О писателе Борисе Житкове (Вольпе)

О писателе Борисе Житкове
автор Цезарь Самойлович Вольпе

Опубл.: 1940. Источник: az.lib.ru

О писателе Борисе Житкове

Борис Степанович Житков был писателем замечательным. Это классик нашей советской детской литературы. Книги его сейчас с захватывающим интересом читает детвора всего мира.

Из всех книг Житкова встает образ их автора — человека большого душевного благородства и крупных поступков, человека необыкновенной, содержательной жизни.

«Как-то, — рассказывает один из друзей Житкова, — Борис Степанович задал знакомым вопрос:

— Если б вам сейчас дали миллион золотом с обязательством быстро истратить его по своему желанию, что бы вы сделали с ним?

И все, не задумываясь, отвечали:

— Прежде всего я накупил (или накупила) бы себе массу вкусных вещей, потом хорошо оделся бы, потом снял бы себе отдельную квартиру с ванной и… — дальше шло перечисление всевозможных жизненных удобств.

Борис Степанович улыбался и говорил только:

— Но ведь для этого куда как много миллиона, а по условию его надо истратить весь.

И знакомые не знали, куда деть такую уйму денег.

Когда же его самого спросили, как бы он разрешил эту трудную задачу мотовства, он ответил:

— Я покупал бы не вещи, а события.

И, остановившись перед стенной картой Родины, сказал, указывая на Новую Землю:

— Надо бы к чертям срыть эту перегородку! Ведь в нее упирается Гольфстрим, и весь его огромный запас тепла и жизни уходит без всякой пользы для нас в пустыню вокруг Серверного полюса. А срыть Новую Землю — Гольфстрим пойдет вдоль берегов всей Азии, отеплит, изменит климат, растительность громадных пространств, откроет непочатый край для жизни.

И миллион вдруг стал крошечным».

Вся жизнь Б. С. Житкова и состояла из разнообразных, каждый раз новых событий.

Житков умер недавно. Еще не собрано все его писательское наследие. Мой рассказ о жизни и творчестве писателя не может быть исчерпывающим. Задача этого рассказа — помочь читателю глубже понять и самого Житкова и его произведения.

Новгород. Родители. Раннее детство

Борис Степанович Житков родился 30 августа (ст.ст.) 1882 года на даче, расположенной на полпути от Новгорода к станции Волхов. Пароходы останавливались здесь у поселка Змейск. Напротив Змейска, на более высоком берегу Волхова, стояло несколько изб и помещичий дом, который сдавался как дача. В этом доме и родился Борис Житков, четвертый ребенок в семье и единственный мальчик.

Отец Бориса Житкова, Степан Васильевич, был человек незаурядный. За участие в революционном движении его дважды исключали из высших учебных заведений. Он потерял возможность получить диплом высшего учебного заведения. Тогда, стремясь пойти работать в народ, Степан Васильевич решил стать учителем сельской школы и для этого сдал экзамен на звание учителя.

Вскоре Степану Васильевичу предложили место преподавателя математики в организуемой в Новгороде земской учительской школе, которая должна была готовить учителей для сельских школ Новгородской губернии. В 1878 году он переехал с семьей в Новгород и целиком отдался педагогической деятельности.

В это время Новгород был тихим провинциальным городом, насчитывавшим около двадцати тысяч жителей.

Новгород служил тогда также и местом нестрогой ссылки политических. Ссыльные приходили к Житковым, у которых находили приют и сочувствие. Первыми географическими понятиями, которые узнали дети, были места ссылки: Минусинск, Семипалатинск.

Учительская школа помещалась на большой улице, против Летнего сада, недалеко от новгородского кремля. Прямо против Летнего сада стояло здание общежития, в котором обязаны были жить учащиеся школы и в котором семья Житкова также получила квартиру.

При общежитии был большой сад, с площадкой для крокета, с кегельбаном, с клумбой, с площадкой для гимнастики. И учащиеся и дети Житковых в теплую погоду на целые дни забирались в сад. У Житковых была большая собака — сеттер-гордон Гектор. Маленький Борис ее очень любил. Она научила его ходить: он крепко уцеплялся за ее шерсть, и она осторожно и медленно переступала лапами по заросшему травой двору, ведя его за собою. В саду дети Житкова буквально жили на деревьях. У каждого было свое излюбленное дерево, на котором и играли, и спали, и принимали гостей: липа, черемуха, рябина или береза. Родители, выходя в сад, искали детей, задирая голову кверху, по веткам.

Сад был обнесен редкой деревянной решеткой и тянулся до рва, за которым начиналась красная кремлевская стена. Посреди сада был вход с улицы, представлявший собой небольшую деревянную будку. В будке сидел старик еврей-кондитер, торговавший леденцами, маковниками, сосульками — петушками и коньками на деревянных палочках. Дети звали его «сосульщиком». Захватив с собою три копейки, они бежали к нему за сластями.

Трехлетний Борис, раздобыв где-то пятак, также отправился за петушком. Подобно другим детям, он пролез через поднимающуюся деревянную планочку в заборе — «дырку» — к будке. Но старика сосульщика не оказалось на месте. Вместо него сидел его мальчуган. Он с пресерьезным видом объяснил Борису, что пятак — это огромные деньги, что на пятак можно купить целый пароход, такой, как плававший тогда по Волхову «Рюрик». Он посоветовал Борису пойти на пристань. Тот немедленно отправился. Это было его первое большое самостоятельное путешествие. Он прошел в кремль, миновал памятник тысячелетию России, прошел мост через Волхов, спустился к пологому берегу на Торговой стороне.

Здесь была самая оживленная часть Новгорода: приставали плоты с дровами, баржи, шли люди от мучных лабазов к гостиному двору. Наконец он вошел на пристань и попросил продать ему пароход. Его повели на палубу, затем на мостик — к капитану. Капитан показал «покупателю» весь пароход и в заключение сказал маленькому Житкову, что этот не продается и что пароход он должен купить в игрушечном магазине на Московской улице, идущей наверху Торговой стороны — к Слободке. Он отправился дальше.

Дома его хватились. Начался переполох. Побежали на Торговую сторону. Нашлись очевидцы, видевшие совершенно беленького маленького мальчика в розовой рубашке, расспрашивавшего, где можно купить пароход. Наконец его нашли на Слободке. Пятак он уже потерял, но все так же энергично спрашивал, где можно купить настоящий пароход.

В саду дети Житковых играли с воспитанниками школы. Воспитанники возились с детьми, делали им игрушки.

Весной учащиеся устраивали экскурсии на лодках по Волхову, по Ильменю, к Юрьеву монастырю и т. п., изучали новгородские древности. Брали с собой и детей Житковых.

Среди преподавателей учительской школы Житковы нашли настоящих друзей. В училище работало много талантливых людей, которым, так же как и Степану Васильевичу, царская Россия закрыла дорогу в жизни.

Особенно был привязан к Житковым учитель-скрипач. Он был одновременно и учителем гимнастики и рисования. Он бывал у Житковых почти каждый вечер. Мать Бориса, Татьяна Павловна, садилась за рояль, гость брал скрипку, и начинался концерт. Бах, Гендель, Бетховен, Шуман, Шопен и особенно Моцарт были ее любимыми композиторами. Дети также привыкали любить серьезную музыку. От раннего детства идет у Бориса Житкова эта его любовь к скрипке, проходящая через всю его жизнь. Он почти никогда не бросал скрипку и особенно любил играть Моцарта. После революции он купил себе старинную скрипку, сделанную в середине XVII века в Кремоне замечательным итальянским мастером Франческо Руджери. Житков почти никогда не играл при людях. Только наедине, для себя, чтоб никто его не слушал и не отвлекал своим присутствием.

Степан Васильевич часто ходил с детьми гулять и в сторону вала, окружавшего Новгород, и в сторону кремля, вокруг микешинского памятника тысячелетию России. На валу дети играли, смотрели, как на пасхе катают яйца, весной пускали кораблики по многочисленным ручейкам, бежавшим по всему городу. Отец во время прогулок рассказывал эпизоды из истории Новгорода, легенды о новгородской вольности. Дети слушали рассказы о Марфе Посаднице, о Рюрике, о вече, о разорении Новгорода Иваном Грозным, о том, как Грозный столько новгородцев сбросил с моста в Волхов, что река остановилась и потекла вспять, о том, что голубь на кресте Софийского собора, увидя это, от ужаса окаменел, и т. п.

Дети со страхом смотрели на деревянный мост через Волхов. Они боялись этого моста: им чудилось, что там, под мостом, покачиваясь, плывут трупы.

Живые памятники исторических событий, говорящие языком старинной архитектуры, — белые башни на валу, белые монастыри и соборы, кирпичная красная кремлевская стена со сторожевыми башнями, темные, таинственные проходы, старинные каменные лестницы — пугали и занимали воображение детей. С историческими рассказами перемешивались легенды, народные сказания, частушки новгородские — фольклорные документы истории города.

Когда взрослых не было дома или они были заняты, дети оставались часто с кухаркой, взятой из ближней деревни.

Кухарка собирала детей в большой комнате, прихожей. Затапливала печь. Расправляла складки своей широкой юбки и расстилала подол, чтоб дети не садились прямо на пол. Дети усаживались лицом к огню и слушали сказки, рассказываемые медленным певучим чистым голосом, с характерными новгородскими языковыми оборотами: «по ступеньках», «по озера», «за дудкам». Дети слушали также рассказы о недавнем прошлом (в окрестных деревнях еще жила память об аракчеевских военных поселениях). Маленький Борис запоминал все эти рассказы. Впоследствии к своему произведению «Телеграмма» он поставил эпиграфом одну из новгородских частушек.

Летом Житковы уезжали на дачу, в деревню. Вместе с деревенскими малышами дети Житковых ездили в ночное, возили навоз, пасли овец, ходили на гать, по болотам, кочкам, в низкие леса собирать малину.

Все эти впечатления оказывали влияние на формирование характера Бориса. Место его в семье определилось. Он был любимцем матери. Она занималась и его первоначальным образованием. Он также больше всего любил мать, на которую и внешне был очень похож. Все в матери казалось ему чудесным: ее голос, нервная манера курить папиросы, маленький рост. С матерью были связаны для Житкова самые дорогие воспоминания его раннего детства. Он запомнил, как она часто уезжала из Новгорода в Петербург за покупками, как он всегда ждал ее возвращения, как встречал ее утром на вокзале. Она выбиралась из вагона, вся увешанная покупками и для себя и для знакомых дам, широкая, как бы растолстевшая и увеличившаяся, так что к ней и не продраться, не подступиться. И тут набегали знакомые дамы. Они оттесняли его от матери, и каждая снимала с нее свой сверток или пакет со «столичной галантереей». Мать в несколько минут как бы худела у него на глазах. Ему казалось, что ее «разбирали по частям». И то, что оставалось — небольшая тонкая женщина, — это и было оно, самое родное и любимое.

Как-то один из друзей спросил Житкова, уже известного писателя: «Почему вы не написали ничего о своей матери?» И Борис Степанович, помолчав, сказал на это: «Вот всегда так — о самом дорогом никак не сможешь написать, не напишешь!»

Постепенно дом Житковых стал одним из культурных центров в Новгороде. Степан Васильевич был человеком с творческими интересами в своей области знания. Он сотрудничал в народнических журналах. Написал и напечатал несколько пособий и учебников по арифметике.

Учащиеся учительской школы его очень любили, и он оказывал на них большое влияние. Окончившим и уезжавшим на работу в села Новгородской губернии Степан Васильевич сам подбирал библиотечку, преимущественно из книг толстовского издательства «Посредник». Эти книги были, конечно, литературой вполне легальной, и «крамольный дух» сказывался только в подборе книжек.

Степан Васильевич организовал в селах ряд библиотек народного чтения с определенным подбором книг. Эти библиотеки вызывали к себе враждебное отношение властей. Губернатор Мосолов начал закрывать эти библиотеки. В одном из прогрессивных изданий было напечатано, что Житков все открывает библиотеки, а Мосолов все закрывает. После этого и началось гонение на С. В. Житкова в Новгороде.

