Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902
Переводъ А. Г. Горнфельда
О необходимыхъ предѣлахъ примѣненія художественныхъ формъ.
правитьЗлоупотребленіе прекраснымъ и притязанія воображенія присвоить себѣ также законодательную власть, тамъ, гдѣ оно имѣетъ только исполнительную, причинили какъ въ жизни, такъ и въ наукѣ такъ много вреда, что будетъ далеко не лишнимъ точно опредѣлить предѣлы, положенные употребленію художественныхъ формъ. Эти предѣлы лежатъ въ самой природѣ прекраснаго, и для того, чтобы опредѣлить, какъ далеко можетъ вкусъ распространять свое вліяніе, намъ придется только припомнить, въ чемъ это вліяніе проявляется. Въ общемъ, дѣйствія вкуса заключаются въ томъ, что онъ приводитъ въ гармонію и объединяетъ во внутреннемъ союзѣ физическія и духовныя силы человѣка. Такимъ образомъ тамъ, гдѣ цѣлесообразно и правомѣрно такое внутреннее взаимодѣйствіе между разумомъ и міромъ физическимъ, тамъ допустимо вліяніе вкуса. Но если есть случаи, гдѣ мы для достиженія какой либо цѣли или ради исполненія какого либо долга, должны дѣйствовать въ качествѣ чистыхъ разумныхъ существъ и независимо отъ всякаго чувственнаго вліянія, гдѣ, стало быть, связь между духомъ и матеріей должна быть временно расторгнута, — тамъ вкусу положены границы, которыхъ онъ не смѣетъ преступить, не поправъ нашей цѣли или не отдаливъ насъ отъ нашего долга. Подобные случаи бываютъ въ дѣйствительности, и уже наше назначеніе дѣлаетъ ихъ для насъ неизбѣжными.
Наше назначеніе заключается въ пріобрѣтеніи познаній и поведеніи сообразномъ познаніямъ. И то и другое требуетъ способности отрѣшать чувства отъ того, что совершаетъ духъ, ибо при всякомъ познаніи необходимо отвлечься отъ ощущенія и при всякомъ нравственномъ волненіи отъ желанія.
Познавая, мы находимся въ состояніи дѣятельности, и вниманіе наше направлено на опредѣленный предметъ, на отношеніе между разными представленіями. Ощущая, мы остаемся страдательны, и вниманіе наше (если такъ можно назвать то, что не представляетъ собою сознательнаго дѣйствія духа) направлено исключительно на наше состояніе, поскольку послѣднее измѣняется полученнымъ впечатлѣніемъ. А такъ какъ мы только ощущаемъ, но не познаемъ прекраснаго, то мы не замѣчаемъ, при этомъ никакихъ его отношеній къ другимъ предметамъ и не связываемъ представленія его съ другими представленіями, но лишь съ нашимъ ощущающимъ я. О прекрасномъ предметѣ самомъ мы не узнаемъ ничего, но мы испытываемъ вслѣдствіе него перемѣну нашего состоянія, выраженіемъ коей служитъ ощущеніе. Сужденія вкуса такимъ образомъ не расширяютъ нашего знанія и никакое познаніе--даже познаніе прекраснаго — не пріобрѣтается ощущеніемъ прекраснаго. Поэтому тамъ, гдѣ цѣлью является познаніе, вкусъ не можетъ оказать намъ, по крайней мѣрѣ, прямо и непосредственно, никакихъ услугъ; наоборотъ, познаніе даже не имѣетъ мѣста до тѣхъ поръ, пока мы заняты прекраснымъ.
Но къ чему, могутъ возразить, послужитъ изящная оболочка понятій, если это скорѣе мѣшаетъ, чѣмъ способствуетъ цѣли изложенія, которое вѣдь заключается не въ чемъ иномъ, какъ въ созданіи знанія.
Убѣжденію разсудка красота оболочки можетъ во всякомъ случаѣ способствовать столь же мало, какъ изящная сервировка утоленію голода гостей или изящная внѣшность человѣка — оцѣнкѣ его внутренняго достоинства. Но какъ тамъ красивое убранство стола возбуждаетъ аппетитъ, а здѣсь располагающая внѣшность порождаетъ и изощряетъ вниманіе къ человѣку, такъ привлекательное изображеніе истины сообщаетъ намъ благопріятное настроеніе раскрыть передъ ней нашу душу и въ насъ падаютъ препятствія, которыя въ противномъ случаѣ противостали бы тяжелому усвоенію долгой и строгой вереницы мыслей. Нельзя сказать ни въ какомъ случаѣ, будто содержаніе выигрываетъ отъ красоты формы и будто разсудокъ получаетъ въ познаніи поддержку отъ вкуса. Содержаніе должно непосредственно представляться разсудку пригоднымъ, между тѣмъ какъ художественная форма обращается къ воображенію, прельщая его видимостью свободы.
Но даже эта невинная податливость чувства, которую позволяютъ себѣ лишь въ области формы, нисколько не касаясь тѣмъ содержанія, подвержена большимъ ограниченіямъ и можетъ быть совершенно не цѣлесообразной, смотря по роду познанія и степени убѣжденія, которыя являются цѣлью при сообщеніи мыслей.
Есть научное познаніе, покоющееся на ясныхъ понятіяхъ и изслѣдованныхъ принципахъ, и есть познаніе популярное, основанное на болѣе или менѣе развитыхъ чувствахъ. Что часто способствуетъ послѣднему, можетъ препятствовать первому.
Тамъ, гдѣ стремятся обосновать строгое убѣжденіе на принципахъ, тамъ невозможно удовлетвориться лишь сообщеніемъ истины со стороны ея содержанія, но въ самой формѣ изложенія необходимо долженъ заключаться образецъ истины. А это значитъ вотъ что: не только содержаніе, но и изложеніе его должны быть сообразны съ законами мышленія. Съ той же строгой необходимостью, съ которой смыкаются понятія въ умѣ, должны они соединяться и въ изложеніи, и опредѣленность изложенія должна соотвѣтствовать опредѣленности идеи. Между тѣмъ всякая свобода, разрѣшаемая воображенію при познаніи, находится въ постоянной борьбѣ со строгой необходимостью, съ которой разсудокъ связываетъ сужденіе съ сужденіями и заключеніе съ заключеніями. Собразно своей природѣ воображеніе стремится всегда къ образамъ, т. е. къ цѣльнымъ и достаточно опредѣленнымъ представленіямъ и неустанно старается представить общее въ видѣ отдѣльнаго случая, ограничить его во времени и пространствѣ, сдѣлать понятіе индивидомъ, воплотить абстракцію. Затѣмъ оно любитъ свободу въ своихъ сочетаніяхъ, не признавая при этомъ никакого закону, кромѣ случайности и мѣста и времени, ибо это единственная связь, остающаяся между нашими представленіями, послѣ того какъ мы отвлекаемъ отъ нихъ все, что есть понятіе, что внутренно связуетъ ихъ. Какъ разъ наоборотъ, разсудокъ занимается лишь частными представленіями или понятіями и стремится въ живомъ цѣломъ выдѣлить признаки образа. Сочетая явленія по ихъ внутреннимъ соотношеніямъ, раскрытіе которыхъ доступно лишь отвлеченіямъ, разсудокъ способенъ соединять лишь постольку, поскольку онъ предварительно раздѣлялъ, то есть исключительно посредствомъ частичныхъ представленій. Разсудокъ соблюдаетъ въ своихъ комбинаціяхъ строгую необходимость и законосообразность; лишь неизмѣнная связь понятій можетъ дать ему удовлетвореніе. Но эта связь нарушается всякій разъ, какъ воображеніе вводитъ въ эту цѣпь абстракцій цѣльныя представленія (частные случаи) и къ строгой послѣдовательности сочетанія явленій примѣшиваетъ случайность совпаденія во времени[1]. Поэтому тамъ, гдѣ требуется строгая послѣдовательность мышленія, безусловно необходимо, чтобы воображеніе отказалось отъ своей наклонности къ произволу и научилось подчинять и приносить въ жертву потребностямъ разсудка свое стремленіе къ возможно большей конкретности представленій и къ возможно большей свободѣ въ ихъ сочетаніи. Въ виду этого уже самое изложеніе должно посредствомъ исключенія всего индивидуальнаго и чувственнаго уничтожать эту наклонность воображенія и опредѣленностью выраженія обуздывать его безпокойное поэтическое влеченіе, а закономѣрностью въ развитіи — его произволъ въ комбинаціяхъ. Конечно не безъ сопротивленія преклонится оно предъ этимъ игомъ; но здѣсь по справедливости можно разсчитывать на нѣкоторое самоотверженіе и настоятельную рѣшимость слушателя или читателя ради сущности дѣла не обращать вниманія на трудности, неразрывно связанныя съ формой.
