В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи
Издание подготовили Н. В. Королева, В. Д. Рак
Л., «Наука», 1979
Серия «Литературные памятники»
Решаясь говорить о направлении нашей поэзии в последнее десятилетие, предвижу, что угожу очень не многим и многих против себя вооружу. И я наравне со многими мог бы восхищаться неимоверными у цехами нашей словесности. Но льстец всегда презрителен. Как сын отечества, поставляю себе обязанностию смело высказать истину.
От Ломоносова до последнего преобразования нашей словесности Жуковским и его последователями у нас велось почти без промежутка поколение лириков, коих имена остались стяжанием потомства, коих творениями должна гордиться Россия. Ломоносов, Петров, Державин, Дмитриев, спутник и друг Державина — Капнист, некоторым образом Бобров, Востоков и в конце предпоследнего десятилетия — поэт, заслуживающий занять одно из первых мест на русском Парнасе, кн. Шихматов — предводители сего мощного племени: они в наше время почти не имели преемников. Элегия и послание у нас вытеснили оду. Рассмотрим качества сих трех родов и постараемся определить степень их поэтического достоинства.
Сила, свобода, вдохновение — необходимые три условия всякой поэзии. Лирическая поэзия вообще не иное что, как необыкновенное, то есть сильное, свободное, вдохновенное изложение чувств самого писателя. Из сего следует, что она тем превосходнее, чем более возвышается над событиями ежедневными, над низким языком черни, не знающей вдохновения. Всем требованиям, которые предполагает сие определение, вполне удовлетворяет одна ода, а посему, без сомнения, занимает первое место в лирической поэзии или, лучше сказать, одна совершенно заслуживает название поэзии лирической. Прочие же роды стихотворческого изложения собственных чувств — или подчиняют оные повествованию, как-то гимн, а еще более баллада, и, следовательно, переходят в поэзию эпическую; или же ничтожностию самого предмета налагают на гений оковы, гасят огонь его вдохновения. В последнем случае их отличает от прозы одно только стихосложение, ибо прелестью и благозвучием — достоинствами, которыми они по необходимости ограничиваются, — наравне с ними может обладать и красноречие. Ода, увлекаясь предметами высокими, передавая векам подвиги героев и славу Отечества, воспаряя к престолу Неизреченного и пророчествуя пред благоговеющим народом, парит, гремит, блещет, порабощает слух и душу читателя. Сверх того, в оде поэт бескорыстен: он не ничтожным событиям собственной жизни радуется, не об них сетует; он вещает правду и суд промысла, торжествует о величии родимого края, мещет перуны в сопостатов, блажит праведника, клянет изверга.
В элегии — новейшей и древней — стихотворец говорит об самом себе, об своих скорбях и наслаждениях. Элегия почти никогда не окрыляется, не ликует: она должна быть тиха, плавна, обдуманна; должна, говорю, ибо кто слишком восторженно радуется собственному счастию — смешон; печаль же неистовая не есть поэзия, а бешенство. Удел элегии — умеренность, посредственность (Горациева aurea mediocritas[1]). {*}
Son enthousiasme paisible
N’a point ces tragiques fureurs;
De sa veine feconde et pure
Coulent avec nombre et mesure
De ruisseaux de lait et de miel,
Et се pusillaniine Icare
Trahi par 1’aile de Pindare
Ne retombe jamais du ciel! {**} 3
{* Вольтер сказал, 1 что все роды сочинений хороши, кроме скучного; он не сказал, что все равно хороши. Но Буало — верховный, непреложный законодатель толпы русских и французских Сен-Моров и Ожеров — объявил: Un sonnet sans aelaut vaut seul un long роете! <Сонет без промахов стоит длинной поэмы! (франц.)>. 2 Есть, однако же, варвары, в глазах коих одна отважность предпринять создание эпопеи взвешивает уже всевозможные сонеты, триолеты, шарады — может быть, баллады. Сочинитель).
- Его мирный восторг далек от трагических неистовств, из его плодотворного и чистого порыва проистекают, ритмично и размеренно, ручьи млека и меда, и этот малодушный Икар, которому изменило крыло Пиндара, никогда не падает с неба (франц.).}
Она только тогда занимательна, когда, подобно нищему, ей удастся (сколь жалкое предназначение!) вымолить, выплакать участие или когда свежестью, игривою пестротою цветов, которыми осыпает предмет свой, на миг приводит в забвение ничтожность его. Последнему требованию менее или более удовлетворяют элегии древних и элегии Гетевы, названные им римскими; но наши Грей почти[2] вовсе не искушались в сем светлом, полуденном роде поэзии.
