I
правитьВ дни моей юности я зарабатывал себе пропитание тем, что служил младшим писцом в транспортной конторе по перевозке кладей.
Начальства надо мной было очень много: главный агент, просто агент, его помощник, бухгалтер, конторщик и старший писец. Рассматривая эту длинную иерархическую лестницу сверху вниз, я мог обнаружить ниже себя только две ступеньки: кошку и копировальный пресс… И с первой, и со вторым я как начальник обращался сурово, чуть ли не по законам военного времени. Кошку драл за уши и учил перепрыгивать через поднятую ногу, а винт копировального пресса под моей ожесточённой рукой визжал так громко, что у кошки на морде появлялось выражение зависти и одобрения.
Нельзя сказать, что и со мной обращались милосердно, — всякий старался унизить и прижать меня как можно больнее — главный агент, просто агент, помощник, конторщик и старший писец.
Однако я не оставался в долгу даже перед старшим агентом: в ответ на его попрёки и укоры я, выбрав удобное время, обрушивался на него целым градом ругательств:
— Идиот, болван, агентишка несчастный, чтоб тебя черти на сковородке жарили, кретин проклятый!
Курьёзнее всего, что в ответ на это агент только улыбался и кивал согласно головой. Был он глух? Нет.
Удобный случай для сведения личных счётов с агентом представлялся только раз в день — когда мы отправлялись на пристань к одесскому пароходу, чтобы выправить коносаменты, заплатить деньги и получить товар.
Понятно, всё это делал я, а агент только шатался по пристани, посвистывая и болтая со знакомыми, служащими Русского общества П. и Т.
Окончив дела, я улучал удобную минуту и подходил к агенту с самым простодушным лицом.
— Ну что, — ворчал он, — справились? Наверно, напутали, как всегда?
— Нет, всё в порядке, Владимир Ильич, — смиренно отвечал я, подстерегая сладкий момент. — Я внёс за Новороссийск…
И вот — момент наступал: невероятный, ужасающий пароходный гудок потрясал всё окружающее, рвал гремящий металлом воздух на клочки и оглушал, пригибал к земле своим яростным рёвом всё мелкое человечество, суетившееся около.
— …Я внёс за Новороссийск по трём дубликатам… Ах ты, свинья этакая, идиотский агентишка!!! Я, по-твоему, путаю? А ты сам, лысый павиан, сделал ли ты хоть одно дело по агентству, не напутав так, что все за спиной смеются. Я ведь знаю, что ты вор, берёшь взятки и вообще скотина такая, что смотреть омерзительно. Жулик, шельма кривоногая, кретиновидная…
Приблизившись ко мне, агент смотрел на мои шевелящиеся губы, кивал одобрительно головой в такт моим словам, будто соглашаясь со всеми высказанными мною подозрениями и эпитетами.
— И единственно, — орал я ему на ухо, — что тебе можно сделать — это по мордасам как следует отвозить!!!
Но тут оскорбительное слово «мордасы» причудливо делилось на две части: «мор» я произносил под оглушающий рёв гудка, а «дасы» под мёртвую тишину, потому что гудок прекращался так же резко и неожиданно, как и начинался.
Уловив ухом фразу: «…дасам, как следует отвозить», агент подозрительно косился на меня и спрашивал:
— Что — как следует отвозить?
— Я говорю — мануфактуру. Как её следует отвозить на склад: сегодня или завтра?
— Конечно! — язвительно пожимал плечами агент. — Вы первый день служите, да? Не можете сообразить, что за ней на склад каждую минуту могут явиться с накладной? Никакого из вас толку нет, сколько с вами ни бьёшься.
«Ладно, ругайся, — самодовольно думал я. — Всё равно не перепугаешь».
И возвращался я домой довольный, до отвала насытив своё самолюбие и гордость.
II
правитьМарью Николаевну я любил уже год, а она этого совершенно не замечала. С женщинами я робел и заикнуться какой-нибудь из них о чувствах я не решился бы при самых благоприятных обстоятельствах.
Я любил Марью Николаевну целый год и боялся даже словом, даже намёком выдать свою тайну.
Ночами я метался в постели, вздыхал, терзался мучениями невысказанной и неразделённой страсти, а днём угрюмый, холодный встречался с Марьей Николаевной.
И дождался я того, что она однажды заявила мне:
— Ну, мой верный рыцарь, уезжаю.
Я почувствовал, что кровь бросилась мне в лицо. Помолчав, сделал усилие и холодно спросил:
— Куда?
— В Одессу. К сестре, а оттуда, погостив, в Москву.
— Та-ак. Ну, счастливого вам пути. Желаю, чтобы вы веселились у сестры, а также и в Москве.
Она странно поглядела на меня, вздохнула и спросила:
— Придёте к пароходу проводить?
Я вежливо поклонился.
— Если разрешите, с удовольствием.
На пароходной пристани собралось много провожающих — весёлые, оживлённые.
И я старался быть оживлённым, шутил, улыбался. Выходило неважно.
— Что вы такой?.. — спросила Марья Николаевна.
— Зуб что-то болит, — кисло отвечал я. — У нас дома такие сквозняки…
И в то время как я говорил ей эти слова, чудовищный рёв гудка разбил воздух, как стекло, и всё внутри каждого человека заныло и задрожало мелкой дрожью.
Марья Николаевна скучающе глядела на мои шевелящиеся губы, а я говорил ей:
— Такие сквозняки… Моя милая, бесценная, моё единственное солнышко!.. Я тебя люблю, слышишь ли ты это слово? И я бы хотел с тобой рука об руку дойти гордо и счастливо до самой могилы. Слышишь ли ты меня? Я люблю твою душу и люблю твоё тело, такое прекрасное, гибкое, нежное и упругое. Я бы томил тебя ласками, целовал бы нежно, и бурно, и трепетно и всю засыпал бы свежим дождём поцелуев — твои руки, грудь, живот, твои плечи, о, твои плечи! Слышишь ли ты меня, единственное моё ясное солнышко?..
И опять гудок нелепо оборвался на середине слова «меня»…
«Ня, единственное моё ясное солнышко»… — услышала Марья Николаевна.
— Что? Какое «ясное солнышко»? — недоумевающе переспросила она.
— Я говорю, единственное, о чём я мечтаю, — понежиться на солнышке. Вот, видите, сейчас облака, а когда вы уедете, я, если выглянет солнышко, пойду на бульвар и посижу на скамейке.
— Подумаешь, идиллия… Только и всего?
И я холодно ответил:
— Только и всего.
Эти две истории я рассказал к тому, что вообще хорошо было бы в каждом городе на каждой улице поставить по такому гудку, — хоть раз в день на пять минут можно было бы быть искренними друг с другом.