Но тамъ, гдѣ нѣтъ основанія разсчитывать на такую рѣшимость и гдѣ нельзя надѣяться, что интересъ, возбуждаемый содержаніемъ, будетъ достаточно силенъ, чтобы воодушевить къ такому напряженію, — тамъ, конечно, придется отказаться отъ сообщенія строго научной истины, чтобы тѣмъ выгадать нѣкоторую свободу въ изложеніи. Въ такихъ случаяхъ вмѣсто научной формы, слишкомъ тяготящей воображеніе и пріемлемой лишь въ виду важности цѣли, избираютъ форму художественную, которая, независимо отъ всякаго содержанія, интересна уже сама по себѣ. Если содержаніе отказывается принять форму подъ свою защиту, придется формѣ взять на себя все дѣло.
Популярное изложеніе мирится съ этой свободой. Такъ какъ народный ораторъ или писатель для народа (названіе, подъ которымъ я понимаю всякаго, кто имѣетъ въ виду не исключительно ученыхъ) обращается не къ подготовленной публикѣ и не выбираетъ своихъ читателей, но долженъ брать ихъ тамъ, гдѣ найдетъ, то онъ и можетъ разсчитывать найти въ нихъ лишь общія свойства мысли и общія побужденія къ вниманію, а никакъ не какую-то особенную силу мышленія, не какое либо знакомство съ опредѣленными понятіями, не какой нибудь интересъ къ извѣстнымъ предметамъ. Онъ такимъ образомъ не можетъ ставить все дѣло въ зависимость отъ того, сможетъ ли воображеніе тѣхъ, кого онъ поучаетъ, связать съ его отвлеченіями соотвѣтственный смыслъ и вложить содержаніе въ тѣ общія понятія, которыми ограничивается научное изложеніе. Чтобы идти надежнымъ путемъ, онъ предпочитаетъ указать тутъ: хе тѣ конкретные образы и отдѣльные случаи, къ которымъ относятся эти общія понятія, и предоставляетъ уму своего читателя образовать изъ нихъ понятія безъ всякой предварительной подготовки. Такимъ образомъ при популярномъ изложеніи воображеніе играетъ уже гораздо болѣе значительную роль, но все-же всегда лишь репродуктивную (въ возобновленіи воспринятыхъ представленій), а не продуктивную (съ проявленіемъ самостоятельной творческой силы). Эти частные случаи и конкретныя представленія слишкомъ точно разсчитаны на данную извѣстную цѣль и слишкомъ сообразованы съ тѣмъ опредѣленнымъ употребленіемъ, которое должно быть изъ нихъ сдѣлано, чтобы воображеніе могло забыть, что оно дѣйствуетъ лишь въ видѣ слуги разсудка. Изложеніе нѣсколько ближе къ жизни и къ міру чувственному, но оно еще не расплывается въ нихъ. Изображеніе истины сохраняетъ еще характеръ исключительно дидактическій; ибо для того, чтобы стать художественнымъ, оно лишено еще двухъ важнѣйшихъ качествъ: конкретности выраженія и свободы движенія.
Свободнымъ изложеніе будетъ тогда, когда разсудокъ, опредѣляя связь идей, дѣлаетъ это со столь скрытой законосообразностью, что кажется, будто воображеніе дѣйствуетъ при этомъ совершенно свободно и лишь слѣдуетъ случайнымъ совпаденіямъ времени. Чувственно-конкретнымъ будетъ изложеніе въ томъ случаѣ, когда общее скрыто въ частномъ и фантазія представляетъ живой образъ (цѣльное представленіе) тамъ, гдѣ дѣло идетъ лишь о понятіи (частичномъ представленіи). Такимъ образомъ чувственно-конкретное изложеніе, разсматриваемое съ одной стороны, богато, ибо тамъ, гдѣ требуется лишь одно опредѣленіе, оно даетъ цѣльный образъ, цѣлую совокупность опредѣленій, цѣльную индивидуальность; но съ другой стороны, оно въ то же время ограничено и бѣдно, ибо оно приписываетъ одному индивиду и одному частному случаю то, что, вѣдь, относится къ цѣлой сферѣ явленій. Оно такимъ образомъ ограничиваетъ разсудокъ ровно настолько, насколько обогащаетъ съ излишкомъ фантазію; ибо чѣмъ богаче представленіе содержаніемъ, тѣмъ меньше его объемъ.
Воображеніе стремится къ тому, чтобы произвольно мѣнять свои предметы; разсудокъ старается соединять свои предметы съ строгой послѣдовательностью. Какъ ни противорѣчивы съ виду эти два стремленія, между ними однако есть точка примиренія — и найти таковую и составляетъ собственно заслугу хорошаго стиля.
Чтобы удовлетворить воображеніе, рѣчь должна имѣть матеріальную оболочку или тѣло, и его составляютъ конкретные образы, отъ которыхъ разсудокъ отвлекаетъ отдѣльные признаки или понятія; ибо какъ бы мы абстрактно ни мыслили, въ основѣ нашего мышленія все таки лежитъ всегда нѣчто конкретное. Воображеніе однако стремится свободно и необузданно перелетать отъ образа къ образу, не зная никакой иной послѣдовательности, кромѣ послѣдовательности во времени. Если поэтому образы, составляющіе матеріальный элементъ рѣчи, не находятся ни въ какой дѣйствительной связи между собой, если подобно независимымъ членамъ и отдѣльнымъ единицамъ они какъ бы довлѣютъ сами себѣ; если они выдаютъ всю безтолочь играющаго и лишь себѣ самому повинующагося воображенія, то оболочка получила эстетическую свободу и потребности фантазіи удовлетворены. Такое изложеніе, можно сказать, есть органическій продуктъ, въ которомъ не только живетъ цѣлое, но и отдѣльныя части имѣютъ свою самобытную жизнь; чисто научное изложеніе есть лишь механическое созданіе, въ которомъ отдѣльныя части, бездушныя сами по себѣ, своимъ взаимодѣйствіемъ сообщаютъ цѣлому искусственную жизнь.
Чтобы съ другой стороны удовлетворить разсудокъ и вызвать познаніе, рѣчь должна имѣть духовную сторону — смыслъ, и она получаетъ его въ тѣхъ понятіяхъ, посредствомъ которыхъ связываются другъ съ другомъ и объединяются въ одно цѣлое эти образы. Если между этими понятіями, какъ духовнымъ элементомъ рѣчи, установлено точнѣйшее взаимоотношеніе, между тѣмъ какъ соотвѣтствующія имъ представленія, какъ чувственный элементъ рѣчи, объединяются съ виду лишь произвольной игрой фантазіи, то задача разрѣшена и разсудокъ удовлетворенъ закономѣрностью, между тѣмъ какъ воображеніе наслаждается ея отсутствіемъ.
