Воейков А. Ф. О поэмах А. С. Пушкина и в особенности о «Бакчисарайском фонтане» // Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук; Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 213—226.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-213-.htm
А. Ф. ВОЕЙКОВ
правитьО поэмах А. С. Пушкина и в особенности о «Бакчисарайском фонтане»
правитьВсего удивительнее то, что сочинитель сей поэмы не имеет еще двадцати пяти лет от рождения.
«С<ын> о<течества>»,
1820, N XXXVII, стр. 154.
Это уже третья поэма, сочиненная А. С. Пушкиным! В каждой из них новое творение и новые красоты! И поэт наш в таком возрасте, когда человек соединяет с пылкостью молодости и смелостью цветущего воображения ум зрелый, начитанность и опытность! Чего нельзя ожидать от этого могущественного дарования, которое исполинскими шагами идет к совершенству?
В «Руслане» автор представил нам древнюю Русь православную, златоверхий Киев, пышного князя Владимира, роскошных бояр, сильных богатырей двора его и вещего Баяна, поющего победы славян, их великодушные подвиги. Содержанием сей поэмы — похищение царевны Людмилы из объятий супруга ее, витязя Руслана, волшебником Черномором. Любовь героев поэмы взаимная; сердца и руки их соединены. Разлука и препятствия к их блаженству от посторонней причины; счастливая развязка еще в первой песни предсказана. Благодетельный волшебник, покровитель нашего витязя, говорит ему:
Руслан, лишился ты Людмилы;
Твой твердый дух теряет силы;
Но зла промчится быстрый миг:
На время рок тебя постиг.
………………………………..
……………………….и злодей
Погибнет от руки твоей.
Рама сей перворожденной поэмы обширнее двух, после нее вышедших. Она в шести песнях; множество действующих лиц, эпизодов, приключений; чертеж довольно сложный и незапутанный; характеры выдержаны, описания живы, подобия верны, шутки остры, слог и стихи прелестны. Вообще в целой поэме есть цель нравственная, и она достигнута: злодейство наказано, добродетель торжествует. Но, говоря о подробностях, наш молодой поэт имеет право называть стихи свои грешными1, а приключения хазарского князя Ратмира в жилище двенадцати дев — многогрешными.
В «Кавказском пленнике» местом действия избрал он великолепные горы Кавказские; изобразил в ней варварские нравы горцев, образ жизни, обычаи, набеги сих воинственных народов. Содержание также — любовь, но любовь несчастная. В поэме* два только действующие лица: черкешенка и русский пленник. Характер первой несравненно тщательнее и совершеннее отделан: она страстна — и страсть ее непорочна; душа ее возвышенна, пылка и сострадательна.
Русский захвачен в плен, скован и окровавленный брошен без чувств у забора…
Но кто в сиянии луны,
Среди глубокой тишины,
Идет, украдкою ступая?
Очнулся русский. Перед ним,
С приветом нежным и немым,
Стоит черкешенка младая.
На деву молча, смотрит он
И мыслит: «Это лживый сон,
Усталых чувств игра пустая!»
Луною чуть озарена,
С улыбкой жалости отрадной
Колена преклонив, она
К его устам кумыс прохладный
Подносит тихою рукой.
Но он забыл сосуд целебный;
Он ловит жадною душой
Приятной речи звук волшебный
И взоры девы молодой.
Он чуждых слов не понимает;
Но взор умильный, жар ланит,
Но голос нежный говорит:
Живи! — и пленник оживает.
И он, собрав остаток сил,
Веленью милому покорный,
Привстал — и чашей благотворной
Томленье жажды утолил.
Потом на камень вновь склонился
Отягощенною главой;
Но все к черкешенке младой
Угасший взор его стремился.
И долго, долго перед ним
Она, задумчива, сидела,
Как бы участием немым
Утешить пленника хотела;
Уста невольно каждый час
С начатой речью открывались;
Она вздыхала — и не раз
Слезами очи наполнялись.
