О наготе статуй и об их одежде
правитьВ ваятельном искусстве множество затруднений встречается, касательно наблюдения народной одежды. С давнего времени спорят, как далеко и при каких обстоятельствах можно уклоняться от обыкновения, и заменять нынешнюю одежду или наготою, или греческим и римским убором. Нелегко решить сию важную задачу. У каждого свои требования. Один не терпит пуговиц; другой не хочет видеть листков виноградного дерева. Трудно согласить все противные мнения; однако мы попытаемся рассмотреть сию задачу. Осмелимся объявить мысли свои о таком предмете, который доныне еще не объяснен людьми учеными и проницательными.
Придерживаясь методического порядка, за нужное почитаем сперва наследовать, какие обыкновения, какие причины побуждали греков и римлян представлять нагими героев своих и мужей знаменитых; потом рассмотрим приличия; далее приступим к тому, какую пользу найдет для себя историк в точности одежды на общественных памятниках; напоследок разберем, что наиболее выгодно для успехов искусства.
Обыкновение греческих ваятелей представлять богов своих и героев совсем нагими, без сомнения, очень много содействовало успехам ваятельного искусства. Но сие обыкновение возникло от особенной побудительной причины. Греки всегда уважали телесную крепость и проворство предпочитая их другим приобретенным способностям. Весьма понятно, что народ немногочисленный дорожил сими качествами, удобнейшими к сохранению бытия политического, и что, дабы достигнуть вожделенной своей цели, с особливою привязанностью занимался всем тем, что могло служить к усовершенствованию сил телесных. Статуи атлетов, одержавших победу на играх гимнастических, вероятно были первым произведением ваятельного искусства. Победа на Олимпийских играх в Афинах и в Спарте почитаема была за верх счастья, до какого смертному достигнуть возможно, и победителям воздавались отличнейшие почести. Художники должны были изображать сих атлетов нагими, точно в таком виде, в каком являлись они на месте позорища. После того, когда надлежало изображать героев, они подумали, что для сохранения приличностей и для достоинства образцов необходимо нужно представлять их также нагими. Распространился круг просвещения; почтение к умственным качествам заступило место уважения, дотоле воздаваемого способностям телесным; атлеты потеряли уже прежнюю важность свою у людей благомыслящих и ученых; но народ не переставал иметь к ним почтение. В греческих республиках, даже во время цветущего их благосостояния, содержали атлетов. Когда привычка изображать героев нагими сделалась общею, то художники, для выгод своих сохраняя сие обыкновение, представляли в таком же виде богов и героев обоготворенных после смерти.
Несправедливо было бы возражать против сказанного тем, что статуи Лаокоона, Помпея, Агриппы и других необоготворенных греков и римлян сделаны также нагими; это было следствием, или лучше сказать, употреблением во зло обыкновения, от вышеупомянутых причин возникшего, и поддерживаемого честолюбием самых тех людей, кои заказывали художникам работать свои статуи. Цицерон упрекает Верреса, что в Сиракузах воздвиг нагие статуи в честь своему сыну. Заметить еще должно, что люди в теплых странах жившие и приобыкшие видеть наготу, не могли быть слишком разборчивы в рассуждении благопристойности. Даже многие греческие философы являлись в обществах, имея на себе одну епанчу и род нижнего платья, а молодые люди в жаркое время занимались гимнастическими упражнениями почти совсем нагие. Обычаи греков и римлян, одежда их, жаркий климат, привычка во всякое время смотреть на обнаженные члены тела, а особливо у греков, заставляли ваятелей употреблять наготу во многих своих произведениях, и зрители не могли досадовать на смелость художников.
Об одежде народов можно то же сказать, что об их жилищах: почти всегда платье и дома делаются, смотря по климату. Чем ближе народ к равноденственной линии, тем легче его одежда и тем более обнажает он у себя члены тела, выключая только некоторые несходства у восточных народов, зависящие от разных обыкновений и других причин побудительных. Разность званий очевидно также располагает различием одежды: законодатель, верховный начальник, священнослужитель должны быть изображаемы в длинной одежде, которая показывает сановитую важность; напротив того воина и всякого другого человека, в обыкновенной работе упражняющегося, приличнее одевать в короткое платье.
