Н. И. Костомаров
правитьО значении Великого Новгорода в русской истории
(публично читано в Новгороде 30 апреля 1861)
править
Русская история представляет две половины, несходные между собой по духу и содержанию. Каждая из них изображает свою особую Русь, отличную от другой по политическому и общественному строю. Первая была Русь удельно-вечевая, вторая — Русь единодержавная. Невозможно между ними провести строгой разделительной грани, как и вообще во всякой истории, разделяя ее на периоды, если руководствоваться не внешними только событиями, а теми видоизменениями, которые совершаются в жизни народов и определяют на будущие века иной, кроме прежнего, путь ее течения. Только приблизительно можно указать на эпоху Иоанна III, как на самое важное в этом отношении время в русской истории, потому что с этих пор государственное централизующее начало делается господствующим. Таким образом, русская история, рассматриваемая не по внешним признакам политических событий, а по развитию внутренней народной жизни, представляет два уклада: удельно-вечевой и единодержавный.
Между этими двумя укладами русской жизни есть различие.
В фазисах народной жизни, являющихся совокупностью главных ее стремлений, следует отличать идеал, какой имел народ для своего политического и общественного строя, и образ действительный, в каком этот идеал осуществлялся только до известной степени, по несовместимости его и с временными обстоятельствами, и с собственным недостатком в народе ясности сознания самого идеала и средств к его достижению. При этом мы никак не должны допускать себе в воображении идеала выше того, какой действительно имел народ по степени своих понятий; иначе мы впадем в ложный идеализм, придадим собственные умозрения и мечтания народу, который вовсе не так смотрел на вещи, как мы. Но с другой стороны, если мы отвергнем всякое идеальное значение в том виде, в каком оно должно было рисоваться в тогдашних умах народа, и ограничимся одним миром явлений, не возводя их до сообразного принципа, то рассеемся в бессвязной куче событий, не имеющих ни цели, ни причины.
Идеалом удельно-вечевой жизни была самостоятельность земель русского мира, так чтоб каждая составляла свое целое в проявлении своей местной жизни, и все вместе были бы соединены одной и общей для всех связью.
Все тогдашние учреждения были способами к осуществлению этого идеала политической жизни, а не главной целью. Таким образом, например, призвание княжеского рода для водворения порядка было не целью, но способом, средством для главной цели, состоявшей именно в удержании связи и единства земель между собой, дабы отвратить усобицы и беспорядки.
Идеал единодержавного уклада был совершенно иной. Здесь свобода частей приносится в жертву другой идее — единого государства; здесь нет речи и быть не может даже о связи и соединении частей, потому что самые части поглощаются, уничтожаются. Цель первого в самом народе, цель второго вне народа; потому-то реформа Петра была не насильственным, как думают, переломом прежнего, а естественным дохождением единодержавия до дальнейшей степени своего развития, когда власть и весь круг, через который последняя совершает свою деятельность и влияние на массу народа, становится за пределами жизни этой массы, делается чем-то обособленным, действующим извне, и потому крепко содержащим и соблюдающим уравнение народа перед собой. Ощутительный, сильный и полный неизбежных изменений, поворот в политической и общественной жизни русского народа, у нас является в эпохе татарского завоевания. До сих пор, на основании исторических данных всех веков, кажется, почти можно признать за правило, что единодержавие возникает или через покорение одного народа другим, и вследствие того через смешение в большей или меньшей степени победителей с побежденными, или же необходимостью в самом народе отбоя чужеземных врагов. Так и случилось в России. Татары покорили Русь. Составлявшие ее земли нашли свою связь во внешней силе, равномерно тяготевшей над ними. Победители, ханы Золотой Орды, стали верховными повелителями всего русского мира, полноправными хозяевами-владельцами всей Русской земли и населяющих ее людей. Хан, в значении такого хозяина-владельца, мог, кому хотел, поручить вместо себя надзор за ней, собирание своих доходов, управление ей, словом, все, что, по невозможности делать самому, должны были делать его доверенные лица. Это новое начало необходимой передачи ханской верховной воли возложено было на князей двумя способами: на князей городов и волостей, князей удельных в отношении той Земли или части Земли, которая находилась в его управлении, и на князя великого по отношению к целой России, как на главу всех князей подручных.
Отсюда вышло следующее: князья удельные были, по прежнему принципу, не владельцами, а правителями Земель и городов, составлявших, независимо от личности и права князей, собственные целые, существующие сами по себе; — теперь князья становились действительно их собственниками, или, скорее, помещиками, ибо получали их от ханов в отчину; а князь великий, сделавшийся доверенным лицом от хана в отношении его власти над целым русским миром, получал через то более и более значения и силы, и дошел, наконец, к тому, что сделался собственником-владельцем всего русского мира, ниспроверг власть частных владельцев, соединил все зависимые прежде от одного хана власти в одну. С усилением власти великого князя, рядом шло дело освобождения от чужеземного ига. Оно совершилось посредством той же власти великих князей. Необходимость соединения русского мира воедино для великого дела самоосвобождения также способствовала возвышению великокняжеского достоинства и вместе с ним падению отдельной жизни земель, стечению частей в одно целое и единодержавному порядку. Народ сознал, что ни веча, ни удельные князья не спасут его от хищничества соседа, что ему нужна единая крепкая власть, которая бы двинула разом все его силы и устремила их на общее дело. Разумеется, это совершилось не вдруг; борьба длилась три века, и последки ее отзывались и после, так как и начала удельно-вечевого уклада не умирали в народе до позднейших времен.
