В. В. Розанов
правитьО классическом и нашем мире
правитьГраф Д. А. Толстой, отнюдь не классик по личному своему образованию, употребил классические языки как орудие идейного выхолащивания русской школы, а через нее и русского общества. Ему нужно было вовсе не возрождение классической древности, не ознакомление с нею, а нужно было занять ум русского юноши на все свободные часы суток какою-нибудь зубрячкою, которая ничего общего не имела бы с действительностью, с Россиею и русским, а также и ничего общего с последовательным и углубленным мышлением о чем бы то ни было текущем, действительным или просто занимательным. Сравнивая Канову с древними скульпторами, г. Инфолио верно уловил разницу: древние реалистичны, Канова — идеальничает. «Натура — вот идеал» — такова мысль и даже такова религия древности. Мы с этой точки зрения и поймем главный, никогда не названный секрет толстовской школы. «Как можно дальше от реализма», — сказал он себе о русских; значит, «как можно дальше от древности, от подражания грекам и римлянам». Но как «классицизм» сочетать с этим запретом на подлинную любовь, и подлинное понимание, и подлинное подражание древним? Да выбрать для этого грамматическое подготовление к чтению классиков, но рассматривая его не как средство, а как самодовлеющую цель. Теперь и становится понятною для нас упорная борьба защитников толстовской школы против перехода от грамматики к чтению классиков, связанная с защитою «экстемпоралий», а также и то, что они нисколько не смущались полным запустением у нас филологических факультетов, где, понятно, уже не грамматику учили, а начинали ознакомление с подлинною классическою жизнью. Последнее не только не входило в планы замысла, а прямо разрушало в нем все. Отсюда же замечательная вражда «толстовцев» к уваровской реально-классической гимназии: они эту гимназию, кажется, еще больше ненавидели, чем «естествознание», и уже скорее, может быть, помирились бы, да и помирились действительно, — с реальными училищами, чем с классицизмом Уварова, Грановского, Кудрявцева, Станкевича, Батюшкова. И опять понятною становится борьба против допущения «реалистов» на естественные факультеты университетов. Выбивались «идеи» из русской головы; и естествознание признавалось, но не как мир мышления и науки, а как подготовление к техническим занятиям. Таким образом, секрет толстовской школы лежал в полном разрушении идейного реализма, в полном духовном разрыве с подлинным и настоящим классицизмом, в погружении России в меркантилизм, в американизм почти: в коротенькие мысли и коротенькие чувства, но таким замаскированным способом, чтобы деяние это не вызвало криков негодования на просвещенном Западе, да и своим можно было бы ответить: «Вы кричите, потому что не понимаете». Худой состав учителей почти входил в секреты школы, как и душный формализм, господство правил, а не человека. «Классицизм против классицизма» — вот секрет толстовского напора на Россию, заставивший так сжаться всех, кричать от боли. Он и не мог продержаться более 30 лет. Ну, хорошо, грамматику выучили, что же дальше? Но дальше-то именно и предлежало не пустить русское общество, не пустить его к подлинному классицизму. «Дальше? А дальше — опять грамматика! Вы еще не все подробности ее усвоили: грамматика — это наука на целую жизнь, могущая также захватить собою и университет, как гимназию». Покровительством министерства стали пользоваться профессора, которые и из университетских чтений стали делать уроки распространенной грамматики. Проф. В. Модестову, автору единственной у нас «Истории римской литературы», пришлось оставить кафедру; а в университет стали незаметно вводиться преподаватели гимназий, с грамматической муштровкой, или профессорам-классикам стали предоставляться «дополнительно» места директоров гимназий или административные должности при округе. При скудности профессорского содержания многие пошли на эту серебряную удочку, и запустелые филологические факультеты стали осторожно и настойчиво перерабатываться в дополнительные курсы к восьмигодичной программе знаменитой, прославленной, едино-привилегированной толстовской гимназии. Вот смысл борьбы около устава 1884 года. После того как гимназия, ухваченная в железные щипцы, была выхолощена от всего идейного, наступил черед и университетов. Все помнят хорошо, что после эры сороковых годов в университетах, связанной с уваровскою гимназиею, наступило и здесь царство безыдейности, тупости, неинтересности чтений, от которых бежали студенты и проводили время свое в полпивных. Наступило невероятное одичание русской образованности.