В первый раз жалость привела добродушную Черкешенку к Русскому Пленнику; впоследствии любовь, которой искра глубоко заронилась в ее сердце, была ее вожатаем.
За днями дни прошли, как тень.
В горах, окованный, у стада,
Проводит пленник каждый день.
Пещеры темная прохлада
Его скрывает в летний зной;
Когда же рог луны сребристой
Блеснет за мрачною горой,
Черкешенка, тропой тенистой,
Приносит пленнику вино,
Кумыс, и ульев сот душистый,
И белоснежное пшено.
С ним тайный ужин разделяет;
На нем покоит нежный взор;
С неясной речию сливает
Очей и знаков разговор;
Поет ему и песни гор,
И песни Грузии счастливой
И памяти нетерпеливой
Передает язык чужой.
Заметим мимоходом, что в слоге нашего поэта, уже давно занимающего одно из почетнейших мест между первоклассными отечественными писателями, видна верная рука, водимая вкусом: нет ничего неясного, неопределенного, запутанного, тяжелого. Почти везде точность выражений, с разборчивостью употребленных; стихи пленяют легкостью, свежестью, простотою и гармониею; кажется, что они не стоили никакой работы, а сами собою скатывались с лебединого пера его.*
Но здесь не о стихах дело. Нам хочется только очертить сей сильный характер девы гор, ибо он есть переход к характерам героинь «Бакчисарайского фонтана». Для этого мы принуждены выбирать места, где поэт раскрыл душу своей героини. Послушаем, с какою живостью старается она перелить в равнодушного Пленника любовь, волнующую кровь ее.
…………………..Пленник милый!
Развесели свой взор унылый,
Склонись главой ко мне на грудь,
Свободу, родину забудь.
Скрываться рада я в пустыне
С тобою, царь души моей!
Люби меня; никто доныне
Не целовал моих очей;
К моей постеле одинокой
Черкес младой и черноокий
Не крался в тишине ночной;
Слыву я девою жестокой,
Неумолимой красотой.
Я знаю жребий, мне готовый:
Меня отец и брат суровый
Немилому продать хотят
В чужой аул, ценою злата.
Но умолю отца и брата;
Не то, найду кинжал иль яд.
Непостижимой, чудной силой
К тебе я вся привлечена;
Люблю тебя, невольник милый,
Душа тобой упоена…
Может ли страсть изъясняться живее, пламеннее? Заметьте, как мастерски воспользовался Пушкин пылким и неукротимым характером диких горцев: он должен быть виден и в самой невинной, молодой Черкешенке. У нее готово азиатское лекарство против принужденного замужества: «найду кинжал иль яд!» — говорит она с решимостью.
И тогда как она ослеплена была надеждою; когда ей казалось, что ее счастье столь от нее близко; когда, преодолев азиатскую гордость и девическую стыдливость, она первая говорит пленнику: люблю тебя! — он разрушает все здание ее блаженства; открывает, что он любит другую. Какое быстрое, сильное, внезапное потрясение должно произойти в душе ее! Какой неизмеримый переход от верной надежды к отчаянию!
Раскрыв уста, без слов рыдая,
Сидела дева молодая:
Туманный, неподвижный взор
Безмолвный выражал укор;
Бледна как тень, она дрожала;
В руках любовника лежала
Ее холодная рука;
И наконец, любви тоска
В печальной речи излилася:
"Ах, русский, русский! для чего,
Не зная сердца твоего,
Твоей любви я предалася?
Недолго на груди твоей
В забвеньи дева отдыхала;
Немного радостных ей дней
Судьба на долю ниспослала!
Придут ли вновь когда-нибудь?
Ужель навек погибла радость?..
Ты мог бы, пленник, обмануть
Мою неопытную младость,
Хотя б из жалости одной,
Молчаньем, ласкою притворной!
