(*) Изъ превосходнаго творенія: De Іа Littérature du midi de l’Euroре par J. C. L. Simonie de Sismondi. Paris, 1813. T. I, pag. 38.
Западъ весь былъ погруженъ въ варварствѣ; многолюдство племенъ и богатства ихъ исчезли; оставшіеся въ маломъ числѣ жители, разсѣянные на великомъ пространствѣ, все еще должны были сопротивляться безпрестанно возраждающимся бѣдствіямъ — нашествіямъ варваровъ, войнамъ междоусобнымъ, феодальной тиранніи, съ трудомъ спасали они жизнь свою, безпрестанно угрожаемую мечёмъ, или голодомъ: всегда находясь въ такомъ состояніи насильства или страха, они неимѣли свободнаго времени предаваться умственнымъ наслаждѣніямъ. Не было уже никакихъ поводовъ къ витійству; Поезія скрывалась въ неизвѣстности, Философія почиталась возмущеніемъ противъ религій; самой даже языкъ истребился, варварскія и областныя нарѣчія заступили мѣсто сего прекраснаго языка Латинскаго; которой долго соединялъ Западные народы и сохранялъ для нихъ толикія сокровища мысли и вкуса. Въ сіе самое время одинъ новый король, которой своими побѣдами, своимъ фанатизмомъ болѣе всякаго другаго содѣйствовалъ разрушенію наукъ и литтературы, утвердивши свое господство, въ свою очередь занимался уже словесностію. Аравитянинъ, обладатель великой части Востока, страны древнихъ Маговъ и Халдеевъ, откуда первыя свѣдѣнія распространились по лицу земному, — плодоноснаго Египта, долгое время бывшаго хранилищемъ знаній человѣческихъ, — смѣющейся Малой Азіи, гдѣ раскрылись Поезія, вкусъ и всѣ искусства изящныя, — пламенной Африки, отчизны сильнаго, стремительнаго краснорѣчія и самыхъ замысловатыхъ тонкостей, — Аравитянинъ, по видимому, соединилъ въ себѣ всѣ преимущества странъ покоренныхъ. Оружіе доставило ему всѣ успѣхи, какіе только могли насытить едва вѣроятное честолюбіе, и предѣлы Востока и предѣлы Африки; принадлежали къ Имперіи Калифовъ; несчетныя богатства были плодомъ ихъ завоеваній, и роскошь неограниченная овладѣла Арабами, прежде грубыми и дикими, но сладострастными съ тѣхъ поръ какъ содѣлались властелинами счастливѣйшихъ странъ въ мірѣ, гдѣ нѣга всегда имѣла престолъ свой. Ко всѣмъ наслажденіямъ, какія только доставить можетъ промышленность человѣческая, питаемая несчетными богатствами, ко всему тому что только можетъ нѣжить чувства и веселить душу. Арабы захотѣли еще присоединить удовольствія разума, сей цвѣтъ всѣхъ искусствъ, всѣхъ наукъ, всѣхъ знаній человѣческихъ, сію роскошь мысля и воображенія. На семъ новомъ поприщѣ побѣды ихъ были столь же быстры, какъ и на ратномъ полѣ. Основанное ими царство словесности обширностію своею неуступало ихъ политическому Царству; оно вознеслось съ такою же чудесною быстротою и до такой же высоты неимовѣрной, хотя и то справедливо, что оно утверждено было на основаній не болѣе прочномъ, и его существованіе было не долговременнѣе.
Бѣгство Магомета въ Медину изъ Мекки, называемое Геджира, отвѣчаетъ 622 году нашего лѣтосчисленія, мнимой пожаръ Александрійской библіотеки, которую сжегъ будто бы Амру, полководецъ Калифа Омара, относится къ 641 году: сіе время есть эпоха величайшаго варварства Срацинскаго, сіе происшествіе, сколь впрочемъ ни кажется оно сомнительнымъ, оставило по себѣ печальнѣйшую память презрѣнія къ наукамъ; но едва протекло одно столѣтіе послѣ онаго, и страстная любовь къ познаніямъ, наукамъ, Поезіи воцарились съ 750 года по времени восшествія на тронъ Калифскій фамиліи Аббассидовъ. Къ словесности Греческой вѣкъ Перикловъ приготовляемъ былъ почти восемь столѣтій постепеннаго образованія, начиная отъ войны Троянской[1]. Въ Латинской словесности вѣкъ Августовъ былъ также осмымъ отъ основанія Рима. Во Французской — вѣкъ Лудовика XIV есть двѣнадцатый послѣ Кловиса; но въ быстромъ возвышеніи Арабовъ вѣкъ Алъ-Мамуна, отца словесности изящной и Августа Багдада, отстоитъ не далѣе ста пятидесяти лѣтъ отъ начала Монархіи.
И вся словесность Арабская имѣла на себѣ признаки сего быстраго возвышенія; даже словесность нынѣшней Европы, образованная въ школѣ Арабовъ и обогатившаяся между ними, часто представляетъ старинные слѣды слишкомъ скораго раскрытія оной первоначальной нетрезвости ума, отъ которой воображеніе и вкусъ Восточныхъ народовъ часто сбивались съ прямой дороги.
Одно только легкое начертаніе Арабской словесности я намѣренъ здѣсь представить, дабы показать ея духъ и ея вліяніе на Европу, также дабы показать, какимъ образомъ Восточный стиль, занятый отъ нее Испанцами и Провансалами, распространился на всѣ языки Латинскаго происхожденія. Конечно, если бы могли мы глубже проникнуть въ Арабскую литтературу, если бы могли развернуть передъ глазами читателей сіи блестящіе вымыслы; которые содѣлали Азію страною волшебства; если бы могли очаровать ихъ прелестями той вдохновенной Поезіи, которая, изображая самыя сильныя страсти, говорила языкомъ исполненнымъ фигуръ самыхъ остроумныхъ и самыхъ смѣлыхъ, и приводила душу въ такое движеніе, которое совсѣмъ неизвѣстно нашимъ осторожнымъ поетамъ: то въ семъ новомъ, въ семъ отличномъ отъ нашего вкусѣ мы нашли бы изобильное вознагражденіе за тѣ недостатки, которые могли бы показаться намъ неприятными; но сообщить душѣ читателя впечатлѣніе красотъ языка чужестраннаго мы тогда только можемъ, когда сами бываемъ проникнуты ими; чтобы растрогать, надобно быть самому растрогану, и чтобъ заслужитъ какое нибудь довѣріе, надобно разсуждать по собственному своему чувству. Я не умѣю поарабски, не знаю ни одного изъ Восточныхъ языковъ, и долженъ буду держаться теперь болѣе извлеченій, нежели переводовъ.
Али, четвертый Калифъ послѣ Магомета, прежде всѣхъ оказывалъ нѣкоторое покровительство изящной словесности; соперникъ его и преемникъ Моавіагъ, первый изъ фамиліи Омміадовъ (661—68), былъ къ ней еще благосклоннѣе: онъ призвалъ ко двору своему мужей, отличившихся науками; окружалъ себя стихотворцами; a какъ уже многіе острова и области Греческія были покорены Калифской державѣ, то и науки Грековъ при немъ возъимѣли первое вліяніе на словесность Арабскую.
