Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 4. Церковь, народ и революция (1910—1917) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2016.
Слово «консерватор» у нас принято употреблять исключительно в узко-политическом смысле.
Консерваторы: Пуришкевич, Марков, Дубровин, Юскевич-Красковский, Тимошкин 1. «Консерватизм»: журнал «Одесская резина», кишинёвский погром, интендантские «злоупотребления»… «Консервативный» ассоциируется с «чёрным» цветом.
Вот и всё.
Но это слишком «просто» и совершенно неправильно.
И если во всём этом посерьёзнее разобраться, то, пожалуй, окажется, что надоевшие до одурения Пуришкевичи, Марковы вторые и пр. — никакие не консерваторы, а по внутренней своей сущности просто хулиганы, по политической же «платформе» — скорей «радикалы», только «наоборот»…
Нельзя «консерватизм» отождествлять и с «бюрократизмом», с «чиновничеством». Ведь основной нерв «чиновничества»: «что прикажут».
Помните: «Прикажите — буду акушеркой…» 2
Какой же это «консерватизм»? Сегодня «чиновничество» думает так. Прикажут: оно завтра будет думать иначе. Тут полнейшая «неустойчивость».
А «консерватизм» — нечто тяжёлое, неподвижное…
«Политический» консерватизм — это одно из многочисленных проявлений глубокого и сложного психологического факта. И говоря о консерваторах, я не хочу говорить о тех или иных отдельных «проявлениях», я хочу говорить о самой его «сущности».
Помню, года четыре тому назад в Москве С. Булгаков читал доклад о Достоевском, тот самый доклад, который потом был приложен к юбилейному изданию Достоевского. С. Булгаков был тогда «левый». В докладе своём он развил взгляд диаметрально противоположный взгляду Мережковского 3.
Он не признавал за консерватизмом Достоевского «мистической сущности» и всё сводил к тому, что Достоевский, веровавший и любивший русский народ-«богоносец», боялся, что в случае введения конституционного образа правления распоряжаться этим народом начнут «беложилетники», атеистическая интеллигенция, не понимающая народ и глубоко оторванная от него.
Спор, в конце концов, свёлся к очень неожиданному вопросу.
Если бы Достоевский пережил всё то, что пережили за последние годы мы, мог ли бы он по-прежнему остаться консерватором или превратился бы даже не в либерала, а в самого крайнего революционера-террориста?
Как формулировал вопрос кн. Е. Трубецкой:
— Мог ли остаться Достоевский редактором «Гражданина» или бы стал «бросать бомбы»?
Очень горячо спорили. Часть была за то, что остался бы редактором, — другая часть, по преимуществу из молодёжи, находила, что непременно Достоевский примкнул бы к революции.
И замечательно, что никому не казалось странным это «или-или». Я не думаю, что кто-нибудь стал бы такой вопрос задавать о Победоносцеве или Каткове. И не потому, что многие не верят в их «искренность». Нет, даже те, кто верит.
Победоносцев — и бомба!
Право, это гораздо более дикое сопоставление, чем недавно сделанное Меньшиковым: Победоносцев — и коза.
А вот о Достоевском — вопрос. И спорный вопрос. Настолько спорный, что сами спорящие с какой-то внутренней «неуверенностью» предлагали его решение:
— Остался бы редактором… хотя «Достоевский» — Бог его знает!..
Причина такой «двойственности» в «двойственности» самого Достоевского.
Д. Мережковский назвал Достоевского: «полусвятой, полубесноватый».
Это в сфере «моральной». То же можно сказать и о той сфере, которая определяет принадлежность человека к «консерватизму» или «радикализму».
Достоевский не только «полусвятой, полубесноватый». Он и редактор «Гражданина», и «пророк русской революции». Он и смиренный православный русский человек, и носитель огненного бунта Ивана Карамазова…
Достоевский, умирая, поручил духовное водительство и вообще «попечение» своей семьи Победоносцеву.
Факт глубоко знаменательный.
Он знаменателен, во-первых, как показатель неправильного отношения общественного мнения к Победоносцеву как к заведомо недобросовестному карьеристу. Было же что-нибудь в нём, если Достоевский считал его самым подходящим человеком, на которого можно «оставить» семью. И во-вторых, как несомненнейшее свидетельство, что половина консервативная была в «двойственной» душе Достоевского, которая и роднила его с Победоносцевым, ибо Победоносцев — один из немногих бюрократов, в которых «настоящий» консерватизм. Победоносцев пошёл бы «на костёр» во имя своих безжизненных, мертвящих общественных идеалов. Пошёл бы потому, что иначе жить не мог. И ни с какой «творческой» формой жизни не примирился бы.
