В. К. Тредиаковский — один из зачинателей новой русской литературы, реформатор русского стихосложения и замечательный ученый-филолог. Переводил с латинского, французского, немецкого и итальянского языков. Свою литературную деятельность Тредиаковский начал переводом аллегорического любовного романа Тальмана «Езда в остров Любви» (1730). С конца 1730-х годов Тредиаковский занимается преимущественно переводческой деятельностью. Для перевода он выбирал произведения, проникнутые просветительскими идеями. Основной труд Тредиаковского, занявший 30 лет его жизни, — перевод «Древней истории» и «Римской истории» Роллена и «Истории римских императоров» Кревье, ученика Роллена. Одновременно с работой над переводом Роллена Тредиаковский перевел политический роман Барклая «Аргенида» (1751) и сделал стихотворный перевод гекзаметром романа Фенелона «Похождения Телемака» («Тилемахида» — 1766). Он перевел «Науку о стихотворстве и поэзии» Буало, «Послание к Пизонам» Горация, «Басни» Эзопа, комедию Теренция «Евнух». Его переводы политико-философских романов Барклая и Фенелона, «Истории» Роллена были для русских читателей второй половины XVIII века школой прогрессивной политической мысли.
Тредиаковский был первым русским теоретиком перевода, изложившим систематически свои взгляды в трактатах-предисловиях к своим основным переводческим трудам.
Сочинения Тредьяковского, тт. I—III. Изд. А. Смирдина, СПб., 1849.
Древняя история… сочиненная чрез г. Ролленя, а ныне с французского переведенная чрез В. Тредиаковского, т. I. СПб., 1749.
Аргенида, повесть героическая, сочиненная И. Барклаием, а с латинского переведенная от В. Тредиаковского, т. I. СПб., 1751.
Римская история… сочиненная г. Ролленем, а с французского переведенная тщанием и трудами В. Тредиаковского, т. I. СПб., 1761.
«XVIII век». Сборник статей и материалов. Под редакцией академика А. С. Орлова. М. —Л., 1935.
ЗНАЧЕНИЕ ТРУДА ПЕРЕВОДЧИКА
правитьПриходит на мысль, не возревновал бы кто, в уничижение мне, что видит от меня больше переводов, нежели собственных сочинений. Но такому и подобным всем почтенно в предварительный ответ доношу, что во мне знатно более способности, буде есть некоторая, мыслить чужим разумом, нежели моим; даром что готовы у меня и ныне рукописные книжки с две, с три, с четыре и больше, сочиненные мною, а некоторые из них, без тщеславия, и не постыдное мне засвидетельствование имеют от сочлененного, просвещенного и освященного правительства. А хотя б и ни единыя не было; чем я могу лучше услужить обществу читателей, кроме что переводами с несравненного Ролленя, «когда уже надобно, по Саллустию, чтоб каждому человеку, а особливо книжнику, не препроводить своего века в молчании, как животному бессловесному»? Да и что нужды читателям, мое ль они, или чужое от меня читают, только б им читать приятное, важное и полезное, а не шпынское, пустое и сатирическое? И как, по счастию, сего последнего в авторе моем нет ни духом, то и никакое общество не может о нем сказать, как сказано от римского о Кайи Курионе, «что он человек продерзостный, преискусно беспутный и велеречивый к зловредию каждого в общежительстве» <Веллей Патеркул>.
Итак, переводом на наш язык авторовых толиких дельностей, хотя и убегаю от подобных Каию оному Куриону нареканий, однако перевода моего не даю ж за толико совершенный по словесному искусству, коликого требует высокое совершенство авторова сочинения.
В протчем я ей <"Езде в остров Любви"> не чиню никаких похвал по обыкновению купцов, с совестной ревностию и худой свой товар похваляющих, ибо всяк меня самохвалом может за то назвать. А почему бы? веть я оныя не творец? правда, да я лих оную переводил; а переводчик от творца только что именем рознится. Еще донесу вам больше: ежели творец замысловат был, то переводчику замысловатее надлежит быть (я не говорю о себе, но о добрых переводчиках).