Я услаждала б жребий твой
Заботой нежной и покорной;
Я стерегла б минуты сна,
Покой тоскующего друга;
Ты не хотел………………………
В характере Пленника не находим мы такой определенности: он не докончен. Есть, однако же, места, которые возбуждают и к нему сострадание.
Когда так медленно, так нежно
Ты пьешь лобзания мои
И для тебя часы любви
Проходят быстро, безмятежно,
Снедая слезы в тишине,
Тогда, рассеянный, унылый,
Перед собою, как во сне,
Я вижу образ, вечно милый;
Его зову, к нему стремлюсь,
Молчу, не вижу, не внимаю;
Тебе в забвеньи предаюсь
И тайный призрак обнимаю.
О нем в пустыне слезы лью;
Повсюду он со мною бродит
И мрачную тоску наводит
На душу сирую мою.
Далее он изъясняется еще откровеннее:
Не плачь! и я гоним судьбою,
И муки сердца испытал.
Нет! я не знал любви взаимной:
Любил один, страдал один,
И гасну я, как пламень дымный,
Забытый средь пустых долин.
Умру вдали брегов желанных;
Мне будет гробом эта степь;
Здесь на костях моих изгнанных
Заржавит тягостная цепь…
Прочитав сии стихи, каждый составил бы ясное понятие о характере человека, в отечестве своем пылавшего несчастною, неразделяемою взаимно страстию. Если б автор на этом остановился, то Пленник его был бы лицом занимательным. Но он к сим чертам прибавил черты, затемняющие и даже унижающие его характер. Например, он заставляет его говорить, что он лишился отечества,
….где пламенную младость
Он гордо начал без забот,
Где первую познал он радость,
Где много милого любил,
Где обнял грозное страданье,
Где бурной жизнью погубил
Надежду, радость и желанье
И лучших дней воспоминанье
В увядшем сердце заключил.
…………………………………
Людей и свет изведал он,
Узнал неверной жизни цену:
В сердцах друзей нашел измену,
В мечтах любви — безумный сон.
Наскуча жертвой быть привычной
Давно презренной суеты,
И неприязни двуязычной,
И простодушной клеветы,
Отступник света, друг природы,
Покинул он родной предел
И в край далекий полетел
С веселым призракам свободы..
По этому описанию воображение то представляет человека, истощенного наслаждениями сладострастия; то возненавидевшего порочный свет и вырвавшегося из столицы, чтобы подышать свободою и насладиться красотами природы.
Забудь меня; твоей любви,
Твоих восторгов я не стою;
Бесценных дней не трать со мною;
…………………………………
…………………………………
Без упоенья, без желаний
Я вяну жертвою страстей.
Такие темные слова в устах человека, пламенно любимого, невольно заставляют нас видеть в нем холодного эгоиста, развратного ветреника. Ему бы легче и благороднее было отказаться от новой любви постоянною своею привязанностью, хотя первая любовь его и отвергнута: тем вернее заслужил бы он сострадание и уважение Черкешенки*. Между тем слова: твоих восторгов я не стою или: без желаний, я вяну жертвою страстей — охлаждают всякое участие в судьбе его. Несчастный любовник мог бы сказать ей: мое сердце чуждо новой любви; но кто имеет причину признаваться, что он не стоит восторгов невинности, тот разрушает всякое очарование насчет своей нравственности. До сих пор Русский Пленник заставляет нас жалеть о своей холодности; но, сказав:
Другого юношу зови!
………………………………….
Недолго женскую любовь
Печалит хладная разлука;
Пройдет любовь, настанет скука,
Красавица полюбит вновь, —
Пленник производит в сердце негодование. Такие слова прилично сказать изменившей ему светской прелестнице, а не девице добродетельной, сельской, пылающей неисцелимою страстью, которая потухла только с ее жизнию.