Несмотря на множество написанных об образовании книг, именно для России вопрос об образовании особенно неясен и особенно труден. Собственно, есть три образовательные элемента в Европе, предлежащие к выбору и Россиею: 1) христианство; 2) эллино-римский мир; 3) естествознание. Первый элемент абсолютен, в силу этого не допускает критики себя и может только или пластически усваиваться, или передаваться на память, и поэтому представляет скудный собственно в педагогическом отношении элемент. Богослужение и наслаждение его красотою и смыслом не есть что-либо исключительно школе принадлежащее, а школа умела и навсегда останется обреченною делать из уроков Закона Божия только зубрячку: нечего тут размышлять, анализировать, комбинировать. Не над чем тут трудиться «своим умом». По моему убеждению, воспитательная роль христианства выражается и исчерпывается богослужением, таинствами, пластикою служб и афористическими беседами, наставлениями, практическими советами священника. К тому же вся реальная жизнь истории и народов, вся живая природа, вся гражданственность, быт и семья человека вовсе не умещается, не входит в религию кротких поучений и небесных советов. Христианство не есть религия космогоническая или исторически освещающая, и как гражданина, так и мыслителя она не может выработать. Третий элемент — естествознание — сам находится в процессе, в движении, в развитии и не знает окончательных точек, к которым двигается. Что естествознание — идеалистично или материалистично. Признает дух в природе или отрицает? Допускает личного Творца мира или Его отвергает? Об этих коренных пунктах нельзя найти двух согласных ученых. А если естествознание само не знает своего окончательного смысла и определенного цвета, то оно остается миром подробностей, занимательных, но не воспитательных. Остается третий и вечный элемент школы — эллино-римский мир, но мир историко-органический, начатый сказкой и окончившийся философией. Всякий научится, кто, подойдя к умершему красавцу, начнет рассматривать его благородное лицо, расспрашивать о его подвигах и судьбе, ознакомляться с его убеждениями, верою, всем его духовным и материальным бытом. Человек может методически, систематически, учебно воспитываться только через человека. Ни Бог, ни камни его не научаг, одни по немоте своей, а Бог — потому что повелевает, творит, а не руководит методически. Слишком ограниченное и слишком абсолютное равно лежит вне школы.
Эллино-римский мир обнимает гражданственность, общественность, весь без исключения крут наук от их начала до значительной высоты, поэзию и все виды искусств, — словом, все. что человеку нужно. Эллино-римское просвещение есть самое реальное и самое практическое, есть самое утилитарное. Но это не в смысле мелочей, а в смысле принципов. Выслушанное на уроках Закона Божия по разным обстоятельствам вашей биографии может иногда иному человеку вовсе не понадобиться во всю его жизнь. Также могут очень пригодиться, a могут и вовсе не пригодиться разные технические и естественно-научные сведения. Но какого образованного человека вы можете представить себе, который не оперировал бы над понятиями: «республика», «монархия», «демократия», «аристократия», «искусства пластические и тонические», «идеализм», «материализм», «бытие Бога, бессмертие души», «судьба человека, рок», «народное собрание, городская община». А все это не только понятия, но выпуклые факты эллино-римской культуры, все это черты жизни и бытия в своем роде умершего Адониса древности. В том-то и дело, что классицизм как реальная школьная дисциплина не есть собственно наука, т. е. не есть один из множества продуктов человеческого творчества. Это есть скорее целый мир зачаточных наук, обнимающих полного человека: вы просто изучаете тут человека, цивилизацию. А что же, какая наука и искусство, какая политика и философия сюда не входят? Читая Геродота или Фукидида, вы знакомитесь и с этнографией, и с древнейшими религиями; знакомитесь с республиканско-общинными формами жизни; вы становитесь способным читать с совершенным пониманием множество новых научных и литературных книг. Но, конечно, для этого нужно именно читать, и обширно читать, древних авторов, а не извлекать из них жалкие отрывки в целях грамматического повторения.
Греция и Рим помогали просвещению всех европейских народов, как-то выпрямляли их, что-то в них залечивали. Дело в том, что все народы европейские представляют собою «дичок», к которому в самом же начале их жизни было привито совершенно инородное влияние, шедшее из далекой Азии, от семитического корня, и оно сломило их арийское светлое существование, имеющее глубокие свои особенности. Изучение классической древности, изучение двух единственно правильно и самобытно выросших арийских народов, возобновляет силы этого «дичка», ослабляя или разжижая, уравновешивая семитическую «прививку». Вот откуда идет понятие и слово «renaissance», т. е. «возрождение», «восстановление», «обновление». Это — обновление поздних арийцев, с некоторым недомоганием, через прикосновение и даже через прививку к ним, пусть вторую и в позднем возрасте, древнейших и совершенно свежих арийских соков. Таков был «Renaissance» для Германии, Франции, Англии, Италии; так и мы сейчас же после Петра, т. е. сейчас же после освобождения от сломившего нашу самобытность византийского влияния, уже в пору Кантемира, начинаем брать греческие и римские имена для олицетворения своих типов и характеров (сатира «К уму своему») и далее в Батюшкове, Жуковском, Пушкине. Грановском, Кудрявцеве получаем подлинный русский «Renaissance», на три века явившийся позднее западного, но столь же обильный цветом, смыслом и силою, как и там. Школа Толстого, лжеклассическая, изломала этот наш «Renaissance». Истекшее тридцатилетие имеет все качества отрицательного опыта, который показывает, что нам не нужно, что для нас вредно в школьном отношении, к чему мы ни в каком случае не можем и не должны вернуться. Но этим только открывается поле для органического и целостного изучения эллино-римского мира как величайшего и совершеннейшего создания естественных и исторических сил.
Впервые опубликовано: Новое время. 1902. 29 апреля. № 9392.