Послание у нас — или та же элегия, только в самом невыгодном для ней облачении, или сатирическая замашка, каковы сатиры остряков прозаической памяти Горация, Буало и Попа, или просто письмо в стихах. Трудно не скучать, когда Иван и Сидор напевают нам о своих несчастиях; еще труднее не заснуть, перечитывая, как они иногда в трехстах трехстопных стихах друг другу рассказывают, что — слава богу! — здоровы и страх как жалеют, что так давно не видались! 5 Уже легче, если по крайней мере ретивый писец вместо того, чтоб начать:
Милостивый государь NN,
воскликнет:
…чувствительный певец,
Тебе (и мне) определен бессмертия венец! 6 —
а потом ограничится объявлением, что читает Дюмарсе, учится азбуке и логике, никогда не пишет ни семо, ни овамо и желает быть ясным!7 Душе легче — говорю, — если он вдобавок не снабдит нас подробным описанием своей кладовой и библиотеки8 и швабских гусей9 и русских уток своего приятеля.
Теперь спрашивается: выиграли ли мы, променяв оду на элегию и послание?
Жуковский первый у нас стал подражать новейшим немцам, преимущественно Шиллеру. Современно ему Батюшков взял себе в образец двух пигмеев французской словесности — Парни и Мильвуа.10 Жуковский и Батюшков на время стали корифеями наших стихотворцев и особенно той школы, которую ныне выдают нам за романтическую.
Но что такое поэзия романтическая?
Она родилась в Провансе 11 и воспитала Данта, который дал ей жизнь, силу и смелость, отважно сверг с себя иго рабского подражания римлянам, которые сами были единственно подражателями греков, и решился бороться с ними. Впоследствии в Европе всякую поэзию свободную, народную стали называть романтическою. Существует ли в сем смысле романтическая поэзия между немцами?
Исключая Гете, и то только в некоторых, немногих его творениях, они всегда и во всяком случае были учениками французов, римлян, греков, англичан, наконец — итальянцев, испанцев. Что же отголосок их произведений? что же наша романтика?
Не будем, однако же, несправедливы. При совершенном неведении древних языков, которое отличает, к стыду нашему, всех почти русских писателей, имеющих некоторые дарования, без сомнения, знание немецкой словесности для нас не без пользы. Так, напр., влиянию оной обязаны мы, что теперь пишем не одними александринами и четырехстопными ямбическими и хореическими стихами.
Изучением природы, силою, избытком и разнообразием чувств, картин, языка и мыслей, народностию своих творений великие поэты Греции, Востока и Британии неизгладимо врезали имена свои на скрижалях бессмертия. Ужели смеем надеяться, что сравнимся с ними по пути, по которому идем теперь? Переводчиков никто, кроме наших дюжинных переводчиков, не переводит. Подражатель не знает вдохновения: он говорит не из глубины собственной души, а принуждает себя пересказать чужие понятия и ощущения. Сила? — Где найдем ее в большей части своих мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведений? У нас все мечта и призрак, все мнится, и кажется, и чудится, все только будто бы, как бы, нечто, что-то. Богатство и разнообразие? — Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие. Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях. {*} Если бы сия грусть не была просто риторическою фигурою, иной, судя по нашим Чайльдам-Гарольдам, едва вышедшим из пелен, мог бы подумать, что у нас на Руси поэты уже рождаются стариками. Картины везде одни и те же: луна, которая — разумеется — уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, дошлые иносказания, бледные, безвкусные олицетворения: Труда, Неги, Покоя, Веселия, Печали, Лени писателя и Скуки читателя в особенности же — туман: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя.12
{* Да не подумают, однако же, что не признаю ничего поэтического в сем сетовании об утрате лучшего времени жизни человеческой, юности, сулящей столько наслаждений, ласкающей душу столь сладкими надеждами. Одно, два стихотворения, ознаменованные притом печатью вдохновения, проистекшие от сей печали, должны возбудить живое сочувствие, особенно в юношах, ибо кто, молодой человек, не вспомнит, что при первом огорчении мысль о ранней кончине, о потере всех надежд представилась его душе, утешила и умилила его?
