И. С. Аксаков
правитьО необходимости перевоспитания нашего общества в духе русской народности
правитьНовым годом сменился старый — 63-м — 62-й… Без сожаления, без грустных проводов простились мы с старым; без особенно светлых надежд и радостных ликований встретили мы новый 63-й год. Не потому, чтоб поколебалась в нас вера в будущность Русской земли; не потому, чтоб этот переход чрез знаменательную в жизни людей, очередную грань времени — утратил для нас свое торжественное значение — а потому, что характер переживаемого нами времени обозначился яснее и определительнее, и поняли мы, что нельзя же в самом деле ожидать исцеления исторических вековых недугов в 12 месяцев и что народы и общества не поправляются в своем здоровье от января к декабрю!…
Но все же добром мы должны помянуть дар минувшего года, — дар тяжелый и не многим под силу, суровый и благодетельно жесткий, — дар отрезвления… Мы разумеем здесь отрезвление наших общественных мечтаний, верований, требований, самонадеянности и самообольщения. Как река, после роскошного половодья, всходит в межень, обнажает луга и поля и являет всю скромность своего первоначального ложа; как белый день, рассеивая ночные туманы, возвращает всему в природе ежедневные, будничные размеры, — так и опыт истекшего года, разогнав рой незаконных надежд и фантастических призраков, — восстановляет в нас трезвое отношение к жизни, раскрывает нам правду наших недугов и средств целения, истинную меру наших сил и возможных для нас деяний. Безжалостно совлекает он с предлежащего нам подвига его мишурную и гремучую одежду и предлагает нам историческое дело, без блеска и треска, со всей его бледной невзрачностью, медленностью, тугим ростом и бесконечною отдаленностью желанного конца, — мучительною для нашего личного нетерпения! Потребно немалое мужество для всякого отдельного деятеля, чтобы покориться скупой судьбе и ограничиться насущной скромной потребностью, злобой, довлеющей дневи; чтоб отказаться мечтать о черной буре и солнечном блеске, о борьбе, потешающей молодые силы, и не менее животворном мире, о красивых поражениях и победных торжествах, — и довольствоваться скучным путем исторической постепенности, историческим сереньким днем, с его полубелым матовым светом, трудом невидным, чернорабочим и невеселым, не борьбой и не миром, чем-то средним между поражением и победой.
В самом деле, если оглянуться на время, прожитое Россией после окончания Крымской войны, — и сравнить его хоть с январем 1863 года, нас, вероятно, странно и неприятно поразит теперь — как будто некоторое оскудение жизни, которая, по-видимому, кипела и била всеми ключами в течение этих последних шести лет. И в самом деле, эти шесть лет непрерывного праздничного ликования (оправдываемого отчасти крестьянским переворотом), и не менее непрерывного самовосхваления до того упоили нас и отуманили наши головы, что наступившие за праздником будни кажутся нам оскудением жизни и что — тяжелые от похмелья — мы еще не можем уразуметь всю естественность, всю историческую законность нашей черствой русской действительности. — Сначала мы праздновали наше пробуждение, любовались собою в зеркало, присутствовали, так сказать, сами при нашем восстании от сна, кричали, толковали, да еще продолжаем и теперь кричать и толковать о нем, не замечая и не слыша сонного храпа какой-нибудь провинциальной глуши. С изумительным бесстыдством, выдаваемым нами за героизм беспристрастия и обличавшим наше внутреннее легкомыслие, пустились мы щеголять обличением общественных ран и язвин, неумолимо высматривая их с помощью микроскопа и нисколько не постигая нашей настоящей коренной болезни. Мы дали у себя простор такой гласности, которой подобную едва знавала и Англия, — не щадили лиц, проповедуя уважение к человеческой личности, — и уже поздно догадались, что громадное наше тело не проймешь никакой гласностью, что скоро притупится об него острие нашей ветреной, несерьезной, трескучей, хвастливой гласности! Куря самим себе фимиам, неутомимо раздавая своим силам лестные эпитеты «молодых», «свежих», «непочатых», — мы возмечтали, что с этими силами можем разом спрыгнуть на высшую степень европейского благоустройства и цивилизации, и наводнили литературу проектами всяческих реформ и переворотов. Мы вообразили, что внешними и спешными преобразованиями можем поправить на два-три года ошибки полутораста лет и излечить недуг, обхвативший весь организм нашего общества и проникший в самую сокровенную область мысли и духа. Мы забыли, что, не отрекшись от сатаны, от творца лжи и дел его, нельзя принять благодати истины, — и услужливо прославили сами себя юными неофитами, озаренными верою в прогресс и цивилизацию. Мы и вправду поверили, в литературе, нашему прогрессу и силе нашего общественного мнения, и до того перемешали роли, что администрацию сажали на место общества, а на место общества администрацию, — и должны были наконец применить к нашей перестановке — басню о концерте Крылова… Мы не уставали красоваться, рисоваться, душиться самым дешевым пахучим либерализмом и потчевали друг друга, сверху и снизу, влево и вправо, такими либеральными фразами, что скоро общество наше, в своем выражении — литературе, представило в отношении к либералам — нечто в роде старинного французского танца, менуэта, состоящего из поклонов, расшаркиванья и приседанья: кавалер выступит вперед, снимет вежливо шляпу, расшаркается, поклонится низко, любезно, льстиво, — и слиберальничает: литература в ответ ему, либеральничает и приседает, — затем опять поклоны и книксены, и взаимное восхищение. Мы наконец до того изболтались, до того перетормошили все названия и понятия, до того суесловили, что казнимся теперь за наше нечестное обращение с словом. Слово опошлено нами до невероятности; высшее духовное орудие — притуплено нами до такой степени, что перестало действовать. Содержание многих великих исторических слов, как, например, земщины, земства, народности, мира, веча, общины и пр., до такой степени выветрено или искажено наглым и бессмысленным словоупотреблением, что честному и серьезному писателю становится совестно этих выражений, подхваченных нашею лихою литературой… Речь поневоле становится робка, пугаясь публичной похвалы больше, чем порицания, и страшась крикливого, всеопошляющего сочувствия нашего литературного торжища.