ВЫБОР ПРОИЗВЕДЕНИЙ. ПРИНЦИПЫ ПЕРЕВОДА. ЯЗЫК И СТИЛЬ
правитьРОМАН
правитьНа меня, прошу вас покорно, не извольте погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную не славенским языком перевел, но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой говорим. Сие я учинил следующих ради причин. Первая: язык славенской у нас есть язык церковной; а сия книга мирская. Другая: язык славенской в нынешнем веке у нас очень темен, и многие его наши, читая, не разумеют; а сия книга есть сладкая любви, того ради всем должна быть вразумительна. Третия: которая вам покажется, может быть, самая легкая, но которая у меня идет за самую важную, то есть что язык славенской ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не только я им писывал, но и разговаривал со всеми: но за то у всех я прошу прощения, при которых я с глупословием моим славенским особым речеточцем хотел себя показывать.
Ежели вам, доброжелательный читателю, покажется, что я еще здесь в свойство нашего природного языка не уметил, то хотя могу только похвалиться, что все мое хотение имел, дабы то учинить; а коли же не учинил, то бессилие меня к тому не допустило, и сего, видится мне, довольно есть к моему оправданию.
Время уже уведомить читателей о радении, какое во мне было, обращающемся в переводе сея толь приятныя, предивныя и многополезныя повести. Я не спорю, что каждый из них имеет право требовать от меня в том ответа и как будто некоторого отчета: сие ж для того, чтоб ему знать, верно ль я положенную на меня должность исправил и приложил ли надлежащее старание ко всему тому, что читателю при чтении обыкновенно бывает угодно. Всем искусным в латинском языке и читавшим моего автора есть известно, что он употребил крайно высокий стиль, распещряя его, как некоторыми цветами, важнейшими тропами и самыми красными и выборными фигурами как слов, так и целых речей; все ж сие богатство рассыпая толь щедрою рукою, что почитай нет ни единого места или, справедливее, нет ни единого, где б обыкновенный ему высокости не было: так что, для постижения его высокопарности, чтоб позволено было так сказать, всеконечно и необходимо надлежит иметь подобные ему крыла. И как, по сей причине, читающему токмо его латинское сочинение должно употреблять толикое прилежание и наблюдать автора, не спуская с глаз, всемерно, дабы в нем смысл мог он ясно выразуметь: то уже всяк может легко понять, что мне, переводившему и по должности об уразумении старавшемуся, каждый параграф, каждый период, но что период? каждый член периода, не мог стать не в превесьма дорогую цену, то есть, что я чрез все продолжение перевода толикую имел трудность, которыя, по совести, изобразить невозможно. Знают искусные, что, кому «Аргениду» случилось переводить, тому довольно в свете досталось трудиться: но совершенный ей сделать перевод есть участь превосходного токмо искусства, а не моих недостатков дело…
В ожидании себе благосклонного снисходительства от читателей, доношу им, что авторов стиль не токмо чрезвычайно высок, как я уже упомянул, но притом чрезвычайно еще и витиеват, для того что ему быть такому надлежало по свойству пиитического содержания, какое автор с начала до конца предлагает. Итак, старался я, сколько мне было возможно, чтоб переводу моему быть вразумительну и иметь бы ему довольную ясность к угодности читателей. Однако, чтоб и перевод не казался без оныя пиитическия осанки, нигде больше, сколько сему роду сочинения благопристойныя: то было во мне тщание, дабы и у меня ей быть рассеянной по всем периодам, только ж бы без вреда желаемой всеми ясности. Сверх того, я смею донесть, что почитай ни одного от меня в сем сего автора токмо переводе не употреблено чужестранного слова, сколько б которыя у нас ныне в употреблении ни были; но все возможные изобразил нарочно, кроме митологических, славенороссийскими равномерными речами: ибо род и важность повести сея того требовали. Хотя ж, впрочем, латинский язык и не может употреблять в единственном числе, во втором лице, множественного вы вместо ты: однако я везде, где или знатных людей между собою производятся разговоры, или с ними кто из нижайшего состояния Разговаривает, употребил оное нежное Вы за важное Ты. Сим я последовал точно нынешнему нашему учтивейшему употреблению. Мне рассудилось, что я худо могу сделать, ежели инако сделаю. И поистине, перевода моего не будет уже читать грубых времен новогородка Марфа-посадница: он сделан для нынешнего учтивого и выцвеченного, в которое наш язык не имеет уже ни оже, ни аче, ни других премногих архаисмов, то есть старины глубокия. Притом сие самое докажет и будущему позному роду, в какой то есть век нашего языка перевод сей начат был и совершен: сему ж точно и премногие образцы видим на французском языке, когда политичного и ученого сего народа читаем переводы с греческого или с латинского. Однако ж употреблял я и единственное Ты, когда или высокая какая особа говорит с подлою, или провещатель о чем прорицает: употреблено также Ты и во всех здесь стихах. В первом случае поступил я точно по употреблению искуснейших; но во втором — для стихотворческий и пиитическия важности.