Удельно-вечевой уклад не дошел до своего полного развития, не осуществил своего идеала; мы не видим стройной, сознательной, определенной федерации земель, не видим, чтобы каждая часть развила в себе самобытные элементы жизни; не видим также и твердых связей, соединяющих между собой земли. Нам являются одни зачатки, которые не успели еще образоваться, и были, так сказать, задавлены тяжестью противных начал: то были побеги, не успевшие дорасти до зрелого состояния — их юношеское существо сломлено противной бурей. Что-то хотело выйти и не вышло; что-то готовилось и не доделалось! Земли обозначались по оттенкам народностей и не определились в своих несомненных пределах. Внутри княжеская властьпе представляется отделенной, по своему объему и значению, от власти народной, от веча; и одна заходила в область другой; мы не можем разъяснить вполне ни взаимных отношений городов между собой, ни городов к волостям, ни способов, как образовались сословные разделения народа, и как между собой сталкивались и переплетались. Все здесь темно, все основано на догадках; конечно, этому причиной и само состояние общества, то переходное состояние, которое всегда имеет в себе что-то хаотическое, подобно тому, что представляет всякая постройка во время работ: только по окончании работ принимает она определенный вид; но нет сомнения, что нашему непониманию своей старины в этом отношении помогает и недостаточность источников. Они часто безответны на такие вопросы, которых разрешение для нас — дело первой важности, хотя словоохотливы и щедры на то, что может интересовать историка только тогда, когда в занятиях своих он не имеет другой цели, кроме того, чтоб любоваться их процессом. Как бы то ни было, удельно-вечевой мир для нас неясен; а, между тем, изучение его может не только интересовать праздное любопытство, но составляет насущную потребность разумного знания нашей истории и важнейшую подмогу для уразумения нашего настоящего и, скажу более, для наших практических целей и в настоящем и будущем. Нужно ли доказывать, что здравое и ясное узнание своего народа есть дело первой важности в настоящее время? Едва ли кто в этом сомневается. Излишне нам было бы также доказывать, что народа невозможно узнать, не зная его прошедшей жизни; того, что составляет современную жизнь народа, нельзя считать недавним. Не в пятьдесят, не в сто лет накопилось то, из чего образовался народный характер; понятия народа формировались долго; быт его устанавливался многими веками; во всех явлениях народной жизни отпечатлелось много протекших переворотов, легло много пережитых периодов. Тот образ, в каком народ является теперь, слагался постепенно, и чтоб проследить его историю, необходимо обращаться к такой древности, от которой только по наружности осталось, как некоторые себе воображают, слишком мало наглядных следов, вещественных памятников, тогда как на самом деле эти следы сохранились там, где они живее и вседейственнее — в современных обычаях и понятиях. Эпохи, когда самодеятельность народа выказывалась полнее и многостороннее, резче отпечатлеваются на жизни его в последующие века: в эти-то эпохи обыкновенно и формируются элементы народного характера; тогда народ и проявляет свои силы, которые при иных обстоятельствах остаются как бы спящими. Как ни кажутся отдаленными от нас века удельно-вечевого уклада, но многое в характере нашего народа сложилось еще в те поры; все это пересоставилось и видоизменилось при дальнейшем развитии, но самых начал следует искать в предыдущем. И притом же то, что было некогда иначе, чем после, составляло в свое время также достояние народа: оно важно для того, чтоб уразуметь, как народное существо способно проявить себя на том или другом пути, с такими или иными условиями. Наша прошедшая историческая народная жизнь явилась в борьбе двух начал — удельно-вечевого и единодержавного, и составляющее характер того и другого вошло в плоть и кровь народа: очевидна важность изучения удельно-вечевого периода, на который еще не так давно если не смотрели с полным презрением, то не искали в нем ничего для современности и не предполагали увидеть в нем ничего, кроме бессмысленных княжеских драк, которых причины указывали нам единственно в круге родовых отношений княжеских фамилий.
Яснее и полнее характер удельно-вечевого уклада не выразился нигде, как в Новгороде. Этому причиной, во-первых, более всего относительное богатство источников об этой Русской Земле в сравнении с источниками о других наших землях, и, во-вторых — самое положение Новгорода в совокупности географических и исторических явлений, давшее ему несколько особый характер. О первой причине я не стану распространяться; достаточно указать на цикл новгородских и псковских летописей, обнимающий историю северных городов с незапамятных времен до падения их местной независимости; тогда как сведения, передаваемые летописцами Земель Смоленской и Белорусской, ограничиваются отрывочными и очень скудными известиями. Гораздо важнее рассмотреть, как Новгород получил в ряду русских земель свои отличия и в чем они состояли. Здесь первое место занимает его народность. Остатки новгородского наречия, без сомнения, в настоящее время сильно уже измененного, беспрестанно теряющего свои особенности и подходящего под уровень общего языка, указывают, что в этой Земле было свое отличное наречие, близкое к южно-русскому. Близость эта и теперь еще поразительна для уроженца южной Руси: когда в первый раз я услышал новгородское наречие, я принял говорившего им за малороссиянина, как будто силившегося говорить по-великорусски. По аналогии можно заключить, что в древности новгородское наречие имело гораздо более черт, подобных малорусскому и отличавших его от наречий соседних земель[1].
