О начале и успехах слова
правитьВо всем круге словесности мало есть предметов, которые столько были бы достойны внимательнейшего рассмотрения, как начало и успехи человеческого языка.
Слово язык значит способ выражать мысли посредством выговариваемых звуков. Под словами выговариваемые звуки разумеем изменения голоса, или звуки выходящие из груди, и изменяемые во рту посредством частей его, то есть языка, зубов, неба[1].
Способ выражать мысли посредством выговариваемых звуков у многих народов доведен до последней степени совершенства. Теперь мы умеем легчайшим образом выражать едва ощутительные движения души нашей. Всем предметам, нас окружающим, даны наименования; малейшие отношения, малейшие различия между сими предметами определены и означены.
Мы выражаем невидимые ощущения наши, отвлеченные понятия, все что ни изобретено в науках и художествах. Наконец язык сделался орудием утонченной роскоши. Для нас уже недовольно одной ясности в словах; нет, мы требуем приятности, украшений. Для нас недовольно понимать мысли других; мы требуем, чтобы выражение сих мыслей приносило удовольствие нашему воображению. Язык доведен теперь до того уже, что мы легко можем удовлетворить все сии прихотливые требования. Ежедневное употребление и привычка познакомили нас с сим чудесным явлением в природе: от того оно кажется для нас неудивительным, подобно своду небесному, и другим великим предметам.
Но если обратим наше внимание на первые опыты языка человеческого, если посмотрим на слабые начала его, на медленные успехи; то нынешнее совершенство слова непременно должно изумить нас. Мы удивляемся некоторым новейшим изобретениям в искусствах; гордимся некоторыми открытиями, полезными для успехов наук и для удобностей в жизни; почитаем их крайним пределом усилий разума человеческого: но изобретение языка неоспоримо заслуживает еще более удивления, особливо потому, что мы сим изобретением одолжены временам глубочайшего невежества, — разумеется, если принять предположение, что люди сами изобрели способ изъяснять свои мысли посредством выговариваемых звуков.
Из Священного Писания явствует, что праотцы наши вышли из рук творческих со способностями рассуждать и взаимно сообщать свои мысли; следственно, по-видимому, нет надобности доискиваться, как изобретен язык, когда в Библии ясно показано происхождение оного. На это отвечает доктор Варбюртон, автор превосходного Опыта об иероглифах, что хотя Бог и научил людей выражать мысли их и чувствования посредством наружных знаков; однако неблагоразумно предполагать, будто первоначальный язык был весьма обилен, будто круг его был обширнее нужд человеческих, и будто нельзя уже было обогащать его. Кондильяк, желая теорию свою о происхождений языка согласить со Священным Писанием, говорит: «Легко могло статься, что после потопа двое детей, мальчик и девочка, заблудились как-нибудь в лесу, еще прежде, нежели научились выражать знаками свои чувствования и желания. Почему знать, что какой-нибудь народ не произошел от подобной четы? Притом же философу, испытателю натуры неприлично ссылаться на сверхъестественные причины, когда спрашивают у него, как составился язык средствами возможными». Следственно и нам не запрещается, основываясь на естественном порядке вещей и не касаясь Откровения — которое впрочем есть самый верный наставник — рассмотреть, как думали о сем различные писатели.
Диодор Сицилийский и Витрувий полагали, что первобытные люди долгое время жили в лесах и пещерах, подобно зверям, и что они произносили звуки неопределенные; ничего незначащие; потом, когда нужда заставила их соединиться в общество для оказания взаимной помощи, они мало-помалу из отделенных звуков по общему согласию составили знаки, для того чтобы тот, кто говорит, мог уведомить других о своих надобностях. Таким образом произошли все языки. Сие предположение о начале слова так близким казалось к истине, что даже один церковный отец (Григорий Нисский) и Ришар Симон, священник Оратории (общества духовных во Франции, учрежденного в 17 веке) старались выдать его за неоспоримое.