Довольно о характерах! Как в «Руслане» картина старого поля битвы, единоборства Руслана с Рогдаем, свадебного пира, так в «Кавказском пленнике» великолепная картина заоблачных гор, набеги и хитрости, образ жизни, нравы и обычаи горцев начертаны верною и отважною кистью, красками яркими. Сии отрывки могли бы с честию занять место в поэме эпической.
«Кавказский пленник» выше «Руслана и Людмилы» в литературном и нравственном отношении, и обе должны уступить «Бакчисарайскому фонтану».
В сей последней поэме действие происходит в Тавриде. На сем полуострове прекрасная природа величественна, но не ужасна; дика, но не мрачна. Поэт изобразил здесь полуварварские правы татар, несколько смягченные роскошью, соседством с европейцами, знойным климатом и искусствами; раболепный двор хана; жизнь несчастных невольниц его, заключенных в гареме; их занятия, забавы, скуку; страсти азиаток, вооруженных кинжалом, всегда готовых на убийство и преступление.
План не хитрый, не многосложный, но искусно развернутый; ход легкий, связь естественная, занимательность час от часу возрастает; характеры привязывают, положения трогают. Пушкин везде находит случай говорить сердцу и не приводит нас в досаду неуместною шутливостью там, где должно трогать; не чуждается высокого, если оно ему представляется, и трагического, если оно не чуждо его предмету. Все это требовало глубокого знания местностей, необыкновенной кисти и ярких, особенных красок для сих новых картин, при взгляде на которые европейский читатель переносился бы в Тавриду, в роскошные чертоги хана, где вечно бьют холодные фонтаны; в сады его, где везде благоухают розы и ясмины, зреет золотой лимон и смеются яхонтовые кисти винограда.
Гирей, хан крымский, в набеге своем взял в плен Марию, княжну польскую, влюбился в нее и для сей новой страсти изменил прежней своей любимице — Зареме. Сия ревнивая грузинка, обладавшая его сердцем и сама страстно в него влюбленная, умерщвляет невинную соперницу свою и за то осуждена к смерти и — брошена в море. Неутешный Гирей
Воздвигнул мраморный фонтан,
В углу дворца уединенный.
Над ним крестом осенена
Магометанская луна.
(Символ, конечно, дерзновенный,
Незнанья жалкая вина!)
Есть надпись: едкими годами
Еще не сгладилась она.
За чуждыми ее чертами,
Журчит во мраморе вода
И каплет хладными слезами,
Не умолкая никогда.
Так плачет мать во дни печали
О сыне, падшем на войне.
Младые девы в той стране
Преданье старины узнали,
И мрачный памятник оне
Фонтаном слез именовали.
Вот содержание! Рассмотрим подробности; определим особенности сей драгоценной безделки, сего алмаза, столь прелестно обделанного. Грозный хан печально курил трубку, безмолвные рабы теснились вкруг него, он махнул рукою — и все исчезли. Гирей остался один и вздыхает свободнее. Но отчего он так грустен?
Что движет гордою душою?
Какою мыслью занят он?
На Русь ли вновь идет войною,
Несет ли Польше свой закон?
Горит ли местию кровавой?
Открыл ли в войске заговор?
Страшиться ли народов гор
Иль козней Генуи лукавой?
Прочитав сии стихи, мы имеет уже достаточное понятие о нравах хищных татар, о политических отношениях Крыма к соседственным государствам; об ужасе сих времен, когда не знали никаких народных прав, кроме силы; когда все решалось копьем и саблею и пленных продавали в рабство, без различия пола и возраста. Вся история татарских набегов заключена в сем отрывке.
Прекрасна картина гарема; мастерски описаны забавы прелестных невольниц, в нем заключенных; превосходно начертан характер Гирея, неукротимого восточного деспота, укрощенного любовью, из тигра сделавшегося агнцем; жалкое существование раболепного евнуха, которого
….ревнивый взор и слух
За всеми следует всечасно.
Его стараньем заведен
Порядок вечный: воля хана
Ему единственный закон.