Но говорить о Победоносцеве и, анализируя его личность, делать свои выводы — задача неблагодарная: уж очень сложное и запутанное отношение к нему в обществе. Это имя уж слишком много вызывает «исторических ассоциаций».
Лучше возьмём одного маленького, совершенно никому неизвестного, человека…
С. Гусев-Оренбургский 4 рассказывал мне об одной любопытной сценке, которую пришлось ему наблюдать нынешним летом, на палубе волжского парохода.
Какой-то книгоноша попивает чай и ведёт беседу.
Жалуется на плохие времена, что, мол, «вера иссякла», в народе блуд, никакого благочестия. Сам он держится степенно, делает всё благословясь, поёт священные гимны. Около него собралась целая группа. Загорается спор.
— Вот, в Евангелии сказано: «не убий», а вы убиваете, — говорит какой-то интеллигент.
— Убиваем.
— Сказано: не клянись, а вы клянётесь.
— Ну?
— Так, вот, как же это?
Книгоноша молчит несколько секунд и говорит тоном величайшего презрения:
— Да что с тобой говорить-то! Всё равно что с блудницей сидеть! Вот тебе всыпать плетьми как следует… Вот как с вами нужно разговаривать.
В публике общий хохот.
— Надели интеллигентскую одежду, — продолжает книгоноша, — и не чтите властей, а Христос-то города разоряет… в Испании…5 Вы — тьма!..
— Я признаюсь, что я — тьма, — с иронией вставляет обиженный интеллигент, — вот вы и просветите меня.
— Что тебя просвещать-то, — по-прежнему угрюмо говорит книгоноша, — по башке разве кокнуть. Истреблять вас надо, отрицателей…
Опять все смеются.
— Я черносотенец, — с гордостью заявляет он окружающим, — два года в «охранной» служил. Да. Сподобил Бог…
И он благочестиво крестится и вспоминает какого-то своего приятеля, городового Петра Андреича, в Петербурге, который отличается необыкновенной набожностью…
— Подвижник, подвижник!.. — благоговейно говорит книгоноша.
Вот тип.
Совершенно ясно, что этот отставной полицейский, ставший продавцом Евангелия, как о божеской милости вспоминает, что и он «сподобился» потрудиться в «охранной», — нечто оторванное от народа и от «земли», нечто явно уродливое. Почти карикатура. Но в этом уродливом явлении без прикрас отражается то, что у благовоспитанного «администратора» будет замаскировано иностранными словами.
Он прямо говорит: «По башке тебя кокнуть. Истреблять вас надо». Победоносцев бы сказал: необходимы «репрессии» — вот и вся разница.
Но и за тем и за другим «выражением» стоит одна и та же психология. Ведь у этого книгоноши целое мировоззрение, он и природу-то воспринимает по-особенному, по-своему.
Пароход шёл, между прочим, недалеко от Царицына; берега там пустынные, каменистые, выжженные солнцем.
Смотрит книгоноша и говорит:
— Жестокость земли показывает жестокость сердец людских… Верно, верно!.. Какой здесь народ… Буйвол!..
Для этого благочестивого книгоноши нет ничего «случайного», не связанного с его «основной» идеей.
Для него все люди: или «православные», «подвижники», вроде петербургского городового, или — «враги», «отрицатели», «буйволы», которых надо «кокать по башке». Вся деятельность для него или разрушительна, как деятельность всех надевших «интеллигентский» костюм, или созидательна, как у «администратора», палача. Для него они — слуги Христовы. Работа их — дело Божье, Божья милость.
— Сподобил Господь…
В чём же лежат первоисточники этого изумительного миропонимания? Где основной нерв этой чудовищной психологии, при которой городовой и проповедник Евангелия, розга и крестное знамение, «коканье по башке» и гимны Богородице сливаются во что-то единое и нераздельное?
В Евангелии есть таинственное место, заключающее в себе глубочайший религиозный смысл: «И бесы веруют и трепещут».
Какая-то особенная вера, не напускная, а подлинная, и потому страшная, живёт в душе подобных книгонош.
Вера в Бога и безумная боязнь жизни.
В Бога верят — и трепещут перед всяким Его проявлением.
Ибо жизнь есть проявление божественного творчества, но в чём же выражается жизнь, как не в беспрерывном возникновении всё новых и новых форм?
И вот, пробуждается стихийная потребность остановить жизнь на месте, сковать её едиными, раз навсегда установленными формами, задушить творческую силу. С каким ужасом говорят эти люди о «движении», о «реформах». Политический консерватизм их из тех источников: пусть всё стоит. Гниёт, но стоит. Только не новое. Голод, нищета, бесправие — всё, что хотите, — только не двигаться, не жить, не изменяться.