Царская администрация обратила внимание на большое значение учительской школы для сельских учителей губернии и на влиятельную роль С. В. Житкова в учительской школе. Школу начали «ревизовать». Желая спасти дело от административного разгрома, Степан Васильевич в 1888 году ушел из школы. Но житковский «дух» в ней остался. Через год она была закрыта.

В 1883 году Житковы переехали в Петербург. В Петербурге девочки заболели скарлатиной. Бориса изолировали и отвезли к бабушке. Бабушку свою Борис очень любил. Он рассказал о ней, соединяя правду и вымысел, в одном из лучших своих рассказов — «Как я ловил человечков»: о том, как бабушка запретила ему трогать модель корабля, в которой, думал он, живут маленькие невидимые человечки, как он не послушался, как обиделся потом на сердитое слово бабушки, как убежал от нее в сад и зарылся в снег и как его вечером в снегу нашла собака. Бабушку Житков изобразил и в рассказе «Нюша» и в «Почемучке».

Вскоре Степан Васильевич получил место учителя в Риге, и семья туда переехала. Но министерство просвещения не утвердило Степана Васильевича учителем. Педагогическая карьера для него оказалась закрытой. Пришлось ему подумать о какой-нибудь другой работе.

Переезд в Одессу. Порт. Французская школа. Гимназия

После неудачной попытки отца учительствовать в Риге Житковы в 1889 году переехали в Одессу. В Одессе жили два старших брата Степана Васильевича — адмиралы, участники Севастопольской обороны (одного из них показал в образе капитана-«голубя» в своем романе «Вокруг света на „Коршуне“» Станюкович). Брат-адмирал устроил Степана Васильевича на службу — кассиром в практической гавани Русского общества пароходства и торговли (РОПиТ). Через некоторое время Степан Васильевич стал работать уже помощником агента РОПиТа (ведал всей деятельностью пристаней).

Когда Житковы переехали в Одессу, Борису исполнилось семь лет. В это время он был неловким, болезненным ребенком, слабого сложения. Он был чрезвычайно самолюбив и «ершист». Чуть что — вспыхивал, ссорился и лез в драку. Дома о нем даже была поговорка: «Против шерсти не моги!» В то же время он отличался необычайной мягкостью и добротой. Он не мог спокойно переносить чужие слезы. Очень любил и жалел животных, всегда возился с кошками, собаками, ежами. Лечил им лапы, трогательно о них заботился. Очень любил лошадей. С самого детства идет у Житкова это глубокое знание и понимание животных, отразившееся и в его книгах («Про слона», «Про обезьянку», «Мангуста» и др.) Он был отличным дрессировщиком.

В Одессе семья Житковых поселилась в гавани, на военном молу.

Началась новая эпоха в жизни детей. Под самыми окнами их квартиры уходили пароходы в Херсон и Николаев. Немного дальше в море, на молу, были пристани пароходов, идущих в Крым и на Кавказ. Несколько поодаль, вдоль берега до Андросовского мола, стояли парусники. Мол отделяла от города эстакада, по которой проходили поезда. Шум, грохот железа, стук молотов, лязганье цепей, крики, ругань, пароходные гудки, биндюги, угольные кучи, грузчики, таскающие самые разные товары на корабли, — вся эта деловая толчея гавани стала бытом детей Житковых. После школы дети с трудом пробирались домой, искусно лавируя в портовой сутолоке.

Борис наблюдал всякий портовый люд, всех национальностей и наречий: матросов корабельных команд, рабочих мола, грузчиков, контрабандистов. Он завел знакомства на пароходах, на парусниках, в яхт-клубе. Рассматривал самые разнообразные грузы, редкие сорта деревьев, сельскохозяйственные орудия, хлопок. Знал вскоре весь товарооборот порта и все портовые обычаи.

Вскоре его хорошо уже знали в порту. Портовая среда стала его своеобразным жизненным «университетом». Она приняла его и даже о нем заботилась. Его оберегали и охраняли. Грузчики охраняли, воры и босяки также охраняли.

Он наслушивался в порту всяческих рассказов. Количество знакомств увеличивалось. Экскурсии по гавани все расширялись. Завелись подлинные друзья среди детей матросов и детей служащих береговой охраны.

Вскоре после переезда в Одессу отец отдал Бориса и младшую дочь во французскую школу, которую содержала француженка мадам Дельпонт. Она занималась с группой маленьких детей — французов и русских. Учила она их французскому языку, арифметике и танцам. Дети усаживались учиться за большой стол. Тут же, в комнате, шмыгала любимая собака мадам Дельпонт, постоянно забегавшая под стол и развлекавшая детей.

Главное внимание мадам Дельпонт обращала на каллиграфию. «Некарош калиграпи!» — скороговоркой выкрикивала она, посмотрев тетрадку. Если она бывала довольна, то выдавала записку, на которой французский же лад писала имя и фамилию ребенка: «Надин Потапофф». И т. п. Записка называлась «бон поан», и ее нужно было прятать в свою сумку. Десять записок обменивались на картинку, десять картинок — на игрушку. У проштрафившихся каждый раз отбиралось по записке. Борис хитрил и не отдавал записок: он всегда говорил, что забыл их дома.

Мадам Дельпонт плохо знала русский язык и говорила с чистым парижским произношением. Объясняя слова, она сильно жестикулировала, стремясь картинно изобразить смысл французского слова. Это было детям и забавно и интересно. Они передразнивали ее произношение и невольно усваивали правильную французскую речь.

Так прошло полгода. Однажды отец заинтересовался французскими стихами, которые младшая дочка учила наизусть. «Понимаешь ли ты то, что учишь?» — "Кое-что понимаю, — отвечала она, — кое-что нет, но мадам велела: «Понимаешь, не понимаешь — учи!» Отец рассердился и взял детей из этой школы.

Эта школа не была бесполезна для Бориса Житкова. С этих пор он начал говорить по-французски. У него с детства обнаружились редкие способности к языкам. В одесский период жизни он познакомился почти со всеми языками народов Средиземного и Черного морей: с турецким, греческим, французским, румынским и т. д., и особенностью его речи было то, что, часто владея небольшим запасом слов, с говорил как истый уроженец страны. Впоследствии он овладел также немецким и английским.

В первые годы жизни в Одессе Борис Житков начал знакомиться и с литературой. Он легко запоминал стихи. Отец по вечерам читал детям научно-популярные книжки, читал им прозу и стихи Пушкина, Лермонтова, Алексея Толстого; старшая сестра за стенкой учила вслух перед сном стихи; нянька по складам читала нараспев Некрасова, часто почти не понимая читаемого, — этого было достаточно, чтоб он уже знал наизусть услышанное. К девяти годам он знал наизусть такие крупные вещи, как «Демон» Лермонтова.

Большое значение для развития детей Житковых имел культурный быт семьи. Степан Васильевич был членом университетского математического общества, и дома у Житковых постоянно бывали профессора и преподаватели университета, преимущественно математики (профессор Шатуновский и др.). Содержательные разговоры отца, разговоры взрослых между собой и с детьми — все это способствовало тому, что дети Житковых по своему умственному развитию вскоре превосходили своих однолеток.

Постепенно морской воздух порта произвел на Бориса благотворное действие. Здоровье его окрепло. Отец создал целый режим физического воспитания детей: завел дома гимнастику (трапеции и т. п.), приобрел гребную лодку, потом парусную шлюпку. Он научил детей плавать. Дети жили по-спартански. Все время на море. Хорошо гребли, умели управляться с парусами.

Очень рано в руках у Бориса Житкова появились настоящие столярные инструменты. В три года ему подарили топорик, которым он сразу же прорубил свой новый первый высокий сапог. Семи лет он имел ножовку и рубанок, и вскоре у него уже была целая своя столярная мастерская.

Во дворе дома, в котором Житковы имели казенную квартиру, была столярно-ремонтная мастерская РОПиТа. Все нужные материалы дети без труда добывали оттуда, и в мастерской пропадал на целые часы и дни не только Борис, но и девочки. Особенно привлекали детей токарный станок и полировочные работы. У Бориса появилась им самим изготовленная флотилия моделей лодок и других судов, по-настоящему оснащенных. Он уже тогда хорошо изучил такелажные работы. Девочки тоже умели вязать все морские узлы, могли оплести шланг, сделать матик. Не знать какой-либо снасти на судне в то время среди детей считалось позором. В инструкторах недостатка не было. И столяры и матросы, занятые во дворе такелажными работами, охотно объясняли Борису, как и что делать. Уже здесь проявилась особая его манера изучать ремесло, отличавшая его и впоследствии. Он часами внимательно наблюдал работу мастеров, только изредка, время от времени задавая вопросы.

Воспитание и среда изменили самолюбивого мальчика. Самолюбие заставило его воспитать в себе мужество и храбрость. С детства он сам устраивал себе испытания — экзамены на большие человеческие качества. Ему нравилось еще и еще раз себя проверить. В своей статье «Храбрость» он писал:

«Я об ней много думал. Особенно в детстве. Хорошо быть храбрым: все уважают, а другие и боятся. А главное, думал я, никогда нет этого паскудного трепета в душе, когда ноги сами тянут бежать, а то от трепету до того слабнут, что коленки трясутся, и кажется, лучше б лег и живым в землю закопался. И я не столько боялся самой опасности, сколько самого страха, из-за которого столько подлостей на свете делается. Сколько друзей, товарищей, сколько самой бесценной правды предано из-за трусости: „не хватило воздуху сказать“.

И я знал, что по-французски „трус“ и „подлец“ — одно слово: „ляш“. И верно, думал я, трусость приводит к подлости.

…Я решил, что приучу себя… И стал нарочно лазить туда, где мне казалось страшно».

Вскоре маленький Житков завоевал непоколебимый авторитет у своих портовых приятелей. Их подкупало и то, что во всех трудных обстоятельствах он всегда принимал ответственность на себя, никогда не выдавая своих друзей. Все они беспрекословно подчинялись его верховодству и всячески подчеркивали свою к нему абсолютную приверженность.

Когда Борис лежал больной корью и к нему никого не пускали, он получил письмо от своих друзей — портовых мальчишек. Они желали ему выздороветь и торжественно подписались: «Твои покорные друзья Антоша, Гриша и Аким» (один из этих друзей — матрос-большевик — погиб в дни революции 1905 года).

Когда Житкову исполнилось девять лет, его отдали в первый класс казенной гимназии.

Казенная гимназия царской России — это было учреждение отвратительное. Гимназия всегда производила на Житкова угнетающее впечатление. Он всю жизнь не любил октября и ноября только потому, что серая, мозглая осенняя погода в юные годы связалась для него с необходимостью ходить в гимназию и напоминала ему его гимназическое прошлое.

Казенную гимназическую премудрость Житков ненавидел. Он ненавидел весь гимназический быт, гнусные разговоры в перерывах между уроками, курение в уборных, ругань, напускной цинизм, ненавидел всю гимназическую систему подавления и уничтожения личности.

Учился Житков неровно. Он многое изучал самостоятельно, но по большей части не то, что требовалось в гимназии. Так, в гимназии он получал по латыни двойки за экстемпорале и незнание грамматики и в то же время без словаря с увлечением читал латинских и греческих авторов и наизусть декламировал стихи любимых им греческих и римских поэтов. Он знал обычно больше, чем можно было требовать, но рядом с пятерками получал и тройки. Учителя часто не могли понять этого двоечника, который так много знал. У товарищей его сильный ум вызывал невольное уважение, и они в трудных случаях обращались именно к нему за помощью. Подготовленные им получали пятерки, он — иногда с трудом тройку.

Его прямота и резкость приводили к столкновениям с некоторыми педагогами. Особенно невзлюбил его преподаватель древнегреческого и латыни Иванов — тупой и мстительный чиновник.