Существует, записанное в хронографе, полубаснословное предание о приходе с юга поселенцев на север, где обитал прежде другой народ, причисляемый к белорусам. Пришельцы изменили название реки, на которой поселились: прежде она называлась Мутной, пришельцы назвали ее Волхов. Предание это сохранилось и до сих пор в народе; между прочим, оно заставляет предполагать, что новгородцы были южного происхождения, но придя на север, нашли там уже славянских поселенцев, над которыми их народность осталась первенствующей. И этим, может быть, надобно объяснить между другими признаками нравственную связь Новгорода с отдаленным Киевом, которая так рельефно выдается в истории дотатарской. Несомненно, что с наречием Новгородцы сохраняли и черты нравов и быта, приближавшие их к Южноруссам и отличавшие от ближайших соседей. Очень естественно, что оторванная, таким образом народная горсть последи других родственных, но отличных народностей и чуждых племен, сознавала себя живее и яснее. Этот народ глубокой древности, именно в IX веке, играл какую-то первенствующую роль в союзе северных народов, образовавшемся против чужеземного ига норманнов. Покоренные этими завоевателями, Белоруссы-Кривичи, Словене-Новгородцы или Ильменские Словене и славянские колонисты земель Ростовской, Белозерской и Изборской, жившие между народами чудского племени и оттого означенные в летописи нашей неславянскими именами Мери, Чуди и Веси, — должны были соединенными силами отбивать врагов, а потом, чтоб сохранить раз вынужденную, необходимую связь, устроили институцию, послужившую началом государственной жизни русского мира — я говорю о призвании князей.
Все темно в этом отдаленном от нас событии. Но из некоторых черт летописного повествования видно, что его признавали в широком размере, что участие в призыве князей разделяли с теми, которые означены в летописи, еще и другие, которые там не означены; по крайней мере, важно то обстоятельство, что Олег является с малолетним Игорем в Киев, как имеющий право, показывает Аскольду и Диру малолетнего князя и убивает их за то, что они, не будучи князьями, управляли Киевом на княжеском праве. Обстоятельство это показывает, как будто, что Аскольд и Дир обманули Киевлян, что последние ждали кого-то другого — не их; и Киевляне покорились добровольно Олегу, как бы сознавая его право. Следовательно, и Киевляне тем самым изображаются участниками в призвании варяжских князей. Если только справедливо летописное сказание о призвании князей, Новгороду суждено было стать первоначальной точкой, откуда разошлись линии, по которым стал созидаться новый порядок. И потому вполне законно принадлежит Новгороду честь, которую воздают ему в наше время, избирая его местом для памятника тысячелетию русской государственной жизни. Очевидно, что сердцем возникавшей варяго-русской державы был он: в нем происходило первое совещание об единении народов и уставлении связующей власти княжеского рода. Очевидно также, что наша история начинает, так сказать, с середины повествования, с того события, которое не может назваться начальным; естественно рождается вопрос: каким же образом возникла связь между отдельными племенами, как дошли они до общего сознания частей утвердить эту связь новой институцией? Вопрос, на который нет ответа. Судьба Новгорода после этого важного события как-то исчезает из летописей, занятых исключительно событиями юга. Видно, однако, что он оставался со своей древней независимостью, когда избирал одного из сыновей киевского князя Святослава. В этом факте, как он ни скудно рассказан, явно выказывается то направление, каким Новгородцы отличались впоследствии в своей истории. Святослав заметил послам: хорошо, коли кто пойдет к вам. Это намекает на их свободное обращение с князьями еще в древности, и тогда не позволяли они князьям поднимать головы выше народного собрания. Вместе с тем в этом поступке уже обозначается то сочетание отдельности с привязанностью к общему русскому миру, которое составляло характер последующей политической деятельности Новгорода. Новгородцы были свободны и могли выбрать себе князя где угодно, но обратились к тому роду, который был ими, вместе с другими землями, призван для установления ряда и удержания связи частей. Они грозят избрать себе в другом месте князя, только в случае отказа получить его из Рюрикова дома; то был бы поступок крайний, также как перед концом новгородской независимости. Новгородцы в крайности готовы были преклониться под власть литовского великого князя, и в то же время употребляли все усилия, чтоб сохранить связь с призванным в лице прародителей родом.
Владимир, избранный Новгородцами, утвердил там власть с помощью чужеземцев-Варягов. Это было новое подчинение воинственным соседям, хотя в другой форме: уже не они, в качестве чужих завоевателей, нападали на Новгород и облагали его данью, а собственный выборный князь своевольно управлял через чужеземцев. Сделавшись киевским князем, с помощью тех же Норманов-Варягов. Владимир показал, некоторым образом, первый пример единовластного порядка и был единым владетелем всей Руси; и Новгород, уже порабощенный, как видно, прежде, теперь привязан был к Киеву. Древнее первостепенное значение его потерялось: он сделался пригородом; в его положении все отзывалось порабощением; даже крещение, если верить сказанию, записанному в Иоакимовской летописи, совершилось с насилием. Сын Владимира Ярослав, хотя получил в удел Новгород, зависимый от Киева, непокорный отцу, шел однако по следам его и также опирался на чужеземцев-Норманнов. Эти пособники княжеского самовластия стали распоряжаться так произвольно, что наконец пробудили уснувшие силы древней свободы. Перебили Варягов. Ярослав отомстил за них: завлек обманом зачинщиков заговора и перебил их. Но вслед за тем услышал, что ему грозит беда из Киева. Святополк киевский умертвил его братьев и ему грозил тем же. Киев был за Свято-полка. Князь, сидевший в Новгороде, должен был поневоле соединить свои личные интересы с местными интересами Новгорода; Ярослав должен был избавиться от Святополка, Новгород — от власти Киева. Взаимные нужды сблизили их. Новгородцы простили ему коварное избиение своих мужей. Дело устроилось наилучшим образом. Новгородцы посадили на киевском столе своего князя, посрамили гордость Киевлян, называвших ихпрезрительно своими плотниками; а Ярослав возвратил им древнюю самостоятельную свободу и признал восстановление прав народного собрания для избирания себе князя по желанию. Ярослав дал Новгороду льготную грамоту. Она не дошла до нас; но можно наверное видеть, в чем состояла она. На это указывают и последующая история Новгорода, и последующие грамоты, которые были обыкновенно снимками одна с другой, с некоторыми изменениями, вынуждаемыми текущими обстоятельствами. Эпоха Ярослава осталась в памяти народной в течение столетий началом их свободы. И другие русские земли вспоминали, что новгородцы освобождены были прадедами князей. Место, на котором становились народные собрания, называлось двором Ярославовым.