Когда Омміадовъ нестало, династія Аббассидовъ еще болѣе благоприятствовала словесности. Алъ-Манзоръ, или Манзуръ, вторый изъ Государей сей фамиліи (764—775), призвалъ къ себѣ врача Греческаго, именемъ Георгія Бакшисвага, которой первой доставилъ Арабамъ переводы Греческихъ сочиненій о Медицинѣ. Бакшисвагъ происходилъ отъ тѣхъ, гонимыхъ за приверженцость свою къ Несторіевымъ догматамъ, Греческихъ хрістіанъ, которые искали безопасности и спокойной жизни y Персовъ, и которые завели въ Гондизапорской области Медицинскую школу, уже славившуюся въ седмомъ столѣтіи. Несторій, Патріархъ Константинопольскій (429—431), раздѣлявшій два лица и два естества во Іисусѣ Хрістѣ, былъ гонителемъ православныхъ, и скоро самъ содѣлался жертвою: тысячи Несторіанъ; учениковъ его, погибли отъ меча и огня послѣ соборовъ, бывшихъ въ Ефесѣ и Халкидонѣ. Около 500 года Несторіане въ свою очередь умертвили въ Персіи почти восемь тысячь ненавистныхъ имъ Единоестественниковъ; но послѣ сего перваго возмездія они начали жить смирно, съ ревностію предались наукамъ и хранили въ Сирійскомъ языкѣ Греческую словесность въ такое время, когда суевѣріе подавляло ее въ Имперіи Восточной. Изъ ихъ Гондизапорской школы вышло множество ученыхъ Несторіанъ и Евреевъ, которые, сыискавши довѣріе врачебными своими знаніями, перенесли къ обитателямъ Востока все богатое наслѣдство Греческихъ свѣдѣній.
Славный Аарунъ-алъ-Рашидъ, царствовавшій съ 786 до 809 года, вмѣнялъ себѣ въ славу покровительство, которое оказывалъ словеснымъ наукамъ; историкъ Елмакинъ увѣряетъ, что онъ непредпринималъ никогда путешествія, иначе, какъ сопровождаемый по крайней мѣрѣ сотнею ученыхъ. Ему Арабская нація обязана быстрыми успѣхами своими въ наукахъ и словесности; ибо Аарунъ узаконилъ строитъ мечети неиначе, какъ чтобы при каждой находилось и училище; преемники слѣдовали его примѣру, и въ короткое время процвѣтавшія въ столицѣ науки достигли до крайнихъ предѣловъ Калифской Имперіи: повсюду, гдѣ только Мусульмане, собирались молиться Богу во храмѣ, находили они случай воздавать Ему благороднѣйшее, достойнѣйшее человѣка поклоненіе, a именно образуя способности, дарованныя ему отъ Создателя. Впрочемъ Аарунъ-алъ-Рашидъ былъ превыше того фанатизма, которымъ прежде пламенѣла его секта, и непрезиралъ свѣдѣній, приобрѣтенныхъ въ другой религіи. Начальникомъ училищь и главнымъ распорядителемъ ученія въ Имперіи его былъ Несторіанскій хрістіанинъ изъ Дамаска, именемъ Іоаннъ-Ебнъ-Мессуа.
Но истиннымъ покровителемъ, отцемъ Арабской словесности былъ Алъ-Мамунъ (Могаммедъ-Абенъ-Амеръ), седмый Калифъ изъ династіи Аббассидовъ, сынъ Аарунъ-алъ-Рашида. Еще при жизни своего родителя", во время путешествія въ Коризанъ, онъ избралъ въ сопутники себѣ мужей знаменитѣйшихъ ученостію изъ Грековъ, Персовъ и Халдеевъ. Вступивъ на престолъ (813—835), онъ подѣлалъ Багдадъ средоточіемъ всѣхъ отраслей литтературы; науки, книги, ученые мужи были почти единственнымъ предметомъ его вниманія. Литтераторы сдѣлались его любимцами; Министры его занимались только успѣхами литтературы, и можно сказать, для однихъ Музъ воздвигнутъ былъ престолъ Калифовъ. Онъ призывалъ къ двору своему изъ всѣхъ частей свѣта всѣхъ ученыхъ мужей, о которыхъ только могъ получить свѣдѣніе; удерживалъ ихъ при себѣ наградами, почестями, отличіями всякаго рода; собиралъ изъ подвластныхъ земель, изъ Сиріи, Арменіи, Египта, всѣ важныя книги, о которыхъ доходили къ нему извѣстія: ето была драгоцѣннѣйшая дань, требуемая Монархомъ; всѣмъ намѣстникамъ областей, всѣмъ подчиненнымъ правителямъ было предписано болѣе всего стараться о собираніи сокровищь литтературы въ странахъ покоренныхъ, и о доставленіи ихъ къ подножію престола. Видимы были входящіе въ Багдадъ сотни верблюдовъ, обремененныхъ единственно хартіями и книгами. Все, что только признаваемо было способнымъ распространить крутъ просвѣщенія народнаго, немедленно было перелагаемо на Арабскій языкъ, дабы каждой могъ воспользоваться симъ новымъ приобрѣтеніемъ. Учители, цензоры, переводчики, истолкователи составляли дворъ Алъ-Мамуна, болѣе походившій на Академію, нежели на средоточіе правительства воинственной имперіи, Калифъ, предписавъ миръ Греческому Императору Михаилу Косноязычному, какъ побѣдитель, вмѣсто дани взялъ y него собранія книгъ Греческихъ! Науки болѣе всего были уважаемы Калифомъ; въ умозрительной Философіи можно было упражняться свободно, даже въ самыхъ высокихъ ея предложеніяхъ, неопасаясь недовѣрчивой ревности нѣкоторыхъ фанатическихъ Мусульманъ, утверждавшихъ, что Алъ-Мамунъ нарушаетъ такимъ образомъ законы исламизма. Въ его правленіе знаменитѣйшіе Докторы были украшеніемъ Медицины; Правовѣдѣнію учился онъ у славнаго Коссы, и какъ наука сія Мусульманамъ казалась болѣе всѣхъ прочихъ сообразною съ религіей, то ею особенно и занимались его подданные, между тѣмъ какъ самъ Алъ-Мамунъ увлекался склонностію къ Математикѣ, и показалъ въ ней блистательные успѣхи. Онъ предпринималъ важный подвигъ измѣренія земли, который и былъ совершенъ математиками на его иждивеніи. Начала Астрономіи, Алфрагама (Фарганія) и Астрономическія таблицы Алъ-Мервазія были произведеніемъ двухъ придворныхъ его чиновниковъ. Сей-то самый Алъ-Мамунъ, столько же величіемъ души какъ и просвѣщеннымъ разумомъ знаменитый, даровавъ прощеніе одному изъ родственниковъ своихъ, обличенному въ намѣреніи свергнуть его съ престола, воскликнулъ: «Ахъ! еслибъ оскорбившіе меня знали, какъ приятно мнѣ прощать, то всѣ они пришли бы признаться мнѣ въ своихъ проступкахъ!»
