Опальные: Русские писатели открывают Кавказ. Антология: В 3 т.
Ставрополь: Изд-во СГУ, 2010. — Т. 1.
Пребывание Пушкина на Кавказе в 1829 г. принадлежит к наименее известным в подробностях периодам в жизни поэта. От этого времени не имеется или не сохранилось ни одного письма его: очень возможно, что по некоторым соображениям он воздерживался от корреспонденции, пока находился в армии графа Паскевича2. Таким образом, одно «Путешествие в Арзрум» служило долгое время единственным печатным источником сведений о Пушкине на Кавказе в 1829 г. Только в 1880 г. сведения эти были несколько дополнены воспоминаниями Н. Б. Потокского («Русская старина», 1880, июль, 576—584) и М. В. Юзефовича («Русский архив», 1880, III. 431—446). К сожалению, оба они взялись за перо на закате своих дней, спустя полвека после событий, когда многое забылось, многое перепуталось в старческой памяти. К тому же Н. Б. Потокский был только случайным дорожным знакомцем Пушкина, а М. В. Юзефович встретился с ним уже в действующем отряде. Оба они немного прибавили к тому, что сам Пушкин признал возможным сказать в своем «Путешествии в Арзрум». Очень богатый вклад в собрание сведений о пребывании поэта на Кавказе сделал вице-президент нашей Академии наук Л. Н. Майков, напечатавший в «Русском вестнике» 1893 г. записку М. И. Пущина «Встреча с Пушкиным на Кавказе». Драгоценная записка эта значительно дополняет сведения того же Пущина, обнародованные впервые бароном А. Е. Розеном в его исследовании «Декабристы на Кавказе» («Русская старина», 1884, февраль, 303—308).
Таковы до сих пор главнейшие и почти единственные источники сведений о кавказском путешествии Пушкина. Первое место между ними принадлежит, конечно, «Путешествию в Арзрум». Как известно, Пушкин не предполагал сначала сообщать в печати о своих кавказских впечатлениях, и только книга французского путешественника Виктора Фонтанье побудила его обнародовать свой путевой дневник. В нем он многого не договаривает, о многом виденном и слышанном совсем умалчивает и ограничивается беглым и далеко не полным обзором тех событий, которых был очевидцем. Все «Путешествие» есть в сущности оправдательный документ против обвинения поэта в том, что он, находясь в действующем отряде, написал будто бы сатиру на графа Паскевича. «Я устыдился бы, — говорит Пушкин в предисловии к „Путешествию“, — писать сатиры на прославленного полководца, ласково принявшего меня под сень своего шатра и находившего время посреди своих великих забот оказывать мне лестное внимание. Человек, не имеющий нужды в покровительстве сильных, дорожит их радушием и гостеприимством, ибо иного от них не может и требовать. Обвинение в неблагодарности не должно быть оставлено без возражения, как ничтожная критика или литературная брань. Вот почему решился я напечатать это предисловие и выдать свои путевые записки, как все, что мною было написано о походе 1829 года». «Путешествие» появилось впервые в печати в первой книге «Современника» за 1836 г. по рукописи, переписанной и исправленной в 1835 г. С тех пор, более полувека, сочинение это печаталось всегда в одинаковом виде, то есть с пропуском беседы с Ермоловым, рассуждения о распространении христианства среди горцев и т. д. Имена почти всех лиц, с которыми Пушкин встречался на Кавказе, обозначались в печати только начальными буквами. Замечательно, что по цензурным соображениям, ныне совершенно необъяснимым, сводный уланский полк именовался в печатном тексте просто уланским полком, а название сводный заменялось тремя звездочками.
В полном виде, совершенно согласном с авторским текстом, «Путешествие» появилось только в 1887 г. в сочинениях Пушкина, изданных Обществом для пособия нуждающимся литераторам и ученым. При этом оказалось, что в рукописи только немногие лица названы полными именами, большинство же самим Пушкиным означено одними инициалами. Редактор издания, о котором идет речь, профессор П. О. Морозов, не мог или не признал нужным раскрыть эти анонимы. Таким образом, высказанная П. В. Анненковым еще в 1855 г. надежда на то, что будущие издатели Пушкина объяснят все анонимы «Путешествия», не осуществилась и через 50 лет после кончины поэта. Предпринятое нашей Академией наук критическое издание сочинений Пушкина вновь поставило на очередь этот вопрос, очень важный для определения круга знакомств и отношений поэта на Кавказе. Теперь большая часть этих инициалов раскрыта, и только немногие из них остаются под сомнением3.
По словам профессора П. О. Морозова, «Путешествие» написано Пушкиным вчерне еще в 1829 г. Первоначальный текст этот, к сожалению, никогда не появлялся в печати, и потому мы можем высказать только предположение, что он в общем должен значительно разниться от текста, обработанного в 1835 г. Дело в том, что «Путешествие» распадается на две неравные части. Одна из них, составившая в окончательной обработке первую главу, написана, очевидно, во время самого путешествия, под живым впечатлением виденного и слышанного в пути. Пушкин записал язвительные отзывы Ермолова о Паскевиче, излагает свой, очень замечательный, взгляд на обращение горцев в христианство, сообщает сведения о положении аманатов в Владикавказе и т. д. В «Путешествии» указано даже, что первая запись в дорожном дневнике сделана им в Георгиевске 15 мая, вторая — во Владикавказе 22 мая. С этого дня хронологические даты прекращаются. Со слов Пушкина мы знаем только, что он прожил в Тифлисе около двух недель, но что делал он в Тифлисе и с кем проводил время — остается неизвестным. Пушкин называет только одного Санковского и дает внешнее описание города.
Путь от Тифлиса до лагеря действующего корпуса на берегу Каре-чая, куда Пушкин прибыл 13 июня, описан очень кратко и, очевидно, на память или по самым беглым отметкам в дневнике. Наконец, движение с войсками от Соганлуга до Эрзерума изложено очень сухо и сдержанно, с опущением всяких подробностей, даже без названия тех мест (Каинлы, Миллидюз), где происходили сражения. Пушкин подчеркивает, что он не вмешивается в военные суждения и описывает только то, что сам успел увидеть. Между тем, живя в палатке Раевского, беседуя с Вольховским, Пущиным и другими лицами штаба, близко знавшими положение дел, Пушкин не мог, конечно, не видеть закулисной стороны войны, не всегда согласной с пышными реляциями. Он умолчал, например, о следствии, назначенном над начальником штаба бароном Д. Е. Остен-Сакеном за нерешительные будто бы действия кавалерии при преследовании 20 июня разбитого Гагки-паши. Следствие это окончилось выговорами Сакену и Раевскому и привело затем к удалению их обоих из кавказской армии. Пущин рассказывает в своих записках, что вся эта неприятная история была последствием неосторожности Сакена: еще в Тифлисе он обратил внимание Паскевича на статью в «Journal des DИbats», в которой говорилось, что Паскевич самых обыкновенных способностей и что успех его кампаний должно приписать способностям его начальника штаба и многих других лиц, сосланных на Кавказ за 14 декабря.
