Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух
М.: Институт русской цивилизации, 2011.
О книге господина Шедо-Ферроти
правитьСчитаю долгом подать свой голос о книге г. Шедо-Ферроти, тем более что она до меня и лично коснулась.
Фридрих Великий осматривал какую-то крепость. Комендант, не встретив его пушечными выстрелами, извинялся пред ним так: сто причин есть тому, что я не мог салютовать ваше величество. Во-первых, у меня нет пороха… Довольно, довольно, прервал король, других причин знать мне не нужно.
Г-н Шедо-Ферроти говорит, что образ управления в Польше от июня 1862 года до октября 1863 года определен был отношениями к нам европейских государств, в коих общественное мнение было сильно возбуждено против России и имело вляние на сами правительства. Всякая крутая мера с нашей стороны, и в особенности отозвание Великого Князя, которое показало б перемену его системы, могло подать повод к объявлению нам войны, а к войне были мы неготовы. Следовательно, мы должны были больше всего выиграть время для своих приготовлений и потому смотреть сквозь пальцы на пожар, охватывавший царство, то есть из двух угрожавших зол мы должны были избрать меньшее: обеспечить оборону своей страны, хотя бы мятеж через то без энергических мер и продлился долее.
Если это так, если по высшим государственным соображениям действовало Варшавское правительство, то и толковать об этих действиях нечего, по примеру Фридриха Великого. Так должно было! Никто не осмелится, никто не сочтет себя вправе сказать слово против таких соображений. Скажу более — они кажутся правдоподобными, благовидными и, может быть, заключали в себе на ту пору долю справедливости.
Но ведь они вынуждались крайностью, говорите вы сами, но ведь образ действий, определенный ими, вы сами называете злом, так зачем же на ста страницах с лишком вы силитесь доказать, что он был добрым. Вот что прежде всего и приводит ваших читателей в негодование. Qui prouve trop, ne prouve rien.
На всякий предмет можно смотреть с разных сторон, особенно в разные времена. Систему графа Велепольского все мы, русские (и сам г. Шедо-Ферроти), должны назвать злом в отношении ко времени ее приложения от июня 1862 до октября 1863 года, но она была бы, может быть, добром, если бы была употреблена князем Паскевичем или князем Горчаковым. Все хорошо в свое время!
Теперь я пойду далее г-на Шедо-Ферроти и скажу, что систему графа Велепольского, которую Великий Князь Наместник в продолжение 16 месяцев поддерживал с непоколебимой твердостью, достойной лучшего предмета, принесла и приносит нам великую пользу, отнимая последний предлог у противных партий. Так строит Русский Бог, извлекая для нас добро из самого зла. Мы имеем теперь полное право сказать, что готовы были делать для поляков все возможное и сверх возможного, представляли тому осязательные средства в самый разгар мятежа, в эпоху убийств, грабежей, пожаров и всяких оскорблений, но поляки ничем не были довольны, продолжали неистовствовать, призывать чужую помощь и даже требовать русских земель опять под свое иго, ну так мы и нашлись принужденными, по закону самосохранения, для собственной защиты, и действовать иначе: кто может сказать что-либо против этого!
Но верно ли, что система графа Велепольского, с соизволением Великого Князя, удерживала европейские державы от объявления войны России и давала ей средства приготовиться к обороне? Едва ли! Если бы западные державы решились на войну, так он зазнамо не дал бы нам времени к ней приготовляться себе на голову. Они поспешили бы воспользоваться нашей беспомощностью, чтобы напасть врасплох, как во время Крымской войны. Не посмотрели бы они на то, что Великий Князь следует в Варшаве системе самой милосердой и примирительной. Они уверены ведь были, что русское правительство исполнено самых лучших намерений в отношении к Польше и, следовательно, хотели войны или грозили, медлили войною совсем по другим причинам, независимым от образа действий наших в Польше. Что же касается до предлогов, то им немудрено было найти их и кроме отозвания Великого Князя, например в отношении к Католической церкви, в Прусской конвенции, в ответных депешах князя Горчакова и т. п. Нет, европейские державы или не хотели войны, или, подобно нам, не были к ней готовы. Точно так и сами поляки возмутились не из-за системы, совершенно изменившейся в лучшую для них сторону, не из-за образа действий, принявшего благоприятный для них оборот, но по особым видам своим и для особых целей, что представляет очень ясно сам г. Шедо-Ферроти. Он говорит, что две главные партии польские, несмотря на свое несогласие, решились вместе восстать в надежде на иностранную помощь: белые за то, что русское правительство готовилось освободить их крестьян с поземельным наделом, а красные, ища полной независимости, с границами 1772 года.