Нація оказывала успѣхи въ наукахъ, соразмѣрные пламенной ревности къ нимъ своего Монарха. Вездѣ, во всѣхъ городахъ возносились школы, Коллегіи, Академіи, и изъ всѣхъ сихъ заведеній выходили ученые люди. Багдадъ былъ равно столицею наукъ и словесности, какъ и столицею Калифовъ; но Бассора и Куфа почти неуступали ему въ знаменитости; ибо въ нихъ столько же являлось отличныхъ произведеній въ стихахъ и въ прозѣ. Балкъ, Испагань, Самарканда были также средними точками учености. Подобная ревность возбуждена была Арабами и за предѣлами Азіи. Еврей Веніаминъ Тудельскій въ путевыхъ запискахъ своихъ увѣряетъ, что въ Александрія нашелъ онъ двадцать училищъ, въ которыхъ преподаваема была Философія. Въ Каирѣ также находилось множество школъ высшихъ или Коллегій, изъ которыхъ Бецуайлайская, такъ названная по имени предмѣстія сего города, была построена столь крѣпко, что однажды, по случаю возмущенія, служила цитаделью для цѣлой арміи. Въ городахъ Фецѣ и Марокѣ для преподаванія наукъ равнымъ образомъ предназначены были великодѣпнѣйшія зданія, и училища сіи управлялись по уставамъ самымъ мудрымъ и благотворительнымъ. Богатыя библіотеки Феца и Ларасы сберегли для Европы великое множество книгъ драгоцѣнныхъ, которыя во всякомъ другомъ мѣстѣ должны бы погибнуть; но Испанія преимущественно была мѣстомъ пребыванія наукъ Арабскихъ: здѣсь-то блистали онѣ самыми яркими лучами, и здѣсь-то отличались онѣ самыми быстрыми успѣхами. Кордуа, Гренада, Севилла, всѣ города полуострова, старались превзойти другъ друга великолѣпіемъ своихъ школъ, своихъ Коллегій, своихъ Академій, своихъ книгохранилищь. Префектомъ Гренадской Академіи былъ Шамседдинъ, изъ Мурціи, столько прославляемый Арабами. Метуагелъ-элъ-Алла, царствовавшій въ двѣнадцатомъ столѣтіи въ Гренадѣ, имѣлъ огромную библіотеку; нынѣ еще въ Ескуріалѣ хранится множество рукописей, которыя предназначены были для его употребленія. Алкагенъ, основатель Академій въ Кордуѣ, подарилъ шестьсотъ томовъ для библіотеки сего города. Въ разныхъ городахъ Испаніи было открыто семдесятъ два книгохранилища для общественнаго употребленія, въ то время когда другія, страны Европы не имѣли ни книгъ, ни наукъ, ни образованности, и утопали въ постыднѣйшемъ невѣжествѣ. Число Арабскихъ писателей, принадлежавшихъ Испаніи, столь велико, что многіе библіографы Арабскіе сочиняли ученые трактаты объ авторахъ, родившихся въ одномъ какомъ-либо городѣ, на примѣръ Севиллѣ, Валенціи, Кордуѣ, также объ упражнявшихся въ одной какой-либо наукѣ или искусствѣ, напримѣръ Философіи, Медицинѣ, Математикѣ, особливо же въ стихотворствѣ. Такимъ образомъ на великомъ пространствѣ Арабскихъ владѣній, въ трехъ частяхъ свѣта, успѣхи литтературы не отставали отъ успѣховъ оружія, и словесность сохраняла весь блескъ свой въ продолженіе пяти или шести столѣтій, начиная съ девятаго до четырнадцатаго или до пятнадцатаго вѣка.
Одно изъ главныхъ попеченій, которыя употребляемы были Арабами при возстановленіи литтературы, клонилось къ усовершенію самаго органа мысли и воображенія, то есть языка отечественнаго; и дѣйствительно, обработаніе языка было y нихъ важнымъ предметомъ занятій для великаго множества ученыхъ. Они раздѣлились на двѣ школы, Куфскую и Бассорскую, которыя одна другой ревновали въ славѣ и успѣхахъ, и изъ которыхъ вышло чрезвычайно много отличныхъ мужей, съ удивительнымъ остроуміемъ разбиравшихъ правила Арабскаго языка.
Къ преподаванію грамматики присоединена были риторика. Послѣ образцовъ краснорѣчія составились правила, по которымъ можно научиться сему искусству, какъ то бываетъ и у всѣхъ прочихъ народовъ. Коранъ написанъ былъ не по правиламъ ритторики, безпорядокъ въ мысляхъ, натурально происшедшій отъ излишняго изступленія, темнота, противурѣчія (слѣдствіе безпокойной жизни и разнообразныхъ плановъ сочинителя) дѣлаютъ, что книга сія неимѣетъ единства и незанимательна. Кромѣ того еще главы расположены въ ней не по порядку времени и не по связи, a по величинѣ ихъ, то есть книга начинается самою большею, a кончится самою меньшею главою, a всякое сочиненіе, не имѣющее даже ни столь гигантскихъ, ни столь смѣшанныхъ мыслей, единственно по такому странному расположенію сдѣлалось бы уже невразумительнымъ. Не смотря на сіе, ни одна изъ книгъ, писанныхъ на Арабскомъ языкѣ, непредставляетъ отрывковъ столь высокой Поезіи и столь сильнаго, увлекающаго краснорѣчія. Равнымъ образомъ первыя рѣчи, къ народу и къ войску произнесенныя, для наполненія сердецъ новою вѣрою и военнымъ жаромъ, безъ сомнѣнія заключали въ себѣ гораздо болѣе истиннаго краснорѣчія, нежели всѣ тѣ, которыя послѣ сочинены были въ школахъ отличнѣйшими изъ риторовъ Арабскихъ. Но сіи ученые мужи незамедлили перевести славнѣйшія Греческія книги о Риторикѣ, приспособить заключавшіяся въ нихъ правила къ свойствамъ своего языка и составить изъ нихъ новую науку, прославившую имена многихъ Арабскихъ Квинтиліановъ.
Послѣ Магомета и первыхъ его преемниковъ народное витійство немогло быть обработываемо Арабами: Восточный деспотизмъ заступилъ мѣсто свободы, принадлежавшей обитателямъ пустыни, — и Монархи почитали уже недостойнымъ сана своего дѣломъ произносить рѣчи къ народу или къ воинамъ; они уже ничего неожидали отъ ихъ совѣщаній, или отъ ихъ усердія; они повелѣвали, и все исполнялось по ихъ волѣ. Но ежели политическое витійство недолго принадлежало Арабамъ, за то они были изобрѣтателями того, въ которомъ нынѣ мы наиболѣе упражняемся. Они занимались академическомъ краснорѣчіемъ и духовнымъ: ихъ философы, страстные любители красотъ своего языка, съ жадностію ловили каждой случай показать предъ ученымъ собраніемъ всю сладость его, всю гармонію. На семъ-то поприщѣ Малекъ почитался однимъ изъ самыхъ сильныхъ ораторовъ, Шораифъ признанъ неподражаемымъ въ искусствѣ соединять блескъ Пoeзіи съ силою прозы, и наконецъ Алъ-Гаризи поставленъ на ряду съ первыми витіями Греціи и Рима. Съ другой стороны Магометъ повелѣлъ, чтобы вѣра его была проповѣдуема во всѣхъ мечетяхъ; духовные ораторы назывались катебъ, a произносимыя ими рѣчи котбагъ. Въ библіотекѣ Ескуріала сохранилось великое множество сихъ рѣчей, которыя расположеніемъ своимъ очень сходны съ хрістіанскими. Проповѣдники начинаютъ благодареніемъ, исповѣданіемъ вѣры, молитвою о Царѣ и о благосостояніи царства; потомъ ораторъ предлагаетъ свой текстъ и разсуждаетъ объ избранномъ предметѣ; почерпаетъ доказательства изъ Koрана и духовныхъ учителей; старается возбудить въ народѣ чувство въ пользу добродѣтели, или противъ порока,
Поезія еще болѣе нежели витійства была любимымъ упражненіемъ Арабовъ съ самаго начала. Увѣряютъ, что народъ сей произвелъ болѣе поетовъ нежели всѣ вмѣстѣ прочіе народы. Арабская Поезія получила бытіе свое прежде нежели искусство письма вошло въ общее употребленіе. Въ отдаленнѣйшія времена состязаніе поетовъ и академическія игры ежегодно празднуемы были въ городѣ Окадѣ. Магометъ запретилъ ихъ, какъ остатокъ идолопоклонства. Седмь славнѣйшихъ изъ числа древнихъ поетовъ извѣстны y писателей Восточныхъ подъ именемъ Плеядъ Аравійскихъ, и творенія ихъ, повѣшены на стѣнахъ Каабы, или Меккскаго храма. Магометъ самъ упражнялся въ Поезіи, равно какъ Али, Амру и еще нѣкоторые изъ славнѣйшихъ его товарищей; но послѣ него Арабскія Музы, кажется, безмолвствовали даже до царствованія Аббассидовъ. Именно при Аарунъ-алъ-Рашидѣ и преемникѣ его Алъ-Мамудѣ, a еще болѣе при Омміадахъ въ Испаніи, Арабская Поезія достигла крайней высоты своего блеска. Тогда-то, появилось множество поетовъ, влюбленныхъ рыцарей, царскихъ дщерей, которыхъ знатоки Восточной словесности равняютъ Анакреону, Пиндару и Сафо, сей десятой Музѣ Греціи. Имена ихъ, которыя тщетно старался я напечатлѣть въ памяти своей, незнавши самыхъ твореній, вѣроятно ускользнули бы и отъ вниманія большей части моихъ читателей. Прославляемая знаменитость на сихъ языкахъ, столь отъ насъ отдаленныхъ, столь несходныхъ письмомъ своимъ и правописаніемъ, для насъ не доступна до такой степени, что y Гербелота ненахожу я тѣхъ даже, которыхъ Андре причисляетъ къ первому классу, на примѣръ Алъ-Монотабби Куфскаго, по его словамъ Князя Поетовъ, и такъ я не буду говорить объ нихъ по порядку старшинства ихъ и достоинства; ибо успѣхи мои въ сей части не такъ еще значительны, чтобы могъ я положиться на чужое мнѣніе. Мнѣ кажется, гораздо будетъ лучше предложить здѣсь два отрывка, съ Арабскаго языка и съ Персидскаго переведенные, и приобщить къ нимъ общія замѣчанія о Восточной Поезіи.