Как-то Иванов спросил его ядовито: «Житков, вы, кажется, чему-то внутренне улыбаетесь?» Борис ответил резко: «А до этого вам должно быть такое же дело, как и до того, что у меня в левом кармане!» Иванов выгнал его из класса. С этого времени он систематически ставил Житкову двойки. Отец из педагогических соображений держался на стороне латиниста, хотя видел, что сын прав. Это поведение отца огорчало Бориса. Он чувствовал себя подавленным, как бы в чем-то без вины виноватым и ссорился с отцом.

Борису взяли репетитора-латиниста. Но вскоре репетитор отказался с ним заниматься. «Его не нужно репетировать, — сказал он, — он свободно читает по-латыни литературу — это больше, чем может требовать гимназия». Наконец Борис отправился к директору своей гимназии Юнгмейстеру — человеку умному и ловкому — жаловаться на латиниста. Юнгмейстер сказал Борису: «Что я могу сделать? Мне его назначил учебный округ, я и должен терпеть. Вы ж его умней, чего вам с ним сцепляться? А вы не иглошерствуйте, он вас и оставит в покое».

Этот тон серьезного уважения, с которым говорил Юнгмейстер с гимназистом Житковым, не случаен. Юнгмейстер его действительно уважал и высоко ценил.

Через несколько лет после поступления Житкова в гимназию окружающие не могли не почувствовать, что маленький Житков на их глазах формируется в незаурядную, самобытную человеческую личность, с независимыми суждениями, с широкими серьезными интересами и с большим характером.

Всякое дело интересовало Бориса Житкова. Он стремился овладеть всяким знанием, стремился делать все сам, во всем быть мастером. Он обладал способностью легко ориентироваться в новой работе, какой-то умелостью удачника, который верит в свое чутье, в свою интуицию, в свою смекалку и находчивость.

Плавая — он становился лучшим пловцом, стреляя из винтовки — он достигал искусства бить пулей перепелов влет, попадая на кухню — он становился замечательным кулинаром, занявшись огородничеством — он через некоторое время становился удачливым агрономом, заинтересовавшись цирковым искусством — он умел добиться крупных успехов в жонглировании и акробатике.

Всякая работа в его руках становилась искусством. Вот, например, в последних классах гимназии он увлекся фотографией и через некоторое время стал делать чудеса своим фотоаппаратом. Один из его снимков получил даже премию на конкурсе в столице. Через несколько лет познакомили в Петербурге Бориса с одним человеком. «Как же! — сказал он. — Вы тот самый, известный Житков! — Как известный? — Ну да, знаменитый одесский фотограф!» Он был убежден, что Житков — профессионал, премированный на конкурсе.

Борис Житков не преуспевал в гимназических науках и в то же время интересовался науками — в более глубоком смысле: изучал астрономию и отлично знал звездное небо, увлекался метеорологией, знал все новые конструкции пароходов и парусников, умел управляться с судном в море — и не только в спокойную, но и в бурную погоду; серьезно занимался живописью, целые часы посвящал скрипке, и, работая над своей техникой, он уже в гимназические годы играл с матерью сложные вещи композиторов-классиков: Моцарта, Генделя, Баха; читал литературу по самым разным вопросам знания; наконец, самостоятельно думал над социальными проблемами.

Его дружеские связи оказали влияние и на формирование его социальных симпатий. Вчерашние его приятели — портовые мальчишки — росли вместе с ним и становились взрослыми его друзьями — молодыми матросами. Выращенные в семьях портового пролетариата, они остро чувствовали тягость экономического угнетения и социального неравенства. Борис Житков наблюдал зарождение у них сознательного протеста против режима эксплуатации и, разделяя их чувства и настроения, углублял эти политические тенденции чтением литературы по социологии.

Именно благодаря разносторонней своей осведомленности Житков уже в старших классах гимназии сформировался в человека, с которым взрослый мог говорить серьезно о физике, математике, географии, литературе, астрономии, мореходстве, истории, морали, политике, искусстве и т. п. и находить его суждения и самостоятельными и интересными.

Эта разносторонность Житкова, это его постоянное стремление узнавать жизнь все шире и глубже родили в нем и жажду путешествий.

Уже в гимназические годы начинаются большие путешествия Житкова. Он ездил несколько раз на каникулы к своим друзьям в Омск, прошел Черноморское побережье от Батуми до Одессы, встречался и знакомился с разными людьми.

Во время своих скитаний он сильно загорал; насквозь прочерневшая физиономия его часто побуждала людей принимать его за прирожденного кавказца. Его даже однажды на Кавказе упрекали, что он скрывает свою национальность и выдает себя за русского. Вообще у него часто был совершенно нерусский вид. Если он надевал красную феску с кисточкой, он имел вид самого заправского турка. Многие принимали его также за француза.

Все стремясь узнать лично, обо всем желая иметь свое, проверенное конкретно мнение, Житков уже в гимназические годы думал и о своем будущем призвании. С одной стороны — скрипка, с другой — наука. Консерватория или университет? Быть может, мореходство? Он понимал, что для скрипки у него нет ни исключительного дарования, ни возможности бросить все другое. Он не мог, однако, отказаться совсем от дороги искусства, и впоследствии, став исследователем, экспериментатором, изобретателем, он в то же время много думал о природе искусства, не оставлял скрипку и много рисовал.

Замечательно владея с детства искусством увлекательного рассказа, он еще в гимназические годы выработал свой своеобразный деловой, лаконический слог.

Он писал сразу, с незначительными помарками. Он приучил себя и думать сразу, окончательно, набело. Этим объясняется, что он и говорил всегда точно, не поправляясь, выработав в себе совершенно особую дисциплину мысли.

Житков охотно и много рассказывал, целые часы, но ощущение сжатости его речи вас ни на минуту не покидало. Он всегда говорил быстро, резко, брови его сдвигались, морщины собирались на переносицу, лицо заострялось, глаза смотрели сердито, — боже мой, какой умный злюка! Но вдруг, сразу, он улыбался доброй, дружеской улыбкой, исполненной некоторого веселого лукавства.

Университет. Штурман дальнего плавания. Революция 1905 года

В 1900 году Борис Житков окончил гимназию. Ехать в Петербург или в Москву в университет он не хотел, ибо не представлял себе жизни не у южного моря. Впоследствии, попав в Петербург, он говорил, что здесь, на севере, «я как будто не воздухом дышу, а в меня пихают какую-то вату».

Он хотел идти во флот. Отец желал видеть его математиком. Исполняя желание отца, он поступил в Одессе в Новороссийский университет, на физико-математический факультет. Через год он оставил математическое отделение и перешел на естественное, снова на первый курс.

Вскоре после поступления в университет он нанял комнату и поселился отдельно от семьи. Жил он в своей комнате с собакой Плишкой, с волчонком и с кошкой Паскудой (он рассказал впоследствии об этой своей жизни в книге «Про волка», только кошка у него названа в рассказе не Паскудой, а Манефой).

В университете Житков с увлечением занимался науками.

На старших курсах он уж вырос в настоящего исследователя, способного к самостоятельной научной работе. Профессор химии предложил ему остаться при кафедре. Житков с увлечением занимался и ботаникой. Поставленные им научные опыты побудили профессора ботаники также предложить ему остаться при университете.

Занимаясь усердно в университете, Житков в то же время продолжал серьезно играть на скрипке. Изучал метеорологию, интересовался парусниками и яхтами, увлекался танцами, заинтересовался балетом и через некоторое время уже ставил в Народном доме, под руководством впоследствии знаменитого танцовщика и балетмейстера Нижинского, балеты в операх «Фауст» Гуно и «Жизнь за царя» Глинки, дрессировал животных и изучал еще десятки разных дисциплин и ремесел.

В каждое дело, в каждую работу он приходил как изобретатель, желая достичь такой степени уменья, чтоб делать дело возможно лучше, по-своему, исправляя самую технику работы. Вот почему он всегда придумывал какое-то свое усовершенствование инструментов, свои приемы работы, свою сноровку.

В этом разнообразии занятий Житкова не было разбросанности: все они объединены вокруг основных его интересов, проходящих через всю его жизнь: искусство, наука, мореходство. Именно эти основные его интересы и заставляли его изучать всё новые отрасли труда, заставляли его иногда «по дороге» узнавать самые разные профессии. Но и искусство, и наука, и мореходство также не были для Житкова самоцелью. Во всякой работе он стремился найти какой-то ее секрет, позволяющий постигнуть ее как особое проявление одаренности человека, во всякой работе он искал ключ к скрытому в ней выражению гения человеческой личности. Подлинной темой разнообразных занятий Житкова был практический интерес к существу человеческой гениальности, к человеку как творческому началу в мире. Вот почему всякая работа для него была средством к более полному раскрытию своей собственной личности, вот почему из своих профессий он всегда выносил не только новые знания, но и новое душевное качество.

В первые же годы студенческой жизни он сделался усердным членом яхт-клуба. Делал яхты, изучал парусники, участвовал в гонках яхт (см. об этом его рассказ «Мираж»). Наконец, в это время он сдал экзамен на штурмана дальнего плавания. Сдать ему было нетрудно, ибо он хорошо и практически и теоретически знал морское дело. У него завелась своя яхточка «Манон». После нее он сам построил вместе с товарищем другую маленькую яхту — «Секрет». «Секрет», в сущности говоря, был большим парусным ботом, с небольшой каютой внутри, в которой два человека могли лечь.

Вдвоем с товарищем на «Секрете» Борис Житков в сентябре 1902 года отправился из Одессы в Ялту. В Ялте приятелей настиг шторм. Пренебрегая опасностью, они вышли в обратный рейс. Шторм усиливался. Буря крутила маленькое суденышко и несла его к Тендровой косе. Друзья вели яхту по очереди. Наступил черед Житкова быть капитаном. Он был уже совершенно измотан штормом. Каждую минуту яхту могло кинуть на мель. «Держи прямо, проскочим!» — сказал ему товарищ. Житков всегда враждебно относился ко всякому лихачеству. «Нет, нужен поворот, иначе сядем на мель!» — возразил он, повинуясь внутреннему чувству. Спор продолжился. «Держи прямо! Я беру ответственность на себя!» Уступая товарищу, Житков не повернул руля. Яхта изо всей силы врезалась в песок.

Ветер и дождь хлестали в лицо. Путешественники вдвоем пробовали стащить яхту с мели, но это оказалось им не по силам. Наконец, промокшие, обессиленные, они оставили яхту и пешком добрались до городка Скадовска. А яхта погибла в море.

Этот эпизод остался для моряка Житкова одним из самых горьких воспоминаний его жизни (ср. в «Николае Исаиче Пушкине» главную мысль Житкова, что на мели сидит не судно, а капитан!). Он знал, что был прав, и все же сам посадил судно на мель. Он злился на себя, что не поверил своему чутью, и не мог простить себе уступчивости, которая погубила яхту.

Сдав экзамен на штурмана дальнего плавания, Житков для заработка неоднократно нанимался штурманом на «дубки» (парусные двухмачтовые шхуны). Он плавал между Константинополем и Варной, плавал по Дунаю, изъездил все Кавказское побережье, неоднократно плавал и в Средиземном море. Об этом периоде его жизни дают представление такие его рассказы, как «Мария и Мэри», «Шквал», «Погибель», «Волы», и др. Во время этих скитаний ему не всегда везло. Однажды он вылез в Болгарии, в Варне, обобранным, обманутым и голодным и основательно победствовал, прежде чем вернуться домой. Иногда хозяева этих «дубков» оказывались жуликами и контрабандистами, и Житков насмотрелся всякой всячины за это время.

По временам ему приходилось иметь дело с такими корабельными «акулами», с которыми и в ясный день опасно встретиться на дороге. В любую минуту его могли отправить за борт, ткнуть кинжалом, сбросить в люк (см., например, рассказ «Погибель»), Житков научился точно определять людей, видеть человека сразу насквозь и безошибочно угадывать, с кем он имеет дело. Он научился быстро и находчиво соображать в самых сложных и неожиданных обстоятельствах. Он научился доверять своему чутью, и оно его не обманывало. Вот, для примера, характерный эпизод, рассказанный им К. К. Андрееву.