Изслѣдуя волшебную силу прекрасной рѣчи, мы найдемъ всегда, что она находится въ такомъ счастливомъ отношеніи между внѣшней свободой и внутренней необходимостью. Болѣе всего способствуетъ этой свободѣ воображенія индивидуализація предметовъ и образная или переносная рѣчь; первая — для того чтобы усилить конкретность, вторая — чтобы создать ее тамъ, гдѣ ея нѣтъ. Представляя родъ черезъ посредство индивида и выражая общее понятіе въ частномъ случаѣ, мы освобождаемъ воображеніе отъ оковъ, которыя налагаетъ на него разсудокъ, и даемъ ему возможность проявить свою творческую силу. Неизмѣнно стремясь къ полнотѣ опредѣленій, оно получаетъ и осуществляетъ право по своей волѣ восполнять, оживлять, преобразовывать данный ему образъ и слѣдовать за нимъ во всѣхъ его сочетаніяхъ и превращеніяхъ. Оно можетъ на время отрѣшиться отъ своей подчиненной роли и вести себя своевластной самодержицей, ибо въ строгой внутренней связи достаточно позаботились о томъ, чтобы оно совсѣмъ не сбросило съ себя узы разсудка. Переносное выраженіе, связывая образы, по своему содержанію совершенно различные, но охватываемые однимъ общимъ понятіемъ, ведетъ эту свободу еще дальше. Но такъ какъ воображеніе останавливается на содержаніи, а разсудокъ, наоборотъ, на этомъ высшемъ понятіи, то первое дѣлаетъ прыжокъ именно тамъ, гдѣ для послѣдняго представляется совершеннѣйшая послѣдовательность. Понятія развиваются по закону необходимости, но по закону свободы они проносятся мимо воображенія; мысль остается все та-же, измѣняется лишь среда, представляющая ее. Такъ владѣющій словомъ писатель создаетъ изъ анархіи прекраснѣйшій порядокъ и на зыбкой почвѣ, на потокѣ вѣчно несущагося воображенія воздвигаетъ устойчивое зданіе.
Если провести сравненіе между научной, популярной и художественной рѣчью, то оказывается, что хотя всѣ онѣ, по отношенію къ содержанію, совершенно вѣрно передаютъ мысль, которая имѣется въ виду, и такимъ образомъ всѣ сообщаютъ намъ знаніе, однако видъ и степень этого знанія различны во всѣхъ трехъ случаяхъ. писатель-художникъ скорѣе представляетъ намъ предметъ, о которомъ идетъ рѣчь, въ возможномъ или желательномъ видѣ, не имѣя возможности сообщить намъ убѣжденіе въ его дѣйствительности или даже необходимости; ибо его мысль является лишь произвольнымъ созданіемъ воображенія, которое само по себѣ никогда не можетъ ручаться за реальность своихъ представленій. Писатель-популяризаторъ сообщаетъ намъ вѣру, что дѣло, дѣйствительно, обстоитъ такимъ-то образомъ, но дальше онъ не ведетъ насъ; ибо онъ дѣлаетъ для насъ истину выставленнаго имъ положенія ощутительной, но не абсолютно достовѣрной. Писатель-философъ возвышаетъ эту вѣру до степени убѣжденія; ибо, исходя изъ несомнѣнныхъ основаній, онъ доказываетъ, что такъ оно должно быть и иначе быть не можетъ.
Исходя изъ указанныхъ началъ, не трудно будетъ указать каждой изъ этихъ трехъ различныхъ формъ рѣчи соотвѣтственное мѣсто. Вообще можно принять за правило, что тамъ, гдѣ важенъ не только конечный результатъ, но и доказательства, предпочтительнѣе научное изложеніе, тамъ-же, гдѣ важно лишь достиженіе результата, удобнѣе изложеніе популярное и художественное. Когда-же именно популярное изложеніе можетъ перейти въ художественное, — это рѣшается большей или меньшей степенью интереса, который возможно предполагать или должно возбудить.
Чисто научное выраженіе дѣлаетъ насъ — въ большей или меньшей степени, смотря по тому, философское оно или научное — обладателями извѣстнаго познанія; выраженіе художественное сообщаетъ намъ такое познаніе лишь для мимолетнаго наслажденія и употребленія. Первое — если будетъ позволено такое сравненіе — даетъ намъ дерево вмѣстѣ съ корнями; но, конечно, намъ придется при этомъ подождать, пока оно зацвѣтетъ и принесетъ плоды; художественное выраженіе срываетъ для насъ цвѣты и плоды, но самое дерево, принесшее ихъ, — не наше, и когда они увянутъ и будутъ употреблены въ дѣло, наше богатство исчезло вмѣстѣ съ ними. Насколько безсмысленно было бы предложить только цвѣты и плоды тому, кто хочетъ пересадить дерево въ свой садъ, на столько-же нелѣпо было бы давать самое дерево съ его будущими плодами тому, кому какъ разъ въ данный моментъ хочется фруктовъ. Примѣненіе ясно, и я замѣчу лишь, что художественное изложеніе столь-же мало пригодно для каѳедры, сколько научное для салонаго разговора или ораторской трибуны.
Ученикъ собираетъ для грядущихъ цѣлей и позднѣйшаго употребленія; поэтому учитель долженъ позаботиться о томъ, чтобы сдѣлать его полнымъ хозяиномъ тѣхъ познаній, которыя онъ сообщаетъ ему. Но ничто не можетъ считаться вполнѣ нашимъ, пока оно не вручено разсудку. Наоборотъ, ораторъ предполагаетъ лишь насущное употребленіе и имѣетъ въ виду лишь удовлетворить данную потребность своихъ слушателей. Въ его цѣляхъ, стало быть, какъ можно скорѣе перевести въ дѣйствіе тѣ свѣдѣнія, которыя онъ сообщаетъ, и этого онъ достигаетъ вѣрнѣе всего тѣмъ, что передаетъ ихъ чувству и подготовляетъ для ощущенія. Учитель, принимающій учениковъ только при извѣстныхъ условіяхъ и имѣющій право предполагать у нихъ извѣстное душевное настроеніе, потребное для воспріятія истины, обращается лишь къ предмету своего изложенія, между тѣмъ какъ оратору, не заключающему со своими слушателями никакихъ предварительныхъ условій и вынужденному лишь уловить сочувствіе въ свою пользу, приходится одновременно сообразоваться и съ субъектами, къ которымъ онъ обращается. Первый, публика котораго уже была здѣсь и теперь возвращается, можетъ представить лишь отрывки, составляющіе въ соединеніи съ прошлыми уроками одно законченное цѣлое; второй, публика котораго мѣняется непрерывно, приходитъ безъ подготовки и, быть можетъ, не возвратится никогда, вынужденъ въ каждой отдѣльной лекціи заканчивать свое дѣло; каждое его разсужденіе должно представлять собой самодовлѣющее цѣлое и содержать въ себѣ полное разрѣшеніе.
И потому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что самая основательная догматическая рѣчь въ бесѣдѣ и на ораторской трибунѣ не имѣетъ никакого успѣха, а остроумное, блестящее изложеніе въ классѣ остается безплоднымъ; что свѣтъ не читаетъ произведеній, дѣлающихъ эпоху въ мірѣ наукъ, а ученый мужъ презираетъ сочиненія, бывшія школой свѣтскихъ людей и съ жадностью поглощаемыя всѣми любителями прекраснаго. Каждое изъ двухъ произведеній можетъ заслуживать восторги въ томъ кругѣ, для котораго оно предназначено, оба могутъ быть вполнѣ сходны по внутреннему содержанію, но требовать, чтобы сочиненіе, представляющее трудность для мыслителя, въ то же время служило легкой забавой для игры ума, значитъ требовать невозможнаго.
