Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том третий (Статьи, рецензии, заметки 1935—1939 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
О ПИСЬМЕ Г. ГОФМАНА править
2 апреля в Возрождении была напечатана моя статья о книге г.г. Лифаря и Гофмана — Письма Пушкина к Н. Н. Гончаровой. Она не содержала ни резких оценок, ни резких выражений, но вызвала в авторах книги крайнее раздражение, внутренние причины которого объяснять не стоит. Полетели письма в редакцию. Первое, подписанное г. Лифарем, было тем хорошо, что кратко. Редакция Возрождения любезно его напечатала с моим небольшим ответом, в котором я, между прочим, указал г. Лифарю, что критика свободна и что не должно ее смешивать с рекламой. Прочитав мой ответ, на выручку г. Лифарю поспешил г. Гофман, приславший статью строк в триста. Считая вопрос исчерпанным и оценив по достоинству это произведение, редакция возвратила его автору. Тогда г. Гофман обратился в редакцию Последних новостей, которая поместила его письмо в номере от 30 апреля. Признаюсь, мне до последней степени противно и скучно вникать в неправдивую казуистику г. Гофмана «и сплетней разбирать игривую затею». Я бы и не удостоил его ответа, но беда в том, что писание г. Гофмана явно рассчитано на неосведомленность читателей. С полемикой этого рода необходимо бороться, и вот, делать нечего, приходится мне снизойти до ответа.
Г. Гофман начинает с того, что обвиняет меня в «пристрастии», в «раздражении», в «желании дискредитировать большое культурное русское дело» — «культурный подвиг Сергея Лифаря». Не буду останавливаться на голословности этих обвинений. Г. Гофман отлично знает, что и по существу они ложны. В 1934—1935 гг.
С.Лифарем изданы были три книги: Путешествие в Арзрум с примечаниями г. Гофмана, Египетские ночи с его же статьей и Пушкин — Дон Жуан, исследование того же г. Гофмана. Обо всех этих изданиях я писал в Возрождении, отмечая полезную издательскую деятельность г. Лифаря и сочувственно отзываясь о работах г. Гофмана (в частности — о Египетских ночах, сделав г. Гофману несколько принципиальных возражений, я говорил несравненно снисходительнее, нежели Н. К. Кульман в Современных записках и Г. В. Адамович в Последних новостях). Этими фактами мое беспристрастие устанавливается неопровержимо. Г. Гофману они известны, но о них он молчит, ибо ему нужно уверить читающую публику в моей критической несправедливости. А это, в свою очередь, нужно ему потому, что последнее издание г. Лифаря вызвало во мне менее сочувствия, нежели предыдущие.
Говоря «менее сочувствия», я выражаюсь совершенно точно, ибо основная цель издания (публикация подлинных французских писем Пушкина, дотоле известных лишь в переводе) может быть встречена без сочувствия разве только сумасшедшим, а я еще, слава Богу, с ума не сошел. Я ее и приветствовал, но при этом счел своим долгом отметить, что благие намерения издателя были им самим и г. Гофманом использованы неудачно, ибо книга оказалась загромождена лишним материалом, непомерно удорожившим ее стоимость. Прошу заметить, однако, что, говоря об этом балластном материале, я всякий раз указывал и на его положительные стороны. Так, находя очерк г. Гофмана «Невеста и жена Пушкина» в данном издании лишним и не соглашаясь с характеристикой г. Гофмана, я подчеркнул, что им высказано несколько «ценных и убедительных» соображений по поводу роли Геккерена в истории пушкинской дуэли. О комментариях г. Гофмана к публикуемым текстам я писал, что при наличии комментариев Модзалевского в них нет надобности, но что сами по себе они составлены «хорошо, обстоятельно». Г. Гофман заявляет, что я и тут непоследователен и придирчив, ибо некогда я сам приветствовал полноту его комментария к «Путешествию в Арзрум». Это заявление в высшей степени характерно для полемических приемов г. Гофмана. Оно рассчитано на неосведомленность читателей, ибо сам-то он очень хорошо понимает, почему я приветствовал комментарий к Путешествию в Арзрум, а комментария к письмам не приветствовал: причина вся в том, что письма давно и прекрасно комментированы Модзалевским, а полный и последовательный комментарий к Путешествию в Арзрум г. Гофманом дан впервые. Отмечаю, наконец, что даже вступительной статье г. Лифаря я дал предельно мягкую оценку, назвав ее «импрессионистской» и указав, что так как она не основана на письмах Пушкина к невесте, то лучше было издать ее отдельной брошюрой. И вот, после всего этого, г. Гофман осмеливается меня обвинять в недоброжелательстве и несправедливости!
