографических снимков как самих пустынников, так и их хижин. Самый этот факт наблюдения, описания и даже фотографирования пустынников может на первых порах вызвать вполне естественные сомнения на тему о том, допустимо ли все это в отношении таких интимных и по самой сущности своей прячущихся от огласки и любопытных взоров проявлении религиозной жизни, как отшельничество. На наш взгляд вопрос этот решается всецело внутренним отношением самого автора к существу и цели своей поездки. Конечно, типичные формы газетного «интервью» по отношению к религиозным пустынникам были бы чем-то в высокой степени возмутительным и оскорбительными. Но вполне мыслимо и возможно совершенно другое отношение к этому делу, — отношение не менее интимное, чем самое отшельничество. Все содержание книги Свенцицкого не дает нам никаких оснований предполагать, что «опубликование» было первой и основной целью автора, а не явилось лишь попутным результатом его поездки. Рассматривая же этот результата чисто объективно, нет, конечно, никаких оснований ужасаться тому, что имена, разговоры и даже лица прячущихся от мира людей попали в печать. Наверное, книга автора никогда не попадет в руки тех, кто в ней так или иначе изображен, и не вызовет в их душе вполне понятного смущения. В том же, что «мир» заглянет в эту прячущуюся от «мира» жизнь, опять-таки нет никакого зла, иначе нам пришлось бы осудить все жития и все интимное святое, запечатленное в мировой религиозной литературе.

Книга Свенцицкого, написанная весьма живо и увлекательно, касается всего виденного им за время путешествия по горам. Здесь есть и впечатления туриста от своеобразной природы и головокружительных подъемов и спусков, и описания мимолетных встреч, и, наконец, самое подробное описание всего виденного и слышанного им у отшельников. Последнее является, конечно, наиболее ценным. Свенцицкий, несомненно, обладает даром художественной изобразительности. После прочтения его книги все те шесть пустынников, с которыми он главным образом входил в общение, стоять в воображении читателя, как живые. И кажется, что если бы с ними пришлось когда-нибудь встретиться, то получилось бы впечатление как от встречи старых знакомых, — до того резко и четко обозначились они, по описанию автора, в своих характерных чертах. Это обусловлено главным образом тем, что автор в своих сношениях с пустынниками оставался на почве полной непредумышленности и простоты. Никаких заранее задуманных бесед и вопросов на преднамеченные темы, чем так легко было бы соблазниться в положении автора, в его записях не найти. Его разговоры с пустынниками совершенно непринужденны и возникают по всяким случайным поводам или по инициативе его собеседников. В этой полной искренности и жизненности всего увиденного и услышанного автором видим мы главное достоинство записанных им впечатлений. Вся совокупность наблюдений автора рисует современных отшельников в весьма привлекательном виде, в той настоящей, а не показной, кротости и терпеливости, а также непрестанной внутренней работе, которые столь характерны и для пустынников старых времен. Есть, однако, и заметные различия. Современные пустынники обнаруживают, например, большую свободу в отношении внешней формы речи, обращения, быть может, даже и поведения. Наружно пустынники, по выражению автора, «совсем как все», разводят себе около хижины небольшой огород, иногда шутят, стряпают для гостя вкусные «пышки». Вообще напряженность религиозного аскетизма оказывается у них значительно пониженной по сравнению с великими аскетами прежних времен. И в местных монастырях некоторые монахи, не без ревности, конечно, отмечают, что пустынники не представляют «ничего особенного»: едят по два раза в день. Питаются они обыкновенно картофелем, который разводят около своих келий, приносить с долин запасы муки и масла, запасаются также на зиму сухарями. По поводу этих «роскошеств» по сравнению с «сухими кореньями» былых времен один старец-пустынник сказал автору: «Так и надо. Мы не можем слишком сильно поститься. Господь от человека требует не голода, а подвига. Подвиг — это то, что может человек сделать самого большого по своим силам, а остальное по благодати. Силы наши теперь слабые, а подвигов больших Господь с нас не требует. Я пробовал сильно поститься. И вижу, что не могу. Истощаюсь — нет сил молиться, как надо. Однажды так ослаб от поста, встать правила прочесть не могу. Господи, думаю, пощади создание свое. И слышу в сердце: не вставай, лежи, пока поправишься. Так Богу угодно…» Другой пустынник тоже подтверждаешь эту невозможность подняться над известным уровнем, усматривая, однако, причину в общем упадке духовных сил «мира». «Над миром, — говорить он, — можно подняться только на известную высоту. Если мир низок, и подняться над ним люди высоко не могут. Монахи — дети этого же мира со всеми его слабостями и грехами». С этими мыслями, — мыслями не отвлеченными и вытекающими прямо из религиозного опыта, — нельзя не согласиться. «Богатыри духа» вырабатываются не одними только личными усилиями, а работой поколений, вековым воспитанием духовных сил. Однако за всей этой обыденной внешностью, характеризуемой словами «как все», даже по описаниям автора чувствуется известный фундамент глубоко-религиозной осмотрительности, постоянная забота, чтобы не сказать лишнего ответственного слова, чтобы обыденное не привлекло внутреннего интереса, вообще так или иначе не завладело душой. Поэтому они все же очень сторонятся реального общения с мирской жизнью, спускаясь с своих высот только по крайней надобности — для исповеди и причастия в монастырях или же за мешком муки или сухарей.