Согласимся на час, что люди в первобытные времена жили в рассеянии, что каждое общество людей, упражнявшихся в звероловстве и скотоводстве, состояло из членов одного семейства, и что они вели жизнь кочевую. Такие малые общества, беспрестанно переменяя места, и то соединяясь одно с другим, то разлучаясь, не могли жить между собой в постоянном союзе. Каким же образом все они согласились принять одинаковые слова для выражения своих мыслей? Положим, что люди, по нужде или по случаю соединившиеся на одном месте, согласились между собой употреблять некоторые звуки или знаки; но какая сила могла сии звуки или знаки распространить на другие семейства и поколения? Какая сила могла ввести их в употребление и наконец составить язык? С одной стороны кажется, что образование и успехи языка должны быть следствием общежития; с другой — что без языка люди не могли бы составить общества: ибо как допустить, что собравшиеся люди условились споспешествовать общему благу, не умевши еще выразить друг другу ни нужд своих, ни намерений? Итак, равно трудно изъяснить как то, как общество составилось прежде языка, так и то, каким образом произносимые звуки могли составить вразумительный язык, прежде нежели учредились общества. Остается заключить, что образование языка есть непосредственное следствие Божественного вдохновения, и что первобытное составление слов не зависело от воли человеческой.
Если и принять, что Верховное Существо непосредственно действовало на образование человеческого языка, все еще не следует из того заключать, будто люди вдруг получили язык полный и совершенный. Вероятнее, что Бог, научив людей языку необходимому по тогдашнему их состоянию, предоставил им стараться о распространении и усовершенствовании данного способа изъясняться, по мере умножения нужд их. Сообразно с сим предположением, язык долженствовал заключен быть в теснейших пределах.
Средства, которые даны людям для взаимного сообщения мыслей, суть: движение членов, перемена на лице и невыговариваемые звуки. Язык, составляемый из сих знаков, называется языком действия.
Движением руки, головы и всего тела можем выражать желание, отрицание, отвращение, омерзение и другие чувствования. Движения могут быть более или менее живы, смотря по тому с большим или меньшим усилием стремимся к предмету или от него удаляемся.
Вообще все душевные чувствования можно выражать различным положением нашего тела. Сии различные положения изображают равнодушие, недоумение, нерешительность, внимательность, боязнь и желание — все вместе; они изображают борьбу страстей и переменную победу их, доверенность, спокойное наслаждение каким-нибудь удовольствием и беспокойное, приятное ощущение и неприятное, радость и печаль, надежду и отчаяние, ненависть, любовь, гнев и проч. Но красота сего языка состоит в переменах на лице, а особливо в движении глаз. Сии перемены, сии движения здесь то же, что отделка в живописной картине.
Язык действия говорит только глазам. Он часто был бы совсем бесполезен, если бы тот, кто изъясняется телодвижением, не давал знать криком своим, чтоб на него взглянули, и поняли бы мысль его. Сии крики суть звуки естественные; они переменяются по различию чувствований, но ничего ясно не означают: ибо не дают знать ни о начальной причине, ни о конечной, ни о перемене чувствований; они, как сказано выше, только приглашают замечать движения членов тела и частей лица; совокупное действие сих знаков объясняет то, о чем невыговариваемые звуки только намекали.
Язык действия основан на самом образовании органов нашего тела. Не от нас зависело, выдумать первоначальные знаки: нам дала их сама природа; но, она же указала и способы изобретать другие знаки. Следственно язык действия может состоять из знаков естественных и искусственных, которыми можно выражать мысли точно так, как мы выражаем их языком слов.
Язык действия, который нам кажется едва возможным, был весьма понятен для древних римлян. Их комедианты, так называемые пантомимы, представляли целые драмы, не произнося ни одного слова. В минувшем столетии аббат де л’Эпе, который завел в Париже училище для глухонемых, привел в методу язык действия, и сделал его столь простым и понятным, что умел выражать на нем все мысли, и даже, как уверяют, с большей точностью, гораздо определеннее, нежели как мы выражаем их посредством языка слов.