Предвидя, что развязные, но голословные обвинения меня в несправедливости объективно неубедительны, г. Гофман вздумал подкрепить их заявлениями о моей пушкинистской некомпетентности. Забавно, что вплоть до появления моей статьи от 2-го апреля г. Гофман на этот счет был иного мнения. Начну с того, что в течение двух лет г.г. Лифарь и Гофман систематически снабжали меня всеми своими сочинениями с дружескими надписями. Некоторые издания подносились мне даже в двух экземплярах — в виде цельных книг и отдельных оттисков. На некоторых книгах делались специальные печатные пометы: «Экземпляр такого-то». Этого мало. Г. Гофман считал полезным беседовать со мной о своих текущих работах и показывать мне их в корректурах, прося советов и указаний. Последнее обстоятельство может быть мною доказано документально, а след наших бесед имеется на 86 стр. книги г. Гофмана Пушкин — Дон-Жуан, где сказано: «В. Ф. Ходасевич… высказывал нам предположение… Это предположение кажется нам тем правдоподобнее, что…» — и т. д. Насколько г. Гофман ценил мои мнения, видно из следующего факта. Вышеупомянутую свою статью г. Лифарь прислал мне за несколько месяцев до выхода книги в виде отдельного оттиска. По этому поводу г. Гофман мне писал, что интересуется моим мнением о статье, а также — что несколько экземпляров оттиска выпущено в продажу — с единственной целью создать повод для появления моего печатного отзыва об этом произведении. Собираясь предложить французскому издателю сборник статей о Пушкине, г. Гофман считал полезным привлечь меня к участию в этом деле. Наконец, не так давно г. Гофман предлагал мне написать статью под общей нашей подписью.
Я упомянул здесь только о тех фактах, которые могу подтвердить документами. Однако они доказывают неопровержимо, что, как сказано выше, в моей пушкинистской некомпетентности г. Гофман убедился только после появления статьи, вызвавшей его досаду.
Посмотрим теперь, в чем проявилось мое пушкинистское невежество. Г. Гофман указывает несколько ошибок, будто бы мною допущенных. Я должен прежде всего обратить внимание читателей на то, что даже если бы эти ошибки существовали в действительности, ни одна из них не касалась бы существенных вопросов пушкиноведения и, следовательно, не давала бы повода к заявлениям о моей некомпетентности. Но в действительности я, конечно, не сделал и тех ошибок, которые мне старается подбросить г. Гофман. Наперед прошу извинения у читателей: мне придется привлечь их к участию в скучноватом и кропотливом распутывании хитросплетений г. Гофмана.
Г. Гофман притворяется, будто его ужасают мои слова о том, что старые переводы пушкинских писем, напечатанные в Вестнике Европы, исполнены самим И. С. Тургеневым «или под его наблюдением», тогда как в Вестнике Европы сказано, что Тургеневым они только «просмотрены». Между тем среди пушкинистов всегда существовало предположение, что переводы эти Тургеневым не только просмотрены, но и исполнены. Таково, между прочим, было мнение М. О. Гершензона, который Тургеневым занимался побольше, чем г. Гофман. На это предположение я и намекнул, отметив, однако, что, может быть, Тургенев только наблюдал за исполнением переводов. В чем же моя ошибка?
Далее, я указал, что г. Гофманом отмечено шесть смысловых ошибок в старом переводе. Г. Гофман, стараясь ввести читателя в заблуждение, заявляет теперь, что этих ошибок «гораздо больше». Но, во-первых, их не больше, а во-вторых, речь ведь идет не об ошибках вообще, а лишь о тех, которые отмечены г. Гофманом в книге. Этих ошибок именно шесть. Они им указаны на сс. 31, 36 (три ошибки), 41 и 66.