Весьма непростительно в наших произведениях искусств слепо и без рассуждения перенимать у греков и римлян покрой одежды: нравы их и обычаи от наших совершенно отличны; сверх того древние были не без предрассудков; они часто могли ошибаться; и не смешно ли подражать им в самых даже ошибках? Скажем откровенно, что едва ли можно одобрять обыкновение их в произведениях исторического содержания представлять аллегорические или мифологические фигуры, для того только чтобы употребить наготу тела; такая смесь разнородных частей более потемняет, нежели объясняет смысл изображения. Равным образом сюда принадлежат и лоскутки платья, некоторыми древними ваятелями привешенные к плечам или к другим членам статуи, для того, как думают, чтобы тем показать звание изображенной особы, или напомнить, что ее должно почитать одетою. Сии лоскутки, которыми обезображены древние статуи, и между прочими Помпея и Марка Аврелия, производят весьма худое впечатление, и ничего приятного не выражают.
Обративши внимание свое на приличие, тотчас увидим, что ни в каком случае не должно представлять нагими людей высокого сана, не упоминая даже, что сие было бы несовместно с благопристойностью. Мужи, управляющие судьбою других и в художественных произведениях и в действии должны внушать к себе уважение, а особливо среди народа; где же более они видимы бывают, как не в памятниках общественных? Не надобно смешивать государя, начальника, полководца, с философом, с ученым, с художником. Одни должны торжественно являться не иначе как со всеми знаками своего сана, и наружностью своею возбуждать благоговение; другие напротив того бывают в средоточии славы своей, находясь в кабинете, в лаборатории или в рабочей. Искусный художник, оставивший нам образец Пуссеневой статуи, живо чувствовал сию истину. Он схватил ту минуту, когда славный живописец, по обыкновению жителей Италии, нагой вскочивши с постели и закрывшись до половины тела епанчою, в восторге рисует план мастерского произведения, в голове его родившийся. Выдумка прекрасная, уму творческому принадлежащая! Представив Пуссеня совершенно голым, художник погрешил бы против благопристойности.
Пигаль изваял Вольтера нагим. Сей художник изобрел план по вдохновению, все были довольны, и в короткое время собрано подпискою много денег: но рассудивши, скоро каждый почувствовал странность такого памятника. Вот почему двадцать пять лет не находили места для Вольтеровой статуи; теперь она помещена в библиотеке Института. Разумеется, что наружность сухого старика для глаз очень неприятна. Может быть скажут, для чего ж бы не представить Вольтера под баснословною эмблемою? Но тогда надлежало бы дать ему другую голову; ибо очень понятно, какая странная вышла бы противоположность между сухою головою Вольтера и туловищем какой-нибудь аллегорической фигуры. О неприятном действии, производимом новыми головами на древних туловищах, можно судить по Геркулесу в парике, что у ворот Св. Мартина, хотя впрочем Людовик XIV имел прекрасную голову и вообще был строен. Некоторые критики думают, что парик испортил всю статую. Не худо однако здесь заметить, что головной убор сей употреблен был для тех же самых причин, для которых древние художники прикладывали лоскутки одежды к нагим статуям. Вероятно, по снятии парика, никто более уже не узнал бы Людовика XIV; ибо известно, как много прибавляют сходства платье, положение тела и особливо головной убор. Приложив новую голову к нагому туловищу, хотя бы во всем совершенному; ваша статуя почти всегда будет отвратительна, очень далека от совершенства. Чтоб избежать сего неудобства, должно вам дополнить сходством лица то, чего недостает в одежде; но и тогда статуя ваша будет обыкновенным плодом воображения. В одном месте хранится мраморная Бельведерского Аполлона статуя, к которой после приставили голову Людовика XV; к древней статуе Дианы также приделана была голова сперва г-жи Помпадур, потом г-жи Дюбарри; нельзя на них взглянуть без смеха. Сии головы, впрочем весьма пригожие, вовсе не пристали к туловищам.
