О книге Луи Бурдо
правитьОкончательный вывод Луи Бурдо, в его исследовании вопроса о смерти, сводится к тому, что вера в загробное существование не основывается ни на каком достоверном положении, что она не опирается даже ни на какие вероятные соображения, и что, наконец, нет никаких логических доводов в пользу ее возможности. Он говорит: «Различение в человеке двух разных и отдельных друг от друга существ, духовность, переживание души, это наследие первобытного анимизма, составляют чисто воображаемые представления, не подтверждающиеся при более точном изучении действительности. Разум отказывается понять, чтоб какое-нибудь существо продолжало жить, когда оно перестало жить, чтобы наше я, физическое и психическое единство которого очевидно для нашего сознания, могло разделиться и чтобы я духовное, которое невозможно разъединить от я материального, так как оно проявляется только в последнем, могло, тем не менее, существовать после него» (стр. 246). Еще более трудным для понимания представляется автору учение о воскресении. Мысль о том, что разложившееся тело будет воссоздано, или заменено другим, подобным ему, телом, противоречит, как думает он, всем законам природы (стр. 247). И, конечно, со всем этим надо безусловно согласиться. Нельзя также не признать, что теперь, когда, вследствие продолжающегося упадка общественного настроения, у нас еще не прекратились многоразличные религиозные искания, полезно было собрать воедино все те доводы, которые говорят в пользу трезвого научного решения вопроса о смерти. В этом смысле я очень рекомендую книгу Бурдо читателям, еще не покончившим с этим вопросом. Жаль только, что наш автор слишком многословен в своей аргументации. Его книга могла бы стать вдвое, если не втрое, меньше, ничего не потеряв в своей убедительности. Нехорошо и то, что автор, стремящийся держаться твердой почвы вполне научных данных для решения вопроса о смерти, сам еще не вполне свел концы с концами своего миросозерцания. На это стоит обратить внимание.
Вот что мы читаем на стр. 60 разбираемой книги: «Нужно возвратиться к понятию о единстве человеческого существа, столь некстати расколотого надвое бреднями дикарей и отвлеченностями метафизиков Различение двух естеств в человеке — вывод совершенно ложный и обман-чивый, опровергаемый как внутренним чувством, так и более вниматель-ным взглядом на действительность. Мысль о душе, как особой субстанции, включенной в материальное тело, должна быть заменена представлением о душе, как о функции организма, неразрывно связанной с жизненной деятельностью последнего, и как об отражении ее в сознании. В нас вовсе нет двух различных существ, связанных между собою неизвестно как, неизвестно где, когда и зачем. Человек есть одно целое, и две стороны его, которые основательно различает наш анализ, но незаконно предполагает противоположными, сливаются в едином и нераздельном я».
Это верно. Но это как раз то учение, которое достигло большой ясности уже у материалистов XVII, и, особенно, XVIII в.: у Ламетри, у Гольбаха, у Дидро. А между тем, Луи Бурдо не решается объявить себя материалистом и даже посматривает на материалистов сверху вниз. Он говорит: «Сознаваясь, что она не знает, что такое материя сама по себе и что такое сам по себе дух, наука не соглашается на то, чтобы ее считали материалистической, чем думают ее заклеймить, но воздерживается от пустых умствований над воображаемыми вещами и ограничивается единственно полезным изучением явлений и их законов» (стр. 53). Однако почему же науке не объявить себя материалистической, если она пришла к совершенно материалистическому взгляду на отношение «души» к организму? Материализм никогда не занимался «пустыми умствованиями» по поводу вопросов о том, «что такое материя сама по себе и что такое сам по себе дух». Для него дело было в том, чтобы определить отношение психических явлений к физиологическим, с тесном смысле этого слова. И тут он приходил и приходит к совершенно тому же выводу, к которому пришла теперь, — по словам самого Луи Бурдо, — наука. В чем же дело? Похоже на то, что «наука» побаивается тех людей, которые хотят заклеймить ее именем материалистической, и, в угоду им, делает пренебрежительный жест по адресу материализма. Если это так, то пожелаем ей приобрести больший запас мужества.