Отмечая, что в старом переводе имеется ряд стилистических погрешностей и неточностей (которые должно отличать от смысловых ошибок), я писал, что такие же стилистические погрешности есть и в переводе г. Гофмана, и привел четыре примера. Стараясь ввести читателя в заблуждение, г. Гофман заявляет, что «курьезны» мои указания на допущенные им «ошибки». Если бы дело шло действительно об ошибках, мои указания были бы не только курьезны, но и нечестны. Но я указывал не на ошибки перевода, а на стилистические неточности. Я привел четыре примера таких неточностей. Г. Гофман, молчаливо соглашаясь с тремя из них (но не сообщая об этом читателю), заявляет, будто я выискал ошибку в его переводе фразы: «il faudra procéder au partage», которую он перевел: «придется произвести раздел». Но никакой ошибки я, разумеется, в этом переводе не указывал. Я лишь отметил, что стилистически точнее было бы сказать: «придется приступить к разделу». Оно так и есть. Но г. Гофману хочется недобросовестно обвинить меня в том, что я приписываю ему ошибки, которых у него нет. Он оправдывается в том, в чем я его не обвинял.
Перейдем к следующей моей «ошибке». Я писал, что приложенная к книге миниатюра (портрет Пушкина) вряд ли принадлежит кисти Тропинина. Г. Гофман возмущается тем, что я смею сомневаться после того, как А. Н. Бенуа, Браз и кн. Аргутинский единогласно признали миниатюру тропининской. При всем уважении к названным лицам я позволяю себе по-прежнему сомневаться, памятуя, что история живописи изобилует ошибочными атрибуциями, порою принадлежащими не менее почтенным знатокам. Но поразительнее всего то, что сам г. Гофман пишет: «было (и есть) сомнение в том, что миниатюра принадлежит Тропинину, и у меня». Спрашивается: почему же г. Гофман считает свое сомнение (которое у него «было и есть») законным, а мое — чуть ли не кощунственным, и почему его сомнение — только сомнение, а мое — проявление невежества?
Я высказал предположение, что миниатюра не была подарена Пушкиным невесте и что она, быть может, позднейшего происхождения. Г. Гофман заявляет: «миниатюра написана между 1825 и 1830 гг.» Заявление точное, но ничем не подкрепленное, подбитое ветром. Читатель может спокойно не верить г. Гофману, пока он не подтвердит своих слов документами о происхождении миниатюры и о времени ее написания.
Допуская, что все-таки миниатюра писана с молодого Пушкина, я писал, что вряд ли он мог сам поднести ее невесте, ибо такой жест плохо вяжется с представлением о благовоспитанности и даже дендизме Пушкина. Г. Гофман возражает, что если бы я был знаком с писательским бытом пушкинской эпохи, то знал бы, что такой жест был «очень распространен». Опять — расчет на неосведомленность читателя и на убеждающую силу развязности. В «распространенность» обычая я бы поверил, если бы г. Гофман сумел привести хоть три-четыре примера, но он не приводит ни одного. Однако и в этом случае не было бы оснований считать, что Пушкин должен был поступать как другие. То, что вяжется с обычаями других писателей, могло не вязаться с характером и взглядами Пушкина.
Чтобы покончить с этим вопросом, укажу, что совершенно нелепо утверждение г. Гофмана, будто Пушкин не был благовоспитан в том смысле, как я это понимаю. В доказательство г. Гофман ссылается на переписку Пушкина. Смею уверить, что я ее читал. В ней много непристойностей, как и в некоторых его стихах. Однако ни таких писем, ни таких стихов Пушкин не посылал и не мог посылать своей восемнадцатилетней невесте. Писание непристойностей в письмах, например к Вяземскому, не противоречило понятиям Пушкина о благовоспитанности, а поднесение своего портрета невесте очень могло противоречить. Впрочем, мне кажется, что и здесь г. Гофман только делает вид, будто не понимает, что дело идет о совершенно разных вещах. И опять: почему мое сомнение в том, что миниатюра была поднесена Пушкиным невесте, есть признак моего невежества? Только потому, что я не могу слепо верить заявлениям г.г. Лифаря и Гофмана? А что, если они ошибаются? Есть ли у них доказательства? Полагаю, что нет, ибо в противном случае они привели бы их в своей книге, и потому полагаю себя вправе сомневаться до тех пор, пока г.г. Лифарем и Гофманом не будет доказано, что миниатюра действительно была поднесена Пушкиным невесте.