При всем уважении к древности, нельзя не признаться, что голова статуи, несправедливо называемой Германиковой, находится не у места, будучи приложена к туловищу очень правильному и красивому. Вероятно, сия статуя, и те о которых выше упомянуто, сделаны были для украшения будуара в каком-нибудь небольшом домике, а отнюдь не для того, чтобы служить общественным памятником. Правитель королевства, дюк Орлеанский, приказал написать себя голого в виде Адама, а г-жу Парабер в виде Евы: всем известна сия картина Сантерровой работы; но она также была предназначена для будуара. Дюк в то же время раздавал портреты свои и бюсты высшим местам правительства; не нужно сказывать, что в изображениях сих была сохранена та одежда, в какой правитель являлся при торжественных случаях. Не оканчивая сей части нашего рассуждения, дозволим себе сказать несколько слов о латинских надписях, которые и теперь еще ставятся на общественных памятниках. Сделаем одно только замечание: к чему служат сии надписи? Не для показания ли проходящим или побудительной причины, по которой воздвигнут памятник, или конца, для которого он предназначен? Теперь спрашивается: разумеет ли двадцатая часть проходящих людей по латыни, и не смешно ли говорить к народу на таком языке, которого он не понимает? Простительно ли французам до такой степени не уважать своего собственного языка, прославленного творениями Гасинов и Фенелонов?
В рассуждении исторической истины, мы думаем, что строгую точность наблюдать должно в одежде не менее как и в благопристойности. Можно ли терпеть, чтобы в государстве, обогащенном художественными произведениями, равняющимися греческим и римским, прекраснейшие статуи были обезображиваемы несохранением правдоподобия и обыкновения касательно одежды? Перенимали ль греки у египтян, предшественников своих в искусствах, одежду их, или смешные предрассудки, которыми отличались их произведения? Говорят, что в одежде греков и римлян более живописной приятности, нежели в нашей, и что нагота в ваятельном искусстве представляет более красот для художника. Положим, что это правда; однако обычаи наши, нравы и климат походят ли на греческие и римские? Так ли у нас одеваются воины и так ли сражаются, как у древних? Известно, чем история одолжена медалям и древним памятника, без которых многое осталось бы для нас закрытым. К чему же послужат художественные произведения настоящего времени, ежели правнуки наши не найдут в них истины исторической? Судя по замешательству и неудобствам, с которыми борются нынешние антикварии, легко можем представить себе, в каком затруднительном положении будут находиться грядущих времен испытатели древности, разбирая смесь наготы, одежды героической, одежды греческой, римской и французской! Не без причины опасаться можно, что наши статуи будут походить на исторические романы, в которых нравы и обычаи героев, превращенных по воле сочинителей, искажены столько же как и напоминаемые ими происшествия. Не странно ли наблюдать строгую точность в изображении одежды древних народов, коих деяния сохраняются художниками нашими или на холст, или на театр, и не заботиться о представлении в надлежащем виде того, что у нас перед глазами?
Во Франции ныне занимаются отыскиванием малейших следов цельтических памятников, для того чтобы получить сколько-нибудь сведений об истории древних цельтов. Безобразный камень, на котором найдены едва приметные черты надписи, дает случай к сочинению пространного рассуждения. О какой-нибудь медали, на которой почти все признаки стерты временем, пишут целые типы. Сии замечания должны убедить всякого, сколь важна для истории точность одежды, представляемой художниками.
