И. С. Аксаков
правитьО праве обычном, игнорируемом нашими юристами
правитьЗнают ли наши читатели, что в России миллионов сорок русского народа существуют вне положительного закона (разумеется, не в смысле французского выражения: hors la loi)? Знают ли они, что Свод Законов Российской империи, с его постановлениями о малолетних, об опеках, о разных имущественных отношениях, наконец, о наследстве — этом краеугольном камне всякого гражданского законодательства, имеет силу только для двух-трех миллионов русских людей, и ровно никакой для быта сорока миллионов остальных русских?
Окажется, без сомнения, что «все знают, что это вещь известная, и что мы не сказали ничего нового»… И действительно: есть много житейских и бытовых явлений, которые ежедневно и сотни лет совершаются пред нашими глазами, следовательно знакомы всем, а в то же время, однако, никому неизвестны, потому что не были до сих пор предметом ни изучения, ни наблюдения, ни анализа, ни оценки; не обращали на себя сосредоточенного мыслящего внимания. Не исторгнутые из массы прочих случайных явлений, не возведенные на степень сознанного бытового закона, они переживаются, но не отражаются в нашей мысли, они — факт ведения, но не факт сознания. Почти все наши крестьяне живут под законом общинного быта, создавшим совершенно особенные поземельные и имущественные отношения. Опека над малолетними, наследство, дележ имущества, суд и применение наказаний — все это в нашем простонародном быту совершается на основании коренных древних обычаев, вполне ведомых народу и вполне неведомых нашему образованному обществу. Такова сила отвлеченности в нашем духовном развитии, что самое ближайшее к нам, «просвещенным» русским людям, — русской простой народ, — почти до сих пор продолжает пребывать для нас какою-то terra incognita, землею, лежащею где-то за тридесять земель и тридевять морей, о которой мы знаем только по слуху. Наше внимание обращалось, обращается отчасти и теперь, только на поверхность почвы, а не на самую почву: два-три миллиона людей с своею отвлеченною искусственною жизнью, с своими отвлеченными искусственными потребностями, — выдавая себя за Россию, — заслоняли и заслоняют еще, от Европы и от нас самих быт и потребности сорокамиллионного населения. Мы могли бы доказать это примером из нашего промышленного мира, с его неестественным развитием, примерами изо всех отраслей нашей общественной жизни, но ограничиваемся теперь одною ее юридическою стороною.
Если община и ее экономическое устройство и были, в последнее время, предметом исследования и изучения и наконец признаны как существующий факт при разрешении вопроса об освобождении крепостных крестьян, — то вспомним однако, что это явление еще далеко не получило прав гражданства в нашей науке. Наши отдаленные потомки едва ли поверят, что было время, когда в России русские люди — «прогрессисты» и «либералы», «представители западного просвещения», «ратоборцы науки», с легкомысленною дерзостью хотели не признавать законов экономического тысячелетнего народного быта и готовы были насильно навязывать народу устройство, взятое из сочинений западных экономистов. Оправдывая насилие тем, что в отношении грубого, неразвитого народа, будто бы позволительно прибегать иногда к «просвещенному»… произволу, забывая, что призвание науки — отыскивать законы во всех явлениях жизни, — они, во имя науки, презирали самую жизнь и отвергали самые права ее, права быта у сорока миллионов людей! Нет, не так бы отнеслись к жизни наши западные учители, эти хозяева науки, — если бы явления, о которых мы говорим, были доступны их изучению! Они сделали бы эти явления предметом анализа и возвели бы в стройную научную систему, — они строго бы осудили легкомыслие, ветреность и раболепную покорность своих русских адептов, не захотевших даже и знать того, чего не имели возможности узнать добросовестные ученые Запада!
Как бы то ни было, если закон общинный и не удостоился еще цехового штемпеля «научного факта», то тем не менее, выдвинутый жизнью, он стал предметом исследования и изучения. Но прочие явления нашего народного быта, именно его юридическая сторона, до сих пор еще упорно «игнорируются» русскими учеными. Мы утверждаем смело, что ни один из так называемых русских юристов, ни один профессор права в юридических факультетах всех наших университетов без исключения, — не в состоянии объяснить, да и положительно не знает — законов о порядке наследства, об опеке и имуществе малолетних и других многочисленных законов, которыми тысячу лет руководится, в его отечестве, его же народ, — сорок миллионов его русских братии! Неужели эти законы не заслуживают внимания русских ученых? Неужели мы дождемся того, чтоб к нам пожаловал какой-нибудь любознательный немец, и стал бы сам немец — нас самих учить нашему русскому common law и духовной независимости от немцев!