От портрета Пушкина г. Гофман переходит к портрету Н. Н. Пушкиной. Об этом портрете я писал: «если не ошибаемся — это работа Гау». Г. Гофман, ловко включая мое условное предположение в число моих «ошибок», заявляет: «Смею также уверить знатока пушкинской иконографии, что есть портрет Натальи Николаевны работы Гау (постоянно воспроизводимый) и есть малоизвестный портрет работы К. П. Брюллова (воспроизведенный в нашем издании)». Но я «не верю увереньям». Портрет, бездоказательно приписываемый г. Гофманом Брюллову, слишком близок к портрету Гау, чтобы не предположить принадлежность его тому же художнику. Портрет работы Гау читатель найдет в IV томе брокгаузовского издания сочинений Пушкина, в 16-18 вып. Литературного наследства и в др. книгах. Сличив его с портретом, напечатанным в книге г.г. Лифаря и Гофмана, нельзя не увидеть разительного тождества в платье, в брошке, в ленте на шее, в повороте головы, в прическе. Разница только в том, что на общеизвестном портрете нет белой звездочки на берете и перо несколько иное. Все это и давало и дает мне возможность предполагать, что портрет, приписываемый ныне Брюллову, принадлежит тому же Гау, являясь вариантом или эскизом.
От неосновательных обличений в «ошибках» г. Гофман переходит к инсинуациям иного порядка. Признав, что в моей статье я ничего не говорю о добросовестности авторов, через несколько абзацев г. Гофман вдруг заявляет, будто в ней есть «одно не совсем место» и каким способом его можно истолковать как скрытый намек на плагиат". Он, однако, не указывает, какое это для него самого «не совсем ясное» место и каким способом его «можно истолковать» как намек на плагиат. Причина простая: такого места в моей статье просто нет. Это голословное и заведомо ложное обвинение меня в клевете само по себе есть клевета на меня, рассчитанная на то, что разыскивать и перечитывать мою статью читатель не станет, а то, что я будто бы обвинял г. Гофмана в плагиате, запомнит. Я отбрасываю клевету с отвращением, так же как и весь заключительный мотив статьи Гофмана, касающийся инцидента, происшедшего между нами в начале 1929 г. Вспоминать об этом инциденте понадобилось г. Гофману затем, чтобы заявить, будто однажды я уже «попался» на несправедливом обвинении г. Гофмана в плагиате. На самом деле я и тогда ставил в вину г. Гофману не плагиат у Морозова, а нечто иное, и г. Гофман тогда обвинил меня в клевете столь же облыжно, как и теперь. Я тогда действительно согласился на суд чести между нами и действительно ушел с четвертого заседания, после того, однако, предлагал суд восстановить (см. об этом мое письмо в редакцию Последних новостей, напечатанное в № 2967 этой газеты). Г. Гофман на возобновление суда не согласился, из этого явствует, что в конечном счете суд был прекращен им, а не мною. Об этом г. Гофман умалчивает.
Он молчит и о том, что 5 декабря 1933 г. он первый обратился ко мне с письменным предложением помириться, чего, конечно, не сделал бы, если бы считал меня клеветником. Ровно через год после этого г. Гофман подарил мне свою книгу о «Египетских ночах» с надписью: «Дорогому Владиславу Фелициановичу Ходасевичу с доброй памятью и на добрую память». Ныне, после всего этого, г. Гофман позволяет себе повторять старые инсинуации. Его ссылка на Томашевского не стоит бумаги, на которой она напечатана, ибо оправдывает его в том, в чем я его не обвинял. Возобновлять же старый спор по истинному существу дела у меня нет ни времени, ни желания, ибо, однажды приняв руку, протянутую мне г. Гофманом, я тем самым нравственно обязался не возобновлять спора. Г. Гофман держится иных правил — тем хуже для него.
В 1924 г. г. Гофман дал г. Милюкову свою статью об отрывках т. н. X главы Евгения Онегина. Самые отрывки были приведены в статье полностью, но в ней не было указано, что они появлялись в печати уже четыре раза: в XIII вып. Пушкина и его современников (1910 г.), в VI т. брокгаузовского собрания сочинений Пушкина, в XXXIII—XXXV вып. Пушкина и его современников (1922 г.) и в Хрестоматии по русской истории М. Н. Коваленского (т. IV, изд. 1923 г.). Г. Милюков принял статью г. Гофмана за публикацию нового пушкинского текста и, печатая отрывки в пятый раз, посвятил им особую передовую статью, которая начиналась торжественными словами: «Читатель прочтет сегодня у нас неизданные строфы Пушкина, восстановленные известным пушкинистом М. Л. Гофманом…» (См. Последние новости от 28 декабря 1924 г., No. 1435.)