Первая изъ седми поемъ, повѣшенныхъ въ Меккскомъ храмѣ, была Идиллія, или Кассида, сочиненная Амралкеизіемъ. Соствъ и планъ сего древняго памятника Арабской Поезіи могутъ дать нѣкоторое понятіе о томъ, что сдѣлано было послѣ.
Герой приводитъ двухъ друзей своихъ къ тому мѣсту, гдѣ прежде былъ гаремъ его, нынѣ опустѣвшій, и оплакиваетъ отсутствіе своихъ любовницъ. Видя оставшіеся слѣды ихъ, онъ вздыхаетъ, стонетъ, предается отчаянію, отвергаетъ всѣ утѣшенія попечителъной дружбы. «Ты уже и прежде терпѣлъ несчастія, неменѣе сего тяжкія.» — «Такъ!» отвѣчаетъ онъ; «но тогда благоуханія, которыя оставляли за собою мои красавицы, услаждали сердце мое и обворожали мои чувства; тогда очи мои наполнялись слезами: но ето были слезы вожделѣнія; онѣ омочали щеки мои, грудь мою, и даже поясъ мой былъ орошенъ ими.» — "Но, " возражаютъ друзья, «по крайней мѣрѣ память минутнаго блаженства должна умѣрить нынѣ твою горесть; помысли, сколько прелестей разсыпали онѣ на жизнь твою!» Герой, нѣсколько утѣшенный симъ воспоминаніемъ, въ самомъ дѣлѣ разсуждаетъ о счастіи дней минувшихъ, о сладостныхъ бесѣдахъ своихъ съ Онеизой, съ Фатимой, съ прекраснѣйшими изъ прекрасныхъ; онъ хвалится, что любилъ одну дѣву, съ которою никакая красота сравниться не можетъ. «Ея шея», говоритъ онъ «была шея газели[2], когда она протягиваетъ ее и смотритъ на дальнее разстояніе; подобно ей была она украшена наряднымъ ожерельемъ; волосы ея по плечамъ развѣвались, черные какъ гебенъ, густые какъ вѣтви колеблющейся пальмы; станъ ея былъ тонокъ и гибокъ какъ веревка; лице ея освѣщало мракъ ночи, какъ свѣтильникъ уединеннаго мудреца, трудящагося во бдѣніи; на конецъ въ одеждѣ ея изображалась небесная лазурь, и нашитые на ней драгоцѣнные камни блистали какъ Плеяды, на горизонтъ восходящія.» Онъ увѣряетъ, что досталъ ее, пролетѣвши сквозь копья и пренебрегши самые ужасныя опасности; хвалитъ ея отважность, хвалитъ твердость, съ которою стремилась она по дикимъ и мрачнымъ долинамъ, пользуясь случаемъ, превозноситъ хвалами и своего коня, котораго изображаетъ блестящими красками Поезіи. Далѣе, представляетъ картину звѣриной ловли, потомъ пиршества, и оканчиваетъ поему свою удивительнымъ описаніемъ дождя, оживившаго палящія пустыни[3].
Чтобы показать читателю какой нибудь опытъ и Персидскаго стихотворства, предлагаю здѣсь переложенный мною (съ Латинскаго перевода Фридерика Вилькена) отрывокъ Шагъ-Намага, Поемы славнаго Фердузія. Въ Персидскомъ подлинникѣ стихи сіи соединяются рифмами, точно какъ у насъ героическіе. Здѣсь говоритъ самъ герой, изображающій любовь свою къ дочери Афрасіаба.
«Смотри, какъ блистаютъ поля багряными и желтыми лучами! Какое благородное сердце въ человѣкѣ не почувствуетъ радости? Какъ прекрасны звѣзды! какъ приятно журчатъ воды! Не здѣсь ли садъ Царскихъ чертоговъ? Земля пестрѣетъ разноцвѣтнымъ покровомъ, подобно ковру Царя Гормузскаго; воздухъ благоухаетъ мушкатомъ! Не розовая ли влага струится въ семъ потокѣ? Жасминный кустъ сей, обремененный цвѣтами, сія благовонная рощица прекраснѣйшихъ розъ кажутся божествами здѣшняго сада. Фазанъ величественно выступаетъ, гордясь пышнымъ своимъ нарядомъ, между тѣмъ какъ горлица и соловей робко спускаются къ нижнимъ вѣтвямъ кипариса. Мѣста райскія представляются взорамъ во всю длину потока! Долы и холмы не покрыты ли юными дѣвами превышающими красотою духовъ безплотныхъ? и въ самомъ дѣлѣ, гдѣ только ни является Менитега, дщерь Афрасіаба, тамъ видишь людей счастливыхъ: она виною, что садъ сей кажется лучезарнымъ, подобно солнцу. И дщерь Царя великаго не есть ли новое свѣтило? Оно-то разсыпало богатства свои и блескъ въ долинѣ; сіе-то лучезарное свѣтило возносится выше розъ и жасминовъ. Красота несравненная! Лице ея подъ покрываломъ; но прелестной станъ ея подобенъ кипарису; но ея дыханіе разливаетъ въ воздухѣ амбру благовонную; роза покоится на ея ланитахъ; очи ея полны сна; губы ея приняли цвѣтъ свой отъ вина чистѣйшаго, но благовоніе ихъ подобно запаху розовой ессенціи. О, еслибъ могли мы достигнуть до сихъ мѣстъ, верховнаго блаженства, и еслибъ путь сей не болѣе одного дня продолжался!»
Къ симъ двухъ отрывкамъ — безъ сомнѣнія особливой важности въ себѣ незаключающимъ, если вспомнить, что они взяты изъ литтературы, неуступающей богатствомъ своимъ литтературѣ цѣлой Европы — я прибавлю только, слѣдуя Вильяму Джонесу, что Восточные народы, и въ особенности Арабы; имѣли y себя поемы героическія, которыя сочиняемы были для прославленія великихъ мужей и для одушевленія воиновъ; но зато не было было y нихъ ни одной епической поемы, хотя В. Джонесъ называетъ симъ именемъ повѣсть о Тимурѣ, или Тамерланѣ, сочиненную Ебнъ-Арабтагомъ и отличающуюся слогомъ піитической прозы. Съ большимъ, по моему мнѣнію, правомъ къ епическимъ поемамъ причисляетъ онъ Шагъ-Намагъ, твореніе Фердузія, Персидскаго автора, изъ котораго предложилъ я послѣдній отрывокъ. Въ сей поемѣ, содержащей въ себѣ шестьдесятъ тысячь двустишій, воспѣваются всѣ герои и всѣ Монархи Персіи; въ первой ея половинѣ, дѣйствительно похожей на епопею, описывается древняя война между Афрасіабомъ, Царемъ Заоксадской (Transoxiane) Taтаріи, и Каикозру, извѣстнымъ y насъ подъ именемъ Кира. Герой поемы есть Рустемъ, Геркулесъ Персіи[4].