Обратный путь из Эрзерума описан Пушкиным всего в нескольких строках, и все «Путешествие» оканчивается прибытием в Владикавказ. 0 своем довольно продолжительном пребывании на Кавказских Минеральных Водах поэт не упоминает ни одним словом.
Обратимся теперь к другим, названным выше источникам сведений о пребывании Пушкина на Кавказе в 1829 г.
Н. Б. Потокский, по его собственным словам, в 1829 г., не имея еще и 20 лет от роду, освободился от опеки своих родителей и с большими надеждами отправился на Кавказ с рекомендательными письмами к Н. Н. Раевскому, П. С. Санковскому и В. Д. Вольховскому. В Екатеринограде юноша встретился с Пушкиным и вместе с ним отправился в Владикавказ. В Тифлисе жили они в одной гостинице, а по возвращении Пушкина из Эрзерума встречались в доме Санковского.
Таким образом, Потокский мог бы значительно пополнить запас известий о кавказском путешествии Пушкина. Но, к сожалению, он писал свои воспоминания через 50 лет после встречи с поэтом. Никакая память не может выдержать такого долгого срока. Потокский допустил хронологические ошибки, обобщил отдельные случаи, сделал себя центральной фигурой событий. Поэтому воспоминания его не могут, по нашему мнению, считаться надежным источником сведений о Пушкине. Прежде всего, они противоречат во многом рассказу самого поэта. Чтобы не быть голословным, приведу несколько примеров. Потокский утверждает, что, едучи вместе с Пушкиным в Тифлис, встретил около Пасанаура барона Фелькерзама, спешившего в Петербург с донесением о победе над турками. Здесь явная хронологическая ошибка: адъютант графа Паскевича барон Иван Егорович Фелькерзам выехал из Эрзерума с донесением о занятии этого города только 28 июня 1829 г., когда Пушкин уже находился в действующем корпусе и присутствовал при сдаче столицы Анатолии. По рассказу Потокского, Пушкин весь путь от Екатеринограда до Тифлиса сделал верхом, причем Потокский неотлучно следовал за ним. Только станции за две до Тифлиса Потокский расхворался и не мог держаться на коне. Тогда Пушкин уложил больного в телегу и был при нем неотлучно до Тифлиса. Рассказ Пушкина не подтверждает этого сообщения. Из Пасанаура нетерпеливый поэт отправился пешком совершенно один, даже без проводника, и прошел до Душета. Здесь нагнали его граф Пушкин и Шернваль и предложили отправиться дальше в их экипаже. Предложение было принято, и путешественники крупной рысью, а иногда и вскачь поехали в Тифлис. Очевидно, что Пушкин и Потокский встретились в пути случайно, что это было одно из тех мимолетных знакомств, которые не оставили в памяти поэта никакого следа, тогда как на восторженного, романтически настроенного юношу встреча с прославленным поэтом произвела впечатление настолько глубокое, что через полвека она одна осталась в его памяти, затмив все остальные подробности. По рассказу Потокского, Пушкин любил писать мелом и углем стихи и рисовать карикатуры на дверях и стенах. Так делал будто бы Пушкин во всех укреплениях и даже во Владикавказе, по возвращении с обеда у генерала Скворцова. Очень возможно, что живой и шаловливый поэт написал где-нибудь стихи на дверях, но Потокский поспешил обобщить единичный случай и возвел его в особенную привычку Пушкина, как будто на каждом казачьем посту, в каждом дом, где только поэт останавливался, были к его услугам мел и уголь для расписывания стен и дверей.
С Михаилом Владимировичем Юзефовичем Пушкин встретился только 13 июня 1829 г., в день прибытия в отряд, стоявший лагерем на берегу Каре-чая, у подошвы Соганлугского хребта. Юзефович был тогда поручиком белгородского уланского полка и состоял адъютантом при начальнике кавалерии Н. Н. Раевском.
В отряде жил он в одной палатке со Львом Пушкиным, тоже адъютантом генерала Раевского. Таким образом, Юзефович имел возможность видеться с Пушкиным ежедневно, но он писал свои воспоминания в июле 1880 г., т. е. через 51 год после события, и, следовательно, многое забыл. Поэтому он передал (как сам заявляет) только то, что ясно и точно сохранилось в его памяти, за правду чего может ручаться по совести. К сожалению, в памяти его удержалось мало новых подробностей о пребывании Пушкина в отряде.
Очень драгоценными являются в этом отношении, как мы уже сказали, записки М. И. Пущина, обнародованные впервые Л. Н. Майковым. Он написал их в пятидесятых годах, следовательно, на 30 лет раньше Потокского и Юзефовича, когда события кампании 1829 г. были еще свежи в его памяти. Пущин сообщил впервые сведения, до того совершенно неизвестные, о пребывании Пушкина на Кавказских Минеральных Водах в августе и сентябре 1829 г., после возвращения из Эрзерума. Пушкин сам нигде ни одним словом не упоминает об этом, и только на двух его стихотворениях 1829 г. имеется помета: на кавказских водах.
Официальные сведения о пребывании Пушкина на Кавказе выразились только в переписке об учреждении за ним тайного полицейского надзора.
Намерение посетить Кавказ возникло у Пушкина еще в 1827 году. От 8 мая этого года4 он писал из Москвы своему брату Льву Сергеевичу, служившему тогда в нижегородском драгунском полку: «Завтра еду в Петербург… Из Петербурга поеду в чужие края, т. е. в Европу, или восвояси, т. е. в Псков, но вероятнее — в Грузию, не для твоих прекрасных глаз, а для Раевского». Намерение это осуществилось, однако, только в 1829 г., причем Пушкин собрался на Кавказ, по-видимому, совершенно неожиданно, без всяких приготовлений. Сам он объяснял цель своей поездки различно. В черновом предисловии к «Путешествию в Арзрум», написанном 3 апреля 1835 г., было сказано: «В 1829 г. отправился я на кавказские воды. В таком близком расстоянии от Тифлиса мне захотелось туда съездить для свидания с братом и с некоторыми из моих приятелей». Между тем, выезжая 9 марта 1829 г. из Петербурга, Пушкин отметился в полиции выехавшим не на Кавказские Воды, а именно в Тифлис, по подорожной, данной ему петербургским почт-директором 4 марта 1829 г. до Тифлиса и обратно. Как в письме от 8 мая 1827 г., так и в черновом предисловии к «Путешествию в Арзрум» Пушкин объясняет свою поездку желанием повидаться с братом Львом и Н. Н. Раевским. Но замечательно, что в письме к тому же самому Раевскому от 30 января 1829 г., следовательно, за месяц до выезда из Петербурга на Кавказ, поэт ни слова не говорит о намерении посетить Грузию. Все это дает основание предполагать, что окончательное решение бросить столицу и отправиться в Азию созрело в Пушкине внезапно, под влиянием того тревожного состояния духа, в котором он тогда находился.