Казалось бы, однажды попав в крайне конфузное положение, наш историк литературы впредь воздержится от упражнений в области пушкинизма. Но нет. Получив письмо г. Гофмана, он решил выступить арбитром нашего спора. В том же номере газеты он за полной своею подписью напечатал статью под названием «Пушкинский подарок». Величаво отметив, что письмо г. Гофмана есть «ответ, вполне заслуженный сотрудником Возрождения», г. Милюков принялся расхваливать ту самую книгу, из-за которой сыр-бор загорелся. Статья представляет собою, так сказать, лирическую рекламу, немножко в духе кн. Шаликова. С лирикой не поспоришь — Бог с ней. Но вот что забавно. Большая часть статьи посвящена пересказу работы г. Гофмана «Невеста и жена Пушкина», — и тут мне приходится вступиться за г. Гофмана. По словам г. Милюкова, г. Гофман «нам рассказывает, как во время самого своего сватовства к Гончаровой Пушкин три раза влюблялся и трижды собирался жениться на предметах своих увлечений: Пушкиной, Ушаковой, Олениной». Смею уверить читателей Последних новостей, что таких нелепостей г. Гофман «нам» не рассказывал. К С. Ф. Пушкиной Пушкин сватался не «во время самого своего сватовства к Гончаровой», а в конце 1826 г., т. е. ровно за два года до того, как познакомился с Н. Н. Гончаровой. В то время, когда он сватался к Гончаровой, С. Ф. Пушкина давно уже была замужем за В. А. Паниным. Точно так же и к А. А. Олениной Пушкин в Петербурге сватался в 1828 г. Сватовство это расстроилось до отъезда Пушкина из Петербурга, т. е. никак не позже 19 октября 1828 г. А с Гончаровой, как уже сказано, Пушкин познакомился только в декабре. Г. Гофман не писал и не мог написать тех очевидных глупостей, которые ему приписывает г. Милюков.
Другое дело — печать, которою запечатана обертка книги г.г. Лифаря и Гофмана. Я писал, что нахожу бестактным, когда г. Лифарь запечатывает свои издания случайно попавшей в его руки печатью, которою Пушкин запечатывал свои письма. Г.г. Лифарь и Гофман на меня обиделись, а г. Милюков растрогался: вы подумайте — «точно вчера запечатано»! Я, пожалуй, готов взять обратно свои слова о печати. Усомнившись в том, что миниатюра, приложенная к изданию, писана Тропининым и была подарена Пушкиным невесте, я поначалу не усомнился в подлинности печати. Оказывается — напрасно не усомнился! Если сличить сургучный оттиск печати на обертке и ее рисунок на 158 стр. книги с факсимильными изображениями ее оттисков на письмах № 9 и № 10, то мы тотчас увидим, что рисунок короны не совпадает: основание (обруч) короны на печати, принадлежащей г. Лифарю, значительно шире, чем на той печати, которой запечатаны письма. Таким образом, это во всяком случае не та печать, которою запечатаны письма к невесте. Но это не все. Печать приобретена г. Лифарем у внучки Пушкина. Допускаю, что, по семейному преданию, он ею пользовался. Однако в действительности это не так. Не знаю, когда и откуда печать взялась, но утверждаю категорически: в гербе рода Пушкиных (его изображение, взятое из Общего Гербовника, т. V, можно найти на 24 стр. 1-го тома брокгаузовского издания сочинений Пушкина) рука с мечом находится в правом поле (считая не от зрителя, а от щитоносца), а орел — в левом. На печати, принадлежащей г. Лифарю, поля перепутаны: рука помещена в левом поле, а орел в правом. Пушкин, гордившийся «славою своих предков» и ревниво относившийся к подобным вещам, такою вывихнутой печатью пользоваться, конечно, не мог. Следовательно, издание запечатано не печатью, принадлежавшей Пушкину, и даже не печатью рода Пушкиных, а вообще каким-то предметом, которому не возбраняется дать любое употребление. Так что г. Милюков умилился напрасно.
1936
ПРИМЕЧАНИЯ править
Впервые -- Возрождение, 1936/3998 (14 мая). Ответ на письмо в редакцию, опубликованное в газ. Последние новости М. Л. Гофманом; приводим текст полностью:
Милостивый государь, г. редактор,
Не откажите в любезности поместить в вашей газете ответ на статью Владислава Ходасевича, напечатанную в газете Возрождение 2-го апреля и посвященную критике недавно вышедшей книги Сергея Лифаря и моей Письма Пушкина к Н.Н Гончаровой.