Неосновательна была мысль, принятая многими, будто Новгород и после Ярослава долго находился в зависимости от Киева, и его местная свобода возникла оттого, что они воспользовались сумятицами и междоусобиями на юге и, так сказать, под шумок организовались свободно. Так думали потому, что качество летописи принимали за качество происходившего в жизни. Летописи XI и половины XII века до нас дошли в кратком виде, С половины XII века они полнеют и сообщают такие события, о которых прежде молчали по своей краткости. Из этого заключали, что и в самом деле не было таких событий. Очевидно, такое заключение неверно и крайне произвольно. Неверность ясно доказывается тем, что даже и в кратком перечне встречаются известия о случаях, когда Новгородцы показывали свое народное право; как например, когда не хотели сына Святополка киевского и сказали ему: посылай, если у него две головы. Очевидно, что князья, находившиеся у них, были избираемы и признаваемы народом и в то время. Древнее народоправление, на время придушенное Владимиром с помощью чужеземцев-Варягов, воскресло с ярославовыми грамотами и более не упадало до конца XV века. Новгород оставался все одним и тем же в своей основной форме. По этой основной форме Новгород не был каким-то исключением в русском мире, как думали некоторые. Его свобода и народоправление не составляли его местного достояния, недоступного для других земель. То же, что было в Новгороде, существовало везде. Народное собрание, вече, составлявшее главнейшую черту общинного устройства, было общим для русского мира. Летописец XII века, говоря об этом, не отличает новгородцев от других: «Новгородци бо изначала и Смоляне и Кияне и Полочане и вси власти аки на думу на вече сходятся». В Суздальской Земле, где пустило первые ростки единодержавие, вече составляло верховную власть и избирало князей. Слово вече было для того всеобщим в Руси, что даже в XVI веке оно употреблялось на Волыни в смысле народной сельской сходки; в некоторых местностях, составлявших Новгородскую Землю, оно, как говорят, употребляется и теперь. Со словом вече связывался механизм независимости и гражданской свободы. Вече было признаком существования Земли, сознающей свою автономию; будучи явлением общерусским, повсеместным, нигде, однако, порядок этот не является нам в такой полноте, как в Новегороде. Повторим сказанное прежде, что здесь, без сомнения, действует то, что новгородские сказания дошли до нас полнее; прибавлю также, что самые эти сказания относятся наиболее ко времени после татар, когда в других землях уже угасал этот порядок.
Но, несомненно, были причины, благоприятствовавшие Новгороду в сохранении его старых славянских начал, преимущественно перед другими Землями. Новгород со своей Землей не был проходным краем — не то, что Киевская и Черниговская Земли, через которые ратным людям можно было прогуляться вдоль и поперек. Новгород был отделен болотами и лесами от остальной Руси. Князья на юге нередко поддерживали себя посредством наемных чужеземцев: Половцев, Угров, Поляков; не могли так поступать с Новгородцами, потому что и народов, готовых для того, не было по соседству, и проход был затруднителен. Оттого Новгород удобнее мог прогонять и приглашать к себе князей; это не так легко было Киеву, поплатившемуся за изгнание Изяслава Ярославича и много раз опустошенному Половцами, Торками, Берендеями, приводимыми князьями. Несколько раз повторенные примеры делались обычным правом, и князья привыкли считать его ненарушимым. Новгород от своего имени стал заключать договоры с западными соседями и при-" учил их смотреть на себя, как на самостоятельное государство. Торговые обороты и сношения Европы с Россией касались в частности непосредственно только Новгорода, а не других частей ее. Понятно, что Новгород владел большим пространством земель на севере и северо-востоке, независимо от других частей России. Географическое положение этих стран было такое, что только Новгороду было подручно держать их в связи с русским миром. Страны эти были суровы и бедны по климату и почве, но богаты по другим произведениям, составлявшим в те века источник богатств. У Новгородца долго никто в русском мире не отнимал этих владений, ибо никому не представлялось ни выгод, ни удобств для этого; только с распространением колонизации на восток из Ростовско-Суздальской Земли Новгород должен был оспаривать исключительную принадлежность северо-восточных колоний у великих князей. Колонии не принадлежали ко всему русскому миру, и были его местным достоянием. Через эти особенности в Новгороде образовалось, укреплялось и поддерживалось сознание о своей автономии и, вместе с тем, невозмутимее, чем в других странах, развивались старославянские начала. Новгородская Земля не представляла единства народности. Славяно-русская была в меньшинстве в сравнении с массой народов чудского племени; но эта славяно-русская народность была в полной мере господствующей, встречала такие народности, которые не имели силы ни бороться с ней, ни воздействовать на нее, и покорно с ней соединялись. Таким образом, эта господствующая народность расширялась на север, северо-восток и северо-запад, побеждая препятствия, неважные в сравнении с теми, какие были в других землях, например, в южных. Это прогрессивное движение отчасти вытеснило чудских аборигенов, отчасти сообщало им славянскую цивилизацию и народность. На западе оно было остановлено сильной встречей с немецкой народностью, с которой не так легко было выдержать борьбу славянскому племени везде и вообще. Ставший, таким образом, обладателем севера, проводником торговли с Западом для целого русского мира, Новгород в ряду русских земель приобрел почетное значение, имел много данных для местной независимости и самобытности; с другой стороны, в его географическом положении были и условия, привязывавшие его к русскому миру. Почва его земель не отличалась плодородием; Новгород должен был получать хлеб из прочих стран Руси. Если через его руки в русские земли переходили западные товары, если также русские произведения он передавал Западу, то в главном предмете жизненных продовольствии он не мог обойтись без других, более плодородных земель. Эти обстоятельства и были неоднократно, между прочим, поводом к тому, что Новгород так сильно держался Киева и впоследствии должен был уступить в борьбе с восточной Русью за право местной отдельности. Притязаниям великих князей Ростовско-Суздальской Земли, а потом Московской, помогали эти обстоятельства. Таким образом, сохранилось в течение веков направление, указанное нами, как характеристическая черта новгородской истории — сочетание стремления к удержанию местной независимости с признанием законности и необходимости связи с остальным русским миром для единства всей Русской Земли.
