О действии гашиша на человеческий организм (Савич)

О действии гашиша на человеческий организм
автор Ю. Н. Савич
Источник: «Атеней». Журнал критики, современной истории и литературы, № 51. Москва: В типографии Эрнста Барфкнехта и К°, 1858. С. 473—495.

Загадочность действия гашиша на человеческий организм, исторические воспоминания с ним связанные, ежедневно распространяющееся употребление его между жителями Востока, — всё это делает гашиш предметом, возбуждающим истинный интерес и всеобщее любопытство; а меж тем наше общество мало и неосновательно знакомо с его действием: одни знают об нём из истории, и понятие о гашишинах, так тесно связанное с словом «assassin», напоминает исключительно о страшных убийствах, порожденных этим таинственным средством; другие знают об нём только по рассказам туристов, всегда малоопределительным и, что хуже всего, всегда преувеличенным; многие сохранили об нём только недоверчивое воспоминание из «Монте-Кристо», многие, наконец, знают об нём только понаслышке, и слово гашиш для них почти тоже, что aphrodisiacus, или вообще связывается у них с понятием о средстве, доставляющем необыкновенно приятные ощущения. Я думаю, что этим достаточно оправдывается выбор предмета статьи моей, которая, вероятно, не оттолкнёт читателей «Атенея» своим медицинским заглавием, уж потому, что дело идет о гашише, о котором рассказывают так различно и так много интересных вещей.

Гашиш есть арабское название восточного растения, известного в науке под именем Cannabis indica и очень сходного с нашей коноплёй — Cannabis sativa. Этот вид конопли, распространенный без возделки в Индии и южной Азии, весьма вероятно, дал происхождение нашей европейской конопле, вывезенной если не из Китая, то из Индии, и принадлежащей к тому же семейству и роду. Различия между ними самые ничтожные, и особенно заметны в стебле, который имеет не более 2-3 футов вышины и от основания пускает ветви, противоположно на нём сидящие; на стебле незаметно волокон, которые мы видим на стебле европейской конопли, и запах её гораздо слабее.

Самый распространенный на Востоке препарат гашиша состоит из жирного экстракта[1], служащего основанием всех употребительных смесей, к которым всегда прибавляются пряности и даже иногда порошок шпанских мух, с целью ограничить действие гашиша исключительно чувственной сферой. В Индии иногда прибавляют и опиум[2], вероятно для того, чтоб усилить его одуряющее действие. Из всех смесей наиболее известна распространенная между арабами, под именем Dawamesk’а.

На Востоке употребляется гашиш для произведения приятного возбуждения нервной системы, возбуждения, особенно необходимого в жарком и однообразном климате, где вечное, гнетущее солнце, где времена года никогда не сменяются быстро и резко, где и способности человека не выходят из однообразной и ленивой деятельности, если не вызывать их из этой торпидности, от времени до времени, каким-нибудь особенным стимулом. Если и при нашем благоприятном климате, при всеобъемлющей деятельности, дающей пищу всем требованиям натуры человеческой, если и при нашем разнообразном, переменчивом, многостороннем образе жизни, мы чувствуем ещё потребность в искусственных возбуждениях, — употребляем табак, кофей, чай и спиртные напитки, — то как же несчастному арабу, индийцу, турку не искать более сильных возбудителей в опиуме и гашише? Умеренное употребление этих средств могло бы быть для них даже полезно, но как отграничить эту пользу от употребления во зло? Если и мы так редко решаемся признать границей черту, которую указывает нам просвещённый рассудок, если и при самых выгодных условиях жизни нам так трудно бороться с нашими наклонностями и привычками, — какая ж остается гарантия за неразвитым, изнеженным и чувственным обитателем Востока?.. И это злоупотребление опиума и гашиша является только эпифеноменом того нравственного падения на Востоке, которое выражается многоразличнейшими фактами домашней и общественной жизни и представляется результатом действия многосложных причин, по большей части естественных; в этом — объяснение, но не оправдание тех печальных и унизительных результатов, устранение которых возможно было бы только при внешнем влиянии, только при участии европейцев, весьма необходимом в деле, которое касается общечеловеческих интересов.