Мы нисколько не обвиняем лично наших ученых профессоров; их невежество в этом отношении объясняется всем историческим ходом нашего развития; но теперь, когда вопрос уже поставлен и внимание их возбуждено, они были бы виноваты пред самою наукою, о которой они всегда говорят с таким похвальным благоговением, если б продолжали упорствовать в неведении русской жизни и под именем науки разуметь только ту сумму истин, какая передана им их западными наставниками.
Нам могут возразить, что предметом науки права может быть только право положительное, заявившее себя в определенных законодательных формулах, выработанное ясным общественным сознанием, жившее историческою жизнью. Конечно, в настоящее время, науки народного обычного русского права еще не существует, но мы решительно не видим причины, почему бы она не могла возникнуть. Разве английское common law не есть предмет научного исследования, систематизирования и обработки? Разве ученое знание этого обычного права не является необходимою потребностью английской общественной жизни? Нам скажут, что английское common law есть все-таки закон писанный, все же lex scripta, а не живой обычай, подлежащий свободному изменению… Это правда, — хотя может быть вернее было бы назвать английский common law законом записанным; правда и то, что записанный обычай потерял там живую подвижность обычая, застыл и кристаллизировался в формуле; но мы вовсе и не предлагаем такого законодательного отношения к русским народным юридическим обычаям. Мы нисколько не желаем распространения Свода Законов на быт русского народа и в этом отношении воздаем должную честь мудрой воздержности законодателя, ограничившего круг действия упомянутых законов — бытом верхних классов общества. Но точно также сочли бы мы вредным возведение живого обычая на степень неизменного законодательного правила, или какое бы то ни было регламентирование народного быта внешнею силою.
Нет: наши народные юридические обычаи должны быть записаны наукою, собраны в систему и возведены на степень научного факта; одним словом, наука из отрывочных данных должна построить цельную систему, раскрыть юридическое созерцание народа, определить его юридические начала и провести их в общественное сознание. Тогда и законодательство, проникаясь невольно этими, живущими в общем сознании, народными началами, не будет чуждо народной жизни, не будет стремиться к ее регламентированию по иноземным образцам, не станет прилагать к быту миллионов людей — теоремы римского права, возникшего на совершенно иных основах. Если наши фанатические поклонники теории и науки возразят нам, что истины, добытые наукою права, — истины общечеловеческие, то, не пускаясь с ними теперь в спор о том, что такое вообще истины формального права и внешней правды и не находятся ли они в подчиненном отношении к идее высшей, внутренней, нравственной справедливости, — мы заметим им только, что даже и в Европе, в основе ныне действующего, положительного права, вместе с римским правом, лежат и племенные местные обычаи. Отчего же русские народные обычаи, бытовые законы 40 миллионов людей, не имеют права в глазах наших юристов на значение еще более самостоятельное, в законодательных системах, издаваемых для той земли, которая вовсе не есть наследница римского мира, как Западная Европа? Отчего частная истина западного мира, налагаемая русскому народу, должна быть для него истиною общечеловеческою, а истина его быта не есть истина общечеловеческая, потому только, что еще не признана авторитетом западных ученых?
Мы не станем исчислять теперь те данные, которые дают повод предполагать возможным построение целой новой системы права в мире славянском вообще и в русском мире в особенности, — но мы указываем на существующее явление нашего невежества относительно обычного права русского народа с следующею целью:
Во-первых, мы надеемся побудить наших ученых «юристов» к внимательному изучению юридической стороны быта русских крестьян на основании тех данных, какие уже имеются, а также к тщательному собиранию и исследованию новых.
Во-вторых, мы думаем, что мировые посредники могли бы, став на нашу точку зрения, воспользоваться своим положением и постоянным столкновением с народом, с тем, чтобы подмечать, собирать, записывать народные обычаи как по самоуправлению, так и по отношению к имущественному народному праву.