В эпоху господства федеративного строя русской общественной жизни не ослабевало в ней стремление к единству, заключавшее в себе семена будущего единодержавия, которому суждено было развиться после толчка, данного внешними завоеваниями. Это стремление выражалось первенством великих князей над всеми князьями и Землей русской, и вместе с ним как бы соединялась идея о первенстве одной Земли над прочими. Когда усобицы и гибельные разорения от чужеплеменников лишили Киев сил и средств удержать древнее первенство, на востоке стремление к нему является в Суздальско-Ростовской Земле. Открывается посягательство на подчинение Новгорода. Здесь было что-то не совсем для нас ясное; здесь кроются какие-то древние отношения Новгорода к Суздальско-Ростовской Земле, которые едва мерцают в древнем их соединении по поводу призвания варяжских князей. Нет сомнения, если верить буквальному смыслу летописи, что Ростов и Суздаль находились в древности в связи с Новгородом и, вероятно, последний имел над ними первенство. Даже в XII веке Новгород помнил свое старое первенство, и в истории Всеволода-Гавриила есть намек, что Новгород предпринимал войну с претензиями на первенство, заявлял какое-то право считать своей принадлежностью Суздальско-Ростовскую Землю. Князь противился новгородскому желанию и ссылался на княжеский раздел; Новгородцы представляли против этого свои древние народные счеты по землям. Война эта была неудачна и прекратила покушение Новгорода; но после того начались обратные покушения Суздальско-Ростовской Земли на Новгород. В этой борьбе, которая потянулась на столетия, видны не только княжеские попытки, но также и стремление Восточно-Русской Земли. Когда великий князь Всеволод воевал против Новгорода и осаждал Торжок, сам Всеволод готов был отступить от города и прекратить вражду, но мужи его Земли требовали взятия города и изъявляли злобу на Новгород. Когда Мстислав Удалой с Новгородцами вошел в Суздальскую Землю, то Суздальцы ополчились против Новгородцев с той же народной неприязнью. Это соперничество, в начале народное, перешло потом к Москве и превратилось в борьбу местного вечевого начала с единодержавным. Эта-то борьба наполняет политическую историю Новгорода: она-то и доконала его независимость.
До татар два великие событие в этой борьбе дали перевес Новгороду и утвердили его самобытность: чудо Знаменской Богородицы и победы Мстислава Удалого. Первое облекло религиозным благословением свободу Великого Новгорода и его местную самобытность; вторые оградили надолго Новгород от покушений владимирских князей и поставили в определенные границы их взаимные отношения. Новгород хотел самостоятельности, но не хотел оторваться от русского мира и организоваться в общество, чуждое для последнего. Он готов был признать старейшинство суздальско-ростовского князя и получить князей от руки его, лишь бы только с противной стороны признаваема была его автономия в союзе русских земель. Так и было. После побед Мстислава обстоятельства и, в особенности, потребность получать хлеб, дали в Новгороде перевес партии, клонившей его к подчинению владимирским князьям. Но уже прежних попыток, какие дозволяли себе Андрей и Всеволод, долго не было; владимирские князья признавали за Новгородом его право; князья Владимирской Земли, приезжая па княжение по избранию, были осторожнее в покушениях превысить ту меру власти, какая им давалась от народа. Можно сказать, что подвиги Мстислава Удалого приостановили рождающееся единодержавие, поставили границы верховной соединительной власти и утвердили федеративный порядок. Для прочности его недоставало того, чему зародыш положил еще Владимир Мономах — общего сейма князей и Земель. Может быть, обстоятельства и выработали бы это учреждение, народ новыми опытами дозрел бы до уразумения средств к поддержке начал общего союзного отечества. Но тут нагрянули татары.