Здесь — не атеизм. Здесь — вера. Но вера страшная…
В ней нет ни любви, и потому она легко уживается с «коканьем по башке», ни надежды, и потому она смотрит не вперёд, а назад; в ней — один трепет, один ужас, доходящий до озлобления, ужас перед движением жизни вперёд.
В Москве есть один оригинальнейший и очень образованный человек, В. К. Мюр 6. Сектант, если хотите. Во всяком случае, человек, создавший свою собственную, очень своеобразную, религиозную философию.
Вот как он объясняет отпадение дьявола от Бога.
Дьявол безумно любил Бога и один хотел Ему поклоняться. Он считал только себя достойным служить и созерцать Его. И вот, когда узнал, что Бог хочет создать мир и человека, возгорелся безумной ревностью. И умолял Бога не творить ничего. Он клялся вечно славословить Бога, быть Его единым достойным рабом. И когда Бог не услышал его молитвы и создал мир, дьявол сошёл на землю и поклялся отравить людей грехом и доказать Богу, что люди недостойны называться сынами Божьими.
Книгоноша верует в Бога. Крестится. Но он ненавидит в людях «сынов Божьих», свободу, ненавидит в жизни победное стремление к совершенству, бессознательное тёмное чувство шепчет ему, что нужно раздробить голову у какого-то врага. Он ясно не понимает, где враг, но чувствует, что враги везде.
— Куда ни поеду, — говорит он в дальнейшем разговоре, — всюду враги, всюду враги…
Застой, боязнь радикальных обновляющих перемен, почти всегда связывается с религиозностью.
Психология консерватизма — это психология страшной веры и ещё более страшного ужаса перед жизнью.
«Политический» консерватизм, как я уже сказал, — лишь одно из проявлений общей консервативной психологии. И, может быть, одно из наименее существенных. Правда, «политический» консерватизм резко бросается в глаза. Его «результаты» непосредственно превращаются в практику жизни и тяжёлым ярмом ложатся на каждом члене «общества». Потому этот вид консерватизма — наиболее ненавистный, наиболее популярный — в конце концов почти сливается с самим основным понятием. «Консервативный» и «реакционный» политически становятся синонимами.
Нужно правду сказать, русское общество мало повинно в «политическом» консерватизме. «Истинных», не заинтересованных «шкурно», консерваторов раз-два и обчёлся. Консерваторов «за совесть», в общем, почти нет. Когда такие «облагораживаются», на них смотрят, как на какое-то морское чудище.
Но если русская интеллигенция почти совершенно свободна от тлетворного начала «политического» консерватизма, то про громадную её часть нельзя того же сказать, если брать понятие «консервативный» во всём объёме, не в тех или иных частных проявлениях, но по существу.
Страх перед жизнью, боязнь творчества, отсутствие смелого радикального отношения к окружающему — этого в нашей интеллигенции сколько угодно.
Разве «Дни нашей жизни» 7 не интеллигентская драма? Недаром по всем городам и весям идёт эта пьеса с «громадным успехом».
А не есть ли она отражение сплошной трусости перед жизнью?
Героиня, «не решающаяся» послать к чорту маменьку-сводню и лучше пойти в кухарки, чем торговать собой; герой, «не решающийся» взять с собой девушку по недостатку «материальных средств» и загипнотизированный её «прошлым», — вместо того, чтобы хоть из земли да найти работу, хоть на чердаке да жить с девушкой, которую любит, — пьющий с её «гостями» и, мешая водку с бессильными слезами, распевающий: «Быстры, как волны, дни нашей жизни».
Разве это не сплошное мёртвое бессилие?
Это сфера воли.
Но и во всех «сферах» духовной деятельности такой же трусости сколько угодно.
Громадное большинство русской интеллигенции «радикально» только в сфере политической. Но общий «тон» жизни, «основное настроение» полно самой безнадёжной косности. Все, даже самые радикальные люди культурного общества, всё же трусят жить совсем по-своему. Потому что жизнь совсем по-своему будет всегда и совершенно новой. Каждый хоть немного «приноравливается», хоть немножко хочет удержать «традиционного», «признанного всеми». Как будто бы хочет сказать:
— Ну да, конечно, пусть жизнь идёт вперёд, но нельзя же всё-таки так быстро.
У нас принято «консервативной» считать «необразованную» крестьянскую массу. Я думаю, что она представляет из себя полную противоположность интеллигенции.