Посмотрим, каким, образом выражались дети упоминаемые Кондильяком. Каждое душевное движение, каждое чувствование они изъявляли природными знаками, то есть простыми звуками и телодвижением. Например, одно, чувствуя в чем-нибудь надобность, произносило невнятные звуки, усиливалось достать желаемую вещь, качало головой, размахивало руками и действовало всеми частями тела; другое. быв тронуто беспокойством товарища, устремляло взоры свои на тот же предмет, и чувствовало в себе побуждение помочь в нужде своему ближнему. Таким образом дети по одному инстинкту требовали взаимной помощи и помогали друг другу.
Подобные обстоятельства случались часто, и дети наконец привыкли соединять с криками и разными телодвижениями понятия о вещах, то есть начали догадываться, что крики и телодвижения имеют какое-то значение. Чем известнее становились им знаки, тем чаще могли они представлять их в своем воображении. Потом нечувствительно дошли до того, что начали уже делать с намерением то, что прежде делали по инстинкту. Сперва каждое из них привыкало по знакам догадываться о чувствованиях другого; потом каждое начало употреблять сии знаки, чтоб изъяснить другому свои чувствования. Одно, например, увидевши место, на котором оно прежде было испугано, подражало криками своими и телодвижениями знакам страха, для итого чтоб остеречь товарища от опасности, которую само некогда испытало.
Употребление сих знаков споспешествовало усовершенствованно душевных способностей, а укрепляющиеся способности взаимно служили к усовершенствованию знаков, которые час от часу становились для детей обыкновеннее. Итак, страсти и нужды человеческие споспешествовали раскрытию душевных способностей, и в то же время распространяли язык действия сначала, пока разум был заключен в теснейших границах, язык действия вероятно состоял в чрезвычайных кривляньях и коверканьях.
Когда молодая наша чета привыкла соединять некоторые понятия с произвольными знаками, естественные крики, невыговариваемые звуки послужили образцом для нового языка. Сии люди начали произносить и повторять новые звуки, делая разные телодвижения, указывали на предметы, и мало-помалу привыкли называть вещи. Разумеется, что первые успехи нового языка были очень медленны. Орган слова был еще так неповоротлив, что едва мог составлять склады самые простые. Трудность выговаривать их не дозволяла даже догадываться, что можно выдумать множество слов, кроме тех, которые уже были в употреблении.
У нашей четы родился младенец. Ощущения нужды заставляли его действовать всеми членами тела. Язык младенца, еще гибкий, помог произнести новое слово. Дитя, побуждаемое тою же нуждою, делало те же усилия, и повторяло те же звуки. Удивленные родители, наконец угадавши, чего требует ребенок, подавая ему желаемую вещь, пытались выговорить новое слово. Находя трудность в произношении, они заключили, что сами никогда не могли бы выдумать сего слова. Язык (орган) дитяти, оставаясь без употребления, потерял всю свою гибкость. Родители научили его понимать язык действия, и выражаться сим же способом, которой для них был вразумительнее, нежели выговариваемые звуки. Случаи подали повод к изобретению нескольких слов; но язык сей весьма медленно обогащался. Протекло нисколько столетий, прежде нежели язык слов доведен до того состояния, что можно было изобразить им свои нужды. Притом же язык действия, как более вразумительный, много препятствовал успехам языка слов. Чем обильнее становился язык выговариваемых звуков, тем гибче делались органы голоса и выговора; потом язык слов сделался столько же вразумительным и легким, как и язык действия; напоследок употребление выговариваемых звуков взяло верх над языком действия
Когда люди начали уже отличать предметы наименованиями, и когда нужды общежития требовали обширнейшего сообщения, что служило к изобретению прочих слов и названий? Весьма вероятно, что люди произношением изображали свойство предметов, подобно живописцу, который употребляет зеленую краску для изображения листьев и зелени. Желая, например, дать название какому-нибудь предмету страшному, без сомнения употребляли такое слово, которое производило бы приличное понятие о вещи в душе того, кому говорили. Предполагать же, что слова выдуманы по прихотливому произволу без выбора, без побудительной причины, значило бы предполагать слепое действие без причины. Верно что-нибудь заставляло принять одно наименование предпочтительнее другому.
Нетрудно было найти наименования для предметов отличающихся звуком, шумом, движением. Стоило только голосом своим сделать подражание звуку или шуму, производимому предметом. Во всех языках находятся слова, звуками выражающие предметы: например кукушка, кокош, топот, клокочет и проч.