В-третьих, — и это главное — мы желали бы остановить пылкое усердие наших прогрессистов-преобразователей, которые, гордясь знанием римского права или казуистическою опытностью чиновника, готовы были бы, с самоуверенною опрометчивостью, применять в русской земле то или другое юридическое учреждение. Нам привелось недавно слышать мнение о заведении в России сословия юристов и об учреждении суда присяжных… Завести сословие юристов, на манер того, какое существует в Германии и во Франции! Такая смелая мысль может родиться только у «образованного» русского и объясняется крайнею отвлеченностью нашего развития. Как будто сословие ученых специалистов может быть заведено извне, по указу\ Как будто оно может не быть органическим произведением самой исторической жизни! Юристы! Да где они? У нас нет русских юристов: у нас есть чиновники, хорошо знающие Свод Законов, знающие все судейские ходы и выходы, и ученые доктора римского права, столько же русские в области юридической науки, сколько их учителя-немцы. Народных юридических обычаев и воззрений ни один русский ученый юрист не ведает, а опытность чиновника, знающего наизусть Свод Законов и умеющего прилагать его к нашей судебной практике, не дает ему никакого права называть себя юристом в ученом смысле слова; он не выносит из этого знания и из этой опытности никакого цельного юридического созерцания уже потому, что строгой органической системы нет и не может быть в самом предмете его изучения и казуистической опытности, по самому свойству происхождения этого предмета. Большая часть наших русских так называемых юридических вопросов зависит не от неясности начал, а от случайной неловкости редакции закона!.. При нашей отчужденности от народа, и по другим причинам, не только нельзя и думать о каком-либо цехе юристов, но искусственное заведение таких цеховых юристов было бы крайне вредно для нашей не вполне сложившейся гражданской жизни.
Что же касается до суда присяжных, то мы чрезвычайно опасаемся, чтоб это единственное учреждение, сколько-нибудь восполняющее несовершенство человеческого правосудия, учреждение вдобавок древнего славянского происхождения, являющееся каким-то противоречием, аномалией на почве римского формального права в западной континентальной Европе, — мы боимся, говорим мы, чтоб это прекрасное явление не было у нас искажено неуклюжим, искусственным насаждением. Так, в слышанном нами мнении указывается на следующий состав присяжных: они должны быть из людей, окончивших курс в высших учебных заведениях! В Англии, в которой это учреждение представляется нам во всей своей живучести и благодетельности, — присяжные берутся просто из честных людей, какого бы звания они ни были и где бы и как бы ни учились, если бы даже и мало учились, так это не помешало бы человеку, снискавшему уважение своею честною жизнью, быть выбранным в присяжные. Как будто для понимания общих живых явлений жизни, для нравственной оценки человеческих деяний, для разрешения вопросов совести, для разумения греха нужно внешнее просвещение, нужно что-либо другое, кроме чистой совести, просвещенной христианской верою и умудренной подвигом честной жизни, как будто аттестат инженерного или межевого училища сообщает человеку дар сердцеведения, опыт жизни и все те нравственные высокие свойства, которые необходимы присяжному! Если, при существующих у нас сословных перегородках, при неоконченности крестьянского и сословного вопроса, было бы, может быть, неразумно теперь, у нас, подвергать вопрос о чести и имуществе дворянском — обсуждению ремесленников и крестьян, разрозненных еще, вследствие исторических причин, с сословием высшим, то было бы также несправедливо, например, преступление, случай из крестьянского быта, подвергать оценке прапорщиков и действительных студентов, не знакомых ни с жизнью вообще, ни с крестьянским бытом в особенности… Мы бы не остановились на этом мнении, если б оно не было пущено в ход в нашем обществе…
Ввиду восстающего к жизни русского народа после события 19 февраля, мы должны с величайшею осторожностью допускать коренные преобразования или новые созидания, потому что, в случае несогласия их с требованиями народности, еще не вполне заявленными, — они могут только стеснить в будущем свободу и самостоятельность нашего народного развития, а в настоящем осуждены оставаться шаткими и непрочными… Пусть же наука, обратившись к русской жизни и русской народности, готовит заранее ответы на запросы пробуждающегося народного самосознания!.. Дела много, а делателей мало!
Впервые опубликовано: «День». 1861. 16 декабря.
Оригинал здесь — http://dugward.ru/library/aksakovy/iaksakov_o_prave_obychnom.html