Неизвестный и крайне недоброжелательный к поэту автор воспоминаний, напечатанных в «Русской старине» 1874 года (том X, август), утверждает, что кавказскую поездку Пушкина устроили игроки, у которых он был в тисках. «Ему, верно, обещают золотые горы на Кавказе, а как увидят деньги или поэму, то выиграют и — конец». Слова о проигранной в карты поэме есть, очевидно, намек на уступку Пушкиным Н. В. Всеволожскому в 1820 г. права издания своих стихотворений за карточный долг. Пушкин, действительно, в 1829 г. предавался еще со страстью карточной игре, но только явное недоброжелательство могло искать в этом увлечении повод к поездке на Кавказ. Найти игроков Пушкин мог бы и в Петербурге, и в Москве. «Сулить золотые горы на Кавказе» можно было только шулеру, а не человеку, вечно проигрывавшему в карты.
Пушкин выехал на Кавказ, не испросив даже разрешения у кого следовало. Он состоял тогда под секретными надзором, и потому внезапный отъезд его встревожил шефа жандармов Бенкендорфа. Мнительному начальнику тайной полиции, помнившему о близких отношениях Пушкина к участникам происшествия 14 декабря 1825 г., показался в высшей степени подозрительным отъезд поэта в армию, в которой находилось в то время на службе много лиц, более или менее прикосновенных к этому происшествию. Пока Пушкин беззаботно ехал по степям Предкавказья, в Тифлисе делались распоряжения об учреждении над ним секретного надзора. За несколько дней до выступления в турецкий поход, именно 12 мая 1829 г., Паскевич приказал начальнику своего штаба барону Д. Е. Остен-Сакену предупредить тифлисского военного губернатора ген.-адъютанта Стрекалова о предстоящем прибытии в Грузию «известного стихотворца, отставного чиновника X класса Александра Пушкина» и об учреждении за ним надлежащего надзора. Стрекалов, в свою очередь, предписал 14 мая тифлисскому гражданскому губернатору по прибытии Пушкина обратить на поведение его строгое внимание и доносить секретно об образе его жизни. Нет сомнения, что Пушкин знал об этом от своих друзей, служивших в штабе и в канцелярии Паскевича, и принял свои меры осторожности. Время тогда было такое, что почти все частные письма с Кавказа, даже таких лиц, как Н. Н. Муравьев, подвергались перлюстрации в московском почтамте. Вот почему, вероятно, Пушкин избегал писания во время пребывания на Кавказе и пользовался только верными случаями для пересылки своих писем. Соображениями осторожности объясняется, по нашему мнению, и то, что Пушкин, начав в Георгиевске свой дневник изложением мнения о системе управления горцами, о способах мирного покорения их и т. д., прекратил подробные записи по переезде через Кавказские горы и ограничился краткими s отметками о лично виденном, избегая всяких рассуждений и оценки событий. Та же причина, несомненно, побудила его умолчать о многих встречах с старыми друзьями или скрыть их имена под инициалами. Поэтому, издавая в 1836 г. свои путевые записки, он имел полное право утверждать, что в них заключается все написанное им о походе 1829 года.
Переписка о секретном надзоре за Пушкиным на этом не кончилась. Уже по возвращении с Кавказа он должен был дать Бенкендорфу объяснение о причинах, вызвавших поездку. От тифлисского военного губернатора было потребовано донесение, «по чьему позволению известный стихотворец Александр Пушкин предпринял путешествие из Тифлиса в Эрзерум». Представляя Бенкендорфу свои объяснения, Стрекалов доносил, что даже лично обращал на образ жизни Пушкина надлежащее внимание.
Первые же строки своего «Путешествия в Арзрум» Пушкин посвящает опальному Ермолову, которым восхищался с давних пор. Еще в 1820 г., возвратясь в Кишинев с Кавказских Вод, поэт писал своему брату Льву: «Ермолов наполнил Кавказ своим именем и благотворным гением». Неудивительно поэтому, что Пушкин не затруднился сделать лишних 200 верст для свидания с прославленным кавказским вождем. Замечателен отзыв Пушкина о наружности Ермолова. Считается почти обязательным называть голову Ермолова львиной. Но Пушкин говорит, что у него голова тигра на геркулесовом торсе, и затем прибавляет: «улыбка неприятная, потому что неестественна». Если припомнить, что в характере Ермолова была известная доля двуличности и хитрости, давшая великому князю Константину Павловичу повод называть его патером Грубером5, то сравнение Пушкина должно признать более метким, чем сравнение со львом, придуманное безусловными панегиристами Ермолова. Оно еще раз подтверждает независимость мнений Пушкина и правдивость его в отзывах даже о тех, кого он искренно почитал.
Путешествие с оказией по Кабардинской плоскости дало Пушкину случай высказать свой взгляд на систему покорения кавказских горцев. Поэт находил, что главными средствами для этого должны служить торговля и в особенности свободная, чуждая всякого формализма проповедь евангелия. Нельзя не узнать в этом мнении отражение сентиментально-филантропических идей эпохи Александра I, когда начальникам Кавказской линии было запрещено делать набеги в горские пределы, в Тифлисе учреждено отделение Библейского общества и в нескольких пунктах открыты меновые дворы для привития диким горцам привычек и потребностей цивилизованной жизни. Великодушные намерения эти не дали ожидаемых плодов, быть может, по причинам, указанным Пушкиным в его горячих и красноречивых строках. Затем поэт высказывает надежду, что приобретение восточного края Черного моря, отрезав черкесов от торговли с Турцией, принудит их сблизиться с русскими. Соображение это не могло находиться в первоначальном тексте дневника и прибавлено, вероятно, впоследствии, при окончательной обработке «Путешествия», так как только после заключения Адрианопольского трактата 2 сентября 1829 года, отдавшего во власть России крепости Поти и Анапу, Закубанский край и все прибрежье Черного моря от Анапы до р. Чолока в Гурии, сделалось возможным принять меры к обузданию непокорных черкесских племен без опасения протестов со стороны Турции о нарушении ее верховных прав на ту или другую часть кавказского населения. Но надежды, возлагавшиеся на Черноморскую береговую линю, не осуществились: она окончила свое бесполезное существование в 1854 г., поглотив многие тысячи человеческих жизней и огромные денежные средства.