Его душа любви не просит;
Как истукан, он переносит
Насмешки, ненависть, укор,
Обиды шалости нескромной,
…………………………………….
Ему известен женский нрав;
Он испытал, сколь он лукав
И на свободе и в неволе;
портрет Заремы — звезды любви, красы гарема; но описание плена и несчастных приключений польской княжны Марии составляет существенное достоинство «Бакчисарайского фонтана» и ставит его несравненно выше «Руслана» и «Кавказского пленника». До сих пор Пушкин не написал ничего благороднее, возвышеннее, святее!
Верно, наш молодой соотечественник прочитал красноречивый отрывок Шатобрина о Вольтере: «Если б нам неизвестна была, — говорит он, — несчастная система, которая оледеняла пиитическое дарование Вольтера, то для нас трудно было бы понять, что заставило его предпочесть аллегорические божества христианству. У него есть некоторая теплота в тех местах его поэмы, где он перестает быть философом и делается христианином. Как скоро коснулся он религии, сего источника всего пиитического, то родник хлынул изобильно. Если б Вольтер, так же как сочинитель „Гофолии“, Был напитан духом религии; если б, подобно ему, изучил св. отцов и древности; если б не бросался во все роды и за всеми предметами, — то в его поэзии было бы несравненно более мужества и силы, а проза его приобрела бы ту скромность и важность, которых столь часто недостает в ней»2.
О друг! служенье муз
Должно быть их достойно.3
Возвратимся к «Бакчисарайскому фонтану». Недавно непорочная Мария, ангел красоты, заключена в гарем; отец ее погиб, замок разграблен, светлица ее опустела…
Увы! Дворец Бакчи-Сарая
Скрывает юную княжну.
В неволе тихой увядая,
Мария плачет и грустит.
Гирей несчастную щадит:
Ее унынье, слезы, стоны
Тревожат хана краткий сон,
И для нее смягчает он
Гарема строгие законы.
Угрюмый сторож ханских жен
Ни днем, ни ночью к ней не входит;
Рукой заботливой не он
На ложе сна ее возводит;
Не смеет устремиться к ней
Обидный взор его очей;
Она в купальне потаенной
Одна с невольницей своей;
Сам хан боится девы пленной
Печальный возмущать покой;
Гарема в дальнем отделеньи
Позволено ей жить одной,
И, мнится, в том уединеньи
Сокрылся некто неземной.
Там день и ночь горит лампада
Пред ликом Девы Пресвятой;
Души тоскующей отрада,
Там упованье в тишине
С смиренной верой обитает,
И сердцу все напоминает
О близкой, лучшей стороне.
Там дева слезы проливает
Вдали завистливых подруг,
И между тем, как все вокруг
В безумной неге утопает,
Святыню строгую скрывает
Спасенный чудом уголок.
Так сердце, жертва заблуждений,
Среди порочных упоений
Хранит один святой залог,
Одно божественное чувство…
………………………………………..
С каким искусством описал он осторожность евнуха; возможность прокрасться Зареме в спальню к польской княжне, с какою хитростью приготовлены к этому свиданию все обстоятельства — и какая сцена!
Настала ночь……………..
………………………………..
Дворец утих; уснул гарем,
………………………………..
……………. страж надежный,
Дозором обошел евнух.
Теперь он спит; но страх прилежный
Тревожит в нем и спящий дух.
Измен всечасных ожиданье
Покоя не дает уму:
То чей-то шорох, то шептанье,
То крики чудятся ему.
Обманутый неверным слухом,
Он пробуждается, дрожит,
Испуганным приникнул ухом;
Но все кругом его молчит.
………………………………..
………………………………..
Все жены спят. Не спит одна;
Едва дыша встает она.
Идет… Рукою торопливой
Открыла дверь; во тьме ночной
Ступает легкою ногой.
В дремоте чуткой и пугливой
Пред ней лежит евнух седой…
………………………………
Как дух, она проходит мимо!..