Оставив прения о том, действительно ли Непентес Гомера, которым Елена угощает Телемака, состоял из индейской конопли, как то доказывал еще в начале нынешнего столетия Virey, — мы не имеем никаких верных указаний, чтобы свойства гашиша были известны древним. Надо думать, что на Востоке употребление этого средства сделалось всеобщим ещё не так давно; ещё во время крестовых походов оно было секретом немногих лиц, пользовавшихся им в интересах своего тщеславия и фанатизма. Augustin Thierry[3] рассказывает, что «под именем гассасинов (hassassis), или ассассинов (assassins), во время крестовых походов, слыли в Европе религиозные фанатики-мусульмане, которые, в надежде удостоиться рая, жертвовали собой для внезапного поражения врагов своей веры. Все вообще тогда верили, что в ущельях Ливанских обитало целое племя этих энтузиастов, под предводительством вождя, известного под именем „Старого Горца“ (le Vieux de la Montagne), по знаку которого вассалы его с восторгом сбегались на смерть. Слово haschischi, которым называли их по-арабски, происходило от названия одного опьяняющего растения, часто употребляемого ими как возбуждающее, или одуряющее средство. Понятно, что одно имя этих людей, которые внезапно поражали кинжалом, умерщвляли вождей среди их собственных солдат и весело умирали, лишь бы удар их верно был нанесен, должно было внушать большой ужас крестоносцам и пилигримам. Они приносили оттуда такое живое воспоминание о страшном слове ассассинов, что это слово, в то время ещё новое, скоро сделалось известным, и самые нелепые рассказы об убийствах пользовались у многих доверием».

История говорит, что «Старый Горец», с помощью гашиша, действовал на души тех молодых людей, которых он избирал орудиями своего фанатизма; мы постараемся доказать возможность самого баснословного влияния при помощи гашиша, а теперь скажем только, что мы имеем полное право верить тому, что гашишины, по знаку вождя, низвергали себя в пропасти, кидались в огонь, вонзали кинжал себе в сердце, или отправлялись, не взирая на препятствия и опасности, по указанию вождя своего, поражать вождей неприятельских в их собственных чертогах, среди толпы их бдительной стражи[4]. Чудесность этого влияния весьма упрощается по мере изучения действия гашиша на мозг; но пока, мы выведем только одно заключение: в средние века употребление гашиша не было ещё повсеместно распространено на Востоке и свойства его ещё не везде и не всем были известны; но в наше время употребление его сделалось обычным между индийцами, арабами и турками; у первых он известен под именем Banque, у вторых — hachisch, у третьих — Malach.

Первые сколько-нибудь научные сведения о действии гашиша получены в Европе от английских врачей, поселившихся в Индии; потом, с появлением этого средства в европейских аптеках, врачи всех наций обратили на него серьёзное внимание и стали испытывать его действие на здоровый и больной организм, и гашиш вскоре занял почётное место в ряду наркотических средств. Из французских врачей особенно Moreau (de Tours) способствовал научному определению наркотических свойств этого растения, имевши случай наблюдать его действие сперва на Востоке, а потом и в отечестве своём на самом себе и на других, врачах и не врачах, и, наконец, на больных умалишенных в Бисетре. Результатом этих наблюдений явилось в 1845 году его прекрасное сочинение о гашише, единственное по полноте, верности наблюдений и лёгкости изложения. В нашей литературе, кроме некоторых отрывков, необстоятельных, необсуженных и преувеличенных, ничего ещё нет о действии этого средства; и хотя Moreau принимает только личный опыт за критериум истины, и всех не испытавших действия гашиша устраняет от суждения о нём[5], я думаю, что обстоятельным описанием и примерами можно дать полное и ясное понятие о действии гашиша так точно, как и о действии всякого другого средства.