За исключеніемъ одного только сего творенія, вся Восточная Поезія состоитъ изъ лирическаго рода и дидактическаго. Арабы написали безчисленное множество стихотвореній любовныхъ, надгробныхъ красавицамъ и героямъ; нравоучительныхъ, къ числу коихъ можно причислять и басни; стихотвореній, содержащихъ въ себѣ похвалы, сатиры, описанія; особливо же дидактическихъ поемъ о всѣхъ наукахъ, даже самыхъ сухихъ для Поезіи, какъ то о грамматикѣ, риторикѣ, о наукѣ счисленія; но между такимъ множествомъ стихотвореній Арабскихъ, которыхъ одинъ каталогъ, хранимый въ Ескуріалѣ, составляетъ двадцать четыре тома, нѣтъ ни одной епической поемы, ни одной комедіи, ни одной трагедіи.
Въ сихъ разныхъ стихотвореніяхъ авторы блистаютъ необыкновеннымъ остроуміемъ и чрезвычайными тонкостями мыслей; выраженія ихъ живы и прелестны, чувства благородны. Знатоки Восточныхъ языковъ увѣряютъ, что стихотворенія сіи ознаменованы такою гармоніей словъ, такою точностію выраженій, такою во всемъ живостію, которыя для насъ потеряны. Какъ однакожъ не видѣть, что блескъ сихъ лирическихъ твореній состоитъ частію въ смѣлыхъ метафорахъ, въ неограниченныхъ аллегоріяхъ, въ излишествѣ гиперболъ? какъ не почувствовать того, что Восточной вкусъ отличается употребленіемъ во зло ума и воображенія? Арабы пренебрегли Греческую Поезію, которая казалась имъ робкою, холодною, размѣренною слишкомъ строго; между всѣми книгами, которыя они взяли y Грековъ и которыя уважали почти до суевѣрія, не было ниже одной поемы; ни одно изъ сихъ твореній классическихъ не призвано достойнымъ переложенія на языкъ Арабовъ; и дѣйствительно ни Гомеръ, ни Софоклъ, ни даже Пиндаръ немогутъ идти въ сравненіе съ ихъ поемами. Арабы хотятъ блистать картинами самыми смѣлыми, гигантскими; хотятъ всегда изумлять читателя, неожиданностію выраженія; тяготятъ его своимъ обиліемъ и никакой красоты не почитаютъ излишнею. Одного сравненія для нихъ недовольно; они вдругъ высыпаютъ ихъ множество, не для того, чтобъ дать понять себя, но чтобы заставить удивляться колориту своихъ красокъ. Не думая о естественныхъ чувствахъ, они съ намѣреніемъ выказываютъ искусство, и чѣмъ болѣе въ немъ прикрасъ, тѣмъ болѣе почитаютъ его достойнымъ удивленія. Отсюда происходитъ усиліе побѣждать всѣ трудности, хотя бы оно ни къ чему неслужило, не объясняло бы мысли, неприбавляло бы въ стихѣ гармоніи.
Подражаніе натурѣ открыло народамъ, коихъ Поезія признана классическою, родъ епическій и родъ драматическій, въ которыхъ піитъ старается датъ чувствамъ истинный языкъ сердца. Народы Восточные не ищутъ сего преимущества; вся ихъ Поезія состоитъ въ лирическомъ родѣ; она должна казаться вдохновенною, чтобы никакъ непоходить на языкъ натуры; какимъ ни назовете ее именемъ, какимъ правиламъ ни подчините ее, все она должна казаться пѣніемъ изступленной страсти.
Поезія Арабовъ имѣетъ рифмы, какъ наша; рифма можетъ находиться даже и посрединѣ стиха, и нѣсколько одинакихъ звуковъ часто слышны бываютъ въ одной фразѣ. Поезія лирическая сверхъ того еще подлежитъ особеннымъ правиламъ, вразсужденіи формы строфъ, или порядка рифмъ, или величинѣ поемъ. Двѣ формы стопосложенія особенно употребительны y Арабовъ и Персовъ: Газель и Кассида; обѣ состоятъ изъ двустишій; каждой второй стихъ двустишія чрезъ всю поему оканчивается одинакой рифмой, между тѣмъ какъ первые стихи не имѣютъ рифмы. Кассида есть идиллія любовная и военная, въ которой можетъ находиться отъ двадцати до ста двустишій; Газель есть любовная ода, въ которой не должно быть не менѣе седми двустишій, ни болѣе тринадцати. Первая совершенно отвѣчаетъ канцонамъ Петрарки, вторая его сонетамъ. Какъ Петрарка сочинилъ свое canconiere, то есть собраніе канцонъ и соннетовъ на разные случаи; равнымъ образомъ какъ прочіе поеты Провансскіе, Италіянскіе, Испанскіе, Португальскіе оставили намъ свои собранія стихотвореній, которыхъ главное достоинство состоять должно въ разнообразіи картинъ при одномъ и томъ же чувствѣ и разнообразіе гармоніи въ одной и той же мѣрѣ стопосложенія: такъ y Арабовъ и Персовъ есть свой диванъ или собраніе Газилеи, различныхъ по окончанію или рифмѣ. Диванъ кажется для нихъ превосходнѣйшимъ тотъ, въ которомъ стихотворецъ рифмы свои расположилъ по порядку буквъ алфавита.
Если нѣтъ у Восточныхъ народовъ епической и драматической Поезіи, за то они изобрѣли особой родъ сочиненій, близкой къ епопеи и замѣняющій для нихъ театральныя зрѣлища. Имъ обязаны мы сказками, сими произведеніями чудесной изобрѣтательности и неистощимаго, разнообразнаго воображенія, которыя были утѣхою дѣтства нашего, и которыя плѣняютъ насъ, восхищаютъ даже и въ зрѣломъ возрастѣ. Кто незнаетъ Тысячи и одной ночи? Но что имѣемъ мы на своемъ языкѣ, ето, если вѣрить переводчику, составляетъ только тридцать седмую часть полнаго Арабскаго собранія. Сіе огромное собраніе хранится не въ однихъ только книгахъ; но есть богатство многочисленнаго класса мущинъ и женщинъ, разсѣянныхъ по всѣмъ землямъ магометанскимъ, къ Турціи, къ Персіи, даже на краю Индіи, людей, которые промышляютъ сказками, забавляютъ ими слушателей, желающихъ на время забыть существенность и предаться сладкимъ мечтамъ воображенія. Въ Левантѣ, среди залы кофейнаго дома сидитъ человѣкъ, окруженный безмолвной толпою; иногда возбуждаетъ онъ ужасъ, иногда жалость; всего чаще представляетъ очарованнымъ взорамъ слушателей сіи блестящія видѣнія, сіе наслѣдство воображенія Восточнаго; даже иногда заставляетъ онъ смѣяться, и наморщенное чело угрюмаго Османлиса только при семъ случаѣ показываешся гладкимъ. Ето единственный спектакль въ цѣломъ Левантѣ, гдѣ сказочники замѣняютъ нашихъ актеровъ; самыя даже площади иногда имѣютъ своихъ сказочниковъ; искусныя сказочницы коротаютъ скучное время для обитательницъ сераля; врачи нерѣдко больнымъ своимъ совѣтуютъ призвать сказочника, чтобы уменьшить боль, утишить движеніе, возвратить сонъ послѣ продолжительныхъ бдѣній; и сіи разскащики, привычные обходиться съ больными, умѣютъ измѣнять голосъ, понижать его, и потомъ прекращать разсказъ свой въ самую пору.