Но редко находим такое сходство в названиях предметов, которые действуют только на чувство зрения, а еще менее в словах, принятых для означения предметов отвлеченных; однако господа ученые занимавшиеся изысканиями о человеческом слове утверждают, что между звуками слов, означающих предметы не подлежащие чувству слуха, и самыми предметами есть какое то сходство и что употребив старание, можно находить сие сходство между именами и вещами. Кондильяк говорит, что между слухом и прочими чувствами есть аналогические отношения, которые сообщают краски для предметов и что слоги мягкие и твердые, произношение скорое и медленное, повышение и понижение голоса, суть также краски, которые служат для изображения качеств разных предметов.
Итак, первобытное составление языка не зависело от прихотливого произвола. Древние философы долго спорили: (utruni nomina rerum sint natura aut impositione) названия вещей произвольно изобретены или натура сама научила людей выбрать приличные названия? Философы Платоновой секты принимали последнее из сих мнений.
Как бы то ни было, сходство между словами и предметами относить должно ко временам первобытным. Ибо хотя и находим во всех языках множество слов, сходственных по звуку с изображаемыми вещами; но это не касается до языков новых. Языки обогащаются словами производными, сложными, чужестранными, вновь составляемыми; слова от часу удаляются от корней своих, и теряют сходство по звуку с изображаемыми предметами. В таком состоянии находятся все нынешние просвещенных народов языки. Слова и названия, нами теперь употребляемые, не выражают уже вещей подражательными звуками, но суть не что иное, как знаки произвольные, принятые по общему согласию. Чем прилежнее станем доискиваться до начала языка; чем ближе станем подходить к эпохе первобытного составления: тем более открывать будем слов и выражений подражательных.
Впрочем, и по изобретении слов язык действий не совсем вышел из употребления. Мы и теперь мешаем его в разговорах; а особливо бывает он приметен, когда изъясняемся на чужестранном, мало нам известном, языке; в таком случае обыкновенно мешаем телодвижения, произносим слова резче, с напряжением, и часто повторяем междометия, которые без всякого сомнения, принадлежат к словам первоначальным. Это доказывает, что по составлении языка выговариваемые звуки долго еще сопровождаемы были телодвижениями, восклицаниями, и частыми переменами в повышении и понижении голоса.
Сначала употребляемы были сии пособия по нужде; но когда языки обогатились наименованиями, прежний способ изъясняться телодвижениями остался у многих народов, а особливо восточных, которые, по пылкости ума своего и воображения, любили и ныне еще любят язык действия.
Священное Писание представляет множество примеров, которыми доказывается, что язык действия был в употреблении восточных народов. В третьей книге Царств ложный пророк потрясает железными рогами; Иеремия по приказанию Божиему прячет льняной пояс свой в расселине камня, близ реки Евфрата; тот же пророк разбивает глиняный сосуд пред народом; налагает его и узы на свою шею; бросает книгу в Евфрат; Иезекииль по Божьему велению рисует на камне осаду Иерусалима; взвешивает на весах волосы головы своей и бороды; уносит домашние уборы; соединяет вместе два жезла один для Иудина колена, другой для Израилева: сими знаками пророки уведомляли народ о том, что им приказано было от Бога.
Некоторые, не зная и что у евреев язык действия был в общем употреблении, называли сии пророческие действия нелепыми. Поступок бывает нелепым, когда он странен и ничего не значит, но пророки действовали сообразно с обыкновениями своей земли и знаки их имели значительность.
Не в одной только Священной Истории находим примеры языка, выражаемого действием. Древность представляет их множество; даже оракулы сперва давали ответы сим образом. Гераклит где-то упоминает, что дельфийский оракул ни говорит, ни молчит; но изъясняется знаками: следственно в древние времена было в обычае заменять слова действиями.
У некоторых народов Северной Америки, когда племя сообщает другому какое-нибудь важное, до общей пользы касающееся известие, обыкновенно употребляются телодвижения и другие знаки. Ветви вампунового дерева, и способы подавать его и принимать, выражают у них мысль столь же ясно, как слова.