Начнём с того, что в наших аптеках очень редко встречается настоящий гашиш; по большей части это спиртный экстракт индейской конопли, выросшей на европейской почве и чрез это утратившей большую часть своих наркотических свойств. Оттого и мнения у нас так различны о действии этого средства и о количестве[6], потребном для произведения фантазии. Фантазией в Леванте называют полное действие гашиша: термин этот, заметим, весьма определителен, потому что главнейшее действие гашиша выражается чрезмерным возбуждением всех умственных и аффективных способностей; причём остается нетронутым только сознание, только ваше я, которое является обезоруженным, пассивным свидетелем самопроизвольной деятельности всех способностей ваших. Это пассивное состояние вашей личности с одной стороны, самопроизвольная и оттого беспорядочная деятельность различных способностей с другой стороны, дают уже довольно ясное понятие о том, чего можно ожидать от действия гашиша на мозг. Это ряд разнообразных снов без сна, это сны наяву. Весьма замечательно, что этот первый момент действия гашиша является почти без всяких предвестников: выражение лица, состояние зрачков, пульса, — всё остается пока в нормальном состоянии, и даже внутреннее самоощущение изменяется в начале весьма редко; правда, иногда наступает смех без причины, но никак не вследствие весёлого настроения, а в полном смысле слова без всякой причины, и иногда даже без всякого повода; ему можно было бы найти объяснение в особенном состоянии нервов, но это только faux-fuyant, который никак не делает его происхождения более понятным, и лучше сравнить его, без комментариев, со смехом истерической женщины во время приступа её болезни. После этого вскоре наступает какое-то безотчетное, рассеянное состояние, какая-то внутренняя пустота, зависящая от начинающегося разброда мыслей, которые редеют всё более и более, а между тем становятся всё более и более ясными и резко-определительными; пульс повышается, становится чаще, на лице выражается глубокая сосредоточенность, которая от времени до времени сменяется выражением радости, изумления и восторга. Тут, самые мимолетные впечатления, знакомые предметы и лица, одни за другими, приходят на память в самых ярких чертах и на один неуловимый миг, беспрерывно сменяясь всё новыми, как бы вытесняя друг друга; это движение становится всё быстрее и быстрее, так что в течении 2-х, 3-х минуть представления становятся положительно неуловимыми, но тем не менее очень ярко изображенными. Пульс в это время достигает почти вдруг 120—130 ударов в минуту, и внутреннее самоощущение изменяется весьма различно, смотря по обстоятельствам и лицам, но в большей части случаев состоит в ощущении как бы мельчайшего дрожания всех органических фибр, которое скоро переходит в онемение, сперва местами, а потом и повсеместно, так что испытатель перестает чувствовать своё тело. Понятно, как много средств приобретает чрез это воображение, особенно при одновременном насильственном возбуждении всех духовных способностей[7]; его перестает таким образом стеснять и уличать беспрерывно докучливая реальность, тем более, что притупляется совместно вкус и обоняние, а зрение и слух так заняты внутренним спектаклем, что им не до внешних впечатлений: вы смотрите и не видите, слушаете и не слышите, — видите и слышите иначе. Впрочем, зрение и слух всегда действуют согласно со степенью нашего внимания: и без гашиша можно быть с открытыми глазами и ничего не видеть, равно как и при действии гашиша являются от времени до времени светлые промежутки, когда внимание может остановиться на внешних предметах, и тогда впечатления верно передаются глазом и ухом; но эти впечатления остаются необсуженными и бывают или вовсе не замечены, или же принимают самые причудливые формы, если воображение усвоит их и приспособит к своим фантастическим представлениям. Особенно, говорят, слух хорошо проводит впечатления, потому что многими замечено сильное влияние музыки на гашишинов; но ухо играет в этом факте только пассивную роль, оно только проводит впечатления, а звуки воспринимаются центральным органом звуков, где и достигают до степени музыкального чувства. Существование этого органа не подлежит сомнению, хотя мы и не можем с верностью указать его места в мозгу; большим, или меньшим развитием его определяется музыкальный слух; для музыкального таланта потребно одновременное развитие чувства прекрасного и бесконечного; а если к этому еще прибавить хорошо развитые мыслительные способности, мы определим гениальность музыканта. При таком воззрении мы не ошибёмся, если скажем, что музыка должна производить на гашишина впечатление более или менее сильное, смотря по степени развития и разработки центрального органа звуков и по соотношению его с другими органами мозга; и мы поостережёмся сделать заключение, что слух его сделался острее обыкновенного: мы скажем, напротив, что ухо не потеряло только способности проводить впечатления, но в возбуждённом состоянии находится собственно центральный орган звуков, равно как и другие органы различных способностей человека. Это влияние музыки может быть в таких обстоятельствах чрезвычайно сложно, именно потому, что получаемое впечатление чувствуется гораздо сильнее обыкновенного, а между тем правильное обсуждение его невозможно; поэтому, при сильно затронутом одном каком-нибудь чувстве, затрагиваются одновременно и все другие гармонирующие с ним чувства, и на этот тон настраиваются все способности, вызывая из прошедшего черты, понятия и полные воспоминания, которые могут питать и поддерживать данное впечатление. Звуки погребальной музыки напомнят вам дорогие утраты, и горе забытое воскреснет в душе вашей с полною силой и проведёт вас заново по всем степеням того убийственного чувства, с которым вы проводили вам близких людей; гармония торжественных гимнов преисполнит вас самых высоких, идеальных чувств, превратится, быть может, в воздушный хор невидимых духов и, унося вас всё выше и выше, сольётся в одно с гармонией миров, превратится в идею стройности и вечного порядка… А если в этот момент самого высокого поэтического созерцания вдруг грянет музыка весёлого танца, вы сразу очнётесь и преобразитесь, вы с новым, оглушительным упоением понесётесь с кем попало в шумную, дикую пляску!