Воображеніе Арабовъ, ярко блестящее въ сихъ сказкахъ, легко распознается отъ рыцарскаго воображенія; но легко также видѣть можно и сходство между ними. Для обоихъ міръ сверхъестественный одинъ и тотъ же; но міръ нравственный неодинаковъ. Арабскія сказки и рыцарскіе романы вводятъ насъ въ сферу очарованія; но лица человѣческія въ тѣхъ и другихъ не одинаковы. Сказки сіи родились у Арабовъ послѣ того уже, какъ они, бывъ принуждены уступить силѣ Татаръ, Турковъ и Персовъ, стали заниматься единственно торговлею, искусствами и словесностію. Въ нихъ видѣнъ коммерческій народъ, равно какъ въ рыцарскихъ романахъ видѣнъ народъ воинственный. Феи щедрою рукою разсыпаютъ въ нихъ дары богатства и роскоши; герои безпрестанно путешествуютъ, ѣздятъ изъ одной страны въ другую, и выгоды торговли неменѣе возбуждаютъ въ нихъ дѣятельность и любопытство, сколько стремленіе къ славѣ одушевляло старинныхъ рыцарей нашихъ. Въ сказкахъ сихъ представляется, кромѣ женщинъ, только четыре класса людей: государи, купцы, календеры или монахи, и невольники. Воины здѣсь неиграютъ почти никакой роли; храбрость и военные подвиги пугаютъ, распространяютъ ужасъ, точно, какъ въ лѣтописяхъ Востока, но не возбуждаютъ ентузіазма; однимъ словомъ, въ Арабскихъ сказкахъ ненаходятъ того благородства, того героизма, какого привыкли мы искать въ сочиненіяхъ сего рода. За то сказочниковъ ихъ должны мы почитать своими учителями въ искусствѣ изобрѣтать занимательныя происшествія и поддерживать интересъ безперерывнымъ разнообразіемъ, — въ искусствѣ творить сію блестящую мифологію Фей и Геніевъ, которая разширяетъ предѣлы міра, умножаетъ богатства и силы человѣческія, переноситъ насъ въ сферу чудесности, изумляетъ неожиданностію. Отъ нихъ также пришло къ намъ сіе упоеніе любви, сія нѣжность чувства, сіе набожное почитаніе женщины — въ одно время богинь, въ другое невольницъ; — отъ нихъ пришло къ намъ всѣ то, что имѣло сильное вліяніе на духъ нашего рыцарства, и что только ни находится Восточнаго въ литтературѣ всей Южной Европы. Самыя повѣсти ихъ проникли въ нашу Поезію, гораздо прежде еще: нежели стали мы читать Тысяча и одну ночь на природномъ языкѣ нашемъ. Многія изъ нихъ находимъ въ старинныхъ нащихъ сказкахъ (fabliaux) у Боккачія, у Аріоста. Даже нынѣшнія сказки, забавляющія насъ въ дѣтствѣ столь приятнымъ образомъ и переходящія неизвѣстными для насъ путями: изъ одного языка въ другой, отъ одного народа къ другому, представляютъ намъ были и небылицы, въ которыхъ узнаемъ воображеніе обитателей цѣлой половины земнаго шара.
Но вліяніе Арабовъ на словесность Европы, бытло слѣдствіемъ не одного только удивленія, возбужденнаго ихъ Поезіей; быстрые успѣхи въ наукахъ присвоивали имъ высокія преимущества во всей области ума и дарованій. Ученые мужи Европы, привыкнувъ смотрѣть на нихъ какъ на учителей своихъ въ наукахъ Математическихъ и Естественныхъ, въ Исторіи и Географіи, должны были ихъ же почитать и непогрѣшительными судіями вкуса. Посмотримъ же, въ какомъ состояніи были науки y Арабовъ въ то время, когда предки наши еще только начинали выходишь изъ варварства.
Арабы весьма ревностно упражнялись во всѣхъ отрасляхъ Исторіи. Многіе изъ нихъ, между которыми всѣхъ знаменитѣе Абулъ-Феда, владѣтель Гамы, писали всеобщую исторію отъ начала міра до своего времени. Каждое государство, каждая область, каждой городъ имѣлъ своихъ лѣтописцевъ и своихъ частныхъ историковъ. Многіе, подражая Плутарху, сочиняли жизнеописанія великихъ мужей, прославившихся добродѣтелями, подвигами, талантами. Такова была страсть писать въ разныхъ родахъ, испытывать всѣ способы, неоставлять никакого предмета, что Бенъ-Заидъ изъ Кордуи и Абулъ-Мондер изъ Валенціи, отнюдь не для шутки, сочиняли исторіи о славныхъ лошадяхъ, равно какъ Аласуеко о знаменитыхъ верблюдахъ. Историческіе словари изобрѣтены Арабами, и Абделъ-Малекъ сдѣлалъ то для разумѣвшихъ языкъ то, что Морери сдѣлалъ для Европы. Не было недостатка и въ географическихъ словаряхъ самыхъ точныхъ, въ словаряхъ критическихъ и библіографическихъ. На конецъ, вообще всѣ изобрѣтенія, облегчающія работу, освобождающія отъ скучныхъ изысканій, нерѣдко благоприятствуюшія лѣности, были въ употребленіи между Арабами. Они упражнялись въ нумизматикѣ, и Алъ-Намари сочинилъ исторію монетъ Арабскихъ. Каждое искусство и каждая наука имѣли свою исторію, такъ что въ семъ отношеніи Арабы могутъ похвалиться богатствомъ своимъ передъ всѣми народами древними и новѣйшія. Алъ-Ассакеръ сочинилъ извѣстія о первыхъ изобрѣтателяхъ искусствъ; Алъ-Газелъ въ своихъ Арабскихъ Древностяхъ показалъ глубокія свѣдѣнія, разсуждая о наукахъ и изобрѣтеніяхъ своихъ соотчичей. Медицина и Философія имѣли самое большее число историковъ преимущественно передъ прочими науками; всѣ же вмѣстѣ науки соединены были въ историческомъ словарѣ Могаммедъ-Аба-Абдаллы, Гренадскаго жителя.
Арабы страстно любили Философію; она прославила многихъ между ними людей остроумныхъ и глубокомысленныхъ, которыхъ имена еще и теперь уважаются въ Европѣ, какъ то: Аверроеса, изъ Кордуи, писавшаго объяснительныя примѣчанія на Аристотеля (ум. 1198 г.); Авиценну, изъ окрестностей Шираза (1037 г.), сто ль же глубокаго Философа какъ и знаменитаго Медика; Алъ-Фарабія; изъ Фараба, что за Оксомъ (950 г.), которой изъяснялся на семидесяти языкахъ, писалъ о всѣхъ наукахъ и соединилъ ихъ въ своей Енциклопедіи; Алъ-Газелія, изъ Туса (1111 г.), которой разсуждалъ о религіи и Философіи и дерзнулъ первую подчинить послѣдней. Арабскіе ученые мужи не ограничивали себя занятіями кабинета: для пользы наукъ они предпринимали. путешествія самыя многотрудныя и опасныя; они участвовали въ совѣтахъ царскихъ, и часто уважаемы были вихремъ государственныхъ перемѣнъ, столь насильственнымъ и почти всегда чрезвычайно любимымъ на Востокѣ; отъ того исторія жизни ихъ болѣе разнообразна, болѣе занята происшествіями, нежели исторія ученыхъ мужей у всѣхъ прочихъ народовъ.