Наконец, взбитая пена улеглась, топот, свист и весь этот либеральный галоп наших общественных и необщественных сил унялись или унимаются понемногу, угар проходит — и просветленным взорам открывается некрасивое зрелище настоящей действительности. Мы истощены преждевременными родами. Большая часть наших детищ явилась на свет мертворожденными. Мы лгали год, лгали два, и сначала — подобно тому, как по уверению докторов, плаканье и кричанье полезны ребенку, заменяя ему моцион, — можно еще было и нашу хвастливую крикливость извинить такою же необходимостью моциона! Но мы продолжали лгать и наконец изолгались до того, что уже не верим ни сами себе, ни друг другу, ни выводам мысли, ни откровениям чувства, ни мечтанию, ни факту, и даже самую действительность готовы принять за призрак. Взгляните вокруг: что поразит ваши взоры? Какое-то чувство общественного бессилия, какое-то безверие в свои собственные силы, все более и более овладевающее нашим обществом. Мы еще продолжаем трудиться и проектировать реформы, но — как говорится в одном напечатанном стихотворении:
И мы, трудясь, трудам своим не верим,
И втайне мы не верим ничему!
Как, бывало, во время оно, мы гордились нашею внешнею силою, пока Восточная война не сокрушила нашего обольщения, — так и в последнее время мы дерзко хвастались нашими общественными силами и возлагали наши надежды на «общество», «общественное мнение», «общественный разум» и проч. …Но и этому сладкому обману подобало разлететься в прах! Кажется, мы начинаем догадываться, что, собственно говоря, нет у нас ни общества, ни общественного мнения, что то, что пожаловали мы в чин общества, в сущности вовсе не есть просвещенное выражение Русской земли и народа, и что за общественное мнение принимали мы до сих пор — или толки российских Английских клубов или назойливую болтовню наших журнальных Ноздревых и Хлестаковых. Наше маленькое общество, от беспрерывного каждения газет и журналов, раздувалось, как лягушка в басне, и хотело раздуться до значения и силы европейских обществ, — но спасительное разочарование пришло к нам на помощь, пузырь лопнул, события отдернули занавес, и на сцене оказались те же и то же — только без общества и его воображаемой силы…
Мы поясним далее это сравнение, а теперь заметим, что едва ли кто лучше или по крайней мере сильнее и живее редакторов ощущает и чувствует современное положение нашего общества. Относясь к публике извне или, как любили говорить у нас прежде, объективно, находясь в постоянных сношениях с самыми отдаленными местностями России, получая изо всех концов отзывы и заявления, — редактор по необходимости слышит тон и строй современной общественной жизни… И, сравнивая теперь декабрь 61-го и январь 62-го года с истекшим декабрем и наступившим январем 63-го, мы должны сознаться, что прежнее направление общественных нервов ослабло до невероятности, что прежняя лихорадочная деятельность или — вернее сказать — псевдодеятельность сменилась, по-видимому, совершенным бездействием и апатией; что так называемая общественная жизнь является безжизненною и непроизводительною. Либерализм (говорится про общество) не выдержал пробы, называл себя сначала un liberalisme octroye et bien organise, а потом откровеннее un despotisme eclaire, — но на деле выходит, что истинная свобода общественной жизни, деятельности и выражения ее в литературе — еще далека от нас… Вспомним, что занимало и волновало общество в конце 61-го и в начале 62-го года, с каким детским увлечением выдвигало оно вопрос за вопросом, какая важность придавалась обсуждению известных пяти пунктов, предложенных министерством!… И в то же время вы чувствуете, что вопрос о дворянстве, поднятый нами в прошлом январе, в настоящую минуту даже и поставлен быть не может или это было бы совершенно излишне, — что он уже решен окончательно историей; что, несмотря ни на какие уверения, в дворянстве нет и признака той жизни, которая еще проявлялась в нем в прошлом году… Даже судебная реформа не вывела дворянство из той летаргии, в которую оно теперь погрузилось и не вызвала тех фразистых восторгов, которыми мы сами себя тешили и натешились до пресыщения — при всякой удобной либеральной оказии. Если мы при этом примем в соображение состояние дворянских финансов, отсутствие капиталов и кредита, недостаток денег, плохое положение промышленности и торговли, — наконец мертвенность наших университетов, пустоту нашей журналистики, страшный упадок торговли книжной, редкое появление