Как-то в эти годы, во время своих пеших скитаний по югу России, Житков очутился в Новочеркасске. Пошел искать работу. Оказалось, есть должность садовника в виноградном саду. Хозяин сада спросил Житкова, возьмется ли он смотреть за садом. Житков немедля согласился, хотя не имел об этом деле почти никакого понятия. Походив по саду и увидя, что часть лоз совсем засохла, а часть находится в чахлом и болезненном состоянии, он стал соображать, что делать. Поправлять больные лозы показалось ему делом безнадежным. Он решил, что надо отрезать все лозы около корней, чтобы из корней вышли новые, молодые и здоровые побеги, и распорядился все срезать. Когда он увидел совершенно опустошенный сад, он почувствовал некоторое беспокойство.

И что же? Оказалось, что именно это и нужно было сделать.

Во время своих скитаний Борис Житков на самом себе испытал, что значит быть рабочим человеком при капитализме. Он научился ненавидеть богачей, финансовых дельцов, банковских воротил — весь государственный и социальный строй, основанный на эксплуатации чужого труда. Он сделался принципиальным врагом мещанской успокоенности, буржуазной сытости, корыстолюбивой жадности, убежденным и последовательным демократом.

Наступил 1905 год. Началась революция. Стачки, уличные бои с полицией, демонстрации, вооруженные выступления в крупных промышленных центрах и крестьянские восстания в деревнях — все эти огромные исторические события захватили и Одессу. Вскоре Одесса также стала местом активных боев революционного народа с царизмом. Июньский расстрел забастовщиков около завода Гена, всеобщая стачка, баррикады в рабочих районах и на Пересыпи, избиения и расстрелы полицией и казаками безоружной толпы, закрытие университета, восстание на броненосце «Потемкин» и дни революции в Одессе, бои в порту вокруг тела матроса Вакулинчука, похороны Вакулинчука, превратившиеся в многотысячную демонстрацию, пожар порта, сплошные расстрелы порта и портовых рабочих и матросов полицией, введение положения об «усиленной охране», уличные бои отрядов рабочей самообороны с погромщиками — вот те крупные события, которые потрясали в эти дни Одессу.

Борис Житков был и свидетелем и участником революционных событий. Впоследствии он рассказал о них в своем двухтомном романе «Виктор Вавич».

Вскоре Житков был исключен на некоторое время из университета за участие в студенческом революционном движении. На травлю нацменьшинств и еврейские погромы он ответил участием в дружинах самообороны, ведущих уличные бои с погромщиками.

Когда разразились в Одессе июньские революционные события 1905 года, Житков примкнул к революционному движению одесских моряков, став активным участником флотских профессиональных организаций. Все эти дни он пропадал в порту, не возвращаясь домой иногда по нескольку суток. Родные дома не раз думали, слыша кругом стрельбу и узнавая о новых побоищах, что его уже нет в живых, что он там убит или расстрелян.

В порту Житков работал для революции: возил на парусниках оружие для рабочих. Ночью, с потушенными огнями, его парусник приходил на рейд. Начиналась выгрузка. Крепко запечатанные ящики в полной темноте опускались на канатах на дно, и парусник уходил тихо, как будто его никогда и не было. Затем за ящиками приезжали другие люди, которые отправляли их по назначению. Представление о характере деятельности Житкова в это время могут дать такие его произведения, как пьеса «Семь огней» — о провозе оружия для одесских рабочих, как «Вата» — о доставке политической литературы и вылавливании провокаторов, как «Компас» — о борьбе с штрейкбрехерами, как «С Новым годом!» — о борьбе с царизмом после разгрома революции 1905 года, и др.

Деятельность Житкова в дни революции представляла собой целую цепь героических приключений. Для поездок нужен был надежный подручный, на которого можно было положиться и которому можно было доверить серьезное дело и сохранение тайны. Житков нашел такого товарища в преданном ему человеке — молодом матросе Николае. Чтобы иметь его всегда в своем распоряжении, он даже платил ему «ежемесячное жалованье» из собственных заработков.

Дома он почти не рассказывал об этих своих поездках. Он рассказывал иногда отдельные эпизоды из этого периода своей жизни, но вне всякой хронологической связи.

И, однако, несмотря на его работу для революции, Житков не был профессиональным революционером: возмущение гнетом и несправедливостью, ненависть к полицейскому царскому режиму и существовавшему тогда социальному строю, глубокая любовь и уважение только к людям подлинного труда — все это заставляло его рисковать своей жизнью, кидало его на позиции прямых боев с черносотенной реакцией.

Многие друзья и товарищи Бориса Житкова — портовые матросы, рабочие и студенты — погибли в эти дни. Революция была раздавлена и ушла в подполье. Университет открылся. Занятия возобновились. Борис Житков возвратился к университетским занятиям.

Между двух революций

В 1907 году Борис Житков окончил в Одессе естественное отделение Новороссийского университета со специализацией по химии. Сразу две кафедры предлагали ему остаться при университете.

Но Житкова влекла более широкая деятельность, чем университетская лаборатория. Он не захотел остаться при кафедре. В это время, благодаря его университетской репутации, ему предложили поехать начальником экспедиции на Енисей. В начале лета 1908 года он отправился в путь.

Экспедиция должна была обследовать Енисей до устья и произвести обследование водящихся в Енисее рыб. Житков был одновременно и капитаном экспедиции и научным сотрудником-ихтиологом. В его распоряжение был предоставлен небольшой моторнопарусный бот, который послали ему в разобранном виде. Нужно было собрать этот бот и спустить на воду. Специалистов, рабочих-корабельщиков, на Енисее не оказалось. Пришлось Житкову собирать и спускать бот с помощью простых ярославских плотников. Житкова поразила сноровка и смышленость русских мастеров. Во всех своих книгах впоследствии он всегда подчеркивал свое восхищение сообразительностью и находчивостью русского мастерового.

Поздней осенью 1908 года он вернулся в европейскую Россию, в Петербург.

Все более углубляющийся его интерес к кораблестроительному делу побудил его в 1909 году поступить студентом на кораблестроительное отделение Политехнического института.

В течение ряда лет зимой он учился, летом ездил на практику по специальности. В 1910 году летом он поехал в Данию к своему школьному другу, большевику-эмигранту М. В. Кобецкому. В Дании он поступил рабочим на механический завод. В августе 1910 года в Копенгаген приехал на VIII конгресс Второго Интернационала В. И. Ленин и пробыл в Дании около двух недель. Владимиру Ильичу М. В. Кобецкий рассказал о том, что на механическом заводе работает замечательный русский человек, умница и изобретатель. Ленин очень любил таких людей. Узнав, что Житков недавно приехал из России, Ленин пришел к нему и долго его о России расспрашивал.

В 1912 году Житков снова отправился летом на практику. На этот раз — в кругосветное плавание.

Он выехал на учебно-грузовом судне из Петербурга, обогнул на нем всю Европу, через Гибралтар, через Суэцкий канал и Красное море, вдоль берега Африки вплоть до Мадагаскара, затем направился в Индию, на Цейлон, в Шанхай, Японию, Владивосток. Начал он плавание юнгой, затем стал кочегаром и постепенно дошел до звания помощника капитана. Об этом периоде своей жизни он написал ряд рассказов: «Про слона», «Мангуста», «Тихон Матвеич», «Голый король», «Механик Салерно», «Сию минуту-с!..» и др.

С необыкновенным интересом он присматривался к жизни людей в чужих странах, к обычаям чужих народов, ко всему новому и необычному. Вот как он сам рассказывает в своей детской книге «Про слона» о своем интересе к новым вещам, зверям и людям:

«Мы подходили на пароходе к Индии. Утром должны были прийти. Я сменился с вахты, устал и никак не мог заснуть… Заснуть не мог, прямо ноги от нетерпения чесались. Ведь это, знаете, когда сушей едешь, совсем не то: видишь, как все постепенно меняется. А тут две недели океан — вода и вода, — и сразу новая страна. Как занавес в театре подняли.

Наутро затопали по палубе, загудели. Я бросился к иллюминатору, к окну, — готово: город белый на берегу стоит; порт, суда, около борта шлюпки; в них черные в белых чалмах — зубы блестят, кричат что-то; солнце светит со всей силы, жмет, кажется, светом давит. Тут я как с ума сошел, задохнулся прямо: как будто я — не я и все это сказка. Есть ничего с утра не хотел. Товарищи дорогие, я за вас по две вахты в море стоять буду — на берег отпустите скорей!»

Из Владивостока он вернулся в Петербург поездом.

Летом 1915 года он поехал на практику в Архангельск. Его замечательные познания вскоре принесли ему там славу подлинного знатока, и его пригласили инспектировать в Архангельске корабли, уходящие в море.

Житкова в это время очень интересовал деревянный флот. Он объявил в Архангельске, что выдаст премию мастеру, который сумеет показать наилучшее крепление швов лодки (впоследствии он написал о таком мастере в своей книге «Плотник»). Он сам проверял работу каждого, и это помогло ему лучше изучить строительство деревянного судна.

В Архангельске он подружился с арктическим моряком капитаном Ерохиным. Жизнь и работа Ерохина послужили Житкову материалом для ряда его морских историй («Коржик Дмитрий», «Николай Исаич Пушкин», «Механик Салерно»).

В 1914 году началась война. За годы войны Житков работал в доках, на верфях в Николаеве, плавал на кораблях, подводных лодках, специализировался на изучении моторов — сперва морских, а затем авиационных. Изучая авиационные моторы, он прошел параллельно летное дело, летал на самолетах. Наконец, в 1916 году был послан в Англию — принимать авиационные моторы для русских самолетов. Он снова много путешествовал, объездил Англию на мотоцикле, ездил во Францию: был в Бретани, Париже, Марселе.

Накануне Февральской революции он вернулся в Россию, в Петроград.

«Робинзон Крузо». Учитель

После Февральской революции Житков переехал из Петрограда в Одессу, к родным. В Одессе он поступил на службу — инженером в гавань.

20 августа 1919 года в Одессу вошли белые. Житкову угрожала мобилизация в белую армию. Он мог также стать жертвой белого террора. Поэтому он решил скрыться из Одессы. Он отпустил себе бороду и поступил сторожем на загородную университетскую зоологическую станцию. На новой работе он рубил дрова, прибирал лабораторию, охранял экспонаты музея. Для большей безопасности он перебрался еще дальше, устроил себе жилище на пустынном берегу, за несколько километров от Одессы. Ездил на шаланде (плоскодонной парусной лодке) рыбачить в море, кормясь в буквальном смысле слова трудом собственных рук.

«Борис Степанович, — вспоминает один из его друзей, писатель В. В. Бианки, — был старшим братом славных героев своих рассказов.

Можно с полной уверенностью сказать, что он, попав на необитаемый остров, устроился бы там не хуже любимого героя детей (да и не только детей!), самого Робинзона Крузо. Да есть и прямое доказательство этому в его биографии: во время белого террора в Одессе Борис Степанович скрывался… на пустынном берегу Черного моря».

Житков завел свое маленькое хозяйство, огород, кур.

Это было жестокое, суровое существование. Был голод и холод. Житков ходил бородатый, босой, сквозь разодранную штанину было видно голое колено. Выезжать на рыбную ловлю было опасно, так как иногда приходилось рыбачить под пулями (см. об этом в рассказе «Черная махалка»). Нужно было следить, чтоб созданное упорным трудом не было расхищено в одну ночь: за ночь уносили не только вещи, но и крыши. Вокруг бродили подозрительные соседи. Как-то ночью Житков проснулся, услышав, что его хибарку пилят. Он взял ружье, вышел и выстрелил в воздух. Кто-то побежал прочь. На месте преступления он нашел пилу. На следующий день к нему подошел живший за несколько километров сосед. «Борис Степанович, — сказал он не глядя, — а пилу-то все-таки отдай!»