Пушкин не говорит ничего о своих знакомствах в Владикавказе. По словам же Н. Б. Потокского, поэт присутствовал на многолюдном обеде у коменданта генерала Скворцова и даже написал мелом на дверях в честь его стихи, из которых Потокский припомнил только четыре строчки, и то приблизительно. Николай Петрович Скворцов был старый кавказский служака, почтенный и всеми уважаемый, с здравым умом и твердым характером. Рассказы его не могли не заинтересовать любознательного поэта. Скворцов происходил из купеческих детей, в 1779 г. поступил сержантом в военную службу, в 1786 г. произведен в адъютанты казанского мушкетерского полка и с тех пор провел всю свою службу на Кавказской линии. В 1788 г. ходил он за Кубань до Анапы, 30 сентября 1790 г. принимал участие в поражении Батал-паши на Кубани, в 1804 г. — в усмирении кабардинцев. В 1829 г. был он уже генералом и занимал должности владикавказского коменданта и командира владикавказского гарнизонного полка. Дочь его была невестой Демьяна Александровича Искрицкого, подпоручика гвардейского генерального штаба, за прикосновенность к делу декабристов переведенного тем же чином в Орский гарнизон, а оттуда на Кавказ в 42-й егерский полк. В сентябре 1831 г. Искрицкий скончался в Кубе, от горячки. Вскоре последовала за ним в могилу и невеста его.
Нетерпение Пушкина увидеть Раевского и брата Льва было так велико, что он, избегая задержек в лошадях, прошел пешком значительную часть пути от Владикавказа до Душета. Наконец, 26 мая прибыл он в Тифлис и здесь с огорчением узнал, что нижегородский драгунский полк уже выступил в поход. Пушкин решился просить у графа Паскевича позволения приехать в армию. Главнокомандующий находился в то время уже под Карсом. Около двух недель протомился Пушкин в ожидании разрешения. Он пишет, что познакомился в это время с тифлисским обществом, но называет только одного П. С. Санковского, издателя «Тифлисских ведомостей» и большого поклонника поэта. Санковский давно ожидал прибытия Пушкина в Тифлис, но потерял, наконец, надежду увидеть его и с грустью писал в своей газете (№ 17 от 26 апреля 1829 г.): «Мы ожидали сюда одного из лучших наших поэтов, но сия надежда, столь лестная для любителей Кавказского края, уничтожена последними письмами, полученными из России». Замечательно, что известие о прибытии Пушкина в Грузию появилось в «Тифлисских ведомостях» только в № 26, вышедшем 28 июня 1829 г.6, когда Пушкин находился уже в Эрзеруме. Вероятно, поднадзорное положение поэта, прибытие его в край без надлежащего разрешения и неизвестность, как отнесется к нему граф Паскевич, побудили генерала Стрекалова отложить печатание заметки Санковского до получения приказаний главнокомандующего.
Большой интерес для тифлисцев представляет вопрос: где жил Пушкин в Тифлисе? Считается достоверным, что ему была отведена для жительства комната в доме Цуринова на Эриванской площади, по линии, которая вследствие этого ныне называется Пушкинской. Но сам поэт говорит, что остановился в трактире, и жалуется, что в трактире этом кормили его и дорого, и дурно. Н. Б. Потокский говорит также, что Пушкин поместился в единственной в то время небольшой гостинице Матасси7. Остается предполагать, что Пушкин, пожив у Матасси, перешел потом в дом Цуринова или же что он жил в этом доме по возвращении из Эрзерума.
Наконец, генерал Стрекалов получил от графа Паскевича предписание от 8 июня № 194, которым Пушкину разрешалось прибыть в действующий корпус. Раевский запиской уведомил об этом поэта. Пушкин отправился в тот же день и, можно сказать без преувеличения, не проехал, а пролетел расстояние до Карса. Нельзя не удивляться его телесной и духовной крепости, позволившей ему, без малейшего ущерба для здоровья, делать в сутки по 75 верст верхом на изнуренных казачьих лошадях в дождь и непогоду. Усилия эти не были на этот раз напрасны: Пушкин прибыл к войскам 13 июня, всего за несколько часов до их выступления. В дальнейшем описании своего «Путешествия» Пушкин, как мы уже имели случай заметить, строго ограничивается изложением только фактической стороны дела, и только в тех пределах, в которых она была доступна его наблюдению. Поэтому для понимания хода и связи событий необходимы некоторые пояснения.
8 июня 1829 г. войска действующего корпуса собрались в лагере при сел. Котанлы на р. Каре-чае, в 30 верстах от подошвы Соганлугского хребта. Как раз в день приезда Пушкина (13 июня) граф Паскевич решился предпринять движение через лесистые горы для наступления к Эрзеруму. На этом пути, на неприступной позиции Милли-дюз, стоял трехбунчужный Гагки-паша с отрядом в 10000 пехоты и конницы. Для отвлечения его внимания от так называемой Зивинской дороги, по которой предполагалось направить русские войска на Соганлуг, Паскевич приказал г.-м. Бурцову сделать ложную атаку на милли-дюзекую позицию.
В 5 ч. после полудня, 13 июня, все войска покинули сел. Котанлы и направились по назначению: Бур-цов с своим отрядом влево, а главные силы по Зивинской дороге. Пушкин находился при нижегородском драгунском полку, следовавшем с остальной кавалерией в резерве за главной колонной. В 8 ч. вечера, отойдя 17 верст, войска стали лагерем близ разоренного сел. Котанлы. Здесь Пушкин представился графу Паскевичу. Главнокомандующий был весел и ласково принял поэта. Пушкин объясняет и причину этого веселья: «Чуждый воинскому искусству, — говорит он, — я не подозревал, что участь похода решилась в эту минуту». Действительно, Паскевич, всегда нерешительный, имел причины радоваться: демонстрация отряда Бурцова отвлекла внимание Гагки-паши от движения главных сил, вследствие чего Зивинская дорога оказалась совершенно свободной.
Ночью, после отдыха, движение продолжалось, и к утру 14 июня Паскевич стал лагерем на вершине Соганлуга, при р. Инджа-су, в 8 верстах от позиции Гагки-паши.
Здесь удалось Пушкину осуществить свое желание подраться с турками. После полудня, когда утомленные ночным 30-верстным переходом войска предавались послеобеденному отдыху, значительная партия курдов и дели, посланная Гагки-пашей, внезапно атаковала и потеснила нашу передовую цепь казаков. Сам Пушкин говорит только, что поехал сСемичевым посмотреть новую для него картину. Но другие рассказывают иначе. По словам М. И. Пущина, поэт, услыхав выстрелы в цепи, вскочил на коня и исчез с глаз своих друзей. Семичев и Пущин отправились на поиски и увидели его скачущего с саблею наголо против турецких наездников. К счастью, приближение улан с Юзефовичем, прискакавшим на выручку, заставило турок удалиться. Пушкину не удалось попробовать своей сабли на турецкой голове, но зато и свою удержал он на плечах. По другому рассказу8, сходному в общем с рассказом Пущина, Пушкин устремился против неприятельских всадников с пикой, взятой им у одного из убитых донских казаков. Опытный майор Семичев, посланный ген. Раевским вслед за поэтом, едва настиг его и вывел насильно из передовой цепи. Можно поверить, что донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собой незнакомого героя в круглой шляпе и бурке.