По этой причинѣ я считаю вреднымъ, что для обученія юношества выбираютъ произведенія, гдѣ научное содержаніе облечено въ художественную форму. Я имѣю въ виду совсѣмъ не тѣ сочиненія, въ которыхъ содержаніе принесено въ жертву формѣ, но произведенія, по истинѣ превосходныя, выдерживающія строжайшее испытаніе въ томъ, что касается содержанія, но не высказывающія этого своей формой. Дѣйствительно, такими произведеніями достигается та цѣль, что они читаются, но это всегда дѣлается насчетъ другой, болѣе важной цѣли, ради которой они должны были бы читаться. При такомъ чтеніи разсудокъ имѣетъ примѣненіе лишь въ полномъ взаимодѣйствіи съ воображеніемъ и никогда не имѣетъ случая отдѣлять форму отъ содержанія и дѣйствовать въ качествѣ чистой способности. А между тѣмъ простое упражненіе разсудка есть основной элементъ обученія юношества, и въ большинствѣ случаевъ самый процессъ мышленія имѣетъ большее значеніе, чѣмъ его результатъ — мысли. Если желательно, чтобы работа была выполнена хорошо, то ни въ какомъ случаѣ не слѣдуетъ представлять ее забавой. Наоборотъ, самая форма изложенія должна уже вызывать напряженіе ума и съ извѣстной энергіей переводить его изъ состоянія пассивности къ дѣятельности. Учитель ни въ какомъ случаѣ не долженъ скрывать отъ своего ученика строгой законосообразности методовъ, но, наоборотъ, обращать его вниманіе на нее и, сколько возможно, пріохочивать къ ней. Ученикъ долженъ пріучаться преслѣдовать извѣстную цѣль и ради достиженія этой цѣли мириться и съ тяжелыми средствами. Съ самаго начала онъ долженъ стремиться къ благородному наслажденію, составляющему награду за напряженіе. При изложеніи научномъ чувства совершенно устраняются, при художественномъ — они привлекаются къ работѣ.^ Что изъ этого произойдетъ? Такое произведеніе, такое наслажденіе поглощаютъ съ увлеченіемъ; но на вопросъ о результатахъ не могутъ дать отвѣта. И вполнѣ естественно! Ибо понятія цѣлыми массами врываются въ душу, а разсудокъ познаетъ лишь тогда, когда различаетъ; душа остается во время чтенія не столько активной, сколько пассивной, а между тѣмъ духъ обладаетъ лишь тѣмъ, что творитъ. Все это, впрочемъ, относится лишь къ пошлой художественности и къ пошлому виду воспріятія прекраснаго. Истинно прекрасное покоится на строжайшей опредѣленности, на точнѣйшей индивидуализаціи, на высочайшей внутренней необходимости. Необходимо только, чтобы эта опредѣленность была результатомъ поисковъ, а не навязывалась насильно. Должна быть на лицо высшая законосообразность, но она должна быть естественна. Такое произведеніе вполнѣ удовлетворитъ разсудокъ при изученіи; но именно потому, что оно по истинѣ прекрасно, оно не навязываетъ своей законосообразности, оно не обращается исключительно къ разсудку, но говоритъ какъ чистое единство къ гармоническому цѣлому человѣка, какъ природа къ природѣ. Пошлый судья, быть можетъ, найдетъ его бѣднымъ, безсодержательнымъ, слишкомъ мало опредѣленнымъ; какъ разъ то, въ чемъ состоитъ торжество изложенія, полное раствореніе частей въ цѣломъ, отталкиваетъ его, ибо онъ умѣетъ лишь различать и чутокъ лишь къ индивидуальному. Конечно, при философскомъ изложеніи разсудокъ, какъ способность различенія, долженъ быть удовлетворенъ, изъ этого должны проистечь для него отдѣльные результаты; это — основная цѣль, которая ни въ коемъ случаѣ не должна быть отодвигаема на второй планъ. Если однако писатель при помощи строжайшей внутренней опредѣленности достигъ того, что разсудокъ необходимо долженъ добиться этихъ результатовъ, но, не удовлетворенный этимъ и вынужденный своей природой (которая дѣйствуетъ всегда какъ гармоническое цѣлое и которая, потерявъ вслѣдствіе дѣятельности абстракціи это единство, немедленно возстановляетъ его), если такой читатель, говорю я, возсоединяетъ расторгнутое и совокупнымъ обращеніемъ къ физическимъ и духовнымъ силамъ захватываетъ въ поле дѣйствія всегда цѣльнаго человѣка, — то по истинѣ онъ не только не писалъ дурно, но, наоборотъ, приблизился къ идеалу изложенія. Пошлый судья, который по отсутствію чутья этой гармоніи всегда набрасывается на частности, который даже въ соборѣ св. Петра обратитъ вниманіе только на колонны, поддерживающія эту искусственную твердь небесную, этотъ, конечно, не будетъ чувствовать никакой благодарности къ тому, кто заставилъ его вдвойнѣ потрудиться; ибо, чтобы понять такого писателя, этотъ судья долженъ, конечно, сперва перевести его, подобно тому какъ одинъ голый разсудокъ, лишенный всякой изобразительной способности, долженъ сперва изложить и истолковать своимъ языкомъ все прекрасное и гармоническое въ природѣ и искусствѣ, — словомъ, подобно школьнику, который для того, чтобы прочитать, долженъ сначала складывать. Но не ограниченность и безсиліе читателей диктуютъ законъ писателю-художнику. Онъ несется навстрѣчу идеалу, хранимому въ груди, не заботясь о томъ, кто за нимъ слѣдуетъ, и кто отсталъ. Отстанутъ многіе: ибо какъ ни трудно найти просто думающихъ читателей, еще безконечно труднѣе найти такихъ, которые могутъ мыслить художественно. И потому, по самому существу дѣла, такой писатель потерпитъ неудачу одинаково, какъ съ тѣми, умственная жизнь которыхъ ограничивается лишь образами и впечатлѣніями (ибо онъ обременяетъ ихъ непосильной работой мышленія), такъ и съ тѣми, которые умѣютъ только мыслить — ибо онъ требуетъ отъ нихъ того, что для нихъ просто невозможно: мышленія въ образахъ. Но такъ какъ и тѣ и другіе суть весьма несовершенные представители истинной и всеобщей человѣческой природы, требующей непремѣнно сочетанія обоихъ родовъ дѣятельности, то ихъ противорѣчіе не имѣетъ никакого значенія; наоборотъ, ихъ сужденія служатъ ему порукой, что онъ добился того, чего искалъ. Абстрактный мыслитель находитъ его содержаніе продуманнымъ, а читатель, мыслящій художественно, призналъ его стиль изобразительнымъ: оба, стало быть, одобряютъ то, что могутъ понять, и порицаютъ лишь то, что выходитъ за предѣлы ихъ пониманія.
И именно по этой причинѣ такой писатель созданъ для того, чтобы знакомить несвѣдущаго съ предметомъ, который онъ излагаетъ, или для того — въ настоящемъ смыслѣ слова, — чтобы учить. Къ счастію, для этого онъ и не нуженъ, ибо въ учителяхъ для школьниковъ никогда нѣтъ недостатка. Учитель, въ строгомъ смыслѣ слова, долженъ сообразоваться съ потребностью; онъ исходитъ изъ предположенія неспособности, между тѣмъ какъ этотъ требуетъ отъ своего читателя или слушателя уже извѣстной цѣлостности и подготовки. Но вслѣдствіе этого онъ не ограничиваетъ свою дѣятельность передачей мертвыхъ понятій; съ живой энергіей онъ хватаетъ живое и овладѣваетъ всѣмъ человѣкомъ, — его разсудкомъ, его чувствомъ, его волей.
Если нами было найдено, что для основательности знанія вредно при обыкновенномъ обученіи давать мѣсто требованіямъ вкуса, то это совершенно не значило, будто образованіе такой способности у учащагося преждевременно. Наоборотъ, его слѣдуетъ поощрять въ этомъ направленіи и давать ему случай передавать посредствомъ живого воплощенія познанія, которыя онъ пріобрѣлъ въ школѣ. Пока соблюдается второе, первое можетъ имѣть лишь благотворныя слѣдствія. Конечно, необходимо во всей полнотѣ обладать извѣстной истиной, для того, чтобы безопасно отрѣшаться отъ формы, въ которой она была найдена; надо имѣть большой умъ, чтобы даже въ свободной игрѣ воображенія не потерять его объектъ. Тотъ, кто передаетъ мнѣ свои знанія въ школьной формѣ, тотъ, правда, убѣждаетъ меня, что онъ правильно усвоилъ ихъ и умѣетъ отстоять; но тотъ, кто въ то же время можетъ сообщить мнѣ ихъ въ художественной формѣ, тотъ не только доказываетъ, что способенъ распространять ихъ; онъ доказываетъ также, что онъ усвоилъ ихъ своей природѣ и способенъ воплотить ихъ въ свои поступки. Для результатовъ мышленія нѣтъ иного пути къ волѣ и жизни, кромѣ самостоятельнаго творчества. Лишь то можетъ стать живымъ дѣяніемъ внѣ насъ, что сдѣлалось таковымъ въ насъ; созданія духа въ этомъ отношеніи подобны органическимъ образованіямъ: только изъ цвѣтка рождается плодъ.