В «Беспризорной кошке» Житков рассказывает:

«Я жил на берегу моря и ловил рыбу. У меня была лодка, сетки и разные удочки. Перед домом стояла будка, и на цепи — огромный пес. Мохнатый, весь в черных пятнах — Рябка. Он стерег дом. Кормил я его рыбой. Я работал с мальчиком, и кругом на три версты никого не было.

…Настала зима.

Ловить рыбу стало нельзя. А у меня было ружье. Вот я зарядил ружье и пошел по берегу. Кого-нибудь подстрелю: на берегу в норах жили дикие кролики».

«Я ходил с винтовкой, — рассказывает он в другом своем произведении („Мышкин“), — в надежде, что удастся, может быть, подстрелить лепорих — французского кролика, которые здесь по-дикому жили в норах. Безнадежное дело — пулей попасть в кролика! Он ведь не будет сидеть и ждать выстрела, как фанерная мишень в тире. Но я знал, какие голод и страх делают чудеса… А жрать хотелось каждый день с утра. И тошная дрожь пробирала каждый раз, как я выходил и ветер захлопывал за мной дверь. Я возвращался часа через три без единого выстрела и ставил винтовку в угол. Мальчишка варил ракушки, что насобирал за это время; их срывал с камней и выбрасывал на берег прибой».

Однажды Житков вышел на охоту. На плече у него сидел его кот Мышкин. И вот что случилось: «Мышкин вдруг весь вытянулся вперед у меня на плече; он балансировал на собранных лапках и вдруг выстрелил — выстрелил собою, так что я шатнулся от неожиданного толчка. Я остановился. Бурьян шатался впереди, и по нему я следил за движениями Мышкина. Теперь он стал. Бурьян мерно качало ветром. И вдруг писк, тоненький писк, не то ребенка, не то птицы. Я побежал вперед. Мышкин придавил лапой кролика, он вгрызся зубами в загривок и замер, напружинясь. Казалось, тронешь — и из него брызнет кровь… Мышкин вскочил на лапы, он сделал вид, что будто меня нет рядом; он озабоченно затрусил с кроликом в зубах. Но я успел шагнуть и наступил кролику на лапы. Мышкин заворчал, да так зло! Ничего! Я присел и руками разжал ему челюсти. Я говорил „тубо“ при этом… Я быстро отхватил ножом лапку и кинул Мышкину. Он высокими прыжками ускакал в бурьян. Я спрятал кролика в карман и сел на камень. Мне хотелось скорей домой — похвастаться, что и мы с добычей. Чего твои ракушки стоят! Кролик, правда, был невелик! Но ведь сварить да две картошки — эге!

…С тех пор дело пошло лучше; мы как-то раз вернулись даже с парой кроликов. Мышкин привык к дележу и почти без протеста отдавал добычу».

Время от времени Житков пробирался в Одессу — за книгами, за новостями. Даже и в годы своей голодной робинзонады он оставался человеком разносторонних интересов, живым современником великой революционной эпохи. С установлением советской власти в Одессе он вернулся в город.

В 1921 году у него умер отец. После смерти отца Житков устроился на работу в деревню Осиповку Тираспольского уезда — заведующим технической школой. В Осиповке он страшно голодал, питался воронами и кошками. Наконец из Осиповки он перебрался в Павловку — также заведующим технической школой.

Преподавателей не было, учащихся также почти не было… Был голод. Прежде чем учить чему-нибудь, нужно было думать о том, чем накормить учащихся. Житков с головой погрузился в изучение литературы по агротехнике. На небольших земельных участках школы он применил новые американские агротехнические мероприятия, практикуемые в засушливых местностях. И когда все кругом горело и гибло, у него был отличный урожай. Кроме того, он создал при школе ремонтно-починочную мастерскую сельскохозяйственных машин. Тут же они изучали машины и механизмы, которые должны были чинить. В этой мастерской Житков учил детей, и она же стала источником существования и учителей и школьников.

Летом 1922 года ему представилась возможность получить место в Одессе. Он вернулся туда и поступил преподавателем физики и химии на рабфак. Так он проработал зиму.

В 1923 году он уехал в Петроград.

Еще одна профессия

В Петрограде Житков остановился у своего друга М. В. Кобецкого и стал искать работу. В это время он встретился с Корнеем Чуковским, с которым в детстве учился в одесской гимназии, и К. И. Чуковский, зная замечательный дар Житкова рассказывать, посоветовал ему начать писать. Житков принялся за работу и через некоторое время принес свою рукопись в редакцию альманаха для детей.

В сущности говоря, совет К. И. Чуковского упал на благодарную почву. Настоящий литературный дар и творческие интересы всегда были характерны для Житкова. Его письма, начиная с гимназического периода, представляют собой замечательные литературные документы. Кроме того, они часто содержат не только рассказы о фактических событиях, но и фантастические новеллы, сказки, легенды и т. п. Мало того: между 1907 и 1911 годами Житков для своего маленького племянника Игоря сочинял сказки и некоторые из них даже записывал в специальную тетрадку. Одно время, в 1913—1914 годах, он даже подумывал о профессии писателя.

Житков никогда не был человеком чуждым литературе. Правда, он читал относительно немного, но зато он знал, как и что читать. Он очень любил Бодлера и Свифта, отлично знал не только Пушкина, Лермонтова (у которого любил прозу), Грибоедова, Гоголя и других классиков XIX века, но и писателей XX века. Знал всего Блока, Ахматову. Впоследствии знал стихи В. Хлебникова и очень ценил В. Маяковского. Помню, как-то он взял с полки томик стихов Маяковского и сказал: «Хотите, я вам прочту мое любимое стихотворение Маяковского?» — и с поразительной силой и простотой прочел стихотворение «Гимн судье»:

По Красному морю плывут каторжане,

Трудом выгребая галеру,

Рыком покрыв кандальное ржанье,

Орут о родине Перу…

И т. д.

В начале января 1924 года Борис Степанович Житков пришел в редакцию альманаха для детей «Воробей».

Он сел на диван и стал ждать. Соседка, художница, с ним заговорила. Он отвечал охотно, но кратко.

В соседней комнате шло чтение. Кто-то, запинаясь, очевидно с трудом разбирая рукопись, читал вслух рассказ. Детские писатели Чуковский и Маршак и редакторы детского журнала сидели и слушали. Один из редакторов наконец вышел к посетителю.

Вот как вскоре рассказал весь этот эпизод сам Житков:

«Выбегает редактор:

— Помогите читать, рассказ теряет!

— Ни за что!

— Ну как же быть?

— Так ну его к черту тогда!

— Так зачем же было трудиться?

— Ведь дрянь, я знаю!

— Борис Степанович, голубчик, вы обиделись?!

— Давно перестал.

— Ну, бог с вами! — убежал.

Я извинился перед художницей, что из-за почерка и упрямства моего ей ждать надо.

— А что за рассказ?

— Дрянь, давал лучше — не брали, а это дешевый лубок, кинематограф.

— В чем же дело там?

— Воздушная катастрофа.

Выскакивает редактор, с энтузиазмом жмет руку, благодарит:

— Превосходно, сильно, выпукло, чудеснейший рассказ! — обнимает и целует…

Художница смеется.

Я делаю ей недоумевающий жест рукой — вот, мол, поди ты!..

Подхожу.

— Вы просто скромничали.

— Ей-богу, нет — я того же мнения, что дрянь.

— Должно быть, хорошо, ведь редактор понимает!

— Ну и я понимаю!

— Так как же?

— Да так! По его понятию он хорош, по-моему — дрянь».

Бориса Степановича обступили редакторы издательства. Каждый сказал ему что-нибудь приятное о прочитанном произведении.

Он слушал эти похвалы с той особенной внимательной вежливостью, которая отличала его всегдашнюю манеру слушать собеседника. Его глаза смотрели серьезно и чуть весело: дескать, я-то знаю, что эта моя штука дрянь, и вам ее разукрасить для меня своими похвалами не удастся.

Это разномыслие с редакцией не случайно. Первый из предложенных Житковым рассказов, «Шквал», показался редакции трудным для детей и из-за тонкого психологического построения, и вследствие серьезности основной психологической темы — отношения героев к жизни, и вследствие сложной композиции. Житков попробовал тогда сделать рассказ, соответствующий пожеланиям редакции, и написал «Над водой» — произведение, основанное на сюжетной занимательности (то, что он назвал «кинематограф») и на прямых психологических мотивировках (то, что он назвал «лубок»). Однако он органически был неспособен делать дело, которое не исходило бы из глубокой его душевной потребности, из убеждения, что иначе он и не может. И чтоб написать отвечающий пожеланиям редакции рассказ, он придумал подставное лицо, вообразил себя автором-французом («и будто это француз какой-то пишет, а не я») и, придумав весь рассказ по-французски, потом написал его на русском языке. Новый рассказ был с восторгом принят редакцией, но самого Житкова он совершенно не удовлетворил, показался ему вполне ничтожным.

Дорога Житкова в детской литературе действительно определялась теми особенностями психологического построения «Шквала», которые показались редакции неуместными в детских произведениях (об особенностях творчества Житкова см. ниже, в главе «Писатель»).

В этот день в советскую детскую литературу вошел не начинающий, неопытный литератор, а крупный писатель, сразу ставший ее активной силой, определивший целую эпоху в развитии нашей детской литературы.

Вскоре о Житкове заговорили вокруг. Книги его стали любимейшими книгами советской детворы. О нем стали рассказывать легенды. Стали рассказывать легенды и о его приходе в литературу: что вот, мол, пришел в редакцию детского издательства никому не известный человек, некто Житков, перепробовавший в жизни десятки профессий: бывший и инженером, и кораблестроителем, и капитаном, и рабочим на заводах, и рыбаком, и учителем, и механиком, и циркачом, и дрессировщиком животных, и чертежником, и изобретателем, и летчиком, и шофером, и т. д. и т. д., исколесивший почти весь мир, рассказал об одном из своих приключений и так пленил всех этим рассказом, что его попросили тут же этот рассказ записать; затем эту запись напечатали, и стал Житков сразу крупным писателем. И что будто все его произведения — это такие записанные им устные рассказы, в которых он сам был в действительности главным героем.

Читатели нашей статьи теперь уже легко отличат в этих легендах правду от вымысла.

И действительно, хотя в рассказах Житкова много автобиографического материала, но далеко не все, рассказанное им от первого лица, относится непосредственно к нему. Кое-что основано на рассказах других людей (Ерохина и др.); в иных случаях, воспользовавшись каким-нибудь эпизодом из своей жизни, Житков отступал в подробностях или в развязке от реального развития событий, когда художественный вымысел давал ему возможность более глубоко подчеркнуть мысль и чувство, положенные в основу рассказа.

Что же отличает Житкова как писателя?

Писатель

В первые годы Октябрьской революции в русской детской литературе произошел важный принципиальный переворот.

До революции детская литература исчерпывалась определенным кругом тем, которые и преподносились детям в назидательном тоне. Считалось, что для детей можно писать о немногих определенных вещах. Вот почему получалось, что классическими книгами, любимыми детьми, оказывались только некоторые произведения взрослой литературы, первоначально для детей и не предназначавшиеся («Робинзон Крузо», «Гулливер», «Дон Кихот» и др.).

Крупные советские писатели и поэты, в том числе и Житков, создали новую детскую литературу. Они показали, что в детской литературе все дело не в темах (детям нужно рассказывать обо всем!), а в методе (в особенностях рассказа), и предъявили к детской литературе требование быть настоящим большим искусством, независимо от того, в руки какого читателя попадает книга — взрослого или ребенка.

Именно потому, что Житков работал в детской литературе как настоящий большой писатель, он смог писать одновременно и «для взрослых» (для взрослых читателей он написал книгу рассказов «Орлянка», большой двухтомный роман «Виктор Вавич» и ряд других произведений).