Татарское завоевание не коснулось Новгорода и Земли его; как повествует летописец, сто верст всего не дошли завоеватели до Новгорода, и это событие было важно для дальнейшей судьбы его. Старое, еще недостроенное здание русской федеративной державы было разбито; от него остался на севере угол: то был Новгород с Псковом — своим меньшим братом. Татары только то считали собственностью, что успели разорить; Земля разоренная доставалась им во владение, и все, что только на ней являлось, почиталось достоянием хана. Новгород и Псков не сделались этой печальной собственностью, потому что не были покорены и разорены. Новгород при Александре Невском должен был временно покориться судьбе и допустить ханских численников, а впоследствии платить выход и участвовать в общей дани, вносимой ханам Россией; но то были временные пожертвования общему русскому единству сознанием того, что Новгород есть русская Земля и должен нести общее бремя до известной степени. Это была, вместе с тем, предохранительная уступка сильным врагам, сделанная для того, чтоб избавиться от столкновений, которые, при несчастном повороте судьбы, могли лишить его самобытности и свободы. Тогда как в пределах обширной восточной Руси, раздвигавшей время от времени свои границы, под правом завоевания возникал единодержавный уклад, образовывались и утверждались новые политические и общественные начала, в Новгороде и Пскове господствовали древние понятия об автономии Земли. Земля в смысле нации не стала собственностью никаких князей: она принадлежала самой себе, то есть народу, выражавшему свое бытие внешней формой веча. Новгород в этом смысле представлял как бы лицо владельца — он и назывался государем, то есть владельцем-хозяином. От имени Новгорода заключались договоры, велись войны, издавались законы, учреждался всякий порядок. Мало-помалу, прежнее значение новгородского князя перешло к великому князю; в Новгороде хотя были другие князья, но уже не в качестве правителей Земли, а как призываемые предводители войска. Князь великий представлял над ним выражение верховной связи с русским миром. Но тогда московские князья начали заявлять стремление к единодержавию; Москва стала грозить подчинением себе других народностей. Новгород должен был alt=вынести борьбу за свою местную самостоятельность и за старый вечевой порядок. В Новгороде, так сказать, нашли последнее прибежище свободные федеративные начала, изгнанные из других Земел ь. Он не думал об отложении, но по-прежнему хотел удержать федеративную связь с прочей Россией. От этого в политической деятельности по отношению к великим князьям не было ничего нового, не видно ничего прогрессивного. Новгород стоял за старину, но в то же время в его устройстве лежало начало прогресса, хотя неудобосовершимого. Старое было недостроено; дело шло о том, чтоб докончить то, что начато еще в IX веке, и докончить не так, как внезапное завоевание в XIII веке повернуло ход русской истории.
Пока еще единодержавие не взяло окончательного перевеса над старинным складом, Новгород мог бороться; но когда в народных понятиях всей остальной Руси единодержавие стало нормальным порядком, Новгород со своими старыми началами должен был или отложиться от русского мира, или подчиниться добровольно новым требованиям. Новгород, каким он был, становился анахронизмом. От этого-то поход Ивана III возбудил к себе симпатию в народе; война его с Новгородом была делом общерусским, делом Церкви и народа. Новгород действительно бросился было на отчаянную меру — выбиться из прежней колеи: он отдавался литовскому князю; попытка не удалась: Новгород был покорен.
Иван III понимал, что Новгород не может добровольно подчиниться новому порядку, когда старое в нем сжилось с вековыми привычками и нравами общественного и политического быта. Надобны были решительные меры. Иван употребил их. Иван не удовольствовался снятием колокола и уничтожением веча и звания посадника — Иван уничтожил Новгород до корня, переселив его жителей по разным краям, подчиненным Московской державе, и заменив прежнее население новым, чуждым прежних местных воспоминаний. Опустошение Новгородской Земли совершилось в чрезвычайной степени и было значительнее, чем сколько обыкновенно полагают. По известиям летописей, из Новгорода выведено было до 18 000 семей — следовательно, полагая типитит на семью по четыре души, до 72 000 душ. Если взять во внимание, что было еще много таких, которые, спасаясь от жребия, грозившего Новгороду, успели убежать в Литву, то без преувеличения можно полагать, что город лишился совершенно прежнего населения. Что касается до пригородов и волостей, то там совершилось сильное потрясение. Владельцы земель — бояре и дети боярские — были выведены: им даровали земли в других местах. Всего нагляднее это показывается в дошедших до нас от конца XV века писцовых книгах, где беспрестанно означаются земли, бывшие достоянием старых Новгородцев, признанные потом землями великого князя и раздаваемые в поместья иным слугам, более верным и надежным. Что касается до простого народа, то и масса его в те печальные годы пострадала жестоким образом. У Ивана были две войны с Новгородом, обе ведены были опустошительно. Шло дело не о том, чтоб разбить новгородское войско, заставить Новгородцев покориться воле великого князя; Иван хотел обессилить его, довести до ничтожества: войска, распущенные отрядами на восток и на север, истребляя селения на земле, принадлежащей Новгороду, убивали беззащитных людей, а те, которые успевали уйти, должны были после умирать с голоду, потому что ратные люди везде истребляли хлебные запасы. Из двух войн Ивановых одна происходила летом, другая — зимой. Во время первой поселяне еще могли кое-как спасаться в болотах и лесах и уносить с собой часть своего достояния. Во время второй войны лишенные крова и продовольствия жители должны были толпами замерзать от холоду и умирать с голоду. Народонаселение Новгородской Земли должно было значительно уменьшиться и обессилеть. Это обстоятельство неизбежно должно было страшным образом потрясти древнюю новгородскую народность; остатки прежнего населения разрослись под другими условиями и смешались с приливом народонаселения из других земель. Оттого-то от древней новгородской народности остались одни развалины.
Новгород в русской истории выразил сторону жизни удельно-вечевого характера, отличную от единодержавной, которой представительной силой сделалась Москва. Новгород совместил в себе то, что было достоянием всех Земель в свое время, и представил это ясно в своей истории. Новгород стоял за федеративный строй Русской Земли и за местную и личную свободу. Москва хотела сделаться центром России, притянуть к себе все ее силы, поглотить собой самодеятельность ее частей; Москва домогалась единого государства, слития особенностей, подчинения личности общественной воле, выражаемой совмещением ее в идеале верховной власти.
Два принципа воплощались в исторической жизни противоположными явлениями, и потому неизбежна была борьба на жизнь и смерть для их исторических представителей.