Понятие о пространстве и времени, так точно как и во сне, исчезает, как и можно уже об этом догадываться à priori: эти понятия предполагают постоянное представление единицы меры, что становится от навыка незаметным для нас, хотя естественно требует ясного сознания и средств для внутреннего представления такой единицы, а это не согласно с теми беспорядками, которые производит в умственной сфере гашиш. Но кроме того, подвижность идей становится гораздо значительнее, так что быстрота представлений может достигнуть до невероятного и уж поэтому находится в совершенном разладе с условной единицей меры. Таким образом Магомет, в начале одного из своих видений, перевернул кувшин с водой и успел осмотреть небо и землю со всеми их чудесами, прежде чем вода успела вылиться из сосуда[8].

Итак, обстановив вас самыми разнообразными картинами, показав вам мельком всё, чем богата ваша память, перепутав понятия ваши, закружив до сумасшествия вам голову, если можно так выразиться, прихотливое воображение выносит вас из тела вашего, о котором вы потеряли всякое сознание и доставляет вам в среде, ничем не ограниченной, какое-то высокое блаженство, трудно передаваемое, но которое приблизительно может быть выражено словами: я ничего не чувствую, кроме самого себя. Всякий гашишин непременно вам скажет, что были у него удивительные моменты, преисполненные счастья, но которого он выразить словами не может; мне кажется, что это именно то, что и мне так трудно перевести на слова; это — счастье свободы, это избавление от цепей… Лучшего сравнения я не могу придумать.

После этого момента скоро начинает пробуждаться чувствительность, и здесь наступает обыкновенно ряд уже чисто телесных ощущений, иногда чрезвычайно приятных. По большей части действие гашиша заключается сном, глубоким и восстановительным, после которого испытатель чувствует себя бодрее и крепче, чем прежде, до опыта. Но должно заметить, что такое общее, разностороннее действие замечается весьма редко; обыкновенно же, среди разнообразнейших представлений, ясно рисуется одна какая-нибудь идея, которая сообщает свой характер бреду. Она может быть явлением случайным и неожиданными, но так же точно может быть искусственным произведением внешних условий; всегда же она бывает результатом наисильнейшего впечатления, удержанного памятью, впечатления, которое может происходить от внутренних условий, так точно как и от внешних, как это мы увидим ниже.

