И. С. Аксаков
правитьО значении областной России и необходимости областной печати
править«Россия не в Москве: среди сынов она», — говорится в одной старинной трагедии. И действительно, события 1612 и 1812 года свидетельствуют нам, что не на столице только и ее значении — зиждется у нас крепость нашего государства. Тогда как у других народов обладание столицею тождественно с обладанием всею страною и тот, например, кто господствует в Париже, тот господин и владыка над всею Франциею, — у нас напротив: плен Москвы только доказал миру, воочию и въявь, что истинная сила России не в столице, а в Русской земле, — заключается в недрах того русского духа, который создал и Русскую землю, и Москву — как дорогой и заветный символ ее земского, государственного и духовного единства, ее внутреннего и внешнего строя, ее исторического призвания. В этом-то и заключается залог нашего могущества; оттого и не погибла Россия даже тогда, когда иноплеменное знамя развевалось на башнях святого Кремля. И так, не столицею держится у нас государство, а всею землею, — и не в смысле одной внешней государственной безопасности разумеем мы эти слова, но и в отношении в внутренней жизни России, к ее духовному и бытовому развитию…
Что бы сталось с Россией, если б она управлялась не внутренними, не органическими началами своего, хотя бы и не организованного земства, а только и единственно так называемым образованным обществом Санкт-Петербурга и Москвы — так долго чуждавшимся русской народности и только теперь сближающимся с нею?!… Что бы сталось с Россиею, если б она была способна вполне подчиниться влиянию — например, хоть бы столичной светской среды или бюрократической стихии, обхватившей столичную интеллигенцию и так сказать — вертеться, как флюгер, по воле всех ветров, дующих из-за границы, видоизменяться по прихоти всех теоретиков, начинивших свои пустые головы заемным содержанием и благоговеющих пред всякою последнею модною теориею, привезенною с Запада? Что бы сталось с Россией, если б в ней не было земства, если б не было охранительного упора в том населении, которое живет вне столиц, в ее областях, в уездах, в селах или, вернее сказать, если б в ней не было простого народа, а было бы, как в Польше, одно шляхетство, в котором бы заключалась вся сила, вся жизнь, вся соль страны?… Ей пришлось бы, согласно с разнообразием этих теорий, быть попеременно то голландскою, немецкою, то французскою, то централизованною, то расцентрализованною, то федеральною, то конституционною, то республиканскою, то демократическою, то желто-австрийскою, то синею, то красною, — одним словом, гнуться, ломаться и менять свой строй и быт, смотря по тому, какая доктрина в столичной среде берет верх и торжествует… К счастию нашему, существование России не зависит ни от случайного успеха той или другой столичной доктрины, ни от временного торжества той или другой общественной или литературной партии, и если бы даже — предположим самое невозможное — удалось столице ввести такую органическую перемену в нашем жизненном общественном строе, которая подрывала бы все основные принципы нашей народности, то — благодаря областному населению — все эти столичные попытки остались бы без последствий.
Но вопрос не всегда становится историею во всей его осязательной резкости; опасность не всегда, а напротив того, чрезвычайно редко представляется в виде прямой угрозы народному существованию или коренным общественным основам. Есть множество опасностей и таких, которые, будучи по-видимому не важными, являясь не в грубой осязательной форме, остаются неясными народному сознанию и не вызывают против себя могучего, сдерживающего отпора. Разумеется, если б дело шло о нарушении цельности и единства Руси, о перемене вероисповедания и т. п., — то, как бы ни отнеслась к этому столица, — областная мощь России выступила бы тогда во всем своем охранительном значении… Но ведь дело идет у нас большею частью не о таких крупных (и едва ли возможных) вопросах, а о господстве той или другой доктрины, той или другой теории, о таких направлениях, влияниях, обольщениях и соблазнах, которые — глядеть снаружи — действуют только на второстепенные неважные условия общественного быта, а между тем могут привести к существенным изменениям в общем ходе русской жизни и, не встречая в ней надлежащего готового отпора, медленно и незаметно подтачивают ее духовную силу и крепость, — даже разрушают в ней, мало-помалу, и самую упругость ее охранительного элемента…