Изъ всѣхъ наукъ Арабскихъ одна Философія весьма поспѣшно проникла въ нашъ Западъ, и имѣла величайшее вліяніе на училища Европы; за то уже успѣхи ея принесли очень мало существенной пользы. Арабы, народъ болѣе остроумный нежели глубокомысленный, привязывались къ тонкостямъ; a не къ порядку мыслей; они хотѣли болѣе блистать умомъ нежели научаться; темнота, невразумительность предоставляли философовъ ихъ глубокими въ глазахъ простаго народа, они искали таинственности въ своемъ воображеніи; сгущали туманъ надъ наукой, вмѣсто того чтобъ проникать въ самую средину натуры вещей, гдѣ величіе предмета и человѣческая слабость производятъ случайную темноту при своей встрѣчѣ, но гдѣ нѣтъ темноты необходимой. Болѣе склонны будучи къ ентузіазму нежели къ смѣлости, они лучше захотѣли признать, одного человѣка оракуломъ всѣхъ человѣческихъ свѣдѣній, нежели почерпать свѣдѣнія въ натурѣ: они сдѣлали Аристотеля почти божествомъ своимъ. По ихъ мнѣнію, вся Философія долженствовала находиться въ его писаніяхъ, вся Метафизика долженствовала быть изъясняема по схоластической методѣ.
Вѣрнѣйшій переводъ, остроумнѣйшее объясненіе писаній мудреца Стагирскаго — вотъ что почиталось крайнею точкой, до которой только могъ достигнуть геній философовъ; въ семъ намѣреніи Арабскіе философы объясняли, сравнивали всѣхъ истолкователей, оставившихъ замѣчанія свои на первыхъ учениковъ Аристотеля. Всего страннѣе, что люди, столь остроумные, столь ученые, съ такими пособіями, съ такимъ прилѣжаніемъ, никакъ не достигли своей цѣли, никогда не пришли въ состояніе понимать и объяснять вразумительно тѣ книги, которыя были предметомъ столь многотрудныхъ занятій. Всѣ они ошибались, а иногда самымъ грубымъ образомъ. Аверроесъ въ переводахъ своихъ и объяснительныхъ примѣчаніяхъ нерѣдко совсѣмъ уклоняется отъ своего подлинника; и таково было его желаніе находить таинства въ вещахъ самыхъ обыкновенныхъ, сокрытой смыслъ въ самыхъ ясныхъ фразахъ; что Аристотелъ, снова родившись между Арабами, ничего немогъ бы понять, изъ своего собственнаго ученія.
Естественными науками занимались Аралбы не съ большимъ жаромъ, то съ лучшимъ наблюденіемъ тѣхъ средствъ, которыя указываютъ желанную дорогу. Абу-Рыганъ-алъ-Быруны, умершій въ 941 году отъ P.Х.; сорокъ лѣтъ путешествовалъ для изученія Миѳологіи, и его трактатъ о распознаваніи драгоцѣнныхъ камней заключаетъ въ себѣ богатое собраніе любопытныхъ событій и наблюденій. Ибнъ или Абенъ-алъ-Бейтаръ, изъ Малаги, столь же страстно, любившій Ботанику, ѣздившій долго по горамъ и долинамъ Европы, съ неослабною бодростію путешествовалъ по пескамъ и палящимъ пустынямъ Африки, собиралъ или описывалъ всѣ растѣнія, могущія прозябать подъ знойными лучами огненнаго солнца; наконецъ отправился въ отдаленнѣйшія страны Азіи. Такимъ образомъ въ трехъ частяхъ тогда извѣстнаго міра собственными очами наблюдалъ онъ, собственными руками осязалъ все, что Натура ни представляетъ необыкновеннаго и рѣдкаго въ трехъ своихъ царствахъ; животныя, растѣнія, ископаемыя, все подвергалъ онъ своимъ изслѣдованіямъ, и возвратившись потомъ въ отечество обогащенный добычами Востока и Юга, издалъ три книги, одну за другою, первую о свойствахъ растѣній, вторую о камняхъ и металлахъ, третью о животныхъ, и во всѣхъ находились такія богатства науки, какихъ не предлагалъ еще ни одинъ испытатель Природы. Онъ умеръ 1248 года по Р. X., въ Дамаскѣ, куда на конецъ возвратился, и гдѣ былъ Директоромъ садовъ государевыхъ. Кромѣ его еще и другіе, какъ-то Алъ-Рази, Али-Бенъ-алъ-Аббасъ, Авиценна заслужили признательность потомства. Химія, можно въ нѣкоторомъ отношеній сказать, изобрѣтенная Арабами, доставила имъ большія познанія о Природѣ, нежели какія имѣли о ней Греки, или Римляне, и была употребляема ими съ великою пользою во всѣхъ искусствахъ, необходимыхъ въ общежитіи. Преимущественно занимались они сельскимъ домоводствомъ, обращая прилѣжное вниманіе на климатъ, на почву земли, на средства размножать прозябенія и животныхъ, на все то, изъ чего съ помощію долговременныхъ наблюденій составляется система науки. За то ни одна изъ образованныхъ націй Европы и Азіи или Африки, древнихъ или новыхъ, неимѣла сельскаго Уложенія, такъ умно написаннаго, столь справедливаго, столь совершеннаго, какъ Книга сельскихъ законовъ, принадлежавшая испанскимъ Арабамъ. Ни одна еще страна мудрыми законами, смышленостію, промышленностію и трудолюбіемъ своихъ жителей невозносилась выше той степени сельскаго благосостоянія, на которой находилась Арабская Испанія, и въ особенности Гренадское Королевство. Искусства обработываемы были не съ меньшимъ успѣхомъ, и неменѣе послужили къ обогащенію наукъ естественныхъ. Многія изобрѣтенія, нынѣ доставляющія намъ столько удобствъ въ жизни, даже такія, безъ которыхъ словесность никакъ не могла бы придти въ цвѣтущее состояніе, принадлежатъ Арабамъ. Бумага, въ нынѣшнее время столь необходимая для образованія ума, бумага, безъ которой Европа отъ седмаго до десятаго вѣка утопала въ варварскомъ невѣжествѣ, изобрѣтена Арабами. Правда, что въ Китаѣ отъ непамятныхъ временъ она дѣлаема была изъ шелковыхъ охлопковъ; но около 30 года Геджиры (649 по Р. X.) сія вѣтвь промышленности принесена была въ Самарканду, и когда цвѣтущій городъ сей былъ покоренъ Срацинами (въ 85 г. Геджиры), то одинъ Арабъ, именемъ Іосифъ Амру, принесъ съ собою въ Мекку, свое Отечество, способъ дѣлать драгоцѣнное орудіе сообщенія мыслей человѣческихъ; вмѣсто шелку онъ употребилъ хлопчатую бумагу, и первые листы, почти подобные нынѣ употреблявшимъ, появились въ 88-мъ году Геджиры (708 по Р. X.) Изъ Мекки искусство сіе съ быстротою распространилось по всѣмъ областямъ Арабскимъ; оно проникло въ Испанію, гдѣ городъ Сатива, нынѣ Санъ-Филиппо, въ Королевствѣ Валенція, славится бумажными своими фабриками съ двѣнадцатаго вѣка. Кажется, что въ сіе время Испанцы замѣнили хлопчатую бумагу льномъ, которымъ земля ихъ была изобильна. Не прежде исхода тринадцатаго вѣка попеченіемъ Алфонса X, Кораля Кастильскаго, бумажныя фабрики заведены были въ хрістіанскихъ областяхъ Испаніи, откуда въ четырнадцатомъ уже столѣтіи перешли онѣ въ Тревизу и Падуу.