научных трудов; если мы вспомним, как быстро нам надоедает всякое серьезное дело, и что даже крестьянский вопрос начинает нас утомлять, уже наскучает нам, — то мы придем к заключению, что все наше прежнее оживление было не действительное, жар — искусственно разогретый, блеск жизни — поддельный, мишурный, силы — гальванизированные, и что настоящее наше состояние может характеризоваться словами: общественное бессилие, нравственное и материальное. Разумеется, такому современному состоянию можно приискать различные внешние, посторонние причины, но самый успех этих причин свидетельствует о недостатке нравственной устойчивости в обществе, о нашей внутренней несостоятельности и бессилии.
Что же? Печалиться или радоваться такому явлению? Жалеть ли о недавнем прошлом или осудить его, оценив его по достоинству? Бесспорно, теперешнее состояние не только тяжело, но в некоторых отношениях даже опасно, ибо общественное бессилие может дать слишком много простора деятельности других органов и сообщить всему организму неправильное кровообращение, — но тем не менее такое состояние есть неизбежное следствие всего нашего исторического развития, — и мы должны радоваться, что оно наконец обличилось и стало предметом нашего сознания: в этом одном уже заключается залог нашего будущего обновления. Жалеть о недавнем прошлом нам решительно незачем, и повторяем: мы должны с признательностью принять дар отрезвления, принесенный нам 62-м годом, — и действительно отрезвившись, должны взглянуть смело в лицо нашему недугу и, вместе с возможностью, сознать в то же время и трудность, скуку, продолжительность нашего исцеления, требующего не столько радикальных героических лекарств, сколько медленного кровоочищения и выдержки.
Если читатели заметили наши статьи об обществе, помещенные в весеннем «Дне» прошлого года — то они, без сомнения, помнят, что, собственно, мы разумеем под обществом и какое значение придаем мы обществу в общем народном организме. Мы указали в 22-м, 23-м, 24-м и 27-м номерах на три силы народного организма: на простой народ, государство и общество, и объяснили постепенность или последовательность их появления в истории; мы определили общество как такую среду, в которой совершается сознательная умственная деятельность известного народа, которая создается всеми духовными силами народными, разрабатывающими народное самосознание; другими словами: общество как народ на второй ступени своего развития, народ самосознающий. Мы сказали, и повторяем здесь, что общество не есть ни простой народ, ни государство, ни сословие, ни цех, ни корпорация, ни государственный политический орган. Оно даже не собрание, а совокупная деятельность живых сил, выделяемых из себя народом; в нем не может быть ни определенного числа лиц, ни патентов, ни других примет на принадлежность к обществу, оно образуется из людей всех сословий и состояний — аристократов, самых кровных, и крестьян, самой простой породы, соединенных общим уровнем образования. Мы утверждали, что сила общества есть сила не политическая, а чисто нравственная, но что притом «общество имеет, однако же, такое значение в организме народа, что без него бессилен народ и несостоятельно государство (N 24)».
Мы надеемся когда-нибудь возобновить последовательное развитие наших мыслей об обществе, а теперь просим только наших читателей сообразить, соответствует ли наше современное русское общество данному нами выше определению. Не говоря уже о его численной малости в отношении к массе простого народа, спрашиваем: может ли оно быть названо у нас действительным выражением народного самосознания, деятельностью живых сил, выделяемых из себя народом, народною интеллигенциею в высшем значении этого слова? Притязаний на эту связь с народом, кажется, наше общество теперь даже и не имеет. Нет надобности повторять, что после петровского переворота, после разрыва верхних классов с народом, образовавшееся и отчасти заведенное у нас общество (потому что, как уже было нами сказано, мы не признаем даже его существования в допетровской Руси, отделяя значение общества от значения земства) стало не в положительное, а в отрицательное отношение к русской народности, и что только теперь, почувствовав нашу отчужденность, наше духовное сиротство, нашу беспочвенность и бескорненность, сделали мы народность предметом нашего изучения и исследования. — Следовательно, не-народность есть уже первое и, конечно, главное условие нашего общественного нравственного бессилия.
