И. С. Аксаков
правитьО праве челобитных в Древней Руси
правитьВ последней нашей статье мы употребили одно выражение, которое, как мы слышали, некоторым из наших читателей показалось неправильным. Именно, передавая изложенную в статье французского публициста и издателя газеты «La Presse», Emile Girardin, мысль об отношениях общества к государству, мы выразились следующим образом: «Государству предоставляется полновластие, ничем формально не ограниченное; для общества же выговаривается неограниченная свобода жизни умственной, религиозной, промышленной, то есть свобода слова, вероисповедания, право ассоциаций, право петиций (то есть „челобитень“ по-старинному языку Руси) и т. д.». Нам замечают на это, что перевод «петиций» — «челобитными» неверен и что в допетровской Руси никакого права петиций или челобитень не существовало. Действительно, этого права никогда не существовало как права, в смысле права сознанного, законом закрепленного и утвержденного, но оно жило и действовало как обычай, как самое обыкновенное, естественное отправление гражданского быта допетровской Руси. Наши предки очень бы удивились, если б им объявили, что подавание челобитень есть какое-то «право», и считается на Западе очень важною льготою, даруемою свыше или добываемою снизу! Не менее удивились бы и наши правители допетровского периода, если бы какой-нибудь западноевропейский юрист вздумал им объяснить, что с точки зрения западноевропейской этот обычай, повсеместный на тогдашней Руси и глубоко вкорененный в понятиях правительства и общества, служит как будто к сокращению пределов верховной власти! Ни правительство, ни общество русское этому бы не поверили, потому что никакого сокращения пределов власти тут и не было, а просто им иначе не мыслилось и иной порядок дел им, в то время, не представлялся возможным… Для оправдания наших слов приведем наудачу несколько примеров:
В окружной грамоте царя Михаила Федоровича 1619 года, июля 5-го в Новгород, воеводам боярину князю Ивану Хованскому, Мирону Вельяминову и дьяку Третьяку Копнину, помещенной в 3-м томе Собрания Государственных Грамот и Договоров, мы читаем следующее: отец Государя, Филарет Никитич, возведенный по возвращении из польского плена на патриаршеский престол, «приходил» к великому Государю со всем «освященным собором», то есть духовенством, и «советовал с ним» о тяжком, расстроенном и разоренном положении Московского государства — после продолжительного, так хорошо называемого — «смутного времени»… «И мы, — говорится в грамоте, — великий Государь царь и великий князь Михайло Федорович всея Русии, с отцом своим и богомольцем святейшим патриархом и с митрополиты, и с архиепископы, и с епископы и со всем освященным собором, и с бояры, и с окольничими, и с умными людьми и со всеми людьми Московского государства о всех статьях говорили, как бы то исправити и землю устроить?». И «усоветовав» со всеми этими людьми Московского государства, Государь вместе с ними пришел к такому решению: послать по всей России писцов и дозорщиков для подробной описи доходов и расходов и всех наличных экономических средств, которыми может располагать государство; городам же велеть прислать в Москву депутации, с тем чтобы они все свои нужды изложили в петициях. Это выражено такими словами: «А из городов изо всех, для ведомости и для устроенья указали есмя взять к Москве, выбрав из всякого города из духовных людей по человеку, да из дворян и детей боярских по два человека, добрых и разумных, да по два человека посадских людей, которые б умели рассказать обиды и насильства, и разоренье, и чем Московскому государству полниться и ратных людей пожаловать и устроить бы Московское государство, чтоб пришло все в достоинство». И когда они придут, — сказано далее, — «мы, великий Государь, с отцом своим и богомольцем, святейшим патриархом Филаретом Никитичем, советовав, по их челобитью, прося у Бога милости, учнем о Московском государстве промышляти, чтоб во всем поправите, как лучше».