Иллюзии и галлюцинации, о которых столько чудесного рассказывали испытатели гашиша, бывают, напротив, весьма редко, по крайней мере в полном их значении. Надо пояснить, что как иллюзии, так и галлюцинации бывают двоякого рода: во-первых, с одним только внутренним изображением предмета, во-вторых, с изображением его во внешности. В первом случае изображение предмета бывает только в мозгу; наступает оно при глубоком внутреннем сосредоточении, при полном самоуединении от внешнего мира; когда вследствие болезненного, или искусственного возбуждения мозга, внутренняя жизнь, состоящая из ощущений, побуждений и представлений предметов, вызванных памятью и сложенных во все возможные формы воображением, достигает очень сильного напряжения. Если в это время, когда всё внимание устремлено на эти внутренние представления и занято исключительно ими, получается какое-нибудь впечатление извне, оно ясно почувствуется, но не может быть, за недостатком средств, верно оценено и понято; однако внимание, тем не меньше, ищет настойчиво объяснения и находит его в сходных с полученным впечатлением чертах, которые подставляются на его место, до воссоздания ясного внутреннего изображения, ложно объясняющего данное впечатление. Это — неполная иллюзия, без представления во внешности. Если это изображение составилось из одних внутренних данных, без всякого повода извне, изображение называется неполной галлюцинацией, с одним психическим элементом. Во втором случае соединяются все условия настоящего видения: внутреннее изображение становится таким ясным, что достигает полной наглядности и не может уже иметь места только в мозгу, где, несмотря на ясность его изображения, оно имело только кажущийся характер действительности; здесь оно уже переходит во внешность, сообщая предмету, действительно существующему, формы воображаемые, но с такою ясностью, что, несмотря на то, что внешние чувства верно передают впечатления при поверке предмета, сила внутреннего ложного убеждения извлекает из них только то, что нужно для оправдания ложной идеи. Тем не менее, такая иллюзия, равно как и галлюцинация, долго и без ясных промежутков удержаться не может: внешние чувства возьмут своё, реальность вытеснит воображаемое представление. И для того, чтоб оно вкоренилось, надо, чтоб и в отправлении внешних чувств произошло изменение, надо, чтоб и внешние чувства доставляли сознанию данные, согласные с ложной идеей; или же, чтобы в мозгу произошло какое-нибудь материальное изменение условий восприимчивости мозга и составления понятий и мыслей, изменение, ограниченное сферой однородных впечатлений.

Итак, полных представлений, соединяющих в себе элемент психический и сеньориальный, при наркотизме от гашиша, почти никогда не бывает, и я наблюдал это явление только в одном случае; между тем как первый вид представлений, с одним элементом психическим, замечается постоянно, так что я не встречал еще исключений. Надо заметить, что мое мнение противоречит мнению Moreau[9] и Judee[10], которые находят, что полные иллюзии и галлюцинации бывают постоянными явлениями при наркотизме от гашиша; вероятно они принимали исключения за правило, или не довольно точно анализировали это явление во всех представлявшихся им случаях.

Но не только одни умственные способности приходят в возбуждённое состояние и действием своим составляют бред гашишинов, но в равной мере и способности аффективные — наклонности и чувства, сила которых может в свою очередь достигнуть небывалых размеров. В таком случае они сообщают особенное направление мыслям и управляют всем этим внутренним движением, приспособляя его к своим потребностям и побуждениям. Поэтому степень ума, различие способностей, наклонностей и чувств, различие воспитания, образования и направления имеют самое ближайшее, непосредственное влияние на характер и свойства бреда; и это влияние таково, что хорошо зная человека, можно заранее определить будущее содержание его бреда. Относительно темпераментов, — сангвинический, и особенно нервный, представляют условия, наиболее выгодные для действия гашиша; на холериков и холерико-сангвиников он действует несравненно сильнее, но легко производит у них возбуждение чрезмерно сильное и даже иногда опасное; на лимфатиков он действует слабо, и приём поэтому требуется больше обыкновенного. Обратимся теперь к наблюдениям. Я приведу только два из своих опытов, потому что их вполне будет достаточно для того, чтоб понять главную сущность действия гашиша на мозг.