Далее. До сих пор наше общество носило на себе характер преимущественно дворянский; даже самая литература наша может быть названа вообще дворянскою или чиновного: это и понятно. Дворянство было самым обеспеченным классом в государстве и всегда отделялось от массы простого народа уже по самому своему служилому положению. Освобожденное Петром от органической связи с непосредственным народным бытом, выученное, по его воле, всяким наукам и художествам, оно, конечно, представляло собою силу интеллигентную, — но не народную, и в строгом смысле слова не составляло и общества. Общество ни в каком случае не есть учреждение политическое и по принципу свободно от всякого государственного и правительственного характера; дворянство же есть учреждение государственное, политическое; оно было служилым сословием до Петра и сохраняло в большей или меньшей степени свое служилое, государственное значение до самого 19 февраля 1861 года. Очевидно, что государственный или правительственный характер главной массы того, что называется у нас обществом, не мог способствовать развитию настоящего значения, настоящих нравственных сил русского общества.
В самом деле, мы должны признаться, что факторами или действующими силами в нашем общенародном организме являются покуда только простой народ и государство. Наше так называемое «общество» не есть еще сила и принадлежит скорее к стороне правительственной, даже составляет его часть в лице служилого дворянского сословия. От этого-то и происходит не совсем правильное развитие государственной инициативы и иногда даже распространение ее за пределы возможной для государства деятельности. Просвещение, литература, воспитание, деятельность духовная и религиозная, самая жизнь общественная и чуть-чуть не домашний быт регламентируются, устрояются, организируются у нас правительством, которое нигде в мире не оказывает такой неусыпной деятельности, как у нас в России. Ему, при бездействии нашего общества или, лучше сказать, при той пустоте, которою образует собою отсутствие общества и которую простой народ, с непосредственностью своего быта, никогда наполнить не может, — приходится по необходимости действовать там, где может быть действительною только деятельность общественная, где у государства не может достать никаких средств и где оно только истощается в благородных, но бесплодных усилиях. За эту деятельность мы должны, конечно, воздать должную справедливость нашему правительству в течение последних 150 лет, но вместе с тем такое ненормальное положение дел должны приписать именно отсутствию правильно развившегося общества в России или, иначе, бездействию и бессилию существующего у нас нашего ненародного, полуправительственного общества.
Мы переживаем теперь один из самых трудных и болезненных кризисов нашего организма. С одной стороны, не полуторастолетний, но тысячелетний наряд уступает место новому: укажем на дворянство: оно исчезает в сословии землевладельцев. Дворянство перестает быть исключительно служилым, правительственным, государственным, — и переходит в земство, призвано внести в него стихию сознания и просвещения, силу интеллигенции. Разумеется, оно составит вместе с тем и главный элемент нашего будущего настоящего русского народного общества, но не в силу своего происхождения, а в силу своей большей образованности и только в лице действительно образованных. — С другой стороны, бессилие, поразившее наше общество в последнее время, в сравнении с его недавнею мнимою жизненностью и деятельностью, — есть явление в высшей степени вразумительное, свидетельствующее о спасительном внутреннем истощении искусственно вложенных в него сил и о необходимости, для современного общественного материала стать действительно обществом, то есть — выражением народного самосознания, живою народною, сознательною, просвещенною силою. Развитие и усиление общества — вот что должно стать предметом наших забот и помышлений и что преимущественно составляет программу «Дня» наступающего года.
Не переворот совершается у нас в России, а перерождение. Не внешними переменами, не внешней наружной перестановкой может быть оно достигнуто, а внутреннею деятельностью духа; оно должно обхватить собою, как воздух, все самые сокровенные углы и закоулки нашей духовной и нравственной области. Оттого, слава Богу, так и притихла внешняя деятельность общества, — оттого так внутренне-болезненно отдается в нас переживаемое нами время. Старое, т. е. недавнее старое, стало негодным, несостоятельным, непроизводительным, новая жизнь еще не сложилась, — а для того чтобы она сложилась, чтобы восстановилась вновь цельность нашего ходулях, фраза и ложь! Если мы еще и далеки от истины, то зато и торжество лжи и фразы у нас кратковременно, хотя б эта ложь и фраза еще только сменялись покуда — новою ложью и фразой. Но, кажется, мы уже дошли до предела, кажется, мы и изолгались и изболтались…
Итак, вопреки пословице, мы, начав за упокой, свели за здравие, и поминая добром истекший год, с мужеством, но без самонадеянности, примемся за суровый подвиг нового года!
Впервые опубликовано: «День». 1863. N 1,5 января. С. 1 — 4.
Оригинал здесь — http://dugward.ru/library/aksakovy/iaksakov_o_neobhodimosti_perevospitaniya.html