Поразмысливъ о томъ, сколько истинъ давно уже оказывало свое дѣйствіе въ качествѣ живыхъ воззрѣній, прежде чѣмъ ихъ доказала философія, и какъ безсильны бываютъ часто доказанныя истины для воли и чувства, всякій увидитъ, какъ важно для практической жизни повиноваться атому указанію природы и обращать въ живыя воззрѣнія свѣдѣнія, добытыя путемъ науки. Лишь такимъ образомъ возможно предоставить долю въ сокровищахъ мудрости и тѣмъ, кому самая натура не даетъ идти противоестественнымъ для нихъ путемъ науки. Здѣсь красота дѣлаетъ по отношенію къ познанію то же самое, что въ области нравственной она дѣлаетъ по отношенію къ поступкамъ: она соединяетъ въ выводахъ и содержаніи людей, которые никогда не могли бы сойтись въ формѣ и основаніяхъ.
Сообразно своей природѣ и своему прекрасному назначенію, женщина не можетъ и не должна дѣлить съ мужчиной область науки; но — чрезъ посредство дѣятельности изобразительной — она можетъ раздѣлять съ нимъ область мудрости. Мужчина допускаетъ еще оскорбленіе вкуса, лишь бы внутреннее содержаніе удовлетворяло умъ. Обыкновенно оно даже тѣмъ пріятнѣе ему, чѣмъ рѣзче выступаетъ опредѣленность и чѣмъ чище можетъ быть отвлечена внутренняя сущность отъ отдѣльнаго явленія. Но женщина не прощаетъ пренебреженія къ формѣ даже при богатѣйшемъ содержаніи, и все внутреннее строеніе ея существа даетъ ей право на такое строгое требованіе. Этотъ полъ, — который даже въ томъ случаѣ, если бы онъ не властвовалъ силой своей красоты, долженъ бы все-таки носить названіе прекраснаго уже потому, что красота властвуетъ надъ нимъ, — привлекаетъ всякое свое впечатлѣніе къ суду чувства, и то, что ничего не говоритъ чувству или даже оскорбляетъ его, погибло для женщины. Конечно, по этому протоку можетъ до нея дойти лишь содержаніе истины, но не сама истина, неразрывно связанная съ своими доказательствами. Но, къ счастію, чтобы дойти до высшаго совершенства, ей нужно лишь содержаніе истины, и исключенія, имѣвшія мѣсто до сихъ поръ, не вызываютъ желанія, чтобы они стали правиломъ.
Такимъ образомъ, желая стать на одномъ уровнѣ съ женщиной въ этомъ значительномъ элементѣ существованія, мужчина долженъ вдвойнѣ взять на себя обязанность, выполненіе которой природа не только не предоставила, но прямо воспретила женщинѣ. Онъ такимъ образомъ будетъ стремиться перенести такъ много, какъ только возможно, изъ царства абстракціи, гдѣ онъ властвуетъ, въ царство воображенія и чувства, гдѣ женщина является одновременно образцомъ и судьей. Не имѣя возможности насадить въ женскомъ умѣ многолѣтнія растенія, онъ будетъ стараться взростить на своемъ собственномъ полѣ какъ можно больше плодовъ и цвѣтовъ, чтобы какъ можно чаще обновлять быстро увядающій запасъ и имѣть возможность поддерживать искусственную жатву тамъ, гдѣ не всходитъ естественная. Вкусъ сглаживаетъ — или скрываетъ — естественную духовную разницу между обоими полами; онъ питаетъ и украшаетъ женскій умъ произведеніями мужского ума и даетъ прелестному полу возможность прочувствовать то, что не было продумано, и наслаждаться тѣмъ, что не стоило труда.
Такимъ образомъ вкусу при сообщеніи знанія вручена — съ ограниченіями, о которыхъ я упоминалъ — форма, но съ тѣмъ непремѣннымъ условіемъ, чтобы онъ не вторгался въ область содержанія. Онъ не смѣетъ забывать, что исполняетъ чужое порученіе, а не свое дѣло. Все его участіе ограничивается здѣсь тѣмъ, что онъ переноситъ душу въ настроеніе, благопріятное познанію; но онъ не имѣетъ никакихъ притязаній на авторитетъ ни въ чемъ, что касается существа дѣла.
Если же онъ дѣлаетъ это, если превыше всего онъ ставитъ свой законъ, который повелѣваетъ только угождать воображенію и доставлять удовольствіе при созерцаніи, если онъ примѣняетъ этотъ законъ не только къ формѣ изложенія, но и къ существу дѣла, и не только располагаетъ, но и выбираетъ матеріалы сообразно велѣніямъ этого закона, то онъ не только превышаетъ свои полномочія, но прямо противорѣчитъ имъ и извращаетъ предметъ, который долженъ былъ представить намъ въ вѣрномъ видѣ. Тутъ ужъ нѣтъ вопроса о томъ, что собой представляютъ вещи на самомъ дѣлѣ, но лишь о томъ, въ какомъ видѣ должны онѣ быть представлены чувствамъ. Строжайшая послѣдовательность мыслей, которая должна была быть лишь скрыта, отвергается, какъ тягостныя оковы: законченность принесена въ жертву пріятности, истина частей — красотѣ цѣлаго, внутренняя сущность — внѣшнему впечатлѣнію. Но гдѣ содержаніе должно сообразоваться съ формой, тамъ уже нѣтъ никакого содержанія: изображеніе пусто, и вмѣсто умноженія познаній здѣсь ведется лишь занимательная игра.
Писатели, болѣе одаренные остроуміемъ, чѣмъ умомъ, и обладающіе болѣе вкусомъ, чѣмъ знаніемъ, слишкомъ часто бываютъ повинны въ этомъ обманѣ, и читатели, болѣе привыкшіе чувствовать, чѣмъ думать, проявляютъ лишь слишкомъ большую готовность простить этотъ обманъ. Вообще опасно давать полную волю вкусу, пока разсудокъ не проявилъ себя, какъ чистая способность мышленія, и голова не обогатилась понятіями. Ибо, въ виду того, что вкусъ всегда обращаетъ вниманіе на форму, а не на сущность предмета, ужъ тамъ, гдѣ онъ является единымъ судьей, различіе предметовъ по существу теряется совершенно. Развивается полное равнодушіе къ дѣйствительности и, въ концѣ концовъ, все значеніе переносится на форму и внѣшность.
Отсюда — духъ поверхности и вольности, господствующій теперь часто въ такихъ кругахъ и въ такомъ обществѣ, которыя въ другихъ отношеніяхъ не безъ основанія славятся своей утонченностью. Ввести молодого человѣка въ этотъ кругъ грацій прежде чѣмъ музы отпустятъ его отъ себя, признавъ его совершеннолѣтнимъ, значитъ неминуемо погубить его, и нерѣдко случается даже, что то, что сообщаетъ внѣшнюю законченность зрѣлому юношѣ, дѣлаетъ незрѣлаго фатомъ[2]. Форма безъ содержанія есть, конечно, лишь половина достоянія, ибо лучшія знанія, въ умѣ, не умѣющемъ придать имъ фбрму, погребены какъ мертвыя сокровища. Съ другой стороны, форма безъ содержанія есть лишь тѣнь достоянія, и никакое искусство выраженія ничѣмъ не поможетъ тому, кому нечего выразить.