ПОЭМА
правитьЧто ж до меня, французскую Боало-Депреову «Науку», как большей части читателей известнейшую, составил и я нашими стихами; а для показания всем, что Боало-Депрео всё на всё взял из Горациевы, не оставил я и сея, и положил ее после, но токмо прозою. Довольно стихов для чтения и в четырех песнях Боаловых: но в различение тоя ж самыя материи, рассудил я, что одно которое-нибудь из сих сочинений лучше представить прозою. Пал жребий судом моим, чтоб Горациевой «Эпистоле» быть свободным, а Боаловой «Науке» заключенным словом и предшествовать. Причина сему не убежание от трудности, коя в обоем случае велика, но токмо мое произволение: могла и Горациева также быть составлена стихами; могли и обе предложиться прозою. Однако мне показалось пристойнее, чтоб одно предызъявляло важность токмо правил в подтверждение их в другом; а сие другое, представляя прежде ту ж самую твердость, услаждало б притом и мерою и рифмою, и чрез то б больше предуготовило разумы к внятию их в последнем: итак, другое сие преимущество присудил я Боало-Депреову сочинению. Сего главные разделы различил я между собою не одними пространнейшими пробелами, но еще и стопою стиха гексаметра:1 ибо, первую песнь воспев иамбическим стихом, вторую пою хореическим; равным образом и третию с четвертою песнию по пременам. Не оставляю вам донесть, благосклонный читатель, и сие, что каждый Боалов стих изображается каждым же моим одним; так что, сколько у Боало во всякой песне и во всех четырех стихов, столько ж и у меня во всем том составе: сие подлинно весьма трудно, но сил человеческих не выше.
Как то ни есть; токмо признаваю с болезнию сердца, что сие самое донесенное теперь вам, благосклонный читатель, которое казалось бы долженствовавшим приносить мне честь за подъятие труда и за обогащение нашего языка тем, чему у нас давно быть надлежало, и еще при самом начатии словесных красных наук, напротив того, скоряе может обратиться в причину укоризны и похуления. Различных пристрастий языки не преминут, может быть, разглашать следующее: 1) «Возможно ль статься, чтоб переводные стихи с стихов могли быть столько ж хороши, сколько подлинные, для того что и прозаический перевод теряет много силы и красоты пред подлинником, не то что стихи? 2) Да как сему пиитическому переводу быть притом и хорошему, потому что трудившийся употребил тут же хореический гексаметр, который токмо нежен, а не один иамбический, кой есть высок и благороден?»
Весь сей вопль кто услышит издали, тому он может либо послышаться основательным; но приложившего ближе к нему свои слухи едва ль он в состоянии, обольстив, оглушить: он ни пошлыя не имеет твердости. Что ж бы сие вам, благосклонный читатель, изъяснить, то прошу вас не поскучить, читая следующее:
Да твердят стремящиеся, что переводные стихи с стихов не могут быть хорошими: но и да знают, что сие произглашаемое вобще, и без всякого изъятия, есть не весьма столько праведно, сколько думается. Такая неправда изобличается многими образцами…
О прозаическом переводе с прозы я уже и упоминать боюсь: задавит меня неисчетный полк достойных и великих переводчиков, теснясь предстать ко мне, как хотящему их по именам перекликать… Тмы находятся переводчиков прозаических с прозы самых добрых, исправных, и таких, которых перевод не токмо не теряет ничего силы и красоты пред подлинником, но еще иногда несколько их подлиннику придает, а иногда и равняется с высотою оного, и что довод от меньшего, как называют, к большему (то есть понеже перевод прозы много бывает ниже подлинника, то кольми паче перевод с стихов стихами ж) есть не весьма основателен, чтоб не сказать больше и справедливее.