Я не имею целью излагать перед вами, мм. гг., подробно состояние, быт и устройство Новгорода. Это могло бы только послужить предметом целого курса. Укажу только на главные черты. Названия и частные приложения идеи — предметы второстепенные, и являлись на Руси в различных видах; но сама идея оставалась везде одна и та же и выражалась одним и тем же очерком своей первобытной формы.
Главное, чем отличался Новгород, как представитель удельно-вечевого уклада, это — принцип местной автономии Земли, в федеративной связи с другими землями, выражаемый известной формой народоправления, на основании сочетания родового права с личной свободой. Местная автономия не только поддерживалась самим Новгородом для себя, но допускаема была и в подчиненных ему пригородах и селах; лучшим доказательством этого служит то, что слово «вече», означавшее народное правительственное собрание, до сих пор осталось в северном наречии в значении сходки и показывает, что древнее вече, как выражение самоуправления общины, не было принадлежностью одного верховного города страны, а было достоянием каждой жилой местности, каждой общины, как скоро естественным путем она в известных границах сознавала свою автономию. Во всей политической деятельности Новгорода не видно домогательства централизующей власти; Новгород довольствовался признанием своего первенства и соблюдением связи, условливающей единство частей земли. Пермь и Югра управлялись своими князьями и в таком положении были застигнуты государственной системой Ивана. Двинская Земля, уже заселенная новгородским племенем, была так слабо прикована к центру, что образовала в себе много местных стремлений, которые повлекли ее к попыткам отторжения от новгородской власти, и которые, однако, были так слабы для того, чтоб совершить отпадение члена, прежде чем не поражена была голова. Псков составлял некогда часть Новгородской Земли; как скоро он ощутил в себе элементы самобытности, тотчас и обособился со своей волостью, в виде отдельной Земли, и Новгород признал его самобытность, довольствуясь только союзом с ним, выражавшимся тем, что Псков считался меньшим братом Новгорода. Этот недостаток централизации, быть может, был одной из причин, что Новгород, владея огромными пространствами, не мог собрать в пору правильных сил для защиты своих границ; на западе заходили за них Щведы и Крестоносцы; на востоке и на юге переходили они в сферу Восточно-Русской Земли. Так не устоял он и против московского покушения. Не имея в себе единодержавного государственного принципа, он не мог бороться с этим принципом, который окреп в соседстве: ибо для такой борьбы нужны были равные силы и средства, и приемы. Совсем не то является в Восточно-Русской Земле; там в прогрессивном ходе развития ее крепости местная самобытность частей приносится в жертву нивелирующему центру; местные, привычки и обычаи должны были изглаживаться и принимать, по крайней мере в главных чертах, один вид. Там, где прежние предания казались тверды и упорны, сделались потребными крутые средства, переселения и даже опустошения страны. Весь народ должен был слиться в сплошную массу, проникнутую одним духом повиновения и готовности стать на защиту отвлеченной идеи государства, для распространения его пределов и для поддержки его чести.
В Новгороде все исходило из принципа личной свободы. Общинное единство находило опору во взаимности личностей. В Новгороде никто, если сам не продал своей свободы, не был прикован к месту; Новгородец должен был подчинять свою личность общей воле только тогда, когда живет в общине; но он всегда мог выйти из нее и идти куда хочет. Так равно и в Новгороде всякий мог приходить и жить полноправно. Оттого Новгород был постоянно убежищем всякого рода изгнанников; по договорам должно было выдавать только уличенных преступников, да и то не исполнялось; а с другой стороны, по всему русскому миру рассеяны были дети Великого Новгорода. В московском мире, напротив, личность человека тянула к чему-нибудь: человек, сам по себе, не пользовался самобытным существованием: он был не более как единицей в общей сумме и отвечал, вместе с другими, за всех и за каждого из всех. Во внутренней истории московского народа слово «беглец» играет важнейшую роль, там личность долго пыталась вырваться от сковывавших ее уз. В новгородском мире беглец мог быть только преступник, осужденный законом и уклонявшийся от приговора над ним, или раб. Народоправление Новгорода носило характер этой же личной свободы: вече, сколько нам известно, было почти не связано формами и ограничениями. Оттенки происхождения и состояния, образовавшиеся в виде сословий, равномерно являлись в нем: как бояре и богатые купцы, так и бедняки-ремесленники и поденщики имели равное право участия. Представительства, сколько известно, не было, исключая только тогда, когда посылались куда-либо депутаты в посольстве, потому что, в последнем случае, самое дело этого требовало. На вече, по звону колокола, прибегал, кто хотел; равномерно, кто хотел, тот мог собираться и предлагать народу свое мнение. Такой способ общественной жизни тесно связан был с федеративным принципом: только при местной автономии частей возможны личная свобода и такое народоправление.