Противодействовать этому злу может только развитие местной общественной жизни — не в смысле только каких-либо политических учреждений, областной гражданской автономии и самоуправления (не об этом идет теперь наша речь), но в смысле деятельной работы местного общественного сознания. Нужен голос этому сознанию, и нужно прежде всего оседлое размещение интеллигентных сил — там, на местах, в провинции, — тех сил, которые, стекаясь в столицу, приобретают в ней, по отношению к областным особенностям России, какой-то своего рода космополитический оттенок, теряют живое представление о нашей действительности — провинциальной, уездной, сельской, полевой, — становятся отвлеченными, а потому нередко бесплодными. После переворота Петра, столица (мы разумеем здесь Москву и Петербург вместе), сосредоточив в себе не только административную, но и всю умственную жизнь России, была проводником для остальной земли — добра и зла чужой цивилизации, прививала к ней чужое знание и знание чужого, вместе с забвением и отрицанием своего — близкого и родного: она деспотически властвовала, — не столько над простым народом, сколько над обществом, — авторитетом моды, вкуса, науки, теории. Провинция, в нравственном отношении, подпала полнейшему рабству столице; подражание столице стало болезненною наклонностью провинциального общества, истощавшею его духовные силы, отнимавшею у него всякую оригинальность, своеобычность, и вместе с тем всякую жизненность и производительность. Провинция жила не своею, а темною жизнию, заемными интересами, жила по необходимости задним числом (благодаря между прочим нашим путям сообщения), в постоянной жалкой зависимости от столичной почты и постоянно отставая от столичного прогресса. Явился «провинциализм» — как явление комическое, выражающее именно неравенство уровня столичной и провинциальной образованности, уклонение провинции от идеала столичного общежития, ее претензию на внешнее сходство с столицей. Литература как выражение общественной жизни существовала только в Москве и Петербурге: провинция же безмолвствовала, воспитываясь и питаясь, без разбора, всеми изделиями столичной журнальной стряпни. Все это могло продолжаться до тех пор, пока не пройден был тот исторический круг, в который вступила Россия с реформою Петра, пока столица не совершила своей исторической миссии, состоявшей в том, чтоб введением Русской земли в круг всемирного просвещения и фактическим распространением сведений — возбудить в ней самобытную деятельность духа, работу самосознания, жажду своеобразного творчества.
Пока интеллигенция в России жила полною невозмутимою верою в Запад, она могла, говоря ее языком, игнорировать провинцию и пренебрегать ею. Но как скоро эта вера нарушена, как скоро источник тех духовных сил Запада, которыми мы так долго пробавлялись, был исчерпан, истощен до дна и оказалось, что долее черпать невозможно без утраты всякой не только духовной, но и материальной самостоятельности; как скоро ярче и ярче стали раскрываться нам наши язвы и уродливые наросты, и вместе с тем наше бессилие уврачевать их; как скоро литература стала действительно приобретать силу и ее слово стало весить в задачах общественной жизни, — бедность жизненного содержания тотчас же сказалась в столицах. Уже не провинция, как прежде, к столице, а уже столица стала тяготеть к провинции. Более чем когда-либо слышится, дает себя чувствовать несостоятельность нашего столичного общества в разрешении жизненных вопросов, наше столичное духовное истощение. Да, если это явление еще не всеми ощущается, еще не резко выступает наружу, то оно тем не менее существует и скоро предстанет во всей своей правде. Можно положительно сказать, что теперь наступает иная пора, пора тяготения столицы к провинции. Начало этому положило освобождение крестьян с его последствием — мировыми учреждениями. Нашему провинциализму суждено великое значение в будущем: мы разумеем здесь под провинциализмом ту сумму местного опыта и знания, ту близкую связь с местными интересами, которые должны придать особенную крепость духовным силам местного общества, которые не оставят в запустении — не позволят заглохнуть ничему живому или способному жить, цвести и принести свой плод, — свою дань в богатую сокровищницу общерусского всестороннего развития.