………………………………
Пред нею дверь. — С недоуменьем
Ее дрожащая рука
Коснулась верного замка…
Вошла, взирает с изумленьем —
И тайный страх в нее проник.
Лампады свет уединенный,
Кивот, печалью озаренный,
Пречистой Девы кроткий лик
И крест, любви символ священный…
………………………………..
Пред ней покоилась княжна,
………………………………..
Спорхнувший с неба сын Эдема,
Казалось, ангел почивал
И сонный слезы проливал
О бедной пленнице гарема.
Увы, Зарема, что с тобой?
Стеснилась грудь ее тоской,
Невольно клонятся колени
И молит: «Сжалься надо мной,
Не отвергай моих молений!..»
Ее слова, движенье, стон
Прервали девы тихий сон;
Княжна со страхом пред собою
Младую незнакомку зрит,
В смятеньи, трепетной рукою
Ее подъемля, говорит:
«Кто ты?.. одна, порой ночною
Зачем ты здесь?» — «Я шла к тебе:
Спаси меня!…………………………….»
В этом слове заключаются и уверенность в высокой добродетели ее соперницы, и вся дерзкая решимость грузинки Заремы, и весь ад любви и ревности, кипящий в груди ее. Сие посещение, сии подогнувшиеся коплена, сие признание, невольно вырвавшееся из ее сердца и открывающее тайну, которую она от себя самой утаить бы желала: вот торжество гения! Вот природа, которую поймал он в самых сокровенных ее действиях! Кажется, что слезы и стоны задушат Зарему, что после этого слова она ничего произнести не будет в состоянии. Но поэт знает, что при внезапном сильном потрясении человек находит в себе силы необыкновенные. Грузинка продолжает:
«………………………в моей судьбе
Одна надежда мне осталась;
Я долго счастьем наслаждалась,
Была беспечной день от дня…
И тень блаженства миновалась!
Я гибну. Выслушай меня.
Родилась я не здесь; далёко,
Далеко… но минувших дней
Предметы в памяти моей
Доныне врезаны глубоко.
Я помню горы в небесах,
Потоки жаркие в горах,
Непроходимые дубравы,
Другой закон, другие нравы;
Но почему, какой судьбой
Я край оставила родной,
Не знаю, помню только море
И человека в вышине
Над парусами… Страх и горе
Доныне чужды были мне;
Я в безмятежной тишине,
В тени гарема расцветала
И первых опытов любви
Послушным сердцем ожидала.
Желанья тайные мои
Сбылись. Гирей для мирной неги
Войну кровавую презрел,
Пресек ужасные набеги
И свой гарем опять узрел.
Пред хана в смутном ожиданьи
Предстали мы. Он светлый взор
Остановил на мне в молчаньи;
Позвал меня… и с этих пор
Мы в беспрерывном упоеньи
Дышали счастьем — и ни раз
Ни клевета, ни подозренье,
Ни злобной ревности мученье,
Ни скука не смущала нас.
Мария! Ты пред ним явилась…
Увы!.. С тех пор его душа
Преступной думой омрачилась;
Гирей, изменою дыша,
Моих не слушает укоров;
Ему докучен сердца стон;
Ни прежних чувств, ни разговоров
Со мною не находит он.
Ты преступленью не причастна,
Я знаю, не твоя вина…
Итак, послушай! я прекрасна;
Во всем гареме ты одна
Могла б еще мне быть опасна;
Но я для страсти рождена,
Но ты любить, как я, не можешь!
Зачем же хладной красотой
Ты сердце слабое тревожишь?
Оставь Гирея мне; он мой!
На мне горят его лобзанья,
Он клятвы страшные мне дал;
Давно все думы, все желанья
Гирей с моими сочетал.
Меня убьет его измена».
Поэт нашел дорогу к сердцу читателя; теперь он проникает в него глубже и глубже. «Он мой!.. Меня убьет его измена!» — поднимают волосы дыбом. Чего нельзя ожидать от женщины, у которой любовь и ревность дошли до такой степени?