Но возможно, что «наука» просто-напросто плохо выяснила себе тот вопрос, о котором здесь идет речь. Клод Бернар говорил: «Когда я вхожу в свою лабораторию, я оставляю господина Духа и госпожу Материю за дверями». Луи Бурдо указывает на это обыкновение великого французского ученого (стр. 53), как на правило, вполне достойное «науки». Но что такое организм? Это то, что в просторечии называется телом. Можно ли признать тело материальным? Полагаю, что «наука», нимало не колеблясь, ответит: не только можно, но должно. Теперь я спрошу, как же следует нам понимать Луи Бурдо, который утверждает, во имя науки, что душа есть «функция организма, неразрывно связанная с жизненною деятельностью последнего»? Его, очевидно, приходится понимать в том смысле, что «господин Дух» есть функция «госпожи Материи» (известным образом организованной). Теперь другой вопрос. Могла ли бы «наука» прийти к этому выводу, если бы, входя в свою лабораторию, она всегда оставляла «господина Духа» и «госпожу Материю» за дверьми? Очевидно, что нет. Очевидно, что Клод Бернар плохо формулировал свой научный прием, а Луи Бурдо слишком поторопился похвалить этот прием, не заметив слабой стороны его формулировки. Иное дело — физиология, а иное дело — философия. Можно быть гениальным физиологом и в то же время плохим философом. Клод Бернар плохо выяснил себе, что такое материализм, и Луи Бурдо подражает ему в этом случае.
К числу самых важных недостатков книги Бурдо относится то, что различные решения вопроса о смерти рассматриваются в ней «сами по себе», т. е. вне связи с общественной психологией тех эпох, которыми давались эти решения. А между тем, еще Гегель утверждал, что психологическая потребность веры в бессмертие души возникла на почве общественно-политических отношений, сменивших собою в Римской империи общественно-политические отношения античных городских республик. Эта справедливая мысль Гегеля была подробнее развита Фейербахом. И теперь совершенно невозможно игнорировать ее, занимаясь «вопросом о смерти».
Вот пример. Луи Бурдо говорит: «Вы требуете лучшего мира?» — Улучшайте тот, в котором вы живете. Тщетно надеетесь вы воспользоваться готовым раем на небе: устройте его на земле" (стр. 281). И это, разумеется, правильно. Но для того, чтобы взяться за устройство рая на земле, надо верить в возможность его устройства. А такая вера свойственна далеко не всем историческим эпохам. Что же остается делать в те эпохи, когда ока отсутствует? Остается или покинуть всякую мысль о рае и довольствоваться тем, что есть, или же, если такое довольство невозможно, утешать себя верою в будущую жизнь. В Риме того времени, когда в него стало проникать христианство, именно не было и не могло быть ни у одного общественного класса уверенности в том, что земной рай возможен. Поэтому имела быстрый успех мысль о небесном рае. Нечто подобное, хотя, разумеется, в гораздо меньших размерах, видим мы теперь в России. Несколько лет тому назад передовая часть нашего «общества» горячо верила в возможность земного благоустройства; поэтому она мало занималась небом. А потом надежда на земное благоустройство показалась ей несбыточной, и она принялась за «религиозные искания». Вот эта сторона дела, эта зависимость общественного сознания от общественного бытия, к сожалению, плохо рассмотрена в книге Луи Бурдо, хотя она очень важна и нужна для правильного освещения «вопроса о смерти».
Развивая свою правильную мысль о том, что лучше устраивать рай на земле, нежели мечтать о рае небесном, Бурдо делает несколько досадных промахов. Отмечу, по крайней мере, один из них, наиболее важный. «Религиозное чувство, — пишет он, — внушает нам желание войти в общение с бесконечной жизнью, олицетворенной в боге? — Обожествляйте себя. Вырабатывайте себя по тому идеалу совершенства, пред каким вы преклоняетесь» (стр. 282). Это напоминает г. А. Луначарского и подобных ему мыслителей, которые сначала объявляют бога фикцией, а потом провозглашают человека богом. Бурдо выразился бы сообразнее со своим образом мыслей, если бы сказал: очеловечивайте себя. Не менее противоречит он своему образу мыслей и тогда, когда утверждает, что "природа вся пропитана божественным. Тут он проявляет ту же самую непоследовательность, которая так резко проявилась в его отношении к материализму.
Больше всего я рекомендую вниманию читателя пятую главу книги Бурдо, критикующую с точки зрения той нравственности, до которой уже дошло современное цивилизованное человечество, учение о необходимости загробных наград и наказаний. Он справедливо говорит здесь, что. суля человеку загробную награду за добродетель, мы понижаем значение его добродетельных поступков: «Мы таким образом устанавливаем лишь нравственность, основанную на выгоде, подчиненную низшим побуждениям, между тем как истинная доблесть состоит в том, чтобы преобладающее значение имело одно лишь соображение о долге» (стр. 96). Этого никак не хотят или не могут понять многие из нынешних наших религиозных искателей.
Г. Е. Предтеченский перевел книгу Бурдо очень недурно, хотя и не вполне безукоризненно.