Следовательно, европейская война, польский мятеж и система русского управления в царстве на ту пору не имели, кажется, никакого отношения между собою. Это были явления отдельные, без всякого взаимного влияния, и смешивать их никоим образом не должно.
Теперь мы видим это ясно, но тогда, повторяю, может быть, дела представлялись иначе: у страха глаза велики!
Здесь я мог бы кончить свои замечания на книгу г-на Шедо-Ферроти заключением, что для государственных людей вообще часто бывает гораздо выгоднее, полезнее приносить более чести и славы в общественном мнении, сознаться в ошибке, чем в другой раз доказать даже свою справедливость самым осязательным образом. Ошибка графа Велепольского могла произойти из прекрасного источника (пусть, однако ж, он изложит ее историю). А что касается Великого Князя, то, оставаясь 16 месяцев с первого дня по прибытии под выстрелами предателей вместе со всем своим семейством и ни на минуту не изменив первоначальному характеру своей задачи образумить поляков великодушием и милосердием — если она была так определена свыше, — он не нуждается ни в какой защите. Здесь, говорю, я мог бы кончить свои замечания, но решаюсь еще потолковать о системе графа Велепольского задним числом не в суд ему и не в осуждение, а только для очищения наших понятий в историческом смысле.
Г. Шедо-Ферроти говорит, что, «Великий Князь не мог осуждать одинаково виноватых с невиноватыми, преступников и мятежников смешивать с польскими народом: он не мог и не должен был прибегать к мерам стеснительным для целой нации, к действиям стремительно жестоким, которые хороши для покорения страны, но оставляют всегда в сердцах семяна ненависти» и проч.
Смеем уверить г-на Шедо-Ферроти, что никто в России подобных мер и действий не желал и не требовал, никто не говорил ни слова в осуждение вообще системы великодушия, милосердия, законности, — но разве предупредительные меры против ночного убийства русских солдат на 11 января или против ограбления банка, для охранения дорог нарушали б такую систему? Что есть общего между ними? В управление графа Велепольского уголовные следствия оканчивались всегда почти ничем, виноватые и подозреваемые оправдывались, все намерения правительства узнавались заранее мятежниками, даже военные планы передавались бандам, плененные повстанцы по нескольку раз выпускались из крепости и опять туда попадали; почты перехватывались, убийства умножались. Внутри Варшавы образовалось сильнейшее правительство, которое делало, что ему угодно: собирало подати, печатало указы, выдавало паспорта. Без русских чиновников нельзя было обойтись, а они все до одного были удалены, и мятеж благодаря такому образу действий нашей стороны усиливался и распространялся не день ото дня, а час от часу. Чем мягче действовало правительство, тем яростнее принимались мятежники, приписывая робости, слабости, требованиям европейских держав все получаемые льготы. Употребляемые ими во зло, они приносили пользу им, а не нам. О какой же системе законности говорит г. Шедо-Ферроти среди всех этих очевидных беззаконий?
Система графа Велепольского делалась системою не законности, а беззаконности, потворства, которая и приводила в негодование всех русских людей, беспрестанно удостоверявшихся, что огонь хотят в Варшаве погасить маслом.
Нет, сильно ошибается г. Шедо-Ферроти, повторяя в разных оборотах, что для мятежников всего опаснее было возвращение к законности, исполнение данных обещаний, прекращение произвольных арестов, соблюдение обыкновенного порядка дел, несмотря на волнение страны, — и что только такие меры могли уничтожить планы заговорщиков.
Нет, такие меры не могли уничтожить планы заговорщиков, а могли содействовать всего лучше их исполнению, что действительно и не замедлилось. Когда беспримерное снисхождение Великого Князя после покушения на жизнь его, когда самая амнистия не подействовала нисколько, тогда ясно стало для всех как день, кроме маркиза Велепольского, что время его системы прошло и что никакие доказательства искренности не поведут ни к чему, кроме пропасти[1].
«Московские ведомости» отнюдь не производили движения, а служили только верным отголоском и в этом отношении принесли значительно услугу общему делу. Скажу более — до печати не доходило еще многое, что обращалось в рукописях и устных сообщениях. Я укажу, например, на одно письмо, подписанное современником 1812 года и принадлежащее С. А. Маслову, которого нельзя заподозрить ни в пристрастии, ни в предубеждении…
Система графа Велепольского продолжалась 16 месяцев, и ни одного признака не показывалось к лучшему, опасность возросла до высочайшей степени, и не видать было конца мятежа, а граф Велепольски стоял все-таки на своем!