Но чтобы воздействовать на юного читателя именно силою искусства, детский писатель должен глубоко понимать особенность детского восприятия мира. Советская литература потребовала от детского писателя внимательного изучения своеобразия детского мышления и форм детского творчества (игры, считалки, загадки, песни, сказки и т. п.).

Крупнейшие наши детские писатели, каждый по-своему, ищут решения этой задачи — создания произведений, близких душевному миру ребенка.

Житкова отличает свое, самобытное понимание специфики детского сознания.

«Вот, — сказал он как-то, — отец приходит домой с работы, устал, садится обедать, недоволен и раздражен, что жена копается и никак не разогреет еду, а тут ребенок еще пристает к нему — расскажи да расскажи сказку. Отец устал, ему лень рассказывать, и вот, чтобы отвязаться, он и скажет скрипучим, скучным голосом:

— Жила-была ворона…

Ребенок уже полон драматического интереса:

— Ну, что же дальше?

— Ну и ничего! Полетела ворона на мост.

Ребенок не унимается:

— Ну-ну, ну-ну, а дальше что?

— Ну и сидит на мосту, сохнет!

— А дальше? Дальше?

— Что дальше? Ну, сохнет — и высохла.

— Ну! Ну!

— Шел мужик и зацепил ее за хвост.

— Ребенок уже не дышит от интереса и только треплет отца за полу пиджака.

— Ну и отломил сухой хвост!

— А дальше?

— Ну и взял да и выкинул бесхвостую ворону в реку.

Ребенок — в слезы.

Тут вмешивается жена:

— На минуту на тебя ребенка оставить нельзя. Чем ты довел девочку до слез?

— Да ничем, — это отец в ответ с раздражением, — я ее не доводил. Вот сказал ей только два слова про ворону. Не понимаю, чего она ревет!»

Всегда подчеркивая принципиальное отличие детского сознания от взгляда на мир взрослого человека, Житков, однако, не выносил отношения к детям сверху вниз, отношения к ним как к «пупсикам» с конфетных коробок, ненавидел фальшивую игру в «детскость». Детский взгляд на мир для него — это способность видеть самое главное, это прямое, активное, творческое, безоговорочное отношение к жизни. Подлинно детское для него равно настоящей творческой гениальности. Вот почему для него самое дорогое в человеке — это детское. Свое понимание особенности детского сознания он раскрыл в своей статье «Что нужно взрослым от детской книги». И вот эти важные для него свойства детского отношения к миру (творческое воображение, видение в вещах самого главного, активное отношение к жизни) и отличают его произведения для детей.

«Он всегда, — рассказывает писательница О. Перовская, — был прост, естествен и как-то даже уважителен с детьми.

— Люблю и уважаю их стремление пожить настоящей, красивой, „взрослой“ жизнью, — часто говорил Борис Степанович, став уже известным детским писателем. — Марк Твен в своем „Томе Сойере“ отлично понял это стремление. Том у него и путешествует, и хранит страшную тайну, и добывает клад, и защищает слабую женщину, и даже женится — все, как полагается порядочному мужчине, без всякого этого сю… сю… сю…»

Он дорожил отношением юного читателя к литературе и с огромным удовлетворением рассказывал эпизод, который свидетельствовал об уважении маленьких читателей к хорошей книге.

Как-то маленький сын писателя В. В. Бианки возвращался поздно вечером домой. Это было в Ленинграде, на Васильевском острове. Уже стемнело. Мальчика остановила уличная компания юных хулиганов. Его схватили, дали несколько тумаков и повели на пустырь к вожаку, от которого ждали распоряжения избить жертву.

— Говори, как фамилия! — начал допрос вожак.

— Бианки.

— Дать гражданину по фамилии… — начал вожак и вдруг оборвал себя: — Бианки, говоришь, фамилия! Это ты написал книгу «Мурзук»?

— Нет, — ответил маленький Бианки, — это не я, а мой отец!

— Ну, ребята, — сказал вожак, — отпустите его. Книжка стоящая!

Вот такое отношение юного читателя к книге, считал Житков, обязывает писателей. И это свое уважение к детям он вложил и в свои произведения. Первые книги его морских рассказов произвели огромное впечатление прежде всего потому, что почти впервые детский писатель так прямо и серьезно заговорил с детьми о жизни, не скрывая ее большой и иногда страшной правды. Море оказалось не «феерически волшебным», а настоящим «злым морем» (так назвал он свою первую книгу рассказов), горьким и соленым, в котором случаются нешуточные, крутые события, часто приносящие несчастье и горе. Все оказалось таким, каким оно бывает в обыкновенной жизни. И вот в этой будничной обстановке и случается важное и неожиданное, в котором и раскрывается характер человека: дрянь и подлец ты или же настоящий человек, в нужную минуту способный и на самопожертвование и на подвиг?.. Не игра в храбрость, а настоящая храбрость, не игра в дружбу, а настоящая дружба. Так в рассказе «Погибель» один из героев, испанец, испугавшийся раз в жизни, умеет заставить себя всегда быть храбрым. Так его друг, увидев, что испанец идет опрометчиво на погибельное дело, становится с ним рядом, потому что знает, что не бросают друга в опасности.

К жизни и ответственности своей перед людьми человек должен относиться честно и серьезно, говорит Житков каждым своим произведением. Старик Салерно (в «Механике Салерно») виноват в гибели парохода, и поэтому он погибает. Его жаль, но это справедливо. (Характерно, что тот действительный человек, которого Житков изобразил в лице Салерно — механик Смолинский, — на самом деле не погиб.) Человечность часто требует жестокости. Прав капитан парохода, выбросивший за борт человека и застреливший другого, чтоб спасти пассажиров. Житков так же требовательно относится и к своему маленькому читателю, и тот всегда чувствует, что и ему также при случае не было бы от Житкова спуску.

Все произведения Житкова для детей полны большим и серьезным нравственным содержанием, воспитывают в читателе чувство долга и ответственности, благородство характера. Житков учит своего читателя уверенно держаться на ногах в жизни, учит его находчивости и инициативному отношению к окружающему, учит его честно и самостоятельно думать.

И эти свойства «Морских историй» Житкова характерны и для всех его остальных произведений. «Детям нужны такие страницы, — писал он в докладе о том, каким должен быть детский календарь, — которые дали бы сильный толчок их мысли… Это вехи научной мысли… данные ярким фактом, который встревожит мысль и зажжет волю, желание броситься, ввязаться в эту борьбу, искать оружие в знании, в технике, в искусстве».

В этих мыслях Житкова лежит ключ к пониманию характера созданных им научно-технических книг для детей.

Уже «Морские истории» характеризовались таким точным знанием морской техники, что читателю сразу же становилось ясно, что они написаны подлинным знатоком и специалистом. Возьмите, для примера, историческую повесть «Черные паруса» — рассказ о приключениях запорожского казака, который попал в плен к туркам, был продан в Константинополе в рабы, был куплен венецианским капитаном, попал на корабль в качестве раба-гребца, был прикован к скамье цепью, участвовал в восстании шиурмы (каторжной команды галеры) и возвратился в конце концов на родину. По точности знания корабля, истории корабельного быта XVII века, по характерным деталям описания кажется, что это произведение написано ученым-историком, блестящим знатоком истории флота и быта XVII века.

А прочтите его рассказы про животных. Там вас поразит такое же знание, как будто пишет специалист-зоолог с большим практическим опытом.

И в самом деле, как мы знаем, Житков именно и был во всех этих областях настоящим специалистом.

Вот почему, создавая подлинно художественные произведения для детей, Житков создал одновременно и образцы познавательно-содержательных книг, создал самобытный тип научно-технической книжки для детей.

Житков написал целый ряд таких книг: «Чудаки», «Микроруки», «Телеграмма», «Пароход», «Паровоз», «Свет без огня», «Гривенник», «Про эту книгу», «Каменная печать» и др.

Житков не признает знаний без активного их использования. Не случайно рядом со своими техническими книгами он создал ряд книжек-самоделок («Буер», «Как сделать индийское судно», «Кино в коробке. Стробоскоп. С рисунками автора» и др.), в которых не столько рассказывает, сколько показывает читателю, как делать эти самоделки.

«Что это за детский писатель, — сказал он однажды, — если он даже гвоздя в стенку вбить не умеет!»

И действительно, Житков любит труд, работа для него — это прежде всего талантливое искусство. Вот почему он так замечательно пишет о выдумке, изобретении, об умелых мастерах. Кажется, что он уже не рассказывает, а передает при помощи речи какие-то самые важные движения мастера, так что фраза вдруг приобретает какой-то ритм живой работы. Вот, для примера, отрывок из его рассказа об очаковском плотнике Антоне:

«Зло работает. Поглядеть — так зря дерево крошит. А он и разу-то одного зря не ударит. И всё без поправки. Отпилил, обрезал, ткнул на место — и как прилипло.

Гвоздь ли вбить — одним ударом. Приставил к месту, стукнул обухом топора — и утонул гвоздь в дерево по самую шляпку. Как в масло ушел. И тут уж с ним не говори, с руки не сбивай.

Доску только в руку взял — он уж ей цену знает. Какую отшвырнул, эта уж, знай, не обогнется по борту — лопнет. И пробовать нечего. А уж какую в дело взял — значит, надежная доска. Обогнул, обвел по борту, и туго, пружинисто легла доска. Растет шаланда, и вот стала вся белая, стройная. Как говорит. Как живая».

Он так увлекательно говорит о технике, что читатель все время чувствует неодолимое желание мускульной поверки всех этих работ на месте.

«Однажды, — рассказывает один из друзей Житкова, писатель К. А. Федин, — для одного рассказа мне понадобилось получше узнать, как делаются бочки. На лестнице Дома книги мне встретился Борис Степанович. Он спросил, что я делаю, и я сказал ему насчет бочек.

— Не помню сейчас книжек о бондарном деле, но когда-то сам был знаком с ним, — сказал он. — Вот послушай.

Мы отошли в сторонку, и тут же, на площадке лестницы, я узнал подробности о заготовке клепки, обручей, обо всех инструментах бочара, обо всех трудностях, опасностях, болезнях и обо всем восторге бочоночного производства. Житков говорил с таким увлечением и так наглядно объяснял набивку обручей на клепку, что я почувствовал себя перенесенным в бондарную мастерскую, слышал стук и гул работы, вдыхал аромат дубовой стружки и готов был взяться за горбатик, чтобы немножко построгать вместе с замечательным бондарем — Житковым».

Житков умеет так рассказать малышу о машине и работе, что тот будет от одной силы рассказа читать книжку как самые увлекательные повести о приключениях.

И в самом деле, до чего точно и ясно в произведениях Житкова рассказано о сложных и трудных для объяснения вещах! Читает читатель книгу Житкова о паровозе и удивляется, до чего все оказывается простым. А когда в конце книжки узнаёт, что сельский поп попробовал сам поездить на паровозе и чуть не загубил и себя и машину, тогда только он начинает понимать великое искусство Житкова — гениального популяризатора — представить ясно и наглядно сложные явления техники.

Очень характерно, что Житков считал этот эпизод с попом в книжке лишним. Он всегда был противником ввода всякой «беллетризации» в научно-технические книги.

«Я помню, — писал он, — в детстве мне подарили коробочку с оловянными солдатиками. Коробочка была лубяная, на крышке цветная этикетка. В коробку эту мать всыпала потом четверку чая. Но солдатиков я нашел там всего пять штук. Остальное были стружки, мелкие и кудрявые. Остальное, значит, была тара. Дали большую тару, мало было товару».

Изложение в научно-технической книжке должно быть прежде всего точным и непосредственно относящимся к делу. Вот почему Житков считал ненужным в книжке о полиграфическом производстве рассказывать ни о Гутенберге, ни о папирусах. То, что прямо не необходимо, есть тара.