У греков и римлян язык слов был неразлучно соединен с языком действия. Сие примечание необходимо для уразумения многих мест классических авторов, писавших публичные речи и театральные сочинения. Просодия, часть грамматики, содержащая в себе правила о произношении, у греков и римлян была гораздо обширнее, нежели у новейших народов: они чаще употребляли сильные повышения и понижения голоса. Количество или мера слогов у них была определеннее, нежели у нас, и наблюдалась очень строго. Кроме сей меры, или разности в продолжении слоги имели еще ударения; острое, тяжелое, облеченное, которые ныне совсем не употребляются в выговоре. По знакам ударений, над слогами поставленных, оратор возвышал и понижал свой голос. Наше произношение показалось бы древним отвратительно, по причине однозвучности. Декламация древних ораторов и актеров походила на нынешние речитативы в итальянских других операх. Ее можно было замечать нотными знаками. Греческий язык был несравненно музыкальнее латинского, и греки еще более, нежели римляне, занимались произношением на театрах и в народных собраниях. Из Аристотелевой пиитики видим, что музыка составляла одну из главных частей трагедии.
То же можно сказать и о телодвижениях; ибо сильные звуки обыкновенно сопровождаются быстрыми телодвижениями. Вообще древние критики почитали действие (αϛτιο) вещью необходимою для витии. У греков и римлян ораторы и актеры действовали несравненно живее, нежели в наше время; славный Росций показался бы нам человеком беснующимся; напротив того римляне игру искуснейших наших актеров почли бы вялою и холодною.
Древние столь высоко ценили телодвижения, что на театрах у них два актера могли представлять одно лицо в одно и то же время. Один произносил слова, другой действовал членами тела. Начало сего странного обыкновения было такое: римский поэт Ливий Андронин, представлявшей лицо в драме своего сочинения, несколько раз повторив монолог, любимый публикою, охрип; будучи не в силах говорить, он заставил своего невольника произносить слова, а сам между тем действовал. Зрителям это понравилось, и с тех пор введено обыкновение отделять декламацию от телодвижений, — но только в монологах; в диалогах же каждый актер говорил и действовал без помощника.
Обыкновение отделять декламацию от телодвижений подало случай к изобретению искусства пантомимического. В царствование Августа и Тиверия пантомимы, то есть драмы, состоящие из одних телодвижений без слов, были любимейшим зрелищем. Римляне столько привязаны были к представлениям сего рода, что правительство нашлось принужденным издать закон, которым запрещалось сенаторам публично учиться искусству пантомимическому.
Еще прежде того между Цицероном и Росцием были споры кто из них лучше выразит мысль и чувствование. Оратор произносил какой-нибудь период; актер выражал его одними телодвижениями без слов. Цицерон произносил тот же период, переставив слова и фразы; Росций опять выражал его другими телодвижениями.
Варварские народы, овладевшие Римской империей, не заботились ни о декламации, ни о телодвижениях, которые доведены были до высочайшей степени совершенства. Чем более латинский язык смешивался с языками чуждых народов, тем более изменялось произношение. Музыка слова, пышность декламаций и театральное действие преданы забвению. Язык разговорный и ораторский упали с высоты своей, и лишились всей очаровательности, которую придавали им телодвижения и изменения тонов. По возрождении наук и искусств, свойства языков так переменились, народы приняли обычаи столь отличные от прежних, что даже трудно уже было понять и объяснить примечания древних авторов, писавших о декламации и театральных зрелищах. Из всех новых народов европейских, одни итальянцы сохранили в языке своем некоторые следы выразительных телодвижений и музыкальной декламаций.