Если бы приложить ту же систему к Западному краю, тогда хоть и не прощай Россия, то, по крайней мере, Польский вопрос решился бы, наверное, не в ее пользу.
К счастью, ген. Муравьев поступал иначе, и меры его оказали спасительное действие в Западном крае, мятеж там был тотчас укрощен, и точно так же был бы он укрощен, заключаем мы, и в Царстве Польском, если бы там образ действий был тверже и строже, при соблюдении всех требований справедливости, без раздражения западных держав. А был бы укрощен мятеж, то вместе с ним отнят был бы последний предлог у западных держав вмешиваться в наше дело, были бы прекращены все их несправедливые и оскорбительные притязания, и лучше всего уничтожены опасения войны. Карбункула никакими нежными средствами вылечить нельзя. Нельзя и оставлять его на теле, которое с ним подвергается смертельной опасности. Хирургическая операция необходима.
Обвинения г-на Шедо-Ферроти против ген. Муравьева в высшей степени несправедливы. Нет, ген. Муравьев наказывал только виновных, но умел поселить мысль во всем польском населении, что никакая вина от него не укроется и не останется без строгого наказания — вот чем мятеж и был тотчас укрощен. Может быть, случилась некоторая несправедливость, даже в отношении русских помещиков, но как же можно их избегнуть в такое смутное время?
Г. Шедо-Ферроти соглашается, хоть и глухо, с запиской моей, напечатанной в «Presse», в необходимости лишить поляков надежды владения Западным краем, без чего волнениям в Польше не будет конца.
Русские начинают роптать теперь, видя до сих пор польский элемент в Западном крае еще преобладающим. Во что бы ни стало, но необходимо, чтобы польских помещиков-католиков не оставалось в тех губерниях. Они не должны, повторяю, потерпеть никаких убытков, а получить сполна всю следующую им сумму за уступаемые земли.
В этой мере, которую, впрочем, г. Шедо-Ферроти называет иронически expropriation pour cause d’utilité publique, нет, впрочем, ничего для поляков нового. Они сами постановляли в случае успеха удалить всех русских помещиков из Царства Польского. Но мы исполним требования справедливости до последней йоты, защитив и охранив, в продолжение всех волнений, жизни польских помещиков среди ненавидящего их русского населения, мы отпустим их с полным вознаграждением.
В облегчение этой меры для правительства лучше бы всего перевести хотя часть польских помещиков на казенные так называемые земли в Царстве Польском, устроить меру майоратов и для остальных земель искать покупателей не только в России, но и в чужих краях.
А если они хотят там остаться, то оставайся русскими, то есть возвратись в первобытное состояние.
Вот, по моему мнению, очень старому, первое условие замирения Польши, успокоения Европы и России, вот решение Польского вопроса: без надежды на западные русские губернии, не имея там себе союзников естественных, поляки в Царстве Польском притихнут сами собою, а касательно их прав, преимуществ и всяких льгот мы, русские, без всякой ревности и зависти желаем им всякого благополучия. Живите и благоденствуйте, мы позволим: вы себе, а мы себе.
Теперь о национальности. Никогда ни у кого в России, ни у правительства, ни у народа, не было в мысли злого намерения против национальности польской, не только в Царстве Польском, но и в западных губерниях. Доказательство ясное и неопровержимое: сравните положение Познани, Силезии, Галиции с частями Польши, находящимися в русских владениях, где сохранилась национальность польская чище и крепче? Гимназий, чисто польских было в западных губерниях гораздо больше, чем русских в Великороссии. Русские университеты были открыты для польских студентов на одних правах с русскими. В управлении оставалось, правда, желать многого, но как им, так и нам — многое по времени было неудовлетворительно, — но все ведь начало изменяться к лучшему. (А это-то лучшее и возбудило Польский мятеж!)
Было время, что я желал полякам отдельности, независимости, автономии, но теперь это сделалось, по крайней мере надолго, невозможным. Поляки должны винить только себя. Они недовольны были системой графа Велепольского, освященной именем императорского брата, и вызвали настоящие обстоятельства, совершенно особые, ни думанные, ни гаданные! Удивителен ход истории! Без мятежа, без неистовств польских, без заявлений, без постороннего участия никогда в голову правительству не пришло бы произвести освобождение польских крестьян таким образом, как оно теперь происходит, посредством русских людей, а теперь иначе невозможно, нельзя предоставить освобождение польских крестьян полякам, то есть чиновникам, связанным неразрывными узами со шляхтой, составляющим почти одно, нельзя, ибо они испортили все дело, повернув на свой лад. И что еще удивительное, по какому-то стечению самых мудреных обстоятельств те же самые русские люди призваны порешить крестьянский вопрос в Польше, которые работали для него и в России!