Я за потребно рассуждаю предложить здесь теперь главнейшие критерии, то есть неложные знаки доброго перевода стихами с стихов. И во-первых, надобно, чтоб переводчик изобразил весь разум, содержащийся в каждом стихе; чтоб не опустил силы, находящияся в каждом же; чтоб то ж самое дал движение переводному своему, какое и в подлинном; чтоб сочинил оный в подобной же ясности и способности; чтоб слова были свойственны мыслям; чтоб они не были барбарисмом опорочены; чтоб грамматическое сочинение было исправное, без солецисмов[1], и как между идеями, так и между словами без прекословии; чтоб, наконец, состав стиха во всем был правилен, так называемых затычек или пустых бы добавок не было; гладкость бы везде была; вольностей бы мало было, ежели невозможно без них обойтись; и сколько возможно чаще б богатая рифма звенела полубогатыя, без наималейшего повреждения смыслу; и ежели находятся еще какие поспешествующие доброте перевода. Впрочем, к сему не всеконечно требуется, чтоб в переводе быть тем же самым словам и стольким же: сие многократно и почти всегда есть выше человеческих сил: но чтоб были токмо равномерные, и, конечно, с теми точно самыми идеями.
Итак, ежели кому дадутся перевесть следующие, например, Волтеровы стихи из его «Меропы»:
Qtrand on a tout perdu, quand on n’a pius d’espoir,
La vie est un opprobre, la mort est un devoir {*},
{* <Когда все потеряно, когда больше нет надежды, жизнь — позор, смерть — долг (фран.).>}
а тот их и переведет сим образом:
Когда погибло все, когда надежды нет,
Уже поносна жизнь, оставить должно свет:
то возможно ль без несправедливости сказать, что сей перевод худ? Он так исправен, как всякому искусному видимо, что почитай теми ж самыми состоит словами, не то чтоб в нем быть какому прекословию. Или также, буде дастся сему переводчику перевесть сей Горациев стишок из несравненныя его третиея Оды, книги третиея ж:
Iusturn et tenacem propositi virum,
так, чтоб переводу быть гексаметрами, в двух стихах, и содержать бы целый разум, то есть чтоб сей стих изображал следующий смысл: Муж правосудный есть, непоколебим, в намерении своем (как то и праведно, для того что твердое стояние в своем чем-нибудь без справедливости есть упрямство, а не постоянство), а тот и переведет его так:
Муж праведно творяй суд купно милосердо,
В похвальнейших стоит намерениях твердо;
то как не утвердить, по самой истине, что переводчик удовольствовал требуемое от него? Он точно изобразил Горациевы мысли; а, несколько их обогащая, не подменил за них противного разума словами.
СТИХОТВОРНОЕ ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПРОЗАИЧЕСКОГО ЭПОСА («ТИЛЕМАХИДА»). РУССКИЙ ГЕЗАМЕТР
правитьНе почитая ничего более и первёнственнее, в должностях моих согражданских, ревности к услужению отечеству и желая: всесердечно «оставить по себе живое засвидетельствование сея, пламеневшия во мне всегда ревности, а в памяти соотечественников моих не умереть некак и по смерти» <Овидий>, отнюдь же не Ирострата оного Ефесского подобием, принялся и я за сие преложение «Тилемаха», когда уже изданный тиснением «Тилемах» наш2 не весьма исправен, приуготовляемые ж оба еще суть в ожидании, а может быть, и остановлены надолго или важнейшими первого, или второго должнейшими упражнениями3. Впрочем, принялся я за сей труд не с таким о себе тщеславным самомнением, что преложение мое токмо достигнет на верьх целого совершенства: далеко, свидетель совесть моя истине, отстою от ненавистного сего фрасонисма (самохвальства). Есть моя «Тилемахида», но при поспешествовании свыше, без чего ни начала себе не положила, есть говорю, «Тилемахида» моя, некак изданные исправнее разумом преложения, а уготовляемых двух негли благообразнее течением слова, ибо всеконечно сродным и единственным эпической пииме. Не стремит она у меня вод своих историческим морем, но лиется быстрою и чистоструйною ироическою рекою; не биет тока своего снизу вверьх, ни пресекает его вскоре согласованием неким окончательным; но бежит свыспрь долу потоком, всюду доброгласно гремящим и повсюду глубоким от впадших в него других струй обильных: то есть «Тилемахида» моя не сочинена прозою, как называют, ниже и двустопными с рифмою стихами; но стихами дактило-трохаическими, как то требует того наше тоническое количество, и теми всеконечно без побрякивающия на концах варварския рифмы.