Порохъ, изобрѣтеніе коего приписывали Нѣмецкому Химику, извѣстенъ былъ Арабамъ по крайней мѣрѣ за сто лѣтъ прежде нежели стали упоминать о немъ въ Европейскихъ лѣтпописяхъ: исторія свидѣтельствуетъ, что его часто употребляли въ тринадцатомъ вѣкѣ въ войнахъ Мавровъ Испанскихъ, и даже есть слѣды, что онъ былъ извѣстенъ еще въ одиннадцатомъ столѣтіи. Стрѣлка магнитная, которой изобрѣтеніе поперемѣнно приписывалось Италіянцамъ и Французамъ тринадцатаго вѣка, извѣстна была Арабамъ еще въ одиннадцатомъ. Географъ Нубійскій, писавшій въ двѣнадцатомъ, говоритъ о компасѣ, какъ о предметѣ общеупотребительномъ. Цыфры, извѣстныя y насъ подъ именемъ Арабскихъ, и которыя, статься можетъ, приличнѣе было бы называть Индійскими, по крайней мѣрѣ, сообщены намъ Арабами, въ чемъ нѣтъ никакого сомнѣнія; безъ нихъ ни одна изъ наукъ счисленія не могла бы доведена быть до этой степени, до которой достигли онѣ въ наше время, и до которой давно уже приближались великіе математики и великіе астрономы Арабскіе. Число Арабскихъ изобрѣтеній, которыми теперь мы пользуемся, нимало не думая, отъ кого они намъ достались, превосходитъ вѣроятіе; но сіи изобрѣтенія входили въ Европу съ разныхъ сторонъ вдругъ, входили медленно, безъ шума, потому что провожатые ихъ невыдавали себя изобрѣтателями; ибо въ каждой странѣ встрѣчались они съ людьми, знавшими, что дѣлалось на Востокѣ. Всѣ мнимыя открытія среднихъ вѣковъ таковы, что современная исторія, упоминая о нихъ въ первый разъ, говоритъ уже о нихъ какъ о вещахъ всѣмъ извѣстныхъ. Ни объ огнестрѣльномъ порохѣ, ни о магнитной стрѣлкѣ, ни о цыфрахъ, ни о бумагѣ нигдѣ не упоминается какъ о новѣйшихъ изобрѣтеніяхъ, a между тѣмъ они необходимо должны были измѣнить сущность войны, мореплаванія, наукъ и воспитанія. И могло ли статься, чтобы изобрѣтатель незахотѣлъ прославишь имени своего столь важнымъ нововведеніемъ? Еслижъ онъ сего не сдѣлалъ, то не должно, ли заключитъ, что всѣ сіи изобрѣтенія и открытія вносимы къ намъ были мало помалу изъ такой страны, гдѣ были они всѣмъ уже извѣстны, и притомъ людьми обыкновенными, a отнюдь не геніями.
Въ такомъ-то блистательномъ состояніи находились науки и словесность съ девятаго до четырнадцатаго вѣка въ обширныхъ странахъ Исламизма. Печаль наполняетъ душу при взглядѣ на длинной списокъ именъ, теперь намъ неизвѣстныхъ, но прежде знаменитыхъ, при одной мысли, что рукописи, нынѣ погребенныя въ пыли немногихъ библіотекъ, долгое время сильно содѣйствовали образованію ума человѣческаго! И что осталось отъ толикой славы? Только пять или шестъ человѣкъ могутъ посѣщать сокровищницу Арабскихъ рукописей при Ескуріальской библіотекѣ; сто или болѣе человѣкъ находится еще такихъ въ Европѣ, которые, перенесши труды тягостные, пришли въ состояніе разрывать сіи золотые рудники Восточной словесности; но симъ людямъ весьма не легко доставать рукописи, вообще рѣдкія и малоизвѣстныя, и они не могутъ возноситься до той высоты, съ которой обозрѣвается все пространство литтературы; только одна ея часть въ удѣлъ имъ достается. Съ другой стороны, обширныя области, въ которыхъ господствовалъ, или еще нынѣ господствуетъ, Исламизмъ, для наукъ несуществуютъ. Сіи роскошныя поля Феца и Марока, за пятъ сотъ передъ симъ лѣтъ славившіяся Академіями, Университетами, библіотеками, превратились въ пустыни знойныя и песчаныя, въ которыхъ власть раздѣлена между тиграми и тиранами; смѣющійся плодородный берегъ Мавританіи, гдѣ торговля, искусства и земледѣліе находились на высочайшей степени благосостоянія, нынѣ представляютъ гнѣздилища разбойниковъ, распространяющихъ ужасы на моряхъ и послѣ гнусныхъ подвиговъ предающихся постыднымъ забавамъ до тѣхъ поръ, пока ежегодный моръ, отмститель за оскорбляемое человѣчество, не придетъ къ нимъ требовать своихъ жертвъ. Египетъ, прежде плодородный, почти совсѣмъ засыпанъ песками. Сирія, Палестина опустошаются бродящими Бедуинами, которыхъ еще страшнѣе Паша, управляющій сими странами. Багдадъ, нѣкогда обиталище роскоши, могущества, просвѣщенія, разрушенъ; славные Университеты Куфы и Бассоры закрыты, a въ Самаркандѣ и Балкѣ также уничтожены. На семъ неизмѣримомъ пространствѣ, въ два или три раза пространнѣйшемъ всей Европы, ничего нѣтъ болѣе кромѣ невѣжества, рабства, ужасовъ и смерти. Немногіе только люди могутъ тамъ читать нѣкоторыя изъ писаній знаменитыхъ своихъ предковъ, немногіе могутъ понимать, и ни одному не можно получить ихъ. Сего необъятнаго богатства Арабской литтературы, которую мы окинули однимъ только взглядомъ, сего богатства нѣтъ уже ни въ одной странѣ, подвластной Арабамъ или Музульманамъ. Не тамъ искать нынѣ должно славы великихъ мужей ихъ, или ихъ твореній. Все, что ни уцѣлѣло, находится въ рукахъ неприятелей ихъ, въ хрістіанскихъ монастыряхъ, въ библіотекахъ государей Европы. И чтожъ? Сіи обширныя земли не завоеваны; не побѣдоносной чужестранецъ расхитилъ сокровища ихъ, истребилъ ихъ многолюдства, уничтожилъ ихъ законы, ихъ правда, ихъ духъ народный. Ядъ находился внутри ихъ; онъ созрѣвалъ, и напослѣдокъ все повергнулъ въ ничтожества.
Кто знаетъ! быть можетъ, черезъ нѣсколько вѣковъ сія самая Европа, куда перенесено царство наукъ и словесности, гдѣ сіяетъ оно столь лучезарными лучами, гдѣ эдакъ хорошо разсуждаютъ о временахъ прошедшихъ, гдѣ такъ хорошо сравниваютъ литтературу и обычаи разныхъ древнихъ народовъ, будетъ пустою и дикою, какъ холмы Мавританіи, пески Египта, долины Анатоліи! Кто знаетъ! въ землѣ совершенно новой, можетъ быть на высотахъ, источающихъ Ореноко или рѣку Амазонскую, можетъ быть въ неприступной донынѣ, высокими горами отдѣляемой странѣ Новой Голландіи явятся новые народы съ другими нравами, съ другими нарѣчіями, съ другими мыслями, съ другими религіями, народы, которыми еще разъ возобновится родъ человѣческій, которые будутъ учиться древностямъ, — съ удивленіемъ узнаютъ о томъ, что мы существовали въ мірѣ, что мы имѣли понятіе о предметахъ, которые и имъ будутъ извѣстны, что мы, какъ они, мечтали о славѣ, узнаютъ и пожалѣютъ о слабости усилій нашихъ…
Сисмонди Ж.Ш.Л. де. О литературе арабов / [Из «De la Litterature du midi de l’Europe par J.C.L.Simon le de Sismondi»]; [Пер.] М. [М. Т. Каченовского] // Вестн. Европы. — 1818. — Ч. 102, N 23. — С. 175-216.