В. В. Розанов
правитьО древнеегипетских обелисках
правитьКто не наблюдал, с безмолвным любопытством, древнеегипетских обелисков, этих «кристалловидных» игл, когда-то уходивших в небо —
Там, где вечно чуждый тени
Моет желтый Нил
Раскаленные ступени
Царственных могил.
И которые теперь бестолково торчат под нашим белесоватым небом:
Цвет небес свинцово-бледный.
Скука, холод и гранит.
Мысль их непонятна теперь, как и вообще в пору нашей грамотности она никому не была объяснена, может быть уже забытая к концу их собственной (египетской) грамотности. Мы можем думать, догадываться, гипотезировать; но мы можем еще приводить аналогии. Последние набегают почти случайно, при чтении тех или иных страниц; и для мыслящего человечества была бы некоторая, хоть и очень небольшая, потеря, если б эти плывучие наблюдения не попадали вовсе в круг общего размышления.
Нам уже приходилось указывать в печати[1] на тожество так называемых апокалипсических животных с главными типами служившего предметом поклонений в Египте животного царства. Сфинкс, имеющий фигуру льва и «лицо как бы человеческое», сливается с двумя указанными у новозаветного тайнозрителя фигурами; остальные две фигуры последнего — «как бы орел» и «как бы телец» — сливаются с египетскими «копчиком» и «аписом». Нужно знать слишком тонко животную организацию, и, может быть, нужно вообще иметь гораздо высшее ведение о жизни, чем каким мы владеем, чтобы объяснить, почему именно эти типы животных вызывали религиозное волнение; но несомненно, что мы встречаем их, встречаем одно и то же, на площадях живых еще Фив и Гелиополиса и в тайносказаниях Иоанна и Иезекииля. Не гипотизируя, мы остаемся при зрительном впечатлении. То, что мы хотим сейчас высказать, продвигает несколько далее эти наблюдения.
Два места из Иоанна и Иезекииля имеют странное соответствие с тайною мыслью, которая, без сомнения, легла в изобретение обелисков. Вот они:
Апокалипсис Иоанна, глава 21, стихи 10—11. «И вознес меня (Ангел) в духе на великую высокую гору и показал мне великий город, Святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога».
Он имеет славу Божию; светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному.
Это так называемый «небесный Иерусалим», может быть, суть и «дыхание» и истина земного, коего полная мысль и миссия нам непонятна, и, вероятно, по неусовершенству и неудаче всего земного никогда полно и чисто не была осуществлена. Во всяком случае, в приведенных двух стихах начато и кончено изображение вида его: обелиско-образный камень, очевидно, составляет центр его, главный в нем символ; это — «слава Божия», или она почиет на нем. За приведенными стихами следуют меры стен его, но ничего существенного из содержания не указывается; содержание, т. е. мысль «камня кристалловидного», раскрывается в последних стихах той же главы:
Стихи 22—27. «Храма же я не видел в нем (т. е. в небесном Иерусалиме), ибо Господь Бог Вседержитель — храм его и Агнец».
И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божия осветила его и светильник его Агнец.
Таким образом, «Бог», и «слава Божия», и «Агнец» — все это сливается как душа и «храм» Иерусалима, как его «светило» и вместе символизировано «драгоценнейшим камнем», «как бы камнем ясписом кристалловидным». Обратив внимание, что обелиск имеет четыре грани, что он есть вполне и точно — кристалл с правильностью плоскостей и углов; что он ставился, обыкновенно парно, перед входом в египетские храмы и имеет на себе символы молитвы (молитвенно поднятые к небу руки и также «скарабеи» — символы загробного бессмертия), — мы придем к заключению, что некоторый таинственный, но общий «х» содержится как в египетском теизме, так и в видениях апокалипсических. По крайней мере, никогда бы нам не пришло в голову «Славу Божию» и «Вседержителя» представить в образе ограненного камня; странность этой мысли для обыкновенного воззрения и доказывает, что было что-то «необыкновенное» и ярко своеобразное, может быть невоскресимое и не-разгадываемое, в законе мышления и представления, какое мы одинаково находим здесь и там. Переходим к Иезекиилю.
Глава 28, стихи 11—16. «И было ко мне слово Господне:
Сын человеческий! плачь о царе Тирском и скажи ему: так говорит Господь Бог: ты — печать совершенства, полнота мудрости и венец красоты.
Ты находился в Едеме, в саду Божьем; твои одежды были украшены всякими драгоценными камнями; рубин, топаз и алмаз, хризолит, оникс, яспис, сапфир, карбункул и изумруд и золото, все искусно усаженное у тебя в гнездышках и нанизанное на тебе, приготовлено было в день сотворения твоего.
Ты был помазанным херувимом, чтобы осенять, и Я поставил тебя на то; ты был на Святой Горе Божьей[2], ходил среди огнистых камней».
Огнистый, игристый камень есть непременно кристалл, в гранях и углах которого завязывается игра света; величина его — безразлична; символ, очевидно, лежит в форме. Обелиск, оканчивающийся пирамидкою, есть чрезвычайно огромный кристалл, есть тоскливое увеличение, поднятие «до неба» того тайного образа, который влек жителей Тира к установлению «в саду Божьем» этих же, но только меньшей величины, может быть, совсем маленьких обелисков, которые тогда и представлялись просто «огнистыми камнями». Во всяком случае, в трех приведенных местах, Иоанна, Иезекииля и египетских обелисков, — мы имеем единственное слияние трех образов в один, и под которым, очевидно, символизирована «слава Божия».