Три дня простоял Паскевич при реке Инджа-су, оправдывая свою нерешительность глубокомысленными соображениями. Лица, понимавшие дело, сердились на бездействие. Но Пушкин наслаждался свободной и беззаботной лагерною жизнью. Он жил в палатке веселого и гостеприимного Раевского, куда собиралось ежедневно самое разнообразное общество. Здесь имел случай Пушкин видеть представителей различных мусульманских племен Закавказья, служивших под начальством Раевского в так называемых конно-иррегулярных полках. Особенно заинтересовали поэта курды-езиды, обвиняемые мусульманами в поклонении дьяволу. Он довольно верно изложил сущность религиозных воззрений этой еще и до сих пор не вполне разгаданной секты.
Однообразие стоянки на Инджа-су прерывалось военными эпизодами. Пушкин вскользь упоминает о деле 17 июня полковника барона Фридерикса с турками. Это был небольшой отряд Османа-паши, появившийся на фланге нашего следования со стороны Бардуса. Против него был направлен 1-й мусульманский (карабахский) полк под начальством подполковника Ускова, подкрепленный казаками и батальоном эриванского карабинерного полка полковника барона Б. А. Фридерикса. Турки были прогнаны, и сам Осман-паша едва избежал плена.
Наконец, 18 июня Паскевич решился спуститься с Соганлуга к сел. Караургану в тыл позиции Гагки-паши на Милли-дюзе. К вечеру войска остановились для ночлега при р. Хункер-су. На другой день движение продолжалось, и в 10 ч. близ сел. Каинлы разъезды наши столкнулись с передовыми войсками турецкого сераскира Гаджи Магомета Салех-паши, прибывшего накануне к Зивину из Эрзерума. После полудня завязалось дело, кончившееся к ночи полным разгромом турецкой армии. Войска наши гнали турок до сел. Караургана. Здесь пехота остановилась, а кавалерия, предводимая Паскевичем, преследовала бегущих еще 12 верст.
Где находился наш поэт во время боя и 40-верстного марша? Он рассказывает, что после ухода полков к назначенным им местам, остался один и направил своего коня наудачу. Сначала попал он к ген.-м. Бурцову, занимавшему левый фланг нашего боевого расположения; потом пробрался к ген.-м. Муравьеву на правый фланг и, наконец, примкнул к штабу Паскевича. В своем дневнике, рассказывая о виденных им отдельных эпизодах боя при Каинлы, Пушкин называет Бурцова и Муравьева. Действительно, эти два генерала вынесли на себе всю тяжесть сражения, особенно ген.-м. Бурцов, устоявший с херсонскими батальонами против бешеной атаки 10 тысяч турецкой кавалерии.
К вечеру, когда было получено достоверное известие о бегстве сераскира к Эрзеруму, Паскевич возобновил преследование со всей кавалерией. Пушкин принял участие в этом набеге. Не турецкие пули и сабли были опасны в этой бешеной скачке, а возможность упасть с усталым конем и быть затоптанным своими же. Наступившая ночь остановила Паскевича на биваке. Сюда собрались все кавалерийские начальники, принимавшее участие в преследовании турок.
На другой день, 20 июня, решилась судьба Гагки-паши. Получив известие о поражении сераскира, он не нашел возможным защищаться на своей позиции при Милли-дюзе: при первом наступлении наших войск турки сделали несколько безвредных пушечных выстрелов и затем бросились врассыпную. Сам Гагки-паша, оставшись без войска, пытался бежать, но был захвачен в лесу подполковником Верзилиным с линейными казаками. Паскевич остался ночевать на Милли-дюзе, разослав предварительно отряды по разным направлениям для преследования бегущих турок.
Пушкин участвовал в движении колонн против Гагки-паши. Он примкнул к нижегородскому полку, шедшему в третьей линии, но вскоре отстал и очутился один в лесистых горах. Долго бродил он от одной части к другой, пока не наткнулся на нижегородцев, остановившихся на ночлег между Милли-дюзом и Меджингертом.
21 июня Паскевич перешел с Милли-дюза к Караургану. Здесь Пушкин имел случай видеть пленного Гагки-пашу и наблюдать физиологическое явление, известное у турок под названием кеса. 22 июня главные силы, продолжая движение, перешли к сел. Ардосту, 23 июня спустились в долину Аракса и, следуя его левым берегом, достигли к вечеру сел. Кепри-кея. Пушкин прошел молчанием дни 22 и 23 июня. Утомление предшествующих дней, жаркий воздух и отсутствие выдающихся событий заглушили на время его любознательность. В эти дни присоединились к главным силам отдельные отряды, преследовавшие бегущих турок, и были отправлены в Каре Гагки-паша и другие пленные турецкие сановники. Из Ардоста полетел в Петербург и курьер с донесением Паскевича о поражении турецкой армии.
Природа неприветлива в долине Аракса. Бедствия войны сделали ее еще более угрюмой. «Селения были пусты, окрестная сторона печальна», — говорит поэт о местах, виденных им 22 и 23 июня. Селение Кепри-кей (в переводе с турецкого «мостовое селение») находится при слиянии рек Аракса и Гассан-су. Непосредственно над соединением их переброшен через Араке большой и древний каменный мост, называемый Чобан-кепри («мост пастуха»). Пушкин сообщает предание о построении этого моста разбогатевшим пастухом, могилу которого местные жители указывают на вершине соседнего холма. Нам известно другое предание по этому поводу. «Когда какой-то царь предпринял сооружение моста. Но все попытки лучших строителей оказывались неудачными: все, сделанное днем, оказывалось разрушенным в следующую ночь. Наконец, явился ангел в одежде пастуха и указал место для моста. Тогда работа пошла безостановочно, и мост был назван пастушеским».
Развалины Караван-сарая, посещенные Пушкиным, заслуживают внимания. Полагают, что он был построен генуэзцами во времена процветания их торговли сЭрзерумом и Тавризом.
Паскевич не остался на ночлег в Кепри-кее. Вскоре после прибытия главных сил в это селение получено было из Гассан-кале известие о намерении сераскира увезти в Эрзерум находившиеся там артиллерийские и провиантские запасы. Паскевич немедленно сформировал летучий отряд под начальством г.-м. князя Бековича-Черкасского и сам повел его в Гассан-кале. Главные силы выступили туда же на другой день, 24 июня.