Это явление, т. е. тяготение столицы к провинции, вполне законно, вполне понятно и в высшей степени благотворно. В нем выражается стремление — стать ногами на почву, из области миражей опуститься в действительность, из призрачности в реальную жизнь, из сферы отвлеченных теорий, одна другую сменяющих, — перейти к указаниям опыта, — и вместо печального блуждания, бескорненности и легкоподвижности бытия, — осесть на корень, укрепиться на якоре своей народности, своей истории. Во сколько чужда Русской земле всякая мысль о единстве искусственном, внешнем, федеративном, во сколько дорого ей то живое единство, та цельность духовная, земская и государственная, то развитие и преуспеяние, которые водворить и утвердить может только — повсеместность жизни во всех концах и углах России… Более чем когда-либо нужно нам призвать к жизни нашу провинцию!…
Мы не говорим о каких-либо учреждениях, которыми бы могла укрепиться местная общественная почва в России. Этот вопрос озабочивает и правительство, и плодом этой заботы явились земские учреждения… Мы имеем здесь в виду духовную и умственную жизнь местного областного общества. Для того, чтоб эта жизнь сделалась производительною, необходимо дать ей простор, необходимо, чтобы она чувствовала себя полноправною жизнью, свободно дышала, действовала и выражалась. Первое условие жизненного простора — простор мнения и слова. И потому, если этот простор нужен столичной общественной жизни, то едва ли еще не более нужен он теперь провинции, где в переживаемую нами минуту делается настоящее дело, где за дельным словом может тотчас же идти его выполнение, где теория может тотчас приложиться на практике. Развитие областной литературы, близкой к грунту, стоящей у самого корня, у самого источника земской жизни, было бы не только чрезвычайно полезно России в настоящее время, но и совершенно необходимо. Оно отрезвило бы нас, столичных публицистов — большею частию чуждых народной действительности и потому нередко путающих решение вопросов суждениями поверхностными и отвлеченными; оно сообщило бы нашему столичному слову осторожность и вескость, представляя и готовую поверку областного опыта, и обилие фактических данных; оно избавило бы провинциальное общество от столичного литературного деспотизма, — оно сдерживало бы в узде наших отважных на эксперименты столичных теоретиков… При общем теперь провинциальном безмолвии — раздается почти одиноко громкий голос столичных публицистов, не останавливаемый возражениями и беспрепятственно смущающий своим авторитетом непривычную к слову провинцию. Нередко от неуместного применения наших столичных советов провинция кряхтит, скрипит, ежится, иногда даже протестует, но большею частью неловко и неуклюже, — стыдится огласки, боится беспощадных насмешек столичного либерализма… Но пусть эта областная жизнь обретет свободный язык; но вооружите провинцию словом, дайте возможность сказать свое мнение туземщине в каждой местности, и вы удивитесь — как много доселе неслыханного-дельного скажется в нашей русской литературе, не избалованной дельностью, сколько полновесных опытом и житейской мудростью речей раздастся в оглушительном хоре столичных крикунов, — как много столичной лжи посрамится провинциальною правдой! Нам кажется, что наше собственное сознание, как столичной газеты, в этой пользе областной литературы имеет уже само по себе некоторое значение. Мы глубоко убеждены, что в настоящее время ни один жизненный вопрос для России не может быть обсужден надлежащим образом в столичной литературе. Мы на каждом шагу чувствуем недостаток практических указаний местного опыта (а этот местный опыт совершается, эта местная практика происходит — на пространстве целой части света!); мы на каждом шагу испытываем потребность слышать голос с места, прямо с почвы, из среды самой жизни — не искусственной, не призрачной, а живой, органической, действительной, несомненной, где сильно не слово, а дело, где самое дело творится — перед всеми воочию. Нашей столичной атмосфере недостает запаха нив и полей, хлеба и леса и всех могучих и освежительных внушений сельской жизни, — а ведь наша земская сила — едва ли не вся в селе!… По крайней мере нигде село не имеет, не может и не будет иметь такого значения, как в России, — нигде ему не предстоит такой будущности… В этом отношении провинциальная литература, по своей близости к селу, поставлена в несравненно-выгоднейшие условия и могла бы оказать неизмеримую услугу русскому умственному развитию, если бы… если бы она существовала!…
Пора, — пора положить конец нашему областному безмолвию. Пора подумать об условиях, стесняющих развитие местной литературы (а в настоящее время — эти условия заключаются по преимуществу в местной провинциальной цензуре)… Повторим еще раз: развитие областной литературы необходимо для полноты развития местной областной жизни, а без развития этой последней — немыслимо правильное развитие нашего земства, нашего общественного, внешнего и внутреннего строя… В областной местной жизни, в земстве — наша сила…
Впервые опубликовано: «День». 1864. N 15, 11 апреля. С. 1 — 3.
Оригинал здесь — http://dugward.ru/library/aksakovy/iaksakov_o_znachenii_oblastnoy.html