Константин Сергеевич Аксаков
О повести г-жи Кохановской «после обеда в гостях» в 16 No «Русского вестника»
Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика / Сост., вступит,
статья и коммент. А. С. Курилова. — М.: Современник, 1981. (Б-ка «Любителям
российской словесности»).
Среди множества повестей, поставляемых в журналы, редко встречаются
такие, на которых бы внимание могло остановиться долее того времени, какое
нужно на прочтение их. Хотя бы повесть была подписана и известным именем в
литературе, — все же заранее знаешь и приемы и направление, раз
высказавшиеся, знаешь весь состав повести и даже относительное количество
входящих сюда составных частей, — так что никакого труда не стоит тут же
разложить химически _создание_ современного сочинителя повестей и романов,
потому именно, что это не создание, а состав, сделанный с большою ловкостью
и изредка с талантом.
Тем приятнее было встретить неожиданно рассказ, отличающийся от прочих
произведений в этом роде. Мы говорим о повести «После обеда в гостях»,
помещенной в 16 ? «Русского вестника» нынешнего года. Эта повесть так
замечательна, что мы не можем удержаться, чтоб не сказать о ней несколько
слов.
Прежде всего останавливает нас значение содержания самой повести,
значение чисто внутреннее, психологическое. Одно уже это содержание обличает
в сочинительнице необыкновенную глубину взгляда и понимание нравственного
мира. Вот в чем дело. Молодую девушку против воли выдают замуж (случай, к
сожалению, нередкий и не нуждающийся в осуждении), и ее душою овладевает
ожесточение, ожесточение страшное, безжалостное, свирепое. Душа оцепенела, и
молодая женщина равнодушно смотрит на горькие слезы терзающейся матери,
только тут понявшей, что она сделала, на мучения мужа. Жалости, сострадания,
любви нет места в этой ожесточившейся душе. Когда мать, провожая молодых,
стала по обычаю потчевать их блинами и слезы у нее капали на тарелку, —
«солоно будет масло, матушка», — говорит ей молодая женщина. Всякий, кому
пришлось бы встретить в своем ближнем такое страшное, неподвижное состояние
души, как бы схваченной судорогою, как бы застывшей в холодном озлоблении,
понял бы, что при таком состоянии, при таком полном исключении любви и
добра, — нет той жестокости, перед которою остановился бы человек, нет того
раздирающего положения, того сострадания, которое могло бы умилить,
подвигнуть на жалость. Это — не раздражение, не увлечение гнетом, это —
холодное озлобление, оцепенение души. Понятно, что такое состояние далеко
становит человека от учения Христа, ибо это состояние есть исключение любви
из души человеческой, а стало быть, и исключение учения любви. Молитва
невозможна; она может исполняться лишь наружно, как церковный обряд. Как, с
ненавистью в сердце, молить бога, который есть любовь? — «Даже от господа
бога отступилась (так рассказывает сама эта женщина в повести)… Не могу я
богу молиться, да и не могу, вконец не могу. Стану перед образами, да как
положу на себе крест, уж он мне тяжел, тяжел показывается… так я постою и
отойду…» Долго цепенела в этом ожесточении молодая женщина, и опять то же
божественное учение пришло само к ней, чтобы пробудить в ней чувство любви и
открыть затворенный самим человеком путь к своему Спасителю, путь,
невозможный без любви. Однажды, сидя у окна, молодая женщина увидала, что
под ее окном на завалинке сидит нищая или, лучше сказать, странница; она
подала ей милостыню по обычаю, но странница заметила ее горе, заговорила с
ней своею простою речью, и слова ее хотя глухо, но отозвались в ее душе. —
Лицо это выведено с удивительною мерою, без малейшего усилия и приторности,
во что так легко можно было впасть. И вот между молодою женщиною и
странницею образовалась тайная связь и шли тихие беседы, которые, хотя не
касались самого дела, но, по крайней мере, шевелили душу молодой женщины.