Но что сказать о словесности, которая вся почти основана на сей одной мысли? Соч<инитель>.}
Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих 13 язык, un petit jargon de coterie.[3] Без пощады изгоняют из него все речения и обороты славянские и обогащают его архитравами, колоннами, баронами, траурами, германизмами, галлицизмами и барбаризмами. В самой прозе стараются заменить причастия и деепричастия бесконечными местоимениями и союзами. О мыслях и говорить нечего. Печатью народности ознаменованы какие-нибудь 80 стихов в «Светлане» и в «Послании к Воейкову» Жуковского, некоторые мелкие стихотворения Катенина, два или три места в «Руслане и Людмиле Пушкина».14
Свобода, изобретение и новость составляют главные преимущества романтической поэзии перед так называемою классическою позднейших европейцев. Родоначальники сей мнимой классической поэзии более римляне, нежели греки. Она изобилует стихотворцами — не поэтами, которые в словесности то же, что бельцы[4] в мире физическом. Во Франции сие вялое племя долго господствовало: лучшие, истинные поэты сей земли, напр. Расин, Корнель, Мольер, несмотря на свое внутреннее омерзение, должны были угождать им, подчинять себя их условным правилам, одеваться в их тяжелые кафтаны, носить их огромные парики и нередко жертвовать безобразным идолам, которых они называли вкусом, Аристотелем, природою, поклоняясь под сими именами одному жеманству, приличию, посредственности. Тогда ничтожные расхитители древних сокровищ частым, холодным повторением умели оподлить лучшие изображения, обороты, украшения оных: шлем и латы Алкидовы подавляли карлов, не только не умеющих в них устремляться в бой и поражать сердца и души, но лишенных под их бременем жизни, движения, дыхания. Не те же ли повторения наши: младости и радости, уныния и сладострастия, и те безымянные, отжившие для всего брюзги, которые — даже у самого Байрона («Childe Harold»), надеюсь, далеко не стоят не только Ахилла Гомерова, ниже Ариостова Роланда, ни Тассова Танкреда, ни славного Сервантесова Витязя печального образа, — которые слабы и недорисованы в «Пленнике» и в элегиях Пушкина, несносны, смешны под пером его переписчиков? Будем благодарны Жуковскому, что он освободил нас из-под ига французской словесности и от управления нами по законам Лагарпова «Лицея» и Баттёева «Курса»;15 но не позволим ни ему, ни кому другому, если бы он владел и вдесятеро большим перед ним дарованием, наложить на нас оковы немецкого или английского владычества!
Всего лучше иметь поэзию народную. Но Расином Франция отчасти обязана Еврипиду и Софоклу? Человек с талантом, подвизаясь на пути своих великих предшественников, иногда открывает области новых красот и вдохновений, укрывшиеся от взоров сих исполинов, его наставников. Итак, если уже подражать, не худо знать, кто из иностранных писателей прямо достоин подражания? Между тем наши живые каталоги, коих взгляды, разборы, рассуждения беспрестанно встречаешь в «Сыне отечества», «Соревнователе просвещения и благотворения», «Благонамеренном» и «Вестнике Европы», обыкновенно ставят на одну доску словесности греческую и — латинскую, английскую и — немецкую; великого Гете и — недозревшего Шиллера; исполина между исполинами Гомера и — ученика его Виргилия; роскошного, громкого Пиндара и — прозаического стихотворителя Горация; достойного наследника древних трагиков Расина и — Вольтера, который чужд был истинной поэзии; огромного Шекспира и — однообразного Байрона! Было время, когда у нас слепо припадали перед каждым французом, римлянином или греком, освященным приговором Лагарпова «Лицея». Ныне благоговеют перед всяким немцем или англичанином, как скоро он переведен на французский язык: ибо французы и но сю пору не перестали быть нашими законодав-цами; мы осмелились заглядывать в творения соседей их единственно потому, что они стали читать их.
При основательнейших познаниях и большем, нежели теперь, трудолюбии наших писателей Россия по самому своему географическому положению могла бы присвоить себе все сокровища ума Европы и Азии. Фердоуси, Гафис, Саади, Джами ждут русских читателей.
Но не довольно — повторяю — присвоить себе сокровища иноплеменников: да создастся для славы России поэзия истинно русская; да будет святая Русь не только в гражданском, но и в нравственном мире первою державою во вселенной! Вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные — лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности.
Станем надеяться, что наконец наши писатели, из коих особенно некоторые молодые одарены прямым талантом, сбросят с себя поносные цепи немецкие и захотят быть русскими. Здесь особенно имею в виду А. Пушкина, которого три поэмы, особенно первая, подают великие надежды. Я не обинулся смело сказать свое мнение насчет и его недостатков; несмотря на то, уверен, что он предпочтет оное громким похвалам господина издателя «Северного архива».16 Публике мало нужды, что я друг Пушкина, но сия дружба дает мне право думать, что он, равно как и Баратынский, достойный его товарищ, не усомнятся, что никто в России более меня не порадуется их успехам!