Для достижения этой точности, считал Житков, необходима специальная квалификация автора. Он требовал от популяризатора того глаза и отношения к делу, которые бывают только у людей, кровно с этим делом связанных.

Наконец, он требовал такого способа подачи ребенку технических сведений, который давал бы ребенку ключ к проблематике науки, делал бы героем книги движение научной мысли.

"Маленький читатель, — писал Житков в статье «О „производственной книге“, — непременно хочет, чтобы это новое, про которое вы рассказываете, его волновало. Волнуют же этого маленького читателя большие вещи, большие следствия… И если на такие следствия претендуют микроскопические причины, которых и в руки не возьмешь и глазом не увидишь, то будьте спокойны за внимание читателя: он, взволнованный, пристально будет вглядываться в эти грозные микроскопические мелочи.

…Я знаю по опыту, с каким напряжением слушают ребята школьного возраста спор двух научных теорий, с каким жаром передают товарищам, до чего дошла точность исследования. И именно перипетии научной мысли, провалы и удачи гениальных исследователей — вот что должно „драматизовать“ производственную книгу.

А сколько в истории науки этих трагических провалов! Борьба и трагедия, победа и торжество нового пути, что открылся в проломе вековой стены, подымут то чувство, которое всего дороже: желание сейчас же ввязаться в эту борьбу и, если спор не кончен, стать сейчас же на ту сторону, за которой ему мерещится правда.

И о чем бы вы ни писали, вы не можете считать свою задачу выполненной до конца, если не оставили в читателе этого чувства. Если он дочитал вашу книгу до конца, внимательно дочитал и отложил ее с благодарностью, записав на приход полученные сведения, — нет! — вы не сделали главного. Вы не возбудили желания, страсти поскорее взяться, сейчас же разворачивать стену, чтоб вдруг брызнул свет хоть сквозь самую маленькую брешь. Я убежден, что геометрию Лобачевского можно изложить так, что ребята лет тринадцати-двенадцати поймут, что означало это неведение логического баланса Эвклидовой геометрии. Я нисколько не сомневаюсь, что к самым радикальным вопросам, вплоть до Эйнштейновой теории, можно в упор подвести ребят, — и хорошо, если у них от этого закружится голова.

И если вы пишете по поводу изобретения, пусть самого узкого, прикладного, очень сегодняшнего, — покажите его место в истории техники, а технику — как вехи истории человечества. Покажите, как техника детально и полно отражает этапы человеческой жизни, и вдруг эта новоизобретенная деталь окажется последней попыткой еще поддержать жизнь в агонизирующем уже техническом организме — в поршневой хотя бы машине, которую сживают со свету турбины, газомоторы, а она борется, не хочет сдаваться, — и это изобретение вдруг зардеет последним жаром борьбы, и читатель будет решать: оживит и надолго ли оно старуху? Куда идет сейчас этот путь вырывания механической энергии у природы, этот путь уничтожения маклеров между теплом и работой? И от этой сегодняшней новой детальки, как археолог от осколка кувшина, пойдет шагать читатель по вехам времени; он шагнет и назад (помогите ему), он внимательно проверит направление, чтоб решить, куда сейчас поворачивает эта техническая мысль в ее плотно сплетенной ткани, где увязано всё: от политики до погоды.

Дайте ему наметку этого пути, покажите ему положение этой детальки в мировой борьбе — и он с волнением будет глядеть на это пустяковое, может быть, приспособление, как на обломок штыка, принесенный с битвы».

Создавая свои научно-технические книги, Житков каждый раз искал и находил особую форму для раскрытия поставленной себе темы. Вот почему он оказался также и изобретателем новых жанров и видов детской книжки.

Житков как-то рассказывал, что он задумал написать книгу про разные сорта бумаги. «Знаете, — сказал он, — как бы я эту книжку сделал: я бы каждый лист в этой книжке из другого сорта бумаги брал и написал бы, чтоб читатель эту книжку попробовал раздирать по листам на клочки. Тогда бы он от листа к листу все отчетливей чувствовал, что это такое бумага, которую рукой даже перервать невозможно. А я бы на этих листах ему объяснил, как и для чего такую бумагу делают».

Особенно замечательны по своему построению книги Житкова «Телеграмма», «Свет без огня», «Про эту книгу» и «Каменная печать».

В книге «Про эту книгу» Житков рассказывает обо всем процессе производства книги — от рукописи и до печати. Он начинает книгу с фотографического воспроизведения первой страницы рукописи этой же книги: «Вот я написал „Про эту книгу“, а книги-то пока никакой и нет. Книга еще будет. Это я надеюсь, что, пока я буду писать, как эту книгу сделать, — гляди, уж целую книгу напишу. А пока что — пишу чернилами. Да и чернила дрянные. Какие-то козявки на дне. Что ни клюну пером — рака поймаю какого-нибудь. Эту вот страничку попрошу, чтоб напечатали, как есть — со всеми кляксами, чтоб вы видели, с чего начинается». И т. п. С первой же страницы Житков превращает видимый текст своего рассказа в прямую иллюстрацию. И дальше, раскрывая весь процесс работы над производством книги, ни на минуту не отвлекаясь от своего рассказа, Житков средствами типографского искусства этот же свой текст превращает в наглядное пояснение: то пуская стрючки вразброд, то вводя опечатки, выделения, разбивки и т. п. По изяществу выдумки, по точности и изобразительности рассказа «Про эту книгу» может быть названа образцовым решением задачи создания увлекательной научно-технической книги.

Особенную силу книгам Житкова придает своеобразие его языка. Житкова отличает редкая чуткость к языку, слову, обороту. «По двум-трем фразам, — рассказывает Б. А. Шатилов, — сказанным человеком, он тотчас же безошибочно узнавал, из каких краев этот человек — из Новгорода, из Вологды, из Вятки, из Тулы или Одессы». В каждом своем произведении Житков всегда решает и самостоятельную языковую задачу, по большей части даже не видимую читателю на глаз. Так, например, «Механика Салерно» Житков написал специально для начинающих взрослых читателей и написал всю вещь без придаточных предложений — фразами, состоящими, как правило, не более чем из четырех-пяти слов.

«Голая проза», стиль без украшений, нарядности, речь, отличающаяся резкой правдивостью тона, умная, злая, наблюдательная, полная выражений и оборотов, характеризующих живой рассказ, адресованный к собеседнику, — это и есть тот особый стиль речи, который отличает прозу Житкова. Вот почему для его слога характерны формы устной речи. Часто он кончает рассказ, как будто оборвав себя на полуслове. Смотри, например, конец рассказа «Про слона»: «Нам неприятно стало смотреть, как тужится старик (слон! — Ц.В.) у штабеля, и жаль было слонов, что ползли на коленках. Мы недолго постояли и ушли».

Или окончание рассказа «Погибель»: «А что скажете: в полицию идти жаловаться? Или в суд подавать, может быть?»

Книги Житкова написаны о самых разных вещах и событиях. Каждая из этих книг решает свою задачу, непохожую на задачи остальных. И тем не менее достаточно прочесть одну-две книжки Житкова, чтобы угадать его авторство в других по нескольким случайно прочтенным фразам. Писательская речь Житкова наделена таким выразительным своеобразием, есть такая точная походка у его фразы, которая заставляет сразу уловить в любой строке его прозы живой голос самого Житкова.

Неподвижное кино. «Почемучка»

Последние годы жизни Житков посвятил созданию книжек для самых маленьких, придумывая самые разнообразные способы соединения текста и рисунков.

Вот он написал забавный рассказ для малышей о том, как мальчик захотел напугать свою маму. И написал этот рассказ наполовину словами, а наполовину рисунками, по величине соответствующими строчной букве. И эти его рисунки придали рассказу веселую живость.

Вот он придумал книжку для маленьких — «Помощь идет», в которой каждый рассказ должен составлять ровно одну страницу и служить объяснением к помещенной на соседней странице картинке.

Вот он попробовал найти новую форму крохотных рассказов для малышей и написал серию таких рассказов (они изданы отдельной книжкой под заглавием «Что бывало»).

Вот он задумал издавать особый журнал и написал доклад в ЦК ВЛКСМ: «О журнале-картинке для преддошкольного возраста, то есть для граждан, не достигших пятилетнего возраста». Он писал в этом докладе:

«А в скучный, зимний вечер, когда рано спать идти и не велят шуметь, ходит такой гражданин вдоль стены и в обоях ищет голодным воображением комбинации из их грубого рисунка и грязных пятен, чтоб вышло вдруг что-нибудь живое, о чем заговорила бы неугомонная его фантазия в поисках нового. И вот пятно — это мордочка, а эти стебельки обойного цветка пришлись как раз как ушки, и воображение уже суетится, чтобы дальше вышел целый зайчик или волк, только немножко с хоботом. Это не хобот, это „так“. Он на время даже прикрывает рукой, что мешает. Но тут слышит, что он и так уже все „обои изгадил“, и на зайчика приходится глядеть издали. А издали вдруг оказалось, что впереди зайчика получается дяденька. Вот смешной: он вперед бежит — другой ноги, правда, нет, — зайчик-то сзади, он и не видит, а все бежит. Издалека и в полумраке обои уже могут совсем овладеть воображением (или, вернее, наоборот!), и тут уже чего-чего не появится: и звери, и автомобили, и чудовищные птицы, и небывалые машины, из тех, что „всё могут“. Даже гладко оштукатуренная стенка не вполне безнадежна в этом смысле: оставьте четырехлетнего с ней наедине, и все ее трещинки и пупырышки пойдут в ход».

И этому жадному творческому воображению малыша, считает Житков, надо дать несколько картинок, подряд одну за другой, «без всякого кино», чтобы ребенок мог их разглядывать и сам строил мост от одной к другой.

В связи с этими мыслями Житков заинтересовался тогда и особым кинематографом для детей, так называемым диафильмом, в котором соединены свойства кино и волшебного фонаря: неподвижные картинки расположены на пленке. Одна заменяет другую через несколько минут, пока зритель-ребенок успеет ее рассмотреть и пока будет прочитан относящийся к ней текст. Житков сам сделал несколько диафильмов и с интересом размышлял об особенностях этого неподвижного кино.

В связи с этим интересом к картинкам для разглядывания Житков начинает работать в редакции ряда детских журналов («Чиж», «Пионер», «Светлячок» и др.), изобретая там новые способы подачи юным читателям текста и рисунков. Так, например, в № 11 журнала «Юный натуралист» за 1935 год в произведении «Тигр на снегу» Житков нашел тот принцип расположения иллюстраций в их отношении к тексту, который потом лег в основу оформления его «Почемучки».

Все эти работы вели Житкова к замыслу большой книги, к замыслу самой первоначальной детской энциклопедии нового типа.

Обычно такие энциклопедии представляют собой большие листы толстой бумаги или картона, на которых изображены разные предметы и напечатаны либо названия этих предметов, либо, для детей постарше, небольшие пояснения. Житков задумал создать такую детскую энциклопедию, которая была бы цельным художественным произведением с динамическим стержнем, дающим книге внутреннее движение.

Так родилась книга «Что я видел» (сам Житков называл эту книгой «Почемучкой»).

«Есть детский возраст, — говорит он в своей статье „Над чем вы работаете?“, — это между четырьмя и шестью годами, когда дети неотступно, просто автоматически, кажется, на каждое слово взрослых отвечают, как маньяки, как одержимые: почему?.. Очень ответственны эти ответы „почемучкам“ в этом четырехлетием возрасте».

Как же сообщать малышу новые сведения о мире? Чем нужно их закреплять в его сознании так, чтобы они вошли в его активный жизненный опыт? И Житков обратился к собственному детству, чтоб вспомнить, чем двигалось его развитие, как создавались те внезапные толчки в его сознании, которые определили этапы его роста.

«Вспоминая свое детство, — говорит он, — вспоминаю его по совершенно случайным событиям.