Интеллигенция очень радикальна в сфере политической и тем обнаруживает, что в самой сущности её психологии есть некоторые радикальные черты, — но «во всём объёме», во всей совокупности жизненных проявлений она консервативна, неподатлива, «не верит», «боится» и старается не выходить из рамок своеобразных интеллигентских традиций.
«Народ», напротив, консервативен только в политике. По каким «историческим» причинам — это другой вопрос. Хотя после этих 3-4-х лет это утверждение можно сделать с большой оговоркой.
Но пусть так.
Зато во всём остальном, кроме чисто внешних, бытовых черт, — вся «душа» его чутко воспринимает божественное творческое начало в жизни и не боится никаких «чудесных» перерождений.
Разве «сектантство» — не народное? А ведь вся история сектантства полна «внезапных» перерождений, когда человек ложился спать пьяницей, развратником, обманщиком, — а просыпался, чтобы идти проповедовать «трезвость».
«Свободному», творческому, смелому отношению к жизни, безбоязненной вере в свои силы, глубокой надежде на то, что никогда не поздно начинать жизнь сначала — вот этому надо учиться у народа.
«Дерзание» русского народа в целом — безгранично, и нет такого «новшества», которого бы он убоялся только потому, что оно «слишком» революционно, — лишь бы только оно соответствовало требованиям его совести.
Вспомните, как два года назад двигались по Америке отделившиеся от духоборов «нагишанцы» 8.
Пусть это «крайность» — но вдумайтесь в психологию людей, которые ради высшей правды, как им казалось, шли голыми через «культурные» города Соединённых Штатов. Американцы удивлялись: сектанты не мёрзли, хотя погода была довольно холодная. Удивляться тут нечему: им «некогда» было замечать таких пустяков!
«И бесы веруют и трепещут».
Но русский народ верует бестрепетно. И никогда мёртвой консервативной петле не задушить его победной жизненной силы.
Это убеждение моё — не фраза и не риторическая «догадка». Оно зиждется на общем моём мировоззрении.
Кто верит в добро, в торжество этого добра, кто верит в победу надо всем тленным, «преходящим», — тот никогда не согласится с мыслью, чтобы мёртвая рука Победоносцева, какою бы внешнею властью ни облекли её, — была бы в силах остановить жизнь.
ПРИМЕЧАНИЯ
править1 Перечислены депутаты Государственной думы, создатели и руководители «Союза русского народа».
2 Слова поэта Н. В. Кукольника: «Прикажет государь, завтра буду акушером» (Русская старина. 1870. Т. 2), стали крылатыми благодаря предисловию М. Е. Салтыкова-Щедрина к своим сатирическим очеркам «Господа ташкентцы» (1873).
3 Мережковский Д. Пророк русской революции (К юбилею Достоевского) // Собр. соч. Грядущий хам. М., 2004. С. 120—152. На I публичном заседании Московского религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьёва 5 ноября 1906 С. Н. Булгаков выступил с докладом «Достоевский и современность» (Полное собр. соч. Ф. М. Достоевского. Юбилейное (шестое) издание. СПб., 1906. Т. 1. С. III-XL).
4 Гусев-Оренбургский Сергей Иванович (1867—1963) — прозаик, бытописатель духовенства, православный священник (1893—1899).
<5/sup> 28 декабря 1908 г. в результате землетрясения были разрушены испанские города Мессина и Реджо-Калабрия, погибло около 100 тысяч человек.
6 Мюр Виктор Карлович (1852—1920) — поэт, член общества «Согласие против пьянства», проповедовал московским евреям христианство, занимался спиритизмом.
7 Пьеса Л. Н. Андреева.
8 В декабре 1902 г. состоялся поход в Виннипег: около 2000 переселившихся в Канаду российских духоборов с жёнами и детьми, многие босиком, шли встречать своего вождя. В мае 1903 г. не подчинившиеся ему 45 мужчин и женщин д. Ефимовка нагишом отправились в «тёплые обетованные края»; при попытке войти в Йорктон были арестованы и приговорены к тюремному заключению на 3 месяца за «неприличное обнажение». В следующий раз нагишанцам удалось пройти более 1000 км: «Телеграммой из форт-Уильяма (в провинции Онтарио) сообщают о прибытии туда с берегов Саскачевана группы духоборов в числе 80 человек, лишённых всяких средств. Духоборы эти несколько месяцев тому назад двинулись на Восток „в поисках Иисуса“. Новое движение, проявившееся среди духоборов, крайне неприятно властям, которые были бы рады избавиться от них» (Новое время. 1907. 24 октября).