Сеидам же, которые непременно везде, где только могут, провозгласят меня зоилом и завистником, буду отвечать только тогда, когда найду их нападки вредными для драгоценной сердцу моему отечественной словесности. Опровержения благонамеренных, просвещенных противников приму с благодарностию; прошу их переслать оные для помещения в «Мнемозину» и наперед объявляю всем и каждому, что любимейшее свое мнение охотно променяю на лучшее. Истина для меня дороже всего на свете!
Впервые напечатано: Мнемозина, 1824, ч. II, с. 29-44. Подпись: В. Кюхельбекер. Содержательная, острая статья Кюхельбекера вызвала ожесточенную полемику (см. в паст, изд., с. 607, там же основная литература вопроса). Здесь укажем основные полемические выступления.
В «Новостях литературы» (1824, с. 22-28) с мелкими придирчивыми замечаниями выступил А. Ф. Воейков (подпись: В.), робко возражал Кюхельбекеру П. Л. Яковлев в «Благонамеренном» (1824, N 15, подпись: J). Основная полемика разгорелась между Кюхельбекером и Булгариным. Последний выступил с похвалами и поверхностными критическими замечаниями в ЛЛ (1824, N 15), а в N 16 ЛЛ поместил построенный на идеях Грибоедова и Кюхельбекера фельетон «Литературные призраки». Ответ Кюхельбекера вызвал резкие возражения Булгарина (см. комментарий к следующей статье) и поддержавшего его Василия Ушакова (ЛЛ, 1824, N 21 и 22), возразившего Кюхельбекеру по всем пунктам его статьи. Одоевский отвечал Булгарину и Ушакову в «Мнемозине» (% IV). Ушаков возражал в СО (1825, ч. 104, N 21).
1 Вольтер сказал… — В предисловии к пьесе «Блудный сын».
2 Сонет без промахов стоит длинной поэмы! — Цитата из трактата Буало «Поэтическое искусство» (1674). Ср.: «Поэму в сотни строк затмит сонет прекрасный» (пер. Э. Л. Линецкой) — Буало. Поэтическое искусство. М., 1957, с. 7ї.
3 Цитата из оды французского писателя-романтика А. Ламартина «Энтузиазм».
4 Барон Дельвиг написал несколько стихотворений… — Кюхельбекер мог иметь в виду следующие стихотворения Дельвига: «Дамон» (идиллия), напечатано в «Трудах вольного общества любителей российской словесности» (Серевнователь просвещения, 1824, ч. XXV, кн. 3, с. 246); «На смерть собачки Амики», 1820, напечатано: СЦ на 1828 год, с. 65; «На смерть***, Сельская элегия», 1820, напечатано: ПЗ на 1823 г., с. 265; «Элегия» («Когда, душа, просилась ты…»), 1820, напечатано: Новости литературы, 1823, кн. III, N 1, с. 47, и др.
5 Послание у нас… не видались! — Стихотворное послание с 1810-х гг. вталр излюбленным жанром в творчестве Жуковского, Батюшкова, В. Л. Пушкина, Воейкова, против них и направлен сарказм Кюхельбекера. Триста трехстопных стихов - вероятно, намек прежде всего на стихи Батюшкова «Мои Пенаты» (Послание к Жуковскому и Вяземскому) 1811—1812 гг., которые насчитывают 316 строк и написаны трехстопным ямбом, а также на написанное тем же размером послание Жуковского «К Батюшкову» (1811) (более 700 стихов). Его Кюхельбекер и позднее называл «несносным» (см. с. 197 наст. изд.).
6 Источник цитаты не установлен.
7 … читает Дюмарсе… желает быть ясным! — Иронический пересказ начала послания В. Л. Пушкина «К В. А. Жуковскому» (1810):
Скажи, любезный друг, какая прибыль в том,
Что часто я тружусь день целый над стихом?
Что Кондильяка я и Дюмарсе читаю,
Что логике учусь и ясным быть желаю?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не ставлю я нигде ни семо, ни овамо;
Я, признаюсь, люблю Карамзина читать
И в слоге Дмитреву стараюсь подражать.
О Кондильяке и Дюмарсе с пренебрежением писал Кюхельбекер и позднее. См.: «Дневник», с. 300.
8 …подробным описанием своей… библиотеки… — Библиотека, круг чтения, любимые писатели описаны, в частности, в «Моих Пенатах» Батюшкова и особенно в пушкинском подражании «Моим Пенатам» — «Городок. К***» (1815). См. также стихотворение П. А. Вяземского «Библиотека» (1817). Напечатано впервые: Литературный музеум на 1827 год Владимира Измайлова. М., 1827, с. 149—160.