Итакъ, если изящная культура не должна вести насъ на этотъ ложный путь, то опредѣленію вкуса подлежитъ лишь внѣшній обликъ, разумъ-же и опытъ опредѣляютъ внутреннее существо. Если высшимъ судьей становится впечатлѣніе, производимое на чувства, и явленія оцѣниваются съ точки зрѣнія изъ отношенія къ чувству, то человѣкъ никогда не вырвется изъ подчиненія матеріи, никогда духъ его не прояснится, — словомъ, онъ настолько же теряетъ въ свободѣ разума, насколько распускаетъ свое воображеніе.
Красота оказываетъ свое дѣйствіе уже при простомъ созерцаніи; истина требуетъ изученія. Поэтому тотъ, кто ограничивался упраздненіемъ чувства красоты, удовлетворяется поверхностнымъ взглядомъ тамъ, гдѣ безусловно необходимо изученіе, и пытается играть умомъ тамъ, гдѣ требуются напряженіе и углубленіе. Но простымъ созерцаніемъ невозможно пріобрѣсти что нибудь. Кто стремится создать нѣчто большое, долженъ глубоко проникать, тонко различать, многообразно соединять и держаться стойко. Даже поэтъ и художникъ, несмотря на то, что оба стремятся лишь вызвать наслажденіе при созерцаніи, могутъ лишь путемъ утомительнаго и менѣе всего веселаго напряженія достигнуть того, чтобы произведенія ихъ развлекали играя.
Послѣднее кажется мнѣ также достовѣрнымъ пробнымъ камнемъ, на которомъ можно отличить простого диллетанта отъ истиннаго художественнаго генія. Чарующая прелесть всего великаго и прекраснаго, огонь, которымъ оно воспламеняетъ юношеское воображеніе, кажущаяся легкость, съ которой оно обманываетъ чувства, соблазнили уже не одного неопытнаго взяться за кисть или лиру и излить въ краскахъ или звукахъ то, что живетъ въ немъ. Въ его головѣ, подобно возникающему міру, роятся смутныя идеи, которыя внушаютъ ему вѣру, что онъ вдохновленъ. Онъ принимаетъ темноту за глубину, необузданность за силу, неопредѣленность за безконечность, безсмысленное за сверхчувственное — и какъ восхищенъ онъ своимъ созданіемъ! Но приговоръ знатока не подтверждаетъ этого сужденія горячаго самолюбія. Неподкупной критикой онъ разрушаетъ балаганщину необузданнаго воображенія и освѣщаетъ ему путь въ глубокіе рудники знанія и опыта, гдѣ скрытый отъ всякаго непосвященнаго бьетъ родникъ истинной красоты. Дремлетъ въ пытливомъ юношѣ истинная сила дарованія, — ужъ мужество истиннаго таланта заставитъ его рѣшиться на первый шагъ, хотя бы по началу его скромность и отшатнулась отъ этого. Если природа создала его художникомъ-пластикомъ, онъ станетъ изучать строеніе человѣческаго тѣла подъ ножомъ анатома, онъ спускается въ глубины, чтобы правдиво изобразить поверхность, онъ изслѣдуетъ весь родъ, чтобы воздать должное отдѣльному индивиду. Если онъ рожденъ поэтомъ, онъ прислушивается къ звучащему въ его собственной груди, голосу человѣчества, чтобы понять безконечное разнообразіе его игры на необъятной сценѣ міра, подчиняетъ пышную фантазію дисциплинѣ вкуса и трезвымъ разсудкомъ измѣряетъ берега, среди которыхъ долженъ кипѣть потокъ вдохновенія. Ему превосходно извѣстно, что лишь изъ незамѣтнаго и малаго выростаетъ великое и по песчинкамъ созидаетъ онъ волшебное зданіе, единымъ впечатлѣніемъ захватывающее и поражающее насъ. Если же наоборотъ природа создала его диллетантомъ, то всякая трудность охлаждаетъ его безсильный пылъ и онъ или — если онъ скроменъ — покидаетъ путь, указанный ему самообманомъ, или — если онъ не таковъ — съуживаетъ великій идеалъ по малой мѣркѣ своихъ способностей, ибо онъ не способенъ расширить ихъ по великой мѣрѣ идеала. И потому истинный художественный геній всегда узнается потому, что онъ при самомъ пламенномъ стремленіи къ цѣлому, сохраняетъ хладнокровіе и упорную настойчивость во всемъ, что касается частностей, и скорѣе откажется отъ наслажденія оконченнымъ созданіемъ, чѣмъ нанесетъ, ущербъ законченности. Трудность средствъ заставляетъ простого любителя отвернуться отъ цѣли; онъ желалъ бы, чтобы созданіе давалось такъ же легко, какъ созерцаніе.
До сихъ поръ рѣчь шла только о вредѣ, наносимомъ мышленію и глубинѣ чрезмѣрнымъ вниманіемъ къ красотѣ формы и непомѣрно разросшимися эстетическими требованіями. Но гораздо больше значенія пріобрѣтаютъ эти притязанія вкуса въ томъ случаѣ, когда они имѣютъ своимъ предметомъ волю. Ибо вѣдь большая разница, препятствуетъ ли чрезмѣрная наклонность къ прекрасному лишь расширенію нашихъ познаній, или-же портитъ нашъ характеръ и доводитъ насъ до нарушенія долга. Беллетристическій произволъ въ мышленіи есть, разумѣется, нѣчто дурное и влечетъ за собой затемненіе разсудка; но тотъ же произволъ, направленный на требованія воли, есть уже нѣчто пагубное, неизбѣжно влекущее за собой гибель сердца. И къ этой опасной крайности влечетъ человѣка эстетическая утонченность, коль скоро онъ ввѣряетъ себя исключительно чувству красоты и дѣлаетъ вкусъ неограниченнымъ законодателемъ своей воли.
Нравственное назначеніе человѣка требуетъ полной независимости воли отъ всякаго вліянія чувственныхъ побужденій, и вкусъ, какъ мы знаемъ, неустанно стремится къ сильнѣйшему закрѣпленію узъ между разумомъ и чувствами. Онъ достигаетъ этого, конечно, тѣмъ, что страсти облагораживаются и становятся все согласнѣе съ требованіями разума; но въ концѣ концовъ изъ этого самаго источника можетъ проистечь для нравственности большая опасность.
Именно потому, что у человѣка эстетически развитого воображеніе даже въ своей свободной игрѣ сообразуется съ законами и что ему доставляетъ особое наслажденіе наслаждаться лишь въ согласіи съ разумомъ, онъ слишкомъ легко требуетъ отъ разума взаимной услуги: сообразоваться въ своемъ законодательствѣ съ интересами воображенія и безъ согласія чувственныхъ побужденій ничего не повелѣвать волѣ. Нравственная подчиненность воли, по существу обязательная безъ всякихъ условій, незамѣтно становится договоромъ, который связываетъ одну сторону лишь до тѣхъ поръ, пока его соблюдаетъ другая. Случайное совпаденіе долга и добровольной склонности провозглашается, наконецъ, необходимымъ условіемъ, такимъ образомъ отравляя нравственность въ самомъ ея корнѣ.
Какимъ образомъ характеръ постепенно впадаетъ въ эту пагубу, можетъ быть выяснено слѣдующимъ образомъ.
Пока человѣкъ остается дикаремъ, пока его побужденія направлены лишь на матеріальные предметы и дѣйствіями его руководитъ грубый эгоизмъ, чувственность страшна нравственности лишь своей слѣпой мощью и лишь въ качествѣ силы можетъ противиться велѣніямъ разума. Голосъ справедливости, умѣренности, человѣчности заглушенъ громче вопіющей похотью. Страшенъ этотъ дикарь въ этой мести, ибо онъ страшно чутокъ къ обидѣ. Онъ грабитъ и убиваетъ, ибо его страсти слишкомъ сильны для слабыхъ узъ разума. По отношенію къ другимъ онъ — разъяренный звѣрь, ибо самъ онъ, какъ звѣрь, во власти стихійныхъ страстей.