Поход, видимо, утомил Пушкина и нравственно и физически. Он жаждал отдыха и уже не бросался вперед при первом известии о деле. Перед выступлением конницы из Кепри-кея было получено ложное известие о нахождении в горах 3000 турок. Полковник Анреп немедленно поскакал на поиски с уланским эскадроном. За ним отправился и Раевский. Пушкин присоединился к нему, но уже не с охотою, а с великою досадою, как бы исполняя скучную служебную обязанность. Известие оказалось ложным, а набег бесполезным. К вечеру 24 июня Пушкин прибыл в Гассан-кале, где уже со вчерашнего дня находился Паскевич. Развалины древней цитадели Гассан-кале не обратили на себя внимания поэта. Он посетил только минеральные бани, известные с древних времен. Пушкин не совсем правильно называет их горячими железо-серными. Температура их не превышает 27 или 28° R., и по составу принадлежат они к железисто-щелочным с примесью серы. Реку, при которой находится Гассан-кале, Пушкин называет Мургом. Неизвестно, откуда заимствовал он это имя: местные жители называют ее Гассан-су или Кале-су (крепостная река).
Движение к Эрзеруму (25 и 26 июня), смуты в городе, предшествовавшие его сдаче, наконец, самая сдача столицы Анатолии (27 июня) описаны Пушкиным кратко, но со свойственным ему искусством схвачены наиболее рельефные черты событий. Когда войска наши уже заняли высоту Топ-даг, на восточной стороне Эрзерума, буйные арнауты открыли пушечный огонь против Топ-дага, на котором находился Паскевич и эрзерумские сановники с ключами. По общей просьбе Паскевич приказал отвечать на выстрелы, и тогда турецкие пушки умолкли. К этому рассказу Пушкина покойный ныне генерал Э. В. Бриммер прибавляет, что после первого нашего выстрела Пушкин, стоявший перед Паскевичем, воскликнул: «Славно!» — и на вопрос главнокомандующего: «Куда попало?» — отвечал: «Прямо в город». «Гадко, а не славно», — заметил на это Паскевич9.
Во время трехнедельного пребывания в Эрзеруме Пушкин жил в обширном дворце сераскира, занятом Паскевичем. Город и его обитатели заинтересовали поэта. Он осмотрел все его достопримечательности, не оставил без внимания даже башенных часов, единственных во всей Анатолии. Пушкину выпал даже редкий случай посетить гарем одного из пленных пашей.
Что заставило Пушкина выехать из Эрзерума ранее, чем он сам, по-видимому, предполагал? По его словам, 14 июля, возвращаясь из бани во дворец, узнал он о появлении в Эрзеруме чумы. При этом известии представились ему все ужасы карантина, и он в тот же день решился оставить армию.
Позволительно усомниться в том, чтобы один только страх сиденья в карантине был причиною внезапной решимости Пушкина выехать из Эрзерума. Дело в том, что с момента открытия чумы строгие карантинные меры вступали немедленно в действие и, следовательно, нельзя было избежать их после обнаружения первого случая заразы. К тому же, карантинное наблюдение в Гумрах было обязательно во все время турецкой кампании для всех, ехавших из армии в Грузию. В 1829 г. карантинный срок был определен в 3 недели, но Пушкин без труда выпросил себе сокращение его до трех дней.
Потокский, ссылаясь на отзыв Вольховского, утверждает, что Пушкин оставил действующий корпус вследствие ссоры с Паскевичем, который, под предлогом опасения за жизнь поэта, дорогую для России, предложил ему немедленно уехать из армии. Главной причиной неудовольствия Паскевича были будто бы свидания Пушкина с некоторыми из декабристов. Шпионы следили за поведением поэта и передавали Паскевичу свои наблюдения в преувеличенном виде.
Потокский повторяет то, что тогда говорили в армии. Но сомнительно, чтобы он слышал это от самого Вольховского. Такой серьезный, сдержанный и осторожный человек, как Владимир Дмитриевич, никогда не решился бы сообщить почти мальчику, хотя бы и под секретом, такие вещи, о которых тогда было опасно говорить. Вольховский сам имел несчастье быть названным в заговоре 14 декабря, и хотя лично ни в чем не был замешан, но тем не менее это ему много вредило по службе. Откуда бы, впрочем, ни заимствовал свои сведения Потокский, в них есть доля истины. Но открытой ссоры Пушкина с Паскевичем они все-таки не объясняют, и потому употребленное Потокским слово ссора надо считать простым lapsus calami. Припомним, прежде всего, что во время поездки на Кавказ Пушкин состоял под тайным надзором. Паскевич, разрешив ему приезд в армию, принял на себя надзор за его поведением и сношениями и для этого старался, по возможности, не отпускать его от себя. М. И. Пущин рассказывает, что Пушкин не мог из вежливости оставить Паскевича, который не хотел отпускать его от себя не только во время сражения, но на привалах, в лагере и вообще всегда, на все repas и в свободное от занятий время за ним посылал и порядочно, по словам Пушкина, ему надоел. Держа Пушкина около себя, тщеславный военачальник, ставивший свои сражения наравне с победами Александра Македонского и знаменитейших римских полководцев, быть может, рассчитывал вместе с тем, что поэт проникнется величием подвигов нового македонского героя и не откажется быть его певцом.
Во время похода к Эрзеруму Паскевич не имел возможности держать поэта под постоянным наблюдением. Пушкин проводил большую часть времени с Раевским и считал себя как бы прикомандированным к нижегородским драгунам. Общество его составляли, кроме Раевского, Лев Пушкин, Юзефович, Семичев, Пущин и др. Он чувствовал себя вполне привольно среди этих людей. Но с занятием Эрзерума эта свободная жизнь окончилась: 10 или 11 июля Раевский со всею кавалерией ушел в поход, и Пушкин расстался с самыми близкими ему людьми. В первых числах июля выехал из Эрзерума также и М. И. Пущин, которому было поручено доставить в Тифлис пленного сераскира с пашой. Неизвестно, сам ли Пушкин не пожелал следовать за Раевским или же Паскевич нашел предлог отклонить его от этого. Как бы то ни было, но поэт остался один, и 7 июля, когда Паскевич перешел из лагеря в город и занял помещение во дворце сераскира, поэту пришлось сделаться его гостем. К этому времени, вероятно, и должно отнести замечание Пущина о надоевшем поэту обязательном посещении главнокомандующего. Веселые пиры в палатке Раевского, приправленные живой, непринужденной и остроумной беседой, заменились официальными обедами, на которых малочиновный Пушкин занимал, конечно, не первые места. Надо думать, что и беседа была мало занимательна: Паскевич был в это время очень высокого мнения о своих военных действиях и говорил только о них. Можно представить себе, как несносны были эти обеды для Пушкина, который не мог забыть даже одного обеда у генерала Стрекалова в Тифлисе и закончил описание его забавным восклицанием: «Черт побери тифлисского гастронома!»