"Я плачу; видишь, я колена
Теперь склоняю пред тобой.
Молю, винить тебя не смея:
Отдай мне радость и покой,
Отдай мне прежнего Гирея!..
Не возражай мне ничего;
Он мой!.. Он ослеплен тобою;
Презреньем, просьбою, тоскою,
Чем хочешь, отврати его!
Клянись!……………………….. "
Слова ужасные: в них соединены зависть, ненависть, угрозы, бунтующие в сердце Заремы. Читатель уже видит вдали мщение, подающее кинжал сей ослепленной женщине, знает, что религия и правила нравственности не остановят руки ее, — и трепещет за Марию.
«Но слушай!.. если я должна
Тебе… кинжалом я владею;
Я близ Кавказа рождена».
Слова ненавистные: но они сообразны с характером, положением и нравами Заремы. В серале не щадят соперницу, от которой кинжал освободить может.
Сказав, исчезла вдруг. За нею
Не смеет следовать княжна.
Невинной деве непонятен
Язык мучительных страстей;
Но голос их ей смутно внятен,
Он странен, он ужасен ей.
От сего стиха до конца вся поэма есть трогательная элегия. Сердце не вынесло бы более, — наш поэт это знает; он спешит дать отдохнуть ему. Сильные, мучительные страсти умолкли, и тихое чувство горести, заступая их место, неприметно переходит к чувству уныния.
Какие слезы и моленья
Ее спасут от посрамленья?
Что ждет ее? Ужели ей
Остаток горьких юных дней
Провесть наложницей презренной?
О Боже! если бы Гирей
В ее темнице отдаленной
Забыл несчастную навек
Или кончиной ускоренной
Унылы дни ее пресек!
С какой бы радостью Мария
Оставила печальный свет!
Мгновенья жизни дорогие
Давно прошли, давно их нет.
Что делать ей в пустыне мира?
Уж ей пора: Марию ждут!
И в небеса на лоно мира
Родной улыбкою зовут.
…………………………………….
…………………………………….
Промчались дни. Марии нет!
…………………………………….
Но что же в гроб ее свело?
Тоска ль неволи безнадежной,
Болезнь, или другое зло?..
Кто знает? Нет Марии нежной!
Дворец угрюмый опустел;
Его Гирей опять оставил;
С толпой татар в чужой предел
Он злой набег опять направил.
……………………………………
……………………………………
Забытый, преданный презренью,
Гарем не зрит его лица;
Там обреченные мученью,
Под стражей хладного скопца,
Стареют жены. Между ними
Давно грузинки нет; она
Гарема стражами немыми
В пучину вод опущена.
В ту ночь, как умерла княжна,
Свершилось и ее страданье!
Какая б ни была вина,
Ужасно было наказанье!
Пушкин оканчивает прекрасным эпилогом в честь Тавриды и обещанием скоро возвратиться на веселые берега Салгира; в сады, где янтарь и яхонт винограда манят жадный взор северного путешественника,
И зеленеющая влага
Пред ним и блещет и шумит
Вокруг утесов Аю-Дага…
А мы окончим сию статью патриотическим желанием, чтобы наш славный соотечественник, столь много исполнивший и столь многое обещающий, решился посвятить несколько лет на сооружение отечеству и себе вечного памятника: подарил бы России — эпическую поэму! Наша история богата предметами, достойными эпопеи: Владимир Великий, Иоанн — покоритель Казани, Ермак — завоеватель Сибири ожидают песнопевца.
Эпическая поэма есть такой памятник, который переживет века. Афины и Рим живы в песнях Гомера и Виргилия!
Сноски к стр. 214
* Мы пользуемся превосходным разбором П. А. Плетнева: «Сорев<нователь> просв<ещения> и благот<ворения>», 1822, N X, стр. 24 и след. В<оейков>.