Но разъ онъ смѣнилъ эту природную дикость на болѣе утонченную ступень развитія, разъ вкусъ облагородилъ его побужденія, которыя направляются на болѣе достойные предметы міра нравственнаго, а ихъ грубые порывы умѣрены требованіями красоты, то можетъ произойти, что эти самыя побужденія, которыя до сихъ поръ были страшны лишь своей грубой силой, станутъ, благодаря своему кажущемуся достоинству и захваченному авторитету, еще гораздо болѣе опасными для нравственности характера и, подъ маской невинности, благородства и чистоты, пригнетутъ волю еще гораздо худшей тиранніей.
Человѣкъ, одаренный вкусомъ, самовольно уклоняется отъ грубаго ига инстинкта. Онъ подчиняетъ разуму свое стремленіе къ наслажденію и соглашается, чтобы предметы его желаній опредѣлились мыслящимъ духомъ. И чѣмъ чаще повторяется то, что нравственное и эстетическое сужденія, чувство нравственное и чувство красоты соединяются въ одномъ предметѣ и въ одномъ рѣшеніи, тѣмъ болѣе склоненъ разумъ считать своимъ собственнымъ столь одухотворенное побужденіе и въ концѣ концовъ даже вручить ему съ неограниченной властью кормило воли.
Пока еще есть возможность совпаденія склонности и долга въ одномъ предметѣ желанія, это появленіе чувства красоты въ роли представителя чувства нравственнаго, не можетъ причинить никакого положительнаго вреда, хотя, строго говоря, нравственный характеръ отдѣльныхъ дѣяній ничего оттого не выигрываетъ. Но дѣло совершенно мѣняется, когда интересы чувства и разума различны, когда долгъ требуетъ поведенія, возмущающаго вкусъ, или когда послѣдній чувствуетъ влеченіе къ предмету, который долженъ быть отвергнутъ разумомъ, какъ нравственнымъ судьей.
Тутъ то именно и наступаетъ сразу необходимость разъединить требованія нравственнаго и эстетическаго чувства, которыя вслѣдствіе столь продолжительнаго взаимодѣйствія сплелись почти въ нераздѣльное цѣлое, опредѣлить ихъ взаимныя права и признавать истиннаго властелина въ душѣ. Но надолго отодвинутый своимъ представителемъ на второй планъ, онъ пришелъ въ забвеніе, а столь продолжительное обыкновеніе подчиняться внушеніямъ вкуса и при этомъ чувствовать себя превосходно, должно было незамѣтно присвоить вкусу видимость нѣкотораго права. При извѣстной безупречности, съ которой вкусъ руководитъ волей, его рѣшенія не могли не снискать нѣкотораго уваженія, и это уваженіе есть именно то, что выставляетъ теперь съ предательской діалектикой влеченіе, въ борьбѣ съ долгомъ и совѣстью.
Уваженіе есть чувство, которое можно питать только къ закону и къ тому, что закону соотвѣтствуетъ. То, что можетъ требовать уваженія, имѣетъ право на безусловное подчиненіе. Облагороженная склонность, съумѣвшая вынудить себѣ уваженіе, уже не хочетъ пребывать подъ началомъ у разума, она хочетъ быть равноправной съ нимъ. Она не хочетъ слыть вѣроломнымъ подданнымъ, возставшимъ на своего властелина, она хочетъ сама считаться самодержцемъ и быть нравственной законодательницей на равныхъ правахъ съ разумомъ. Итакъ, по справедливости, чашки вѣсовъ, какъ показы ваетъ она, стоятъ наравнѣ — и можно очень и очень опасаться, что перевѣсъ будетъ опредѣленъ интересомъ!
Среди всѣхъ склонностей, происходящихъ отъ чувства красоты и составляющихъ достояніе душъ утонченныхъ, ни одна не можетъ быть такъ привлекательна для нравственнаго чувства, какъ облагороженный аффектъ любви, и ни одна не можетъ быть богаче помышленіями, соотвѣтствующими истинному достоинству человѣка.
На какія высоты возноситъ она человѣческую природу и что за божественныя искры высѣкаетъ онъ такъ часто изъ пошлѣйшихъ душъ. Ея священный огонь пожираетъ всякія себялюбивыя побужденія, и едва ли даже принципы могутъ сохранить въ большей чистотѣ душу, чѣмъ сохраняется любовью сердце. Часто тамъ, гдѣ первые еще ведутъ борьбу, любовь уже побѣдила за нихъ и своею всемогущею энергіей ускорила рѣшимость, которой тщетно требовали бы однѣ обязанности отъ слабой человѣчности. Кто не довѣрится страсти, которая съ такой мощью беретъ подъ свою охрану лучшее въ человѣческой природѣ и такъ побѣдоносно борется съ природнымъ врагомъ всякой нравственности — эгоизмомъ.
Но не слѣдуетъ ввѣряться этому руководителю, если мы не обезпечены еще другимъ — лучшимъ. Возможенъ случай, что предметъ нашей любви несчастенъ, что онъ несчастенъ изъ-за насъ, что отъ насъ зависитъ — цѣной нѣкоторыхъ нравственныхъ уступокъ — сдѣлать его счастливымъ. «Заставить-ли его страдать, лишь-бы мы сохранили чистую совѣсть? Позволитъ-ли поступить такъ этотъ безкорыстный, великодушный, до конца преданный своему предмету, ради своего предмета совершенно осебѣ забывающій аффектъ? Правда, противно нашей совѣсти воспользоваться безнравственнымъ средствомъ, которое можетъ принести пользу — но развѣ это значитъ любить, когда при страданіяхъ любимаго существа думаешь еще о себѣ? Стало быть мы заботимся больше о себѣ, чѣмъ о предметѣ нашей любви: мы предпочитаемъ его страданія упрекамъ нашей совѣсти». Такъ софистически умѣетъ этотъ аффектъ доводить до презрѣнія къ звучащему въ насъ голосу совѣсти, изображая его эгоистическимъ побужденіемъ, если онъ мѣшаетъ его интересамъ, и представляя наше нравственное достоинство элементомъ благополучія, отъ котораго мы всегда вольны отказаться. Если нашъ характеръ не огражденъ крѣпкими принципами, то мы, несмотря ни на какіе порывы экзальтированнаго воображенія, будемъ поступать позорно и думать, что одерживаемъ блистательную побѣду надъ нашимъ эгоизмомъ въ то самое время, когда какъ разъ, наоборотъ, являемся его жалкой жертвой. Въ извѣстномъ французскомъ романѣ "Liaisons dangereuses@* мы находимъ превосходный примѣръ обмана, въ который ввергаетъ любовь душу чистую и прекрасную. Госпожа де Турвень пала, захваченная врасплохъ, и вотъ она старается утѣшить свое истерзанное сердце мыслью, будто она пожертвовала своей добродѣтелью великодушію.