В совокупности всех этих причин, кажется мне, должно искать причину отъезда Пушкина. Самый город Эрзерум после осмотра его достопримечательностей не мог, конечно, соблазнить на дальнейшее пребывание в нем.
Несомненно, что Пушкин и Паскевич не питали симпатий друг к другу. Первый, во время похода, имел достаточно поводов убедиться в непомерном самолюбии, можно сказать, в самообожании Паскевича, в его высокомерно-презрительном отношении к подчиненным. Если он чего-нибудь не заметил сам, то друзья его и знакомые, конечно, не преминули просветить его. Все они: и барон Д. Е. Остен-Сакен, и Н. Н. Раевский, и В. Д. Волховский, и М. И. Пущин — все вскоре покинули службу под начальством Паскевича или добровольно, или вынужденно, унося глубокое чувство горечи и неудовольствия против него.
Биограф-панегирист Паскевича князь Щербатов10 утверждает, что «Пушкин в своем „Путешествии в Арзрум“ не раз упоминает о неустрашимости главнокомандующего и о его, среди боевых забот, веселой приветливости». Достаточно просмотреть творение Пушкина, чтобы убедиться в том, что он нигде ни разу не упоминает о неустрашимости Паскевича. Что касается веселой приветливости, то едва ли такая характеристика может быть основана на словах Пушкина о том, что Паскевич, принимая его в день приезда в армию, был весел и ласков.
Вообще, Пушкин едва ли понравился Паскевичу, особенно с тех пор, как этот последний убедился, что поэт не обнаруживает ни малейшего желания сделаться певцом его подвигов. После поражения сераскира и Гагки-паши и занятия Эрзерума Паскевич был так преисполнен сознания необычайности своих подвигов, что только и говорил об них. После бегства сераскира главнокомандующий, нагнав на поход курдских беков, состоявших при корпусе, не мог удержаться от предложения им вопроса, видели ли они когда-нибудь подобное разбитие армии. Лукавые азиатские дипломаты отвечали: «Мы еще не опомнились от удивления и только теперь начинаем верить, что это может случиться».
Пушкин держал себя по отношению к Паскевичу совершенно независимо, отдавая должную дань высокому его положению. Отношения эти лучше всего охарактеризованы им самим в предисловии: «Человек, не имеющий нужды в покровительстве сильных, дорожит их радушием и гостеприимством, ибо иного от них не может и требовать. Обвинение в неблагодарности не должно быть оставлено без возражения». Этими словами Пушкин дает ясно понять, что только одно опасение прослыть неблагодарным заставило его напечатать свои записки об эрзерумском походе.
Паскевич рассчитывал на другое и, убедившись в ошибочности своих расчетов, охладел к поэту, который составлял для него только обузу.
Вскоре после смерти Пушкина император Николай Павлович писал Паскевичу из Петербурга от 4 февраля 1837 г.: «Здесь все тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином». Ответ Паскевича на это неизвестен, но государь от 22 февраля 1837 г.11 вновь писал ему: «Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю, и про него можно справедливо сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее». Судя по этим словам, должно думать, что Паскевич не очень лестно отозвался о трагически погибшем поэте.
Обратный путь из Эрзерума Пушкин описал всего в нескольких строках. Он выехал из столицы Анатолии, по всей вероятности, 21 июля, просидел три дня в гумринском карантине и 1 августа был в Тифлисе. Здесь прожил он до 6 августа, проведя несколько вечеров в садах среди любезного и веселого общества. К сожалению, не сохранилось решительно никаких сведений, из кого состояло это общество. Во Владикавказе Пушкин встретился с М. И. Пущиным и Р. И. Дороховым и вместе с ними отправился на кавказские воды. Пребывание его в Пятигорске и Кисловодске описано Пущиным в записках, опубликованных бароном Розеном и Л. Н. Майковым.
Явное нежелание Пушкина петь хвалебные песни эриванскому герою не прошло ему даром. Газета Булгарина и Греча «Северная пчела», извещая о возвращение поэта в Петербург, пыталась было напомнить ему об его обязанности: «А. С. Пушкин возвратился в здешнюю столицу из Арзрума. Он был на блистательном поприще побед и торжеств русского воинства и наслаждался зрелищем, любопытным для каждого, особенно для русского. Многие почитатели его музы надеются, что он обогатит нашу словесность каким-нибудь произведением, вдохновенным под сенью военных шатров, в виду неприступных гор и твердынь, на которых мощная рука Эриванского Героя водрузила русские знамена» (№ 138 от 16 ноября 1829 г.) Но поэт остался глух к этому призыву и вместо громогласных песнопений издал в 1830 г. седьмую главу «Евгения Онегина». Булгарин дал поэту второе предостережение: «Мы думали, — писал он в своей газете, — что автор „Руслана и Людмилы“ устремился на Кавказ, чтобы напитаться высокими чувствами поэзии, обогатиться новыми впечатлениями и в сладких песнях передать потомству великие подвиги русских современных героев. Мы думали, что великие события на востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение всех просвещенных народов, возбудят гений наших поэтов: мы ошиблись! Лиры знаменитые остались безмолвными, и в пустыне нашей поэзии опять явился Онегин, бледный, слабый…» («Северная пчела», № 37 за 1830 г.) Это был, по тогдашнему времени, уже прямой донос, недвусмысленное обвинение в неблагонамеренности, но Пушкин и на этот раз оставил обвинение без ответа. Наконец, в первой книжке «Современника» за 1836 г. появилось «Путешествие в Арзрум». В предисловии к нему, о котором мы уже говорили, поэт отвергает чье бы то ни было право распоряжаться его вдохновением. «Вдохновения не сыщешь, — говорит Пушкин, — оно само должно найти поэта», — и затем объясняет обнародование «Путешествия» исключительно желанием опровергнуть возведенное на него обвинение в неблагодарности к гостеприимству, оказанному ему Паскевичем. Понятно, что это предисловие, в котором Пушкин относился к Паскевичу, как равный к равному, не могло успокоить Булгарина. Если поэт нашел в своем сердце пламенные строфы для опального Ермолова, то как же смел он остаться совершенно холоден и равнодушен, созерцая подвиги всесильного Паскевича? В отчет о первой книжке «Современника» Булгарин написал: «Есть ли что-нибудь… в „Путешествии в Арзрум?“ Виден ли тут поэт с пламенным восторгом, с сильною душою? Где гениальные взгляды, где дивные картины, где пламень? И в какую пору был автор в этой чудной стране! Во время знаменитого похода! Кавказ, Азия и война! Уже в этих трех словах поэзия, а „Путешествие в Арзрум“ есть ни что иное, как холодные записки, в которых нет и следа поэзии. Нового здесь — известия о тифлисских банях; но люди, бывшие в Тифлисе, говорят, что и это не верно».