Пустынножительство, как известно, есть первоначальная форма монашества. Монастырь произошел из пустынничества в силу своего рода психологической неизбежности для близко живущих пустынников иметь общение в научении, совете, участии, молитве, трапезе и, наконец, других, как ни скудных, а все же жизненно деловых сношениях с природой и даже с миром. Раз началось такое общение, неизбежно возникаешь и то или иное правило, затем устав и иерархия, т. е. то, что и составляет сущность монастыря. Монастырь, таким образом, есть форма промежуточная между пустыней и миром. И та, и другая форма имеешь, несомненно, свои духовные преимущества, но и духовные же опасности. И каждый монах по характеру и степени своей религиозной жизни, по своим религиозным достижениям имеешь склонность и нужду в той или другой из этих форм монашества. Таким образом, едва ли уместен вопрос, что вообще нужнее и лучше для религиозной жизни — монастырь или пустынножительство. Лучшее есть то, что соответствуешь духовной потребности данного лица. Уже в этом одном пустынножительство находит свое полное религиозное обоснование. Однако все это так в идеале. Но в жизни эти формы существенно отличаются еще и по фактической возможности осуществить присущее им религиозное назначение. Монастырь есть форма, гораздо ближе стоящая к миру и от него более зависимая. Поэтому-то и религиозный уровень монастыря есть нечто весьма изменчивое под влиянием условий, для религии по существу внешних. Пустынножительство — форма гораздо более свободная от мира и потому сравнительно неизменная в своем внутреннем достоинстве. С другой стороны, пустынножительство всегда было и останется той формой монашества, в которой чисто религиозные переживания, а именно молитвенные и мистически-созерцательные, достигают своего наивысшего напряжения. Поэтому-то пустынножительство, вообще то или иное удаление от общей монастырской жизни «в затвор» или просто в обособленную келью в какой-нибудь «пустыньке», было постоянной и необходимой старей в жизни почти всех великих подвижников и христианских святых. Пустынножительство, как общее явление, есть лишь обобщение этой стадии и в то же время возврат к первоначальной форме монашества. Мы не будем здесь касаться вопроса о том, как может высшая точка христианской жизни заключаться в отрыве от мира, когда миссия христианства заключается в спасении мира. Кто мало-мальски задумывался над этим вопросом, конечно, знает, что, несмотря на внешний «отрыв» данного лица и на данное время, в общем и целом, мир именно от уединявшихся подвижников получал весьма заметный прилив духовных сил и религиозных влияний. Это факт совершенно ясный и в плоскости эмпирической истории и несколько по-иному понятный также и в своей мистической природе. Вообще с религиозной точки зрения нет сомнения в том, что отшельничество всегда служило для мира, хотя, конечно, согласно религиозному пониманию этого служения. С этой точки зрения возобновление пустынножительства, как явления не единичного, знаменует собою несомненный подъем религиозной жизни. Оно представляет прежде всего несомненный корректив по отношению к общему упадку монастыря. Отрицательные стороны современных монастырей едва ли исчерпываются теми, которые зависят от усложненности монастырского хозяйства. Кроме многолюдства и обмирщения монастырей крупных центров, в падении монастыря несомненно немалую роль играет то, что определяется словом «казенное» отношение. Здесь уже сказывается влияние мира, как государства. Пустынножительство возвращает монашество к его чистым истокам. Его новизна по сравнению с этими истоками, конечно, не в общих формах, которые неизбежно должны быть одинаковыми. Как и прежде, пустынники прежде всего ищут безмолвия и религиозной сосредоточенности; как и прежде, в отдалении от внешних соблазнов возгорается в их душе внутренняя борьба, возникают сомнения, «нужно ли все это», одолевают видения; наконец, как и прежде, до них достигает «мир», то в качестве любопытствующих, то религиозно интересующихся посетителей, имеющих потребность в духовном соприкосновении со святым и чистым и все же понятным, человеческим. И несомненно, что, как и прежде, это святое и чистое будет притекать от них в тот же, будто бы оставленный ими «на произвол судьбы», «мир». Уже одна книжка Свенцицкого, несомненно, многих и многих духовно освежит. Своеобразие современных пустынников, в конце концов, в иной психологии человека XX столетия. Слишком большой опыт пережит, особенно за последние десятилетия, чтобы можно было по-прежнему религиозно чувствовать, думать и говорить. Вообще новизна религиозной психологии наших дней, главным образом, в религиозном понимании и в большей сложности духовной жизни. Именно это понимание освобождает религиозный подвиг от многих односторонних уклонов и религиозных же соблазнов. Если интенсивность религиозного опыта, несомненно, понизилась, то экстенсивность его выиграла. Мы не будем задаваться вопросом, что лучше, что хуже. Это универсальный факт, относящийся не только к эволюции христианства, но и всего человечества. Напряженность и творчество во всем ослабели и заменились большею разлитостью на все, осложнением индивидуальной и общественной жизни. По крайней мере, этот процесс ясен в области духа. Здесь человечество переживает стадию экстенсификации взамен прежней интенсификации сил. С религиозной точки зрения это несомненный признак приближения к концу. Одному из пустынников, судя по изображению Свенцицкого, с наиболее значительным религиозным опытом, предстало однажды видение воина, который бросил ему лишь одну крылатую фразу: «поздно строить монастыри». Правь или не прав был воин и даже был ли какой-нибудь воин, об этом можно различно судить. Одно кажется нам несомненным: что слово «поздно» многообразно произносится самою жизнью, обозначившимися неизлечимыми болезнями человеческого духа, а главное — все большим и большим превращением органических процессов общественной жизни в механические.