Встреча с странницей только потрясла это ожесточение; душа поколебалась, но
прежнее состояние еще не прошло. Молодые супруги, прожив с год таким
образом, едут к матери. Тут дорогой молодой женщине, в душе которой шла
какая-то тревога, захотелось пройтись, и она вышла из повозки; нужно было
переходить через плохой мосток; муж хотел поддержать жену, но жена бросилась
в сторону от мужа, не удержалась и упала под мосток; она не ушиблась, но муж
был объят ужасом и мучением; молодой женщине _стало жалко его_. Едучи потом
на повозке, она взглянула на мужа и в первый раз _увидала_ его
страдальческое лицо. Вдруг как бы завеса спала с глаз; послышав
прикосновение духа любви, душа вся потряслась, и хлынул поток слез, в
котором разрешилось ожесточение. Каков должен быть плач вновь наполнившейся
любовию души после такого полного отсутствия любви, после такого страшного
ожесточения! Это был _великий плач_, как выражается в повести сама
рассказывающая свою историю женщина. Долго обнимала жена своего мужа, долго
не прекращался плач ее. Душа воротилась в мир любви, в человеческое
братство. И глубокая взаимная любовь и счастье мужа и жены венчают этот
подвиг душевный.
Это событие, совершившееся в душевной глубине, случилось не с развитой,
образованной женщиной. Подвиги душевные не нуждаются в аристократии породы
или сословия, ни даже в аристократии просвещения или ума. Они совершаются
часто в душах людей, стоящих невысоко на лестнице общественного отличия,
даже общественного образования. Событие велико, а обставлено такою простою,
обыкновенного обстановкою, которая, пожалуй, смутит иного модного читателя.
Но это-то нам и нравится; перед нами не светская княгиня, не развитая
женщина с притязаниями на глубину понимания, а простая девушка, бедная
дворянка, соприкасающаяся с мещанским обществом, Любовь Архиповна. Здесь как
бы еще сильнее чувствуешь всю силу самого дела, не объясняемого, не
рефлектируемого, не истощающегося во фразах, а являющегося во всей целости и
простоте, в рассказе, подчас тривиальном, бедной дворянки, красавицы
мещанского круга. Впрочем, едва ли светская дама, если и способна к
бездушию, являющемуся вялым плодом долгой, изнурительно пустой светской
жизни, может быть способна к такому раскаянию.
Ложна мысль, что будто от положения, от места, занимаемого человеком,
зависит великость добра и величие подвигов: общественных, может быть, — но
не личных. Как бы ни было низко общественное положение человека, как бы ни
был тесен круг деятельности, — для души предстоят все великие вопросы, вся
возможность и неизмеримость добра и все величие подвигов, нбо все это есть
дело внутреннее, дело духа нашего, для которого везде открыто бесконечное
поприще, не знающее внешних стеснений. И тот, который говорит: «Как жаль,
что его положение тесно для личной деятельности добра», — говорит неправду и
с переменою поприща ничего бы, конечно, не сделал.
Среда, взятая в повести нашей сочинительницею и так прекрасно ею
изображенная, сама по себе замечательна; это — мелкое дворянство, граничащее
с мещанством. Выт, конечно, испорченный, но в котором, однако, много еще
русской жизни. Конечно, это еще не та народная сфера, которою обладает лишь
крестьянин, однако влияние ее сильно здесь слышно и дается чувствовать,
несмотря на испорченность описываемой сферы. Что в особенности является в
этой жизни и что чисто русское явление — это вольная беззаботная жизнь
девушки (неотъемлемая, характеристическая черта славянского мира), — и
песня. — Мы не разбираем повести, мы пишем только отзыв о ней (не отозваться
мы не могли), и потому не говорим подробно о живой картине этого быта, —
быта, несмотря на его испорченность, русского, с его глубокими нравственными
основами и с его весельем жизни.
Про повесть г-жи Кохановской «После обеда в гостях» мы можем сказать,
что это — русская повесть, хотя среда ее и не есть чисто русский быт. Этого
не можем мы сказать о повестях г. Григоровича и других, хотя предметом их —
крестьянин, который в настоящую минуту один, по нашему мнению, может
назваться вполне русским человеком. Но не от предмета художественного
произведения зависит принадлежность его к народности, к явлениям народного
творчества (без чего не может иметь оно и общечеловеческого значения), а от
духа самого произведения.
ПРИМЕЧАНИЯ
«Русская беседа», 1858, т. 4, кн. 12, ч. 2, Смесь, с. 141—144. Н. Кохановская — псевдоним Соханской Н. С. (1823—1884).