Сноски к стр. 216
* «С<ын> о<течества>», 1820, N XXXVIII.
Сноски к стр. 218
* Покорнейше просим наших читателей не выпускать из виду, что мы руководствуемся в суждениях о «Кавказском пленнике» критикою П. А. Плетнева, беспристрастною и на правилах хорошего вкуса основанною. В<оейков>.
Примечания
правитьНовости литературы. 1824. Ч. 7. N 11 (выход в свет 31 марта). С. 161—171; N 12 (выход в свет 3 апр.). С. 177—189. Подпись: В.
Это вторая большая статья А. Ф. Воейкова, посвященная творчеству Пушкина. В начале ее критик кратко излагает свой разбор поэмы «Руслан и Людмила» 1820 года (см. с. 36-68 наст. изд; взятый из него эпиграф также подчеркивал связь двух статей). Однако теперь тон его становится заметно осторожнее: уже нет бесконечных советов автору исправить «погрешности против языка» или ввести не столь «быстрые и резкие переходы», он не хочет ссориться ни с Пушкиным, ни с критикой. В то же время, несмотря на обилие восторженных эпитетов в оценке поэм, Воейков сохраняет свои прежние замечания и вводит новые — о некоторых недостаточно нравственных с его точки зрения стихах или эпизодах в «Руслане и Людмиле», о невыдержанности характера Пленника, о необходимости для художника проникнуться «духом религии» и т. п., но делает это в завуалированной форме, отсылая читателя к другим авторам (П. А. Плетневу, М. П. Погодину, словам Шатобриана о Вольтере).
Эта статья, пожалуй, больше, чем предыдущие разборы Воейкова, наполнена цитатами из поэм Пушкина, что обнаруживает становление его издательской «политики»: напечатать как можно больше лучших художественных текстов, в том числе и в виде цитат («цитацией» была и скандальная публикация в «Новостях литературы» отрывка из «Братьев-разбойников», отданного Пушкиным в «Полярную звезду», которая, однако, не ввела в заблуждение редакторов альманаха А. А. Бестужева и К. Ф. Рылеева. Но это был экстраординарный случай — публикация нового текста (подробнее об этом см. с. 488 наст. изд.), что же касается уже опубликованных произведений, то их Воейков цитировал постоянно).
Основная идея статьи и главный совет Пушкину — написать эпическую поэму на тему русской истории — уже не раз высказывалась Воейковым (в том числе и в разборе поэмы «Руслан и Людмила»), ранее он то же советовал Жуковскому в своем знаменитом послании (1813):
Состязайся ж с исполинами,
С увенчанными поэтами;
Соверши двенадцать подвигов:
Напиши четыре части дня,
Напиши четыре времени,
Напиши поэму славную,
В русском вкусе повесть древнюю, —
Будь наш Виланд, Ариост, Баян!
(Поэты 1790—1810-х гг. Л., 1971. С. 278).
Это пожелание Воейкова Жуковскому Пушкин хорошо знал и цитировал в письме к А. А. Дельвигу от 23 марта 1821 г.: «Напиши поэму славную, только не четыре части дня и не четыре времени <года>, напиши своего Монаха. Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел — умертви в себе ветхого человека — не убивай вдохновенного поэта» (XIII, 25-26). А о себе в стихотворном послании Дельвигу в том же письме сказал: «Бывало, что ни напишу, / Все для иных не Русью пахнет» (XIII, 25).
1 См. в «Посвящении» к «Руслану и Людмиле»: «Что дева с трепетом любви / Посмотрит, может быть, украдкой / На песни грешные мои» (IV, 3).
2 Воейков соединяет в своем переводе два фрагмента из главы пятой второй части «Гения христианства» (1802) Ф.-Р.де Шатобриана (глава посвящена поэме Вольтера «Генриада»). Сочинитель «Гофолии» (1691) — Ж. Расин.
3 Строки из послания Жуковского «К Батюшкову» (1812).