Остается исследовать, до какой степени художники могут отступать от строгой истины, и необходима ли нагота для успехов ваятельного искусства. Признаемся, что мы упустили удобный случаи иметь свою национальною одежду, а к большему сожалению случай сей был тем для нас благоприятнее, что художества и вкус приобрели уже великие успехи. Можем однако утешать себя, что люди с истинным дарованием умеют пользоваться всякою одеждою; доказательством служат многие статуи, картины и обронной работы изображения, в которых нынешние художники сохранили национальную одежду; проницательностью ума своего и тонкостью вкуса они заменили все, что могло бы в одежде нашего времени казаться неприятным. Как женщина, которая желает нравиться, не уклоняясь от моды, иногда очень странной, умеет находить способы казаться всегда прелестною; так искусный художник может представить нынешнюю одежду в приятном виде, отменяя некоторые излишние мелочи, но не уклоняясь от правдоподобия. Сверх того непостоянство мод наших живописцам и ваятелям дает множество способов избегать неприятностей, и дозволяет им выбирать приличнейшую одежду, не нарушая исторической точности.
Часто говорят, что неискусный художник может скрывать свое невежество под сгибами одежды; но нередко случается также, что без ее помощи он обнаруживает все свое невежество. Впрочем посредственный художник никого не обманет; взглянувши на руку или на палец, знаток тотчас заметит его неспособность. Согласимся, что для искусного изображения одежды потребно великое дарование, а особливо когда ею закрыты части тела с намерением показать те формы и выпуклости; согласимся также, что галерея, наполненная одними только нагими фигурами, была бы до крайности утомительна, и что сравнение в ней фигур новых с древними всегда оканчивалось бы в пользу первых; однако для ваятелей все еще останется много случаев показать свое искусство в изображении нагого тела. Какое обширное поле предлежит им в мифологии и в аллегорических предметах, а особливо когда употреблять их кстати или в надгробных памятниках, или при других обстоятельствах, коими вкус и разборчивость могут воспользоваться!
Ваятель не имеет тех способов разнообразия, какие имеет живописец; последний, почти всегда располагая большим количеством фигур для обогащения своей картины, может еще прибавлять разные предметы на грунте, какие почтет приличными. Если прибавить к сим выгодам прелесть красок и очаровательное их действие; то легко можно удостовериться, что для ваятеля одна только одежда есть такое пособие, которым он располагать может в свою пользу, и без которого остался бы он в затруднительном положении, не имея выгод самых необходимых.
Выбирая для себя предмет или действие, художник должен всегда пользоваться благоприятнейшею минутою. Живописец, приготовляясь писать сражение, предпочтительно должен выбрать для себя схватку конницы, а не перестрелку пехотных батальонов. В первом случай разнообразие положений, ярость ратующих, быстрое движение коней подадут ему более возможности показать свое искусство; напротив того во втором однообразие рядов и сходство фигур не обещают сильного впечатления. Но ежели бы искусного художника заставили написать и такую картину; он воспользуется сторонними предметами, или, буде можно, схватит мгновение, когда разорванные ряды пехоты представляют живописный беспорядок.
Каких пособий не найдет художник в обширных сведениях при отличном даровании? Ежели бы не сохранилось никаких преданий об одежде народов, которые должны быть представлены в изображении, для него довольно знать историю их, нравы, обычаи, место жительства, и он почти угадает, как они одевались. Между тем как испытатель древностей ходит ощупью в потемках, желая открыть под ржавчиною времени значение какой-нибудь статуи или происхождение памятника, художник, при глубоких сведениях в археологии, одаренный особенною проницательностью, вдруг объясняет многие трудности и сомнительные предположения заменяет достоверностью.
Итак, после всего, о чем выше предложено, мы думаем, что художник, которому поручено соорудить общественный памятник или сделать статую мужа высоким достоинством облеченного, не должен представлять его ни нагим ни в одежде, неприличной его сану. То же самое сказать можем и об историческом содержании. Впрочем, по нашему мнению, художник волен, но только всегда с осторожностью, пользоваться сими пособиями и при удобном случае употреблять аллегорию и мифологию, никак однако не дерзая нарушать надлежащей приличности.
Понс Н. О наготе статуй и об их одежде / Понс; (С франц. М. [М. Т. Каченовский]) // Вестн. Европы. — 1810. — Ч. 51, N 11. — С. 214-229.