Вернувшись к Апокалипсису, мы находим в подробностях небесного Иерусалима глубокое соответствие некоторых из приведенных строк о Тире Иезекииля:
«Основания стены города (неб. Иерусалима) украшены всякими драгоценными камнями: основание первое — яспис, второе — сапфир, третье — халкидон, четвертое — смарагд, пятое — сардоникс, шестое — сардолик, седьмое — хризолиф, восьмое — вирилл („берилл“ наших коллекций), девятое — топаз, десятое — хризопраз, одиннадцатое — гиацинт, двенадцатое — аметист» (Ап., гл. 21, стихи 20—21).
Внешнее раскошествование этого описания невольно напоминает стих нашего поэта:
Чертоги пышные построю
Из бирюзы и янтаря…
Лучом румяного заката
Твой стан, как лентой, обовью:
И для тебя с звезды восточной
Сорву венец я золотой,
Возьму с цветов росы полночной,
Его усыплю той росой.
Закон воображения замечательно одинаков, родствен в обоих случаях; они в особенности сливаются до полного согласия, если мы оттеним их «сирым и убогим», именно по внешности убогим и сирым, что уже давно составляет идеал, которому мы поклоняемся. Здесь, может быть, мы подходим к угадыванию давно похороненного теизма: т. е. как в Тире, так и в Фивах; он высвечивается как яркое, как «огнистый камень», в особенности около сумрака наших темных и отчасти дырявых, принципиально дырявых, одежд. Закончим, однако, видение небесного Иерусалима:
«Спасенные народы будут ходить в свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою.
Ворота его не будут запираться днем; а ночи там не будет.
И принесут в него славу и честь народов.
И не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни» (Апокалипсис, глава 21, стихи 24—27).
Обратим внимание, что в «Бытии», при описании Эдема, — термин, повторенный Иезекиилем в применении к Тиру, — есть также упоминание золота и кристалла:
«И золото той земли (где был дан первым человеком Едем) хорошее — там бдолах и камень оникс (глава 2, стих 12)».
Таким образом, природа, игра «цветных камней» не удалена из счастья человеческого и нисколько не разрушает «круг его спасения». Так, по крайней мере, по новозаветному Тайнозрителю, книга коего имеет совершенный канонический авторитет. Гениальный Шекспир отметил, в бессмертном очерке юдоической психологии, это влечение к красоте пересыпающихся драгоценностей:
«Так, так, так, так! Пропал бриллиант, за который я заплатил во Франкфурте две тысячи червонцев. До этих пор проклятие не обрушивалось на нашу нацию, и я не чувствовал его до этих пор. Две тысячи червонцев пропали — а сколько еще драгоценных, драгоценных камней! Я хотел бы, чтоб моя дочь лежала мертвой у моих ног, с драгоценными камнями в ушах» («Венецианский купец»).
Так говорит Шейлок, бесконечно любящий свою Джессику, но у которого ум путается между потерею дочери и потерею… не суммы, не итога ценностей, но их самих как сыплющейся перед глазами красоты:
…дочь моя
Украла их. И дорогие камни —
Два дорогих, два богатейших камня
Украла дочь. Правдивый суд, сыщи
Девчонку мне — у ней мои червонцы
И камни драгоценные!
Наш русский Шекспир, Достоевский, в статье «Status in statu» сорок веков бытия" (в «Дневнике писателя»), давая компактную характеристику таинственного еврейского племени, также заканчивает ее стихом, выражающим тоскливое ожидание им минуты, когда
Загорит, заблестит луч денницы:
И кимвал, и тимпан и цевницы,
И сребро, и добро, и святыню
Понесем в старый Дом, в Палестину.
«Святыня» и «добро», «святыня» и «серебро» здесь не только не враждуют, не только примирены, но, как и в Откровении Иоанна, — почти требуют друг друга, взаимно притягиваются; это — какая-то роскошествующая святыня или, пожалуй, нарядная, блистающая святость. Мы вспоминаем царицу Савскую; вспоминаем Соломона. Они были мудры; а Соломон был избран и выслушал особенные и исключительные благословения от Бога. Есть какой-то тип богатства, какой-то тон в богатстве, при котором оно перестает быть грешным. Мы указали на царицу Савскую; вспомним московского Корзинкина: каждодневно он уходил в нищенский трактир и съедал на 15 коп. какое-то «с подправочкой» пойло; умер; и печи, трубы, сундуки его оказались набитыми процентными бумагами. Вот — грешное богатство, скопческое богатство, отвратительное богатство. Мы не отказались от имущества, вовсе нет, но мы припрятали его «духовно», «прислуживаем» ему «за человека»; мы его оскопили только. У «игристых камней» мы стерли «грани», навели мат на плоскости; нет света, пересекающихся радуг. Наше богатство — скудно, отвлеченно, и это-то придает ему какую-то безнравственную окраску.
Впрочем, мы отвлеклись в несколько общую сторону; наша частная цель была — показать, что некоторый общий «х» связывает Иоанна, Иезекииля и древнеегипетские религиозные представления.
Впервые опубликовано: Литературное приложение к «Торгово-промышленной газете». 1899. 21 марта. № 1.
- ↑ «Смысл аскетизма» — в «Новом Времени» за 1897 год и «Брак и христианство» — в «Русском Труде» за 1898 год.
- ↑ Это так называемые финикийские „высоты“, „бамост“, о коих часто упоминается в книгах царств. Для построения Сиона была также избрана „гора“, и до сих пор евреи устраивают в каждой местности синагогу на самой возвышенной точке этой местности (см. г. Переферковича — „Талмуд“).