Выборные люди, призванные царем Алексеем Михайловичем для составления Уложения, точно также выражали свои мнения в форме челобитень или, пожалуй, петиций. 1648 года, июля 10-го девятнадцатилетний царь «советовал» с патриархом, с освященным собором и с своей царской Думой — о необходимости пересмотреть и согласить изданные в разное время узаконения и сочинить новые. «И те бы новые статьи, — сказано' в подлинном акте (см. 3 том Собр. Госуд. Грам. и Догов., N 129), — по тому же написати и изложите, по его государеву указу, общим советом, чтобы Московского государства всяких чинов людям, от большего и до меньшего чина, суд и расправа была во всяких делах всем ровно». Это поручение возложено было, как известно, на князя Никиту Ивановича Одоевского с двумя товарищами и двумя дьяками, составивших то, что мы называем в наше время «комиссией»; но кроме комиссии, «для того своего государева и земского великого царственного дела указал Государь и бояре приговорили: выбрать из стольников, стряпчих, дворян московских из чину по два человека; из дворян и детей боярских больших городов по два человека из города, из дворян и детей боярских меньших городов — по одному человеку из города; из новгородских дворян и детей боярских — из пятины по человеку; из гостей (купцов) трех человек, из гостиной и суконной сотни по два человека, из черных сотен и слобод по человеку; из посадов по человеку — добрых и смышленых людей, кому б государевы и земские дела были за обычай» (Акты Арх. Эксп., т. 4, N 27), чтоб это «государево его царственное и земное дело с теми со всеми выборными людьми утвердить и на мере поставить, чтобы те все великие дела, по нынешнему его государеву указу и соборному уложению, впредь были ничем не рушимы». Уложение изготовлялось в течение года и двух месяцев. Октября 3-го царь с своей Думой слушал Уложение, а после того оно было «чтено в Ответной Палате выборным людям, которые к тому общему совету выбраны на Москве и из городов» и скреплено их руками. Всех подписей, кроме царской Думы и московских дворян, 315: из них 148 дворян городовых, 3 гостя, 12 выборных от московских сотен и слобод, 89 выборных посадских из городов и 15 выборных от московских стрелецких приказов.
Остановимся здесь на два слова. Западноевропейский ревнитель политической свободы непременно осудил бы такое неравномерное, по числу, распределение «голосов». Он стал бы сейчас взвешивать количество шаров или баллов и нашел бы, что большинство предоставлено одному классу, в ущерб другим, которые оставлены в меньшинстве. Но допетровская Русь не знала счета голосов, ценила голос не по количеству, а по качеству; да и не было никакой нужды в счете, ибо требовалось только знать мнение: правительство призывало землю на совет, удерживая за собою полноту власти. Так мы видели в акте земского собора, созванного при царе Михаиле Федоровиче по поводу вопроса об удержании за Россиею Азова (см. «День» 1863 г., N 9), что мнение тридцати двух гостей, посадских и выборных от черных сотен и слобод, взяло у правительства перевес над мнением 160 голосов дворян и детей боярских, ибо мнение этих тридцати двух действительно выражало мысль всего остального, неслужилого народа. И никто из дворян и не думал оскорбиться таким предпочтением. Каждый говорил свою мысль, и тем более оттенков мысли, соответствующих оттенкам интересов, доходило до сведения правительства, чем вернее, безошибочнее могло быть обсужено дело. Эти мнения подавались большею частью целыми группами лиц, а самые группы обусловливались отчасти сословностью, отчасти местностью, то есть иногда мнение шло от одних дворян такого-то уезда, иногда и от дворян и от прочих жителей уезда вместе; случалось, что одно лицо, отделившись от всех прочих, высказывало свою личную мысль, в виде совершенно отдельного, частного мнения, иногда же «челобитная» подавалась от всех выборных, без разделения на группы, то есть на сословия и местности.