«Путешествие в Арзрум» не обратило на себя внимания читателей. Еще и теперь оно принадлежит к наименее читаемым произведениям Пушкина. Даже чуткий Белинский отнесся холодно к «Путешествию». «Сочинение это12, — писал он, — есть одна из тех статей, которые хороши не по своему содержанию, а по имени, которое под ними подписано. Статья Пушкина не заключает в себе ничего такого, что бы вы, прочтя ее, могли пересказать, что бы вас особенно поразило; но ее нельзя читать без увлечения, нельзя не дочитать до конца, если начнешь читать». Равнодушие публики может быть объяснено только тем, что в эпоху появления «Путешествия» уже царил Марлинский и простая пушкинская проза казалась бесцветной и скучной в сравнении с трескучим Амалат-беком и пр. кавказскими повестями и рассказами, обильно приправленными «бестужевскими каплями». Но удивительно, что великий критик не оценил правдивости и искренности пушкинского дневника, изящной простоты его изложения и искусства несколькими словами изобразить характерные черты природы. Между тем, сам же Белинский13 находил, что к особенным чертам пушкинской поэзии, резко отделяющим его от прежней школы, принадлежит его художническая добросовестность. «Пушкин ничего не преувеличивает, ничего не украшает, ничем не эффектирует, никогда не взводит на себя великолепных, но не испытанных им чувств, и везде является таким, каков был действительно».
Можно полагать, что Белинский, как и многие другие, был под влиянием предисловия к «Путешествию». Пушкин как будто сам не придавал никакого литературного значения своему дневнику и оправдывал появление его в печати исключительно желанием показать, что он не писал никакой сатиры на эрзерумский поход. Надо прибавить еще, что «Путешествие» было известно Белинскому в далеко не полном виде: по тогдашним цензурным условиям, свиданье Пушкина с Ермоловым и горячие строки о распространении среди горцев христианства не появлялись в печати.
И Пушкин, и Ермолов, и Паскевич давно спят вечным сном. Страсти умолкли, и настал суд истории. Пора перестать смотреть на «Путешествие в Арзрум» как на доказательство того, что Пушкин чего-то не писал, и ценить сочинение это его прямой ценой, обращая внимание на то, что в нем написано. Как очерк путешествия дневник Пушкина есть произведение великого художника и великого человека, достойное внимательного изучения.
Примечания
править1. Кавказская поминка о Пушкине. Издание редакции газеты «Кавказ». Тифлис 1899.
2. Л. Павлищев в своей «Семейной хронике» говорит, что Пушкин писал с Кавказа Дельвигу и родителям своим через князя Дадиана («Исторический вестник», 1888 г., март, 560; апрель, 35). Письма эти до сих пор неизвестны.
3. Л. Н. Майков. О поездке Пушкина на Кавказ в 1829 году. («Русский вестник», 1893 г., IX). Перепечатывая эту статью в своем сборнике «Историко-литературные очерки» (С.-Петербург, 1895 г.), автор отчасти изменил, отчасти дополнил сведения о лицах, скрытых под инициалами. Так, спутником Пушкина по Военно-Грузинской дороге называет он уже не Шереметева, а Э. К. Шернваля. Г-на А., посланного Паскевичем навестить жен эрзерумского паши, Л. Н. Майков, по указанию П. И. Бартенева, считает полковником Р. Р. Анрепом, который командовал сводным уланским полком. Догадка эта кажется нам неудачной, так как Пушкин посетил гарем 12 или 13 июля, когда сводный уланский полк уже не находился в Эрзеруме. Сверх того, сам S Пушкин различает полковника А. (Анрепа) от г-на А. По нашему мнению, этот последний был Абрамович, ординарец и клеврет Паскевича. По показанию П. И. Бартенева, К., сообщивший Пушкину о чуме в Эрзеруме, был граф Петр Петрович Коновницын, разжалованный в рядовые за участие в деле 14 декабря. Догадка эта основывается единственно на начальной букве К.
4. В письме этом год не указан, но все издатели сочинений Пушкина относят его к 1829 г. Содержанием самого письма не трудно доказать, что оно написано в 1827 году. Из «Путешествия в Арзрум» известно, что Пушкин выехал из Москвы на Кавказ 1 мая 1829 г., заехал в Орел повидаться с Ермоловым и 15 мая был в Георгиевске. Следовательно, он не мог писать брату Льву из Москвы 8 мая 1829 г. Затем вопросы: «Кончилась ли у вас война? Видел ли ты Ермолова и каково вам после его?» — были бы совершенно неуместны в 1829 г., так как Пушкин знал об усиленных приготовлениях к начатию второй турецкой кампании и, выехав на Кавказ, опасался не застать Раевского в Тифлисе. Точно так же странно было спрашивать брата о Ермолове, который в 1827 г. покинул Кавказ и удалился в свою орловскую деревню. Напротив, в 1827 г. вопросы, предложенные Пушкиным, были вполне естественны: Лев Пушкин определился в нижегородский драгунский полк в конце 1826 г., но прибыл к полку только в марте или апреле 1827 г., когда Паскевич только что занял место Ермолова (28 марта 1827 г.). Следовательно, Пушкин имел полное основание спрашивать брата, видел ли он Ермолова и каково служится на Кавказе, при новом начальнике.
5. Известный в Петербурге генерал ордена иезуитов.
6. № 26 ошибочно помечен 18 июня.
7. Матасси имел ресторацию в доме армянского духовного училища, на нынешнем Солдатском базаре. Там же помещался тогда и клуб, или собрание. В 1828 г. ресторация закрыта, и Матасси перенес ее на Эриванскую площадь, против полиции, приблизительно туда, где ныне гостиница «Кавказ».
8. История военных действий в Азиатской Турции в 1828 и 1829 годах. Варшава, 1843 г. П. 303. Сочинение это написано Н. Ушаковым под наблюдением и по указаниям самого Паскевича.
9. Записки Бриммера в XVI томе «Кавказского сборника», издаваемого военно-историческим отделом при штабе кавказского военного округа.
10. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность. III. 195.
11. Оба письма напечатаны в приложении к V тому биографии Паскевича, написанной князем Щербатовым. Составитель этого многотомного труда, к сожалению, не признал нужным напечатать письма Паскевича к государю.
12. Сочинения Белинского, П. 258, изд. 5-е.
13. Там же, VIII. 404, изд. 5-е.
Текст и примечания печатаются по источнику:
правитьВейденбаум Е. Г. О пребывании Пушкина на Кавказе в 1829 году // Вейденбаум Е. Г. Кавказские этюды. — Тифлис, 1901. — С. 233—260.