Сказано выше, что при начальном образовании языка люди выговаривали слова сильно, с напряжением, и к звукам, неясно выражавшим их мысли, прибавляли телодвижения, следственно, по всей вероятности, язык их долженствовал быть наполнен фигурами и метафорами, весьма смелыми, но и весьма выразительными. Некоторые писатели думают, что фигуры изобретены риторами и ораторами уже в то время, когда языки обогатились словами. Блер почитает сие мнение весьма несправедливым. Он говорит, что люди никогда столько фигур не употребляли в языке своем, как в то время, когда не было еще достаточного количества слов для выражения мыслей. Вот его доказательства: во-первых, за недостатком слов для наименования предметов, люди поневоле принуждены были одним именем называть многие вещи: оттого необходимо произошли сравнения, метафоры и другие переносные выражения; во-вторых, люди употребляли слова, означающие предметы вещественные, видимые, прежде нежели выдумали имена для выражения чувствований сердца, способностей ума и других понятий отвлеченных: следственно язык, будучи составлен весь из названий только видимых предметов, долженствовал сделаться метафорическим. Чтобы выразить, например, желание, или какое-нибудь другое внутреннее движение, по недостатку в собственном наименовании, надлежало употребить имя, означающее видимый предмет или видимое действие. Сюда относятся слова: угрызение (совести), горесть (души), острый, тупой (ум), ясный (слог), переход (в музыке) и проч.
Итак, сама нужда заставляла говорить языком метафорическим; но кроме нужды еще другие обстоятельства тому споспешествовали. Когда общество находится в младенческом состоянии, воображение и страсти управляют почти всеми действиями человеческими. Люди, живучи в рассеянии, имея весьма ограниченные познания о вещах, на каждом шагу встречают предметы новые и странные. Они всего боятся, всему удивляются; страх и удивление необходимо действуют на язык их. Они обыкновенно употребляют гиперболы; описывают предметы самыми яркими красками, и вообще выражаются сильнее, нежели образованные, живущие в просвещенное время, когда воображение покорено правилам, когда страсти сделались тише, наконец когда опыты познакомили их со многими предметами. Упомянуто выше, что в первобытные времена люди выговаривали слова с большим усилием, с большим напряжением голоса; такое произношение без сомнения действовало и на слог их. Само собою разумеется, что когда разговор состоит из живых телодвижений, из громких восклицаний, из напряженных и разнообразных перемен в повышении и понижении голоса, тогда воображение и страсти находятся в сильном движении. При таком расположении души и слог должен быть чрезвычайно силен.
Замечено, что у народов, у которых общежитие и теперь еще не младенчествует, язык состоит из фигур, гипербол и надутости; у диких американцев видим тому примеры. У ирокезов, иллинойцев все трактаты и публичные акты пишутся слогом весьма пышным; в них более рассыпано метафор, нежели в наших поэмах. В книгах Ветхого Завета находим, что вещественные предметы весьма часто заменяют понятия отвлеченные: беззаконие и нечестие названо замаранною одеждою; бедствие — питием из чаши изумления; под пищею, состоящею из золы, разумеются тщетные предприятия; под излучистым путем — развратная жизнь: свет Господень, сияющий над главою, значит благополучие, и проч. Такой слог у нас называется восточным; в самом же деле он не зависит ни от климатов, ни от стран света, но есть обыкновенным признаком недавности языка и общежития тех народов употребляется.
Из сих замечаний следует заключить, что в первые времена слог всех языков долженствовал быть пиитический, наполненный метафорами и фигурами. Когда выдуманы названия для всех предметов чувственных и постигаемых разумом, тогда уже не нужно стало часто употреблять метафоры и многословные объяснения. Слог сделался сокращеннее и проще. Напряженное произношение и размашистые телодвижения мало-помалу слабели. Разум начал действовать более, нежели воображение. Круг сообщения между людьми распространился, все обратили внимание на то, чтоб сделать слог свой, то есть способ выражаться, как можно яснее. Место поэтов заступили философы, которые, рассматривая прилежно различие между вещами, ввели в употребление слог простой, ныне называемый прозаическим. Сказывают что учитель Пифагора Ферекид, из острова Скироса, первый начал писать прозою. Наконец язык пиитический изгнан из обыкновенных разговоров и ежедневных сношений между людьми. Его стали употреблять только в таких сочинениях, где он служит украшением.
О начале и успехах слова: Читано в Императорском Московском университете // Вестн. Европы. — 1807. — Ч. 31, N 1. — С. 33-56.
- ↑ Из выговариваемых (articulés) звуков состоят склады и слова; звуки произносимые, но не выговариваемые (inarticulés) не составляют слов.