9 …швабских гусей… - Намек на следующие строки послания Жуковского «К Батюшкову» (1811):
И, гость из края дальня,
Уютный домик свой
Там швабский гусь спесивой
На острове под ивой
Меж дикою крапивой
Беспечно заложил.
10 Парни и Милъвуа. — Парни Эварист (1753—1814) — французский поэт, автор изящных стихов эротического и эпикурейского содержания («Эротические стихотворения 1778», «Поэтические безделки», 1779), а также «Мадагаскарских песен» (1787). Мильвуа Шарль Ибер (1782—1816)-французский поэт, автор элегий. Батюшков переводил этих поэтов, особенно Парни, в 1810-х гг. Еще Гнедич в письме от 21 марта 1811 г. упрекал Батюшкова за отход от серьезной тематики и увлечение «легкой поэзией», см.: Гнедич Н. И. Письма к К. Н. Батюшкову. — Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1972 год. Л., 1974, с. 89-92.
11 Она родилась в Провансе… — Размышления Кюхельбекера о генезисе романтической поэзии восходят, к положениям французского историка Ж.-Ш. Сисмонди, который писал о влиянии поэзии трубадуров на развитие европейского романтизма, рассматривая творчество Данте в непосредственной связи с провансальской лирикой (см.: Sismondi J. С. L. De la litterature du midi de l’Europe, t. 1. Paris, 1813, p. 342—343).
12 Картины везде одни и те же… туман в голове сочинителя. — В основном нападение на Жуковского, которого Кюхельбекер считал одним из самых талантливых представителей неприемлемой для него линии литературного развития. Приведем несколько параллелей к словам Кюхельбекера из стихотворений Жуковского, в которых мы найдем и луну:
Бледнее тусклая луна!
Светлей восток багровый, —
(«Двенадцать спящих дев»)
и лес с заходящим солнцем:
Там пламенел брегов на тихом склоне
Закат сквозь редкий лес, —
(«Варвик»)
и тени:
Их тени мчатся в высоте…
Возникли тени с воем… —
(«Певец во стане русских воинов»)
и олицетворения Покоя, Лени и пр.:
Вхожу в твою обитель:
Здесь весел ты с собой,
И Лени друг, Покой,
Дверей твоих хранитель.
(«К Батюшкову»)
Туман был действительно излюбленной деталью поэтического пейзажа Жуковского. Например:
Окрест его дремучий бор,
Утесы под ногами;
Туманен вид полей и гор;
Туманы над водами…
Но тщетно он очами
Летит к далеким небесам…
Туман под небесами!
(«Двенадцать спящих дев»)
13 … для немногих… — Намек на поэтические сборники Жуковского «Для немногих» («Fur Wenige»), N 1-6. М., 1818.
14 Печатью народности… Пушкина. — Имеются в виду начало баллады «Светлана» (1808) с описанием народных обрядов, конец послания «К Воейкову» (1814), где разрабатываются русские фольклорные мотивы, баллады Катенина «Убийца» (1815), «Леший» (1815), «Ольга» (1816) и фольклорно-исторические мотивы в «Руслане и Людмиле» (1820).
15 …по законам Лагарпова «Лицея» и Баттёева «Курса»… — Лагарп Ж. (1739—1803) — французский теоретик литературы, сторонник классицизма, автор шестнадцатитомного «Лицея, или Курса древней и повой литературы» (издан в 1799—1805 гг.), русский перевод: Лагарп Г. Ф. Лицей, или Круг словесности древней и новой, ч. 1-5. СПб., 1810—1814. Баттё Ш. — французский эстетик, автор пятитомного «Курса литературы». На русский язык переведен с немецкого с добавлениями Рамлера: Баттё. Начальные правила словесности, т. 1-4. М., 1806—1807.
16 …господина издателя «Северного архива» - Ф. В. Булгарина.
БдЧ — Библиотека для чтения.
BE — Вестник Европы.
ГИМ — Государственный исторический музей.
ЛЛ — Литературные листки.
ЛН — Литературное наследство.
МН — Московский наблюдатель.
МТ — Московский телеграф.
ОЗ — Отечественные записки.
ОР ГБЛ — Отдел рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина.
ОР ГПБ — Отдел рукописей Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.
ОР ИРЛИ — Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский Дом).
ПЗ — Полярная звезда.
РЛ — Русская литература.
PC — Русская старина.
СА — Северный архив.
СО — Сын отечества и Северный архив.
СП — Северная пчела.
СЦ — Северные цветы.
ЦГАОР — Центральный государственный архив Октябрьской революции.
ЦГИАЛ — Центральный государственный архив литературы и искусства.