«Критика» г. Ходасевича начинается со следующей странной фразы: «В настоящее время, в связи с приближающимся пушкинским юбилеем,
С. М. Лифарь посвятил принадлежащим ему документам особый том, изданный с исключительной роскошью. К сожалению, нам кажется, что благие намерения щедрого издателя были использованы не так, как бы следовало». Так как «благие намерения издателя» могли быть «использованы» только авторами и так как одним из авторов был сам же издатель, то, очевидно, выпад г. Ходасевича направлен против другого автора — меня, злоупотребившего доверием «щедрого издателя». Этот выпад и побуждает меня отвечать.
Авторы книги, опубликовывая впервые двенадцать новых текстов Пушкина, преследовали двоякую цель: издать их с предельным приближением к оригиналу и снабдить их наиболее полным, исчерпывающим, поскольку это возможно в наших ненормальных условиях, комментарием. Для осуществления первой задачи мы дали фототипии, исполненные до такой степени тщательно, и на бумаге настолько приближающейся к бумаге, на которой Пушкин писал своей невесте, что они дают полную иллюзию пушкинских писем. Для осуществления второй задачи мы решили, помимо общего руководящего очерка о Пушкине, написанного С.Лифарем, и обширной моей статьи — исследования, посвященного адресату Пушкина — его невесте, собрать весь материал, касающийся печатаемых нами новых текстов Пушкина — одиннадцати его писем к Н. Н. Гончаровой и одного письма к ее матери, с тем, чтобы читателю не приходилось разыскивать в отдельных изданиях объяснений к тому или иному письму, или к той или другой фразе письма Пушкина. Наша книга обращается ко всем русским читателям, но эта полнота должна быть особенно ценна для читателя-эмигранта, для которого остаются недоступны книги, изданные за европейским рубежом. Такова была задача, поставленная обоими авторами, и казалось бы, дело критика должно было заключаться в спокойном определении того, насколько удовлетворительно или неудовлетворительно выполнили авторы поставленную ими себе задачу: можно находить недостатки в том, как изобразил художник дерево, но нельзя нападать на него за то, что он изобразил дерево, а не девушку у колодца, как может быть хотел бы того критик.
Так приблизительно г. Ходасевич и поступает. Он признает, что первая задача выполнена нами удовлетворительно («основную, несомненную ее ценность составляют те факсимильные воспроизведения писем, которые к ней приложены. Исполнены они превосходно»), а вместо критики исполнения второй задачи с каким-то непонятным озлоблением, в явно-пристрастном, недоброжелательном тоне нападает на… полноту издания, то есть, на то, что может быть только достоинством книги (при условии добросовестного исполнения — о недобросовестности авторов сам г. Ходасевич ничего не говорит). Это раздражение особенно непонятно после того, как Ходасевич же приветствовал полноту комментария при опубликовании гораздо менее значительного документа в Путешествии в Арзрум.
Желание дискретировать большое культурное русское дело (я бы сказал, культурный подвиг Сергея Лифаря) приводит критика к заведомым ошибкам, таким заведомым, что некоторые из них кажутся вольными, и таким утверждениям, которые являются по меньшей мере наивными.
Так, критик говорит о старом переводе якобы Тургенева, как об «исполненном им самим или под его наблюдением» (а ниже он просто называется «тургеневским переводом»): Вл. Ходасевич мог никогда не видеть Вестника Европы, но он должен был узнать по крайней мере из нашей книги, что перевод Вестника Европы был только «просмотрен», а никак не исполнен И. С. Тургеневым. Далее, против всякой очевидности, имея перед глазами два перевода (на что он нападает и что ему уже должно было облегчить задачу разбора), он утверждает, «что я исправляю только 6 смысловых ошибок, допущенных Тургеневым», между тем как ошибок в переводе Вестника Европы гораздо больше. Но самое курьезное в этом отношении, это указания на ошибки перевода, допущенные мною. Так, пушкинскую фразу «il faudra procéder au partager», которую я точно и буквально перевел: «придется произвести раздел», г. Ходасевич исправляет: «придется приступить к разделу». После отзывов действительно больших, настоящих знатоков и авторитетов в области искусства ничего, кроме улыбки, не может вызвать его упрек в том, что по внешности издание более помпезно, нем хотелось бы и чем то предписывает «хороший вкус».