Сим образом источник оный разумов Омир составил две свои зиждительные пиимы «Илиаду» и «Одиссию»; сим и верьховный Марон благородную и осанистую свою «Енииду», как то уже изъяснено выше; сим точно быть должно на нашем языке и превелелепной и всяких титл высшей «Тилемахиде». Сие ж толь пристойнее, что самое природное и первенствующее наше стихосложение было всеконечно без рифм, хотя и состояло стопами как двусложными, так и трисложными по тоническому количеству (рифмические стихи, бесстопные — от поляков, а иамбические пришли к нам от германцов): что, мню, доказал я весьма вероятно в рассуждении моем о древнем, среднем и новом стихотворении нашем, положенном «Ежемесячных сочинений» в июне месяце 1755 года.4 Итак, сей род стихов, начатый мною от нескольких уже лет, а ныне препоручаемый всеобщему употреблению в пииме сей важной, не долженствует казаться нам ни новым, ни диким: он есть возврат от стихотворения странного, детского и неправильного к древнему нашему, сановному, свойственному и пристойно совершенному; возврат, говорю, точно подобный возвращению от гофическия архитектоники, пребывавшия с XIII по XVI век, к изрядству паки еллинския самоначальныя, единственно благолепныя и всею сразмерностию превосходныя.
Но, впрочем, правда, автор ее воспел на французском своем языке свободною речию: однако воспета она прозою, за неспособность французского языка к ироическому еллино-латинскому стиху; а так называемый на том языке александровский стих есть не стих, но прозаическая простая строчка, рифмою токмо на конце в лад гудущая, которая уже и всего нестройнее примешается к течению слова в пииме самоначальной. Что ж до нашего языка, то он столько ж благолепно воскриляется дактилем, сколько и сам еллинский и римский; и так же преизящно употребляет пренесение речей с места на другое, не пригвождаясь к одному определенному, как и оный еллинский с латинским: природа ему даровала все изобилие и сладость языка того еллинского, а всю важность и сановность латинского.
Сверьх некоторых немногих вольностей, употребляемых нами в стихотворстве, имеем мы две токмо, существенные самому составлению стиха нашего, шествующего стопами по так именуемому тоническому количеству. Первая: односложные речения (по естеству своему всегда долгие, как не могущие отнюдь произнестись без напряжения голоса, и следовательно, без возвышения, или, по обычному имени, без ударения) надлежит почитать общими, то есть и долгими и краткими, смотря по надобности и нужде; инако превесьма трудное и едва возможное будет составление стиха нашего, тоническим хождением высящегося и низящегося. Ведомо сие довольно обращающимся в нашем стихосложении. Итак, при восприятых мною односложных речениях за краткие, на различение от положенных долгими, начертавал я здесь всюду ифен (единитную по нашему названию), то есть оризонтальную палочку, иногда справа, а иногда слева. Сим правом обоюдности, или краткости и долготы, пользуются односложные, особливее ж предлоги, и во всех сложных: однако в сложном речении из двух непосредственно предлогов, как-то преукрашенный, первому самому не вольно уже иметь обоюдности, да быть всегда, по природе своей, долгому, если только он и в сем случае третий будет слог клеву от ударяемого исключительно. Но вторая: за двусложные стопы хория и также иамва употребляем мы, по необходимой нужде, стопу пиррихия, без чего превесьма часто целого стиха составить невозможно. Посему за хория и здесь пиррихий оный употреблен есть мною, где требовала надобность. И как стих ироический мой не одним хорием продолжает свой ход, да наипаче и первенственнее дактилем, трисложною стопою: того ради, по равному ж праву и нужде, помещал я иногда, за дактиля и триврахия трисложную ж стопу… Наконец, составляем был иногда мною стих и так, что в пятом месте его не преобладающий всегда там дактиль, но хорий наш, вместо латино-еллинского спондия, употреблен, на важное замедление стиха, по примеру Мароновых же славных magnum Jovis incrementum (велие Зевса племя) и agmina circumspexit (полки очми окинул). Сей стих в училищах называется спондийский, по пятому в нем спондию; но я проименовал его трохейским, по трохею в нем или хорию нашему пятому ж, да и везде, где он ни находится у меня, означал его на тюле сим именем.
Положен сей весь параграф в единственное предызвещение умеющим ходить по стопам еллинского и латинского стиха ексаметра: все прочее общество читателей да не заботится о сем, но да чтет каждый стих обыкновенным рядом, наблюдая токмо препинания; ударение по силам, где его сей стих долженствует иметь, и без их труда соделается само.