Так, в самом Уложении царя Алексея Михайловича, в 13 главе, в статье 1-й говорится по поводу учреждения Монастырского Приказа что оно последовало «по челобитью стольников, стряпчих, дворян московских, из городов дворян и детей боярских, и гостей и гостиной и суконной и иных разных сотен и слобод, и J городовых торговых и посадских людей». В то же время эти же выборные подали Государю челобитье: об отобрании у духовенства и монастырей вотчинных земель, присвоенных им себе после запретительного указа 1580 года, без царского разрешения, по произволу писцов, составлявших писцовые книги и т. д. (Акты Археогр. Экс, т. 4, N 33). Там же (N 34) напечатаны челобитные этих же всех выборных о выгонной земле в городах, о том, чтоб она не составляла ничьей отдельной собственности и чтоб люди в городах были «все государевы», а вотчинники бояре, духовенство, дворяне и иных чинов люди не заселяли городов крепостными людьми и не присваивали себе городских земель и торговли в крепостное владение. В грамоте на Тотьму царя Федора Алексеевича, 1682 года, января 1-го, по делу о сборе с посадских и уездных крестьян стрелецких денег по новому окладу и о невзыскивании доимочных денег за 1680 и 1681 годы, — мы читаем, что Государь приказывает прислать ему выборных с Тотьмы, с посаду и с уезду — «чтоб они о том о всем объявили совершенную свою правду, да о том к нам, великому Государю, писать, и посадских людей выбор за руками подать…». (Акты Археограф. Эксп., т. 4, N 251). Наконец, с первым воцарением Петра I на престол, еще прежде стрелецкого бунта, возведшего на престол вместе с ним и брата его Иоанна, распускаются по домам выборные люди, по двое с посадов — «двойники», собранные в Москву, по распоряжению царя Федора Алексеевича, «для разбора и изравнения всяких служб и податей». Об этом созвании сохранилось сведение только в царской грамоте пермскому воеводе князю Федору Борятинскому, в которой говорится о возвращении пермских выборных домой. Грамота заключается словами, что об изравнении «всяких служб и податей и о чем те двойники о мирских делах били челом и подавали челобитные, и о том, против их челобитья, наш великого Государя указ к Соликамской прислан будет вскоре». (Акты Истор., т. 5, N 83). На этом рубеже древней и новой Руси мы и останавливаемся…
Допетровская Русь может, по справедливости, во многих отношениях гордиться пред политическою системою современных ей государств Западной Европы — тою свободою, которая предоставлялась подданным в высказывании их мнения перед верховною властью, и тем запросом на это свободное мнение, который жил в сознании и в обычае этой власти. То «право петиций», о котором в наше уже время, во второй половине XIX века, ходатайствует французский публицист, принадлежало допетровской Руси в самом широком объеме, никогда, нигде, ни в чем не нарушая доброго согласия между правительством и народом, даже не возбуждая и мысли о каких-либо политических правах и привилегиях. Конечно, французский публицист может именно это и поставить в вину древней русской жизни, что ее лучшие гражданские отправления не были формулированы в виде положительного закона, не были возведены на степень «права» в юридическом смысле этого слова. Но история самой Франции представляет примеры, что юридическое определение общественной свободы не всегда гарантирует эту свободу, не всегда охраняет ее от разных coups d’etat и тому подобных государственных переворотов, которыми так богаты летописи Франции за последние три четверти века. Тут важно не столько юридическое определение, сколько живучесть этого обычая свободы в сознании общества, народа и власти, — сколько признание этого явления гражданской жизни нравственным неотъемлемым правом человеческого и народного существования. Нет ни малейшей надобности окрашивать, например, обычай подавать челобитные об общественных нуждах и пользах, «о мирских делах» цветом политической льготы. Этот обычай принадлежит к области той бытовой, неполитической свободы, о которой мы говорили в последнем номере и к которой относим мы свободу слова и мнения. Этот обычай ни в чем не стеснял внешним образом верховной власти правительства, кроме того нравственного стеснения, которого сама, свободно, ищет для себя всякая благонамеренная власть, стремясь руководиться в своих действиях справедливостью, общим благом, требованиями нравственными. Гражданские обычаи древней Руси и представляли именно это искомое для всякой благонамеренной власти, представляли несравненно шире и богаче, чем во многих странах тогдашней Западной Европы, и если что из этих обычаев и утратилось, так благодаря наплыву к нам, после переворота Петра I, разных западных политических теорий, наставивших на все гражданские отношения западную политическую точку зрения и сузивших понятие о бытовой свободе в тесное понятие о политических правах и привилегиях. Само собой разумеется, что гражданский быт древней Руси (которого внешние формы могли бы, в подробностях, видоизменяться по внешности, согласно с требованиями общественного развития и просвещения, оставаясь неизменными в принципе), — что этот гражданский быт мыслим только при нравственной и духовной цельности всего народного организма, при единстве нравственных и духовных начал и интересов всех народных классов между собою. И наоборот, этот быт немыслим — пока продолжается отчуждение, например, высшего образованного и служилого класса не только от народа, но и от народности, пока господствуют хотя бы и противоположные одна другой, но все же западноевропейские политические точки зрения и системы в среде общественной, с одной стороны, и служилой — с другой. Чего же именно нужно пожелать той и другой стороне? Кажется, это ясно само собою, — распространяться об этом было бы излишне; пожелаем только здесь, кстати, чтоб историческая память, отшибленная нам всем переворотом Петра, возвратилась к нам снова и ожила в нашем сознании…
Впервые опубликовано: День. 1865. N 8, 20 февраля. С. 169—171.
Оригинал здесь — http://dugward.ru/library/aksakovy/iaksakov_chelobitnye.html