Но настоящие перлы большого знатока и авторитета мы находим в его младенческих рассуждениях о миниатюре: «воспроизведенная на фронтисписе миниатюра, изображающая Пушкина, вряд ли принадлежит кисти Тропинина, вероятнее, что она — позднейшего происхождения и лишь иконографически восходит к тропининскому портрету». Всякое сомнение законно; было (и есть) сомнение в том, что, эта миниатюра принадлежит Тропинину и у меня, но я не решился его даже высказывать, прекрасно отдавая себе отчет в том, что мое мнение должно показаться крайне наивным после экспертизы таких настоящих авторитетов, как Александр Бенуа, Браз и кн. Аргутинский, единогласно признавших миниатюру работой Тропинина. Вл. Ходасевич считает себя большим авторитетом, чем они; это его личное дело, ни для кого не интересное, коего предположение о том, что миниатюра «позднейшего происходждения и лишь иконографически восходит к тропининскому портрету» поистине забавно для «знатока»: миниатюра написана между 1825 и 1830 г.г….
Смею также уверить знатока пушкинской иконграфии, что есть портрет Натальи Николаевны работы Гау (постоянно воспроизводимый) и есть малоизвестный портрет, работы К. П. Брюллова (воспроизведенный в нашем издании)…
Своеобразыный художественный арбитр, г. Ходасевич оказался своеобразным арбитром в области морали: не понимаю почему «жест» подношения своего портрета (если бы г. Ходасевич был знаком с бытом пушкинской эпохи и в частности с писательским бытом эпохи, он знал бы, что этот «жест» был очень распространен) слишком плохо вяжется с представлением о «благовоспитанности» и даже дендизме Пушкина. Почему этот жест противопречит «благовоспитанности», я решительно не понимаю, но утверждаю, что Пушкин не был «благовоспитан» (в понимании г. Ходасевича), и об этой «неблаговоспитанности» г. Ходасевич может узнать, если внимательно прочтет переписку Пушкина.
В своей оригинальной морали г. Ходасевич доходит до того, что считает нетактичным, что в книге дается отпечаток пушкинской печати! Согласен, что С. М. Лифарь проявил бы крайнюю бестактность, если бы стал запечатывать свою корреспонденцию пушкинской печатью, но какая речь может идти о бестактности в том, что к подобию пушкинского конверта с воспроизведением пушкинского автографа приложен оттиск пушкинской печати и почему не безтактно опубликование интимных писем Пушкина и частые суждения (в чем повинен г. Ходасевич) об интимных сторонах жизни Пушкина, и безтактно воспроизведние пушкинской гербовой печати? Скорее не слишком тактичны те слова, которыми ограничился критик в разборе вступительной статьи С. М. Лифаря: «Допускаю, что многим поклонникам и поклонницам восхитительного артиста весьма интересно узнать, что он думает о Пушкине». Замечу, что Сергей Лифарь, делающий в настоящее время громадное культурное русское дело тем, что знакомит французскую публику с Пушкиным, заслуживает более уважительного внимания, по существу же статья С. М. Лифаря гораздо интереснее и содержательнее, чем то, о чем повествует Вл. Ходасевич читателям и читательницам Возрождения — то, что он «думает о Пушкине» (к этому высказыванию своих мыслей и сводится весь пушкинизм Ходасевича).
Есть одно не совсем ясное место в статье г. Ходасевича, которое можно истолковать, как скрытый намек на плагиат. Должен напомнить Вл. Ходасевичу, что он уж раньше — в открытой и клеветнической форме — обвинил меня в плагиате, и тогда это дело пришлось разбирать третейскому суду, с которого ушел г. Ходасевич (после четырех заседаний), несмотря на то, что принял на себя обязательство подчиниться решению третейского суда и опубликовать его.
Совершенно неожиданно в прошлом году выступил новый судья, точно установивший мой «плагиат» у Морозова. Этот судья не был приглашен ни мной, ни Ходасевичем, но его компетентность в вопросах пушкиноведния вряд и будет оспариваться г. Ходасевичем. Я имею в виду обширную статью Б. В. Томашевского «Десятая глава Евгения Онегина. История загадки», напечатанную в Литературном наследстве. Достаточно привести из этой статьи один абзац: «Далеко не все, что появилось в печати после статьи Морозова, действительно ценно. Кое-что замечалось, но многое было совершенно фантастично. Итогом положительных достижений этой длительной дискуссии является публикация Гофмана в „Пропущенных строфах Евгения Онегина“». И далее Б. В. Томашевский говорит о двух периодах разрешения загадки — до 1922 года, т. е. до появления моей работы, и после 1922 года. Если бы Ходасевич был серьезным знающим пушкинистом, положение вопроса о X главе должно было быть известно ему и до статьи Томашевского, и в таком случае его выпад был сознательной клеветой, вызванной личными причинами, а никак не служением пушкинизму. Если же он добросовестно заблуждался по неведению пушкинской литературы, то по меньшей мере было опрометчиво бросать и поддерживать обвинение в плагиате и продолжать считать себя серьезным пушкинистом.