ИСТОРИЯ. ТРАНСЛИТЕРАЦИЯ ИМЕН
правитьЧто ж до меня особливо, мне не можно похвалиться, что я достиг моим переводом в совершенство подлинника, довольствуясь токмо, что я перевел на наш язык точно все, что ни переводил. Мню, что немало убыло и великолепия от подлинного авторова изображения в моем переводе; однако смею уверить, что ничего не убыло правды в переводе пред подлинником. Но в погрешениях, каковы могли учиниться в рассуждении сочинения и порознь слов, разве токмо сие может послужить мне к оправданию, что, толь в великом и многом продолжении едва можно не погрешить как по общей человеческой слабости, так и по особливым моим недостаткам. Впрочем, сколько мне возможно было, столько я старался о чистоте нашего слога, оставляя премногих несовершенств исправление благосклонному и справедливому каждого читателя рассуждению.
1749. Предуведомление от трудившегося в переводе. — Роллень. Древняя история, т. I, стр. <8>.
Российский читатель не найдет в сем моем переводе Римския Ролленевы истории лучшего искусства пред первым Древния его ж: я еще и опасаюсь, не усмотрит ли он некоторого упадка в силах пред прежними, по причине состаревающихся моих лет и не весьма веселящегося сердца от обыкновенных человеческих злоключений, хотя и всяческое было во мне радение не дать сего чувствовать читателю. Одно токмо, в удовольствие любующимся переводами с мертвых языков и препоручающим предпочтительно те, как то им и пристойно, могу донесть, что хотя сей мой и с живущего по делу, но по силе может он почтен быть не как с умерших оных греческого и латинского: ибо как автор почерпал все свое повествование в писателях на тех двух языках, так и я, переводя с французского, не спускал притом с глаз тех же самых источников, а особливо Тита Ливия, Дионисия Галикарнасского и Плутарха, не упоминая других второстатейных (minorum gentium)..
…Что при греческих именах следую, в нынешнем гражданстве, больше западному, а не восточному произношению; что имен, наращение имеющих, не составляю иногда по-нашему от родительного; и что употребляю, где должно, множественное вы за ты единственное, и прочая: то, может быть, столько ж имею в сем твердых оснований, сколько и начертавающие сие инако. Когда греки прилагали особливое тщание к аттической речистости, а римляне к градской своей чистости[2] (urbanitas); то мы, по такому ж праву, пренебрежем ли нашего слова учтивость, и толь наипаче, что она вкоренилась уже и утвердилась всеобще придворным и гражданским, не ныне, употреблением? Так что инако говорить, оставляя при своей исправности церковный и потому верьховный язык, то слыть невежею. К тому ж Феликса латинского не пишу я неправым Филиксом (а надобно б Филиком) греческим; ниже Цицерона, или Сисерона, или Чичерона Кикероном; Фециала Фикиалом или Фитиалом; да и ниже Карфагена Кархидоном, триумфа фриамвом, Дианы Артемидою, Марса Арисом, библиотеки вивлиофикою, светского канцеля духовною кафедрою, и многого в сем роде. А, напротив, Сапфу или Калипсу греческие, и отвращаюсь единожды где написать, по латинскому воссловию, Сапфоною или Калипсоною, первое для того, что родительный падеж сих греческих имей и подобных есть Сапфус, Калипсус, а не Сапфонос, Калипсонос; но второе, что Квинтилиан, и кто ж в сем вернее из древних Квинтилиана? точно охуждает выговаривающих Калипсу греческую Калипсоною по-латински. Мне и Фисей за Тезея странен по выговору, западными общеустно не употребляемому и к нам теснейшим с ними сообщением да и повсюдным гласом мирских наук не введенному; а Скипион за Сципиона равно ж.
1761. Предуведомление. — Роллень. Римская история, т. I, стр. КИ--Л <28—30>.
ПРИМЕЧАНИЯ
править1 Гексаметром здесь Тредиаковский называет всякий шестистопный стих.
2 Имеется в виду перевод «Похождений Телемака», сделанный в 1734 г. А. Ф. Хрущевым и опубликованный в 1747 г.
3 Эти переводы «Похождений Телемака» неизвестны.
4 Сочинение Тредиаковского «О древнем, среднем и новом стихотворении (т. е. стихосложении) российском» (1755) представляло собою первый в русской науке исторический обзор русской поэзии от древнейших времен до середины XVIII в.
5 Сенарий — латинское название шестистопного стиха; хореический пентаметр — пятистопный хорей.