Такъ называемыя несовершенныя обязанности — вотъ кого по преимуществу беретъ подъ свою защиту чувство красоты, нерѣдко ставящее ихъ выше обязанностей совершенныхъ. Такъ какъ онѣ представляютъ гораздо больше свободы произволу человѣка и въ то же время бросаютъ вокругъ себя блескъ заслуги, то онѣ пріятны вкусу неизмѣримо болѣе, чѣмъ обязанности совершенныя, повелѣвающія безусловно, строго и настойчиво. Какъ много людей, позволяющихъ себѣ быть несправедливыми, чтобы имѣть возможность быть великодушными! Какъ много такихъ, которые ради того, чтобы сдѣлать добро одному, нарушаютъ свой долгъ по отношенію къ цѣлой группѣ, и, наоборотъ, такихъ, которые скорѣе простятъ ложь, чѣмъ неделикатность, скорѣе преступленіе противъ человѣчности, чѣмъ противъ чести, которые ради того, чтобы поскорѣе добиться совершенства своего духа, губятъ свое тѣло, и для того чтобы изукрасить свой умъ, унижаютъ свой характеръ. Какъ много такихъ, которые не боятся даже преступленія, когда этимъ можетъ быть достигнута благая цѣль, которые осуществляютъ идеалъ политическаго блаженства при посредствѣ всѣхъ ужасовъ анархіи, попираютъ ногами законы, чтобы очистить мѣсто для лучшихъ, и не колеблются повергнуть въ бѣдствія современное поколѣніе, чтобы тѣмъ упрочить счастіе будущихъ. Мнимое безкорыстіе нѣкоторыхъ добродѣтелей сообщаетъ имъ поверхностную чистоту, которая даетъ имъ смѣлость смѣяться въ лицо долгу, и нерѣдко воображеніе играетъ странную игру съ человѣкомъ, которому кажется, что онъ и выше нравственности и разумнѣе разума. Въ этомъ случаѣ человѣкъ утонченнаго вкуса подверженъ нравственному разложенію, отъ котораго хранитъ грубого сына природы именно его грубость. У послѣдняго разстояніе между тѣмъ, чего требуютъ чувства, и тѣмъ, что повелѣваетъ долгъ, такъ опредѣленно и ярко, а его влеченіямъ такъ чуждо все духовное, что даже деспотически владѣя имъ, они никогда не могутъ достигнуть его уваженія. И потому, — если власть чувственности толкаетъ его на путь безнравственный, то онъ, конечно, можетъ пасть въ борьбѣ съ соблазномъ, но никакъ не можетъ скрыть отъ себя, что грѣшитъ, и будетъ преклоняться предъ разумомъ въ тотъ самый моментъ, когда станетъ нарушать его завѣты. Наоборотъ, утонченный питомецъ искусства не желаетъ согласиться, что палъ, и для успокоенія совѣсти готовъ оболгать ее. Онъ съ удовольствіемъ подчинился-бы голосу страсти, но не хочетъ потерять уваженія къ себѣ. Какъ же онъ это оборудуетъ? Сперва онъ ниспровергаетъ высокій авторитетъ, стоящій помѣхой его влеченію, и, прежде, чѣмъ нарушить законъ, подвергаетъ сомнѣнію самыя права законодателя. Возможно ли, чтобы извращенная воля могла до такой степени извратить разумъ? Всѣмъ достоинствомъ, на какое можетъ изъявить притязанія извѣстная склонность, она обязана исключительно своему согласію съ разумомъ, и вотъ съ ослѣпленіемъ, которое равняется ея дерзости, она, и въ разладѣ съ разумомъ, не только узурпируетъ это достоинство, но даже пользуется имъ, чтобы поколебать уваженіе къ разуму.
Столь опасной можетъ оказаться для нравственности характера слишкомъ тѣсная связь между чувственными и нравственными побужденіями, единство которыхъ можетъ быть совершенно лишь въ идеалѣ, но никоимъ образомъ не въ дѣйствительности. Конечно чувственность при этой связи ничего не теряетъ, потому что у нея и нѣтъ ничего, чѣмъ она не должна бы пожертвовать, когда заговоритъ долгъ и разумъ потребуетъ этой жертвы. Но тѣмъ болѣе рискуетъ разумъ, какъ нравственный законодатель, получая отъ влеченія въ подарокъ то, что имѣетъ право требовать отъ него; ибо подъ покровомъ добровольнаго согласія легко можетъ забыться чувство зависимости, и если когда нибудь повинность окажется нѣсколько тяжелой для чувственности, то въ исполненіи можетъ быть и отказано. Поэтому гораздо безопаснѣе для нравственности характера, когда чувство красоты временами теряетъ право выступать представителемъ нравственнаго чувства, когда разумъ почаще повелѣваетъ непосредственно и показываетъ волѣ, кто ея настоящій властелинъ.
И потому совершенно вѣрно говорятъ, что истинная нравственность высказывается лишь въ школѣ несчастій и что постоянное счастье легко можетъ быть роковой пучиной для добродѣтели. Счастливымъ я называю того, кто не имѣетъ нужды поступать нехорошо для того, чтобы быть счастливымъ, а, поступая хорошо, не терпитъ никакого лишенія. Такимъ образомъ неизмѣнно счастливый человѣкъ никогда не встрѣчается лицомъ къ лицу съ долгомъ, ибо его закономѣрныя и умѣстныя влеченія всегда предвосхищаютъ завѣтъ разума, и никакое искушеніе нарушить законъ не напоминаетъ ему объ этомъ законѣ. Подъ самодержавной властью чувства красоты, этой намѣстницы разума въ области чувствъ, онъ сойдетъ въ могилу и не подозрѣвая о величіи своего назначенія. Наоборотъ, человѣкъ несчастный, если онъ въ то же время добродѣтеленъ, пользуется высокимъ преимуществомъ соприкасаться непосредственно съ. божественнымъ величіемъ закона и — такъ какъ его добродѣтель не имѣетъ никакой поддержки въ его влеченіи — проявляетъ въ качествѣ человѣка свободу духа.
Примѣчанія къ IV тому.
правитьО НЕОБХОДІМЫХЪ ПРЕДѢЛАХЪ ПРИМѢНЕНІЯ ХУДОЖЕСТВЕННЫХЪ ФОРМЪ.
правитьВъ разсужденіи этомъ соединены двѣ статьи, напечатанныя въ 1795 г. въ «Горахъ»: «О необходимыхъ границахъ прекраснаго, особенно въ изложеніи философскихъ истинъ» и «Объ опасности эстетическихъ нравовъ» (начало ея въ русскомъ переводѣ на стр. 352). Въ основу ихъ положено обращенное къ герцогу Августенбургскому, но не отправленное письмо.
Стр. 307. «Liaisons dangereuses» — французскій романъ (1782) Лакло, имѣвшій большой успѣхъ у европейскихъ читателей конца XVIII вѣка. — Турвенъ опечатка, надо Турвель.
1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.
2. А. Г. Горнфельдъ. Переведено для настоящаго изданія.
- ↑ По этой причинѣ писатель, заботящійся о научной строгости, весьма неохотно и весьма умѣренно станетъ пользоваться примѣрами. То, что есть совершенная истина вообще, терпитъ ограниченія въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ; и такъ какъ каждому чаcтному случаю свойственны обстоятельства, являющіяся по отношенію къ общему понятію, которое должно въ нихъ найти выраженіе, случайными, то всегда возможно, что эти случайныя отношенія будутъ внесены въ общія понятія и нанесутъ ущербъ его всеобщности и необходимости.
- ↑ Г. Гарвэ въ своемъ проницательномъ сравненіи нравовъ средняго сословія и дворянства въ первомъ томѣ своихъ «Опытовъ о различныхъ предметахъ изъ области морали, литературы я общественной жизни» (1792), произведеніи, которое я, надѣюсь, будетъ во всѣхъ рукахъ — среди преимуществъ юноши-дворянина указываетъ на раннее умѣніе его держаться въ большомъ свѣтѣ, изъ котораго юноша средняго сословія исключенъ своимъ происхожденіемъ. Можетъ-ли это преимущество, которое по отношенію къ внѣшнему и эстетическому развитію должно безспорно считаться нѣкоторымъ пріобрѣтеніемъ, быть названо пріобрѣтеніемъ также и въ отношеніи внутренняго развитія и, стало быть, всего воспитанія юнаго дворянина, — объ этомъ г. Гарвэ не высказалъ своего мнѣнія, и я сомнѣваюсь, чтобы ему удалось поддержать такое воззрѣніе. Какъ бы ни былъ при этомъ великъ выигрышъ въ области формы, столько же неизбѣжно будетъ потеряно въ содержаніи, и если пораздумать, насколько легче подыскать форму къ содержанію, чѣмъ содержаніе къ формѣ, то это дворянское преимущество окажется не столь уже завиднымъ. Конечно, если тотъ строй, при которомъ на среднее сословіе возложенъ трудъ, а на дворянъ — представительство, останется всегда неизмѣннымъ, то для его поддержанія нѣтъ лучшаго средства, чѣмъ такое различіе въ воспитаніи; но я сомнѣваюсь, чтобы дворянство, всегда оставалось довольно такимъ распредѣленіемъ.