М.Гофман.
(Последние новости, 1936/5516, 30 апреля, с. 4.)
«Полетели письма в редакцию» — письмо С.Лифаря и ответ Ходасевича на него см. в примеч. к рец. на кн. Письма Пушкина к Н. Н. Гончаровой (1936) в наст. кн.
«<…> противно и скучно вникать <…> „и сплетней разбирать игривую затею“» — см. стих. «Чедаеву» (В стране, где я забыл тревоги прежних лет…; 1821), стих 63.
«Обо всех этих изданиях я писал в Возрождении…» — см. в наст. изд. рецензии на издания Лифаря и Гофмана: Путешествие в Арзрум (1934), Египетские ночи (1934) и Пушкин — Дон-Жуан (1935).
«<…> Н. К. Кульман в Современных записках…» — см. рец. на Путешествие в Арзрум в изд.: Современные записки, 1935/LVII, сс. 466—467; на Египетские ночи в изд.: Современные записки, 1935/LVIII, сс. 479—480.
«<…> и Г. В. Адамович в Последних новостях» — см. рецензию: Георгий Адамович, «Египетские ночи», Последние новости, 1935/5033 (3 января).
«Г.Гофман считал полезным беседовать со мной о своих текущих работах…» — об этом см., в частности, публикацию Л.Шура, «Письма В. Ф. Ходасевича М. Л. Гофману (Из истории пушкинистики в русском Париже)», в изд.: Russian Literature and History (Jerusalem, 1989), cc. 154—162. После ожесточенной полемики Ходасевича с Гофманом к концу 20-ых годов (см. заметки «О спорах о Пушкине» (1928) и «Конец одной полемики» (1929) и примечания к ним в наст, изд., т. II), отношения между ними были восстановлены в 1933—1935 гг. В эти годы оба они входили в парижский Пушкинский комитет и участвовали в подготовке пушкинского юбилея 1937 года.
«Собираясь предложить французскому издателю сборник статей о Пушкине, г. Гофман…» — о каком именно сборнике идет речь нам не известно; возможно, что имеется в виду послевоенное изд.: М. et R. Hofmann, Pouchkine et la Russie (Paris, 1947), опубл. совместно с его сыном лет десять спустя.
«Таково, между прочим, было мнение М. О. Гершензона, который Тургеневым занимался побольше…» — см., в частности, его очерк о Тургеневе в кн.: Образы прошлого (Москва, 1912); и кн.: Мечта и мысль И. С. Тургенева (Москва, 1919).
«<…> мотив статьи Гофмана, касающийся инцидента, происшедшего между нами в начале 1929 г.» — см статью «Конец одной полемики» (1929) и примеч к ней в т. II наст. изд.
"В 1924 г. г. Гофман дал г. Милюкову свою статью об отрывках т. н. X главы Евгения Онегина, " — далее об этом см. нашу публикацию письма Ходасевича М. А. Цявловскому от 29 июня 1925 г. и примеч. к нему: Письма к МАЦ.
Тем не менее, года два спустя Ходасевич отдал Гофману должное. См., в частности, заметку Гулливера, «Письма Пушкина», о первом издании французских оригиналов этих писем в советской России:
Юбилейное полное собрание сочинений Пушкина, начатое упраздненным издательством «Академия», закончено Гослитиздатом. Недавно вышел последний, шестой том, содержащий письма Пушкина с 1815 по 1837 г. Это полный свод всех до сих пор известных писем поэта. Их количество равно восьмистам. Как известно, о культурной работе эмиграции в Советском союзе сообщать воспрещается. То, что делается эмигрантами, кто-нибудь из советских ученых вынужден приписывать себе. Так случилось и с письмами Пушкина к невесте, французский текст которых был впервые опубликован М. Л. Гофманом, с оригиналов, принадлежащих С. М. Лифарю. В сообщении об издании Гослитиздата сказано, что этот французский текст печатается впервые и что он подготовлен к печати Т. Г. Зенгер, которая, разумеется, могла только целиком заимствовать его у М. Л. Гофмана.
(«Литературная летопись», Возрождение, 1938/4141, 22 июля.)