Точно так нельзя отдать теперь учение, безусловно, в руки поляков, ибо они явно обращали его в свою пользу, против правительства, назло истине. Нельзя оставить монастыри гнездами мятежа и разврата. А что, если крестьяне польские познакомятся с языком св. Кирилла и Мефодия, который покажется им вразумительнее варварской латыни, а что, если ксендзы возвратятся к древней брачной жизни! Нельзя не удивляться, смотря с исторической точки зрения, куда влекут обстоятельства. Против рожна, видно, прати невозможно.
Теперь мне надо расчесться с г. Шедо-Ферроти о трех его выходках, относящихся уже к самой России. Он говорит, что читатели «Московских ведомостей» пошли дальше, чем они предполагали, и что я восстал даже против религиозной терпимости, которую принимал их редактор. Могу уверить его, что мое мнение об этом предмете принадлежит ко времени давно прошедшему, без отношения к «Московским ведомостям». Встреча моя Piazza di Spagna с русскими католиками описана и напечатана в дневнике 1939 года. А я вот что еще скажу г-ну Шедо-Ферроти: теперь, после того как минуло 25 лет этой встрече, я не могу вспомнить о ней равнодушно. Винюсь в неисправимом варварстве, а объяснять его теперь нет ни времени, ни места.
Г. Шедо-Ферроти сравнивает русский народ и польский народ в отношении к зрелости для конституции и, говоря о русском народе, не обращает никакого внимания на высшие сословия, а говоря о польском народе, разумеет только их. Какие же заключения можно вывести из так поставленных посылок? Разумеется, противоположные и в равной степени неверные.
Говоря о русском народе, он допускает уразумение и одобрение им разным конституционных мер и образов действия и только отвергает его согласие на сообщение им обязательной силы. Прекрасно! Но знает ли г. Шедо-Ферроти, что большая часть политических людей или мыслителей наших именно желают только совещательного голоса для народа, для высших его сословий, и отнюдь не простирают далее своих желаний? Эта мысль даже и печатно была заявлена часто.
Наконец, вот еще положение г-на Шедо-Ферроти, которое преимущественно поднимает всю нашу желчь (sic). Он делает из России gesammtes Vaterland! Он приравнивает Россию к Австрии и выражает желание, чтоб Государь Русский не был русским по преимуществу, а был бы одинаково финским, немецким, татарским, грузинским и прочее, и прочее, мысль, которую, к стыду нашему, разделяют, слышно, некоторые наши официальные публицисты. Нет, милостивые государи, скажем мы им торжественно: Россия есть Россия, а не Лифляндия, не Мингрелия, не Даурия. Русский Государь силен тем, что он есть Государь Русский, Государь народа шестидесятимиллионного, единоплеменного, единоверного, единоязычного, составляющего с ним одно неразрывное целое. Корень его могущества, его силы — на святой Руси. Честь, слава его связана с Русским именем, с Русской историей, а не с какой другой. Он не упал с облаков и не получил вдруг во владение эти земли все вместе! Нет, Русский Государь родился, вырос из Русской земли, он приобрел все области с Русскими людьми, Русским трудом и Русской кровью! Курляндия, Имеретия, Алеутия и Курилия суть воскрилья его ризы, полы его одежды, а его душегрейка есть святая Русь. Иноплеменникам, собранным под державою русскою, естественно, позволительно желать безразличия с русскими, и мы по доброму и легкому своему сердцу охотно уступаем им все политические, гражданские и экономические преимущества, но стушеваться, изгладиться пред Русским Государем безразлично с ними и видеть в Государе не русского, а сборного человека из всех живущих в России национальностей — это есть такая нелепость, которой ни один настоящий русский человек слышать не может без негодования. Хочу думать, что это есть только авторская обмолвка и что он, г. Шедо-Ферроти, от нее откажется. Будь она проклята!
1864 г.
22 октября.
- ↑ В этом же смысле г. Шедо-Ферроти, говоря, что мятежники не участвовали в покушении на жизнь ген. Лидерса, сказал, что они отнюдь не желали от него избавиться, ибо строгий образ его действий содействовал их намерениям и нужен был для их успеха.