Неудивительно, что свободное начало в Новгороде было источником вечного хаоса, смут и партий. Неравенство способностей и индивидуальных наклонностей и временных предрассудков беспрестанно выдвигало на первый план личности и фамилии, налегавшие на массу произволом и насилием; но зато не могли они ввести для своих эгоистических видов ничего прочного и, в свою очередь, отступали, побежденные дружным усилием массы. Таким образом, в новгородской истории встречается часто, почти постоянно, борьба черного народа с так называемыми боярами. Свобода выдвигала бояр из массы; но тогда эгоистические побуждения влекли их к тому, чтобы употребить свое возвышение себе в пользу, в ущерб оставшихся в толпе; но та же самая свобода подвигала толпу против них, препятствовала дальнейшему их усилению и наказывала за временное господство — низвергала их, для того, чтоб дать место другим разыграть такую же историю возвышения и падения. Свобода, необлеченная в сознательные, прочные формы, зависела от духа, от степени умственного развития, от понятий о нравственном и общественном долге. Для того, чтоб свободные начала развивались, нужны были побуждения к саморазвитию народа, а их ire только не было, но еще столкновение обстоятельств препятствовало тому. Выше мы заметили, что почва Новгородской Земли была неплодородна, и это ставило Новгород в зависимость от других частей русского мира. Климатические особенности вообще не принадлежали к таким, которые располагают к живой умственной работе; религиозность, составлявшая исключительный круг духовной деятельности, уклонилась в аскетическую и обрядную односторонность, вместо того, чтоб оказывать благодетельное влияние приложением к жизни общечеловеческих, христианских начал. Соседство с Западом и торговые сношения с Немцами не сблизили Новгорода с Европой морально, потому что Немцы всегда показывали эгоистическую политику, клонившуюся к тому, чтоб эксплуатировать Новгород для своих целей, и сознательно, умышленно старались не допускать Новгородцев до знакомства с европейским просвещением. Но главное, что не дозволяло Новгороду идти со своей свободой по пути исторического прогресса, было то, что удельно-вечевое начало, которого он держался до конца, было пригодно для целой Русской Земли, а не для одной ее части в отдельности. Обстоятельства сломили это начало в других частях; Новгород оставался с ним, как развалина прежнего. Ни условий, ни средств, ни стремлений к организованию из себя отдельной державы он не имел; оставаться со своими особенностями в ином мире ему нельзя было. Рухнуло удельное вечевое начало в русском мире, — должно было рухнуть оно и в последнем углу, куда приютилось было в течение того времени, как созревало новое. По естественному закону, угол этот должен был испытать участь целого здания, которого частью не переставал быть никогда.
Мы не поклоняемся теории неизбежного исторического прогресса, по которой следует признавать лучшим все, что случилось позже, и в каждом историческом перевороте видеть какую-то необходимость и нормальность. Мы не будем, при виде печальных исторических явлений, утешать себя мыслью, что эти явления были необходимы для других, более светлых и отрадных. Не станем, в этом отношении, уподобляться Скалозубу, находившему, что пожар Москвы служил ей к украшению. Если несомненно, что Новгород, оставленный сам по себе, не мог осуществить в своем быте начал федеративной независимости с ясными формами самобытности, то нельзя сказать, чтоб эти начала были бесплодны по своему существу, если б продолжали возрастать в целой Руси, и что, напротив, другие, их заменившие, были и выше, и благодетельнее. Но, с другой стороны, то, что уже совершилось, должно рассматривать, как совершенное. Единодержавный принцип государственности, единства, восторжествовал над удельно-вечевым началом федерации — и образовалось огромное, могучее государство. К великой цели образования этого государства направлялись все главные исторические движения со времени Иоанна III. Государственность объединила русский народ; саморазвитие народных сил было поглощено делом этого единства; свобода общины и лица приносилась ему в жертву.
Громадный труд Петра Великого завершил то, что приготовлено было предшествовавшими веками; он повел единодержавную государственность к ее полному апогею. Государство обособилось от народа, составило свой круг, образовало особую народность, примкнутую к власти; круг ее расширялся, захватывая к себе верхние слои народа. Таким образом, в русской жизни возникли две народности: одна — народность государственная, другая — народность массы, народность, которая, будучи рассматриваема с государственной точки зрения, доросла до единства в совокупности местных видов, лишенных своего проявления, но сохранивших свою частную физиономию под неотразимым влиянием условий географических и этнографических. Крепостное право, формировавшееся в течение долгого времени прогрессивным ходом, было самым осязательным, самым крайним выражением перевеса государственного начала над народным и разделения власти от народа; оно одну часть народа ввело в область власти и оторвало от другой, другую оставило в исключительной народной сфере без всяких прав самодеятельности. Для обеих сторон такое положение становилось невыгодным.
В наше время сама власть увидела это и производит мудрые повороты общественного механизма: я говорю о свежем событии, столь благотворно поколебавшем судьбу заснувшей народной жизни. Это событие есть начало новой русской истории: государственность примиряется с народностью. Драма, которой пролог показался в XIV веке и первое действие разыграно при Иване III, приближается к своему пятому акту и развязке. Долго составлялось русское государство и ограничивало, стесняло народную жизнь, потому что последняя мешала его образованию, нося в себе древние удельно-вечевые привычки. Наконец, государство вполне составилось, окрепло, побороло все внутренние и внешние препятствия. Его разложение более невозможно. Государство стало твердо и непоколебимо не внешними, а внутренними условиями. Сознавая свою полную силу, государство само пробуждает народную жизнь: пробуждает к свободной деятельности — мы вступаем в новую историю. Не станем обольщаться и придавать нашему времени более того, что зрелое обсуждение факта может нам сообщить мимо всякого увлечения. Мы ничего еще не видим, кроме зародышей новой истории; но довольно того, что есть хоть какие-нибудь зародыши. От обстоятельств будущего зависит, будет ли их рост совершаться быстро или медленно. Пусть государство не мешает свободе местной народной жизни, потому что оно крепко и сильно; а последняя не будет бояться государства, находя в нем покровительство своему развитию. Инициатива нового зачатка в истории нашей народной жизни принадлежит Государю. История беспристрастно оценит его вместе с его веком.
- ↑ Название местности указывает и на существование в древности таких слов, которые теперь вышли из употребления в Новгородской Земле, но находятся в южно-русском наречии. Я укажу, например, на местность Ковалева, близ Новгорода. Вероятно, существовало в древности слово «коваль», означавшее кузнеца, как и теперь в Малороссии оно имеет то же значение. Можно указать также на слово паробок, теперь уже забытое и оставшееся на юге.