Я вспоминаю пароходный трап по тому, как я на нем расшиб себе голень; вспоминаю индюка по тому, как он меня больно клюнул, когда я совал ему зерна, а лошадь по тому, как она меня не укусила, когда я ей давал на ладони сахар, а я этого как раз ждал и боялся… И вот, когда мне пришла в голову мысль написать хоть сколько-нибудь ответов на „почему“… я вспомнил об этапах моих воспоминаний: чем они держатся. Мне захотелось в моей книге дать такие же этапы, эти случайные вехи воспоминаний о вещах, о животных, о явлениях жизни, дать какие-нибудь бытовые оказии. Они вызовут чувство, памятное чувство, которым укрепились бы эти воспоминания».

Носителем этих чувств Житков сделал сверстника своего читателя и героя своей книги — маленького путешествующего гражданина Алешу-Почемучку, для которого и семафор — непонятное чудо и который о вокзале знает только то, что там часы большие и стрелки на часах такие, что на них птицы отдыхать садятся. Он написал всю книгу от лица этого героя, думая его мыслями, говоря его языком. Это дало ему способ не выйти во всей книге ни разу из возраста своего читателя.

Житков избрал среди своих близких знакомого мальчугана Алешу, придумал для него путешествие и представил себя в книге таким путешествующим Алешей (реальный Алеша был нужен ему для того, чтоб было от чего отталкиваться). Житков до такой степени входил в образ своего маленького героя, что уже не мог спокойно сидеть на месте. Расхаживая по комнате, он диктовал «Почемучку», разговаривая голосом своего Алешки, показывая его жестом. В. М. Арнольд, которой он диктовал книгу, по временам от смеха не могла продолжать писать — до такой степени тонко Борис Степанович показывал своего маленького героя. Вот почему в книге образ Почемучки вышел не только живым и конкретным, но и освещенным умной и человечной иронией автора.

В. Шкловский очень хорошо отметил эту подлинность детской точки зрения на мир в «Почемучке». Он писал об этой книге:

«Мир начинается с дома и с морали: можно ли подслушивать? Оказывается, бывает плохое любопытство. Потом начинается рассказ про билет. Билет один. Почемучка боится, что его не возьмут, но тут оказывается, что маленьких везут без билета.

Прекрасное слово „оказывается“!

Лет тринадцать тому назад пришел ко мне мой сын и сказал очень серьезно:

— Папа, оказывается, у лошадей нет рогов!»

Почемучка совершает в течение одного лета ряд путешествий: из Ленинграда по железной дороге в Москву, ездит в метро, попадает в зоосад, знакомится с бытом Красной Армии, ходит в лес, едет по Днепру на пароходе, посещает киевский Дворец пионеров, отправляется смотреть рыбную ловлю, приезжает в колхоз и т. д., наконец на аэроплане летит в Харьков.

Для того чтоб все сообщаемое в книге было абсолютно точно, было «самое настоящее», Житков сам проделал маршруты своего героя: ездил в Киев, летал на самолете и т. п.

Широкий энциклопедический охват материала требовал от автора самых различных точных знаний. И вот здесь-то энциклопедическая разносторонность Житкова и получила блестящее применение: и агроном, и зоолог, и ихтиолог, и кораблестроитель, и рыбак, и знаток железнодорожного дела, и учитель, и моряк, и авиатор, и т. д. и т. д. Для маленьких «почемучек» познавательное значение книги Житкова неисчерпаемо.

«Я считаю, — говорил Житков, — что три-четыре страницы на день — достаточная порция, чтобы занять ум и воображение ребенка на целый день. Пусть он не спешит, как не спешит и мой Почемучка… Пусть день за днем, по приключениям, впитывает „читатель“ новые сведения, и пусть по этим этапам они укладываются в его воображении, как если бы они случились в его жизни».

В предисловии к «Почемучке», обращенном к взрослым, Житков предупреждал: «Книжки этой должно хватить на год. Пусть читатель живет в ней и вырастает. Еще раз предупреждаю: не читайте помногу! Лучше снова прочесть сначала».

Вся книга и распадается на маленькие эпизоды, каждый из которых представляет самостоятельную главку. Вот для примера одна из таких главок:

Как я Любе зверей показывал

«А я не знал, как с Любой играть. А потом ей сказал, что я тигр. Я немножко ноги подогнул и стал ходить около Любы. И я на нее очень сердито глядел. А потом сделал на нее „кха“. А она вдруг заплакала и побежала к своей маме и закричала:

— Он меня дерет!

А мама на меня крикнула:

— Что ты не можешь играть, как все дети?

А я сказал, что я тигр. А мама сказала:

— Тигров в клетку сажают.

А я сказал, что я и в клетке буду делать „кха“.

И я сделал, как тигр. Любина мама засмеялась, а мама сказала, что мы вчера в зоосаде были и что мы слонов видели. А я сделал рукой хобот и пошел к Любе и хоботом мотал.

А она говорила:

— Это не тигр? Это не тигр?

А я ей сказал толстым голосом:

— Это сло-он. Он не кусает. Он добрый.

Люба сказала:

— А погладить можно?

Я ей сказал, что это хобот. И показывал, как слон хоботом крутит».

Написать книгу в двести с лишним страниц для малышей от трех до шести лет — дело необычайной трудности. Нужно было, как правило, прежде показать и раскрыть, а потом назвать новый предмет или ввести новое понятие. История путешествия Почемучки должна была стать, таким образом, и историей развития речи читателя-малыша, стать языковым университетом ребенка. Начать книгу с тем запасом слов, который есть у трехлетнего малыша, то есть приблизительно с двумястами, а закончить, расширив его познания до тысячи слов, — такова задача развития речи в книжке о путешествиях Почемучки.

И, однако, житковская энциклопедия не оказалась только энциклопедией. Она оказалась своеобразным художественным произведением, которое, конечно, ребенок не сможет прочесть (или прослушать) всё сразу, но которое он стремится читать всё далее и далее, благодаря внутренней динамике, внесенной Житковым в свое повествование. И хотя первоначально издательство задумывало книгу так, чтоб текст был дополнением к рисункам, оказалось, что не текст стал дополнением к многочисленным картинкам, но картинки превратились в пояснение текста.

Вот почему эта энциклопедия Житкова несет в себе и некоторые свойства увлекательного романа, вот почему возникает желание читать ее как роман о Почемучке.

Болезнь и смерть

И став профессиональным писателем, Житков сохранял самобытное своеобразие в быту. Его ленинградская квартира, в которой он прожил около десяти лет, имела весьма характерную физиономию, напоминая уютный, несколько старомодный быт русских культурных интеллигентных семей 1890—1900 годов. Сам хозяин умел придумывать своеобразные затеи, придававшие этому уюту отпечаток душевного радушия.

Сам Борис Степанович и в гости ходил также по-особенному. Ездил он в гости на целый день. Приедет к часу дня и остается до двух-трех ночи. Если у хозяина были дела или занятия в городе и он хотел их отложить, Борис Степанович сам энергично выпроваживал хозяина за дверь и оставался ожидать его возвращения, попивая чай с коньяком и читая книжку, размышляя и даже работая.

Любимым гостям Борис Степанович давал читать свои новые произведения. Помню целую эпоху, когда он давал читать новые куски «Виктора Вавича». Это были тетради, сшитые из больших листов бумаги, исписанные в две колонки почерком резким, не очень разборчивым. Передав рукопись, он садился напротив, в молчании и со вниманием наблюдал выражение лица гостя, изредка заглядывая в страницу для проверки. Затем он начинал «допрос», внимательно выслушивая каждое сказанное о рукописи слово.

В 1934 году Житков переехал в Москву. Но он продолжал часто наезжать в Ленинград, так что у ленинградцев было такое чувство, что он никуда и не переехал, а просто на время уезжает из города.

Он начал болеть. Говорить о своих болезнях он не любил и все как-то отшучивался.

Из Ленинграда он писал 14 августа 1937 года одному из своих друзей:

«Не хочу вам описывать, в чем именно дело, чтоб вас не рассмешить, но мне временами не до смеху, честное слово! Болеть я не умею, ибо никогда после детства моего ничем не болел. А вот сейчас попался в ловушку. Но если я из нее вылезу, то у меня столько проектов, как у всякого больного. Даже смешно. Как у школьника или заключенного в узилище. Но я знаю, как это, черт возьми, проходит, как человек получает свободу, и все те помехи, что мечта услужливо отставляла в тень, все они выставляются в жизни на солнечный свет и стоят, как столбы, о которые неохота ушибаться. И уже походка не та, что в мечтах».

Вскоре он снова уехал в Москву.

«В комнате его в Москве, в Оболенском переулке, — рассказывает Б. А. Шатилов, — всегда бывал народ: поэты, прозаики, редакторы, художники, люди самых разнообразных профессий. Борис Степанович в скромной куртке, сшитой руками сестры — профессора химии, сидит за столом; перед ним стакан густого, крепкого чаю; он курит папиросу за папиросой и горячо доказывает, впиваясь живыми серыми глазами в Своего собеседника — редактора или художника, что журнал делать или рисунки нарисовать надо так-то и вот почему».

И действительно, Житков умел учить людей работать. Он был необычайно талантливым редактором, с неистощимой изобретательностью, с организаторским дарованием. Стоило ему взять в руки чужое произведение, и он сразу мог сказать, что нужно сделать, чтоб оно стало замечательным. Бывало, он возьмет и сам перепишет за автора всю вещь, а бывало и так, что он не только покажет, как сделать, но и научит автора, как самостоятельно находить правильную дорогу в работе.

— Знаете, как надо работать с начинающими писателями, — сказал он как-то. — Вот приходит к вам молодой паренек и говорит, что он хочет роман о венецианском доже написать. А вы его попросите, чтоб он вам начал рассказывать, как он себе этот роман представляет. И слушайте внимательно. И вот вы заметите, что все, что он о доже говорит, совершенно вздор и ерунда, а вот, когда он там где-нибудь начнет рассказывать о том, как в Венеции плотничают, вы сразу почувствуете, что вот это дело он понимает. И вместо книги о дожах пусть он вам книгу о том, как плотничать, напишет, и окажется, что это дело он знает и любит, и книжка получится настоящая.

Несмотря на болезнь, Житков продолжал работать, собирался писать книгу о скрипке, задумывал роман для взрослых, хотел написать уже не энциклопедию, а настоящий увлекательный роман для четырехлетних и работал над большой книгой, которую он много лет мечтал написать, — «Историей корабля».

В самые последние годы жизни он горячо интересовался рыболовством и постройкой деревянных судов. Он со вниманием следил за новой научной литературой по деревянному судостроению.

Он хотел построить свое особое судно — деревянный бот с мотором, — которое должно было бы существенно изменить все рыболовецкое хозяйство Черноморья. Он мечтал поселиться в домике на берегу Черного моря, заняться изучением современного рыболовства и затем начать техническую реорганизацию Черноморского рыболовецкого флота.

Но прошла одна болезнь и пришла другая.

В конце лета 1938 года я пришел к нему на Оболенский.

Он лежал в кровати. По обыкновению, по-прежнему он начал рассказывать о своих делах и планах, показывал свои новые произведения (некоторые из них вышли после его смерти), говорил о большой задуманной им «Истории корабля». Рассказал о том, как был в гостях у Максима Горького. Жаловался на врачей. «Я теперь сам себя лечу», — сказал он.

19 октября 1938 года Борис Степанович Житков умер.

Цезарь Вольпе

За сообщение биографических сведений о Б. С. Житкове автор приносит благодарность родным писателя: В.М. и В. С. Арнольд, А.С. и Т. Б. Житковым и Н. С. Муромовой, а также С. М. Пресс.

---

Впервые: Рассказы. Для сред. и ст. возраста / Борис Житков; Вступ. статья [«О писателе Борисе Житкове»] Цезаря Вольпе. Рис. Б. Винокурова. — Москва; Ленинград: Детиздат, 1940 (Москва). — 284 с., 18 вкл. л. ил., портр.; 22 см.