Опыт 1-й. 1855 года, февраля 26, в состоянии наиболее нормальном, принял я hachisch-dawamesk, приготовления петербургского дрогиста L. G. Hardy[11]. Я ждал два часа — действия не было. Я лег в постель и погасил свечу, в полной уверенности, что и это — гашиш только по названию, как и все препараты его, прежде мною испытанные. Я заметил при этом необыкновенную подвижность мыслей; знакомые лица, с выражением наиболее характерным для каждого из них, беспрестанно являлись на ум, исчезали и заменялись новыми. Я не хотел придавать этому никакого значения, потому что это могло быть просто действием настроенного воображения, и уж начал засыпать; вдруг слышу, бьёт час на стенных часах, и потянулся этот звук, и нет будто конца ему. В глазах зарябило, и я увидел себя в какой-то среде, наполненной поразительной смесью цветов, лиц, фигур, ярко освещённых и в непрерывном движении; но рассмотреть, определить, узнать, — не было возможности, потому что вся эта обстановка менялась, так быстро, как в калейдоскопе. Потом слышу шум каскада; вода падает слева от меня, но я напрасно стараюсь увидеть её; делаю над собой усилие… Вот уж я проснулся, а вода всё шумит, тянется звук часов стенных и пестрит вокруг какая-то нескладная картина. Мне стало страшно; но я вспомнил о гашише и начал присматриваться и прислушиваться; по мере того как внимание напрягалось, картина бледнела, звук часов редел, шум каскада исчезал в отдалении. Я расхохотался; мне показалось необыкновенно смешным бессилие фантазии и непрочность иллюзии перед действием воли; я сделал самодовольное движение, но в то же мгновение заметил, что у меня нет тела, что я плыву в какой-то эфирной, прозрачной среде и так хорошо, так легко себя чувствую! Но вот поднимается буря и бросает меня во все стороны; у меня замирает дух… Призываю опять на помощь волю свою, прислушиваюсь, и ясно слышу шум ветра; удваиваю внимание, и замечаю, что ветер шумит у меня в голове; еще усилие, и я уж мог объяснить себе этот шум приливом крови к голове; но едва явилось это объяснение, и я уж вижу как бежит кровь широкими струями по жилам моим; ощупываю себе руки и ноги, — чувствительность в них так уменьшилась, как после умеренного вдыхания хлороформа; это какая-то отерплость, похожая на ту, которая замечается при нажатии нерва, например, в ноге, при неловком сидении. Я поднялся и зажег свечу. В голове была удивительная работа; мысль прыгала с предмета на предмет с такою быстротой что мне становилось и смешно, и досадно; а между тем беспрестанно приходил мне на память гашиш и мысль о том, что я должен проследить его действие. Я потушил свечу и улегся опять. Члены опять начали терпнуть, и опять, незаметно, потерял я сознание о теле своем. Видения были беспорядочные и все составлялись из отрывков мыслей, смотря по тому, какая из них выражалась яснее: драгоценный ли камень приходил мне на ум — и вот целые горы изумрудов и алмазов нарастали вдруг передо мной; они исчезли; на месте их остались огородные овощи, и скоро весь мир превратился в капусту. Дом вспоминался, — и сразу появлялись бесконечные города; замечал ли на мостовой где-нибудь камень-дикарь, и в миг один переменялась декорация, — уж всюду торчали дикие скалы; но вот на одной из них виднеется мох — и всё зеленеет вокруг, и скоро весь мир покрылся газоном; цветок заметил на нём, и целый дождь цветов сыплется уже сверху, снизу и со всех сторон, и всё вокруг меня превратилось в букеты, букеты в кусты, кусты — в сады цветущие, и вот уже виднеются деревья баснословной толщины, и громадные леса покрыли весь земной шар. Это сочетание образов отличалось совершенною независимостью: все представления однако являлись не во внешности, но внутри меня, в мозгу моём, как и в нормальном состоянии, с тою разницей, что движение их было необыкновенно быстро и совершенно произвольно, так что моё я являлось только посторонним зрителем. Что касается до мышления — оно тоже было чем-то самостоятельным и представлялось мне как бы источником чистого разума, откуда я мог забирать вполне удовлетворительные решения самых мудрёных вопросов, — решения такие остроумные, такие быстрые, как бы они уже были заранее приготовлены и лежали только в запасе. Верность заключений моих была, конечно, только кажущаяся: но что замечательнее всего, так это то, что я тогда же сомневался в непреложности моих выводов, по-видимому таких верных и положительных; например, мне казалось, что пульс мой бьёт до того часто, что удары его сливаются, представляя род непрерывного дрожания, и я находил такое объяснение: гашиш возбуждает, усиливает сократительность всех мускулярных волокон; поэтому в артериях, кроме того сокращения, которое происходит от повторенных напоров крови, является еще отдельное независимое сокращение волокон фиброзной (средней) оболочки и оттого происходит ряд непрерывных, слитых дрожаний, наполняющих промежутки между пульсациями. Кажется, объяснение удовлетворительное, по крайней мере для гашишина; но я недоверчиво смотрел на него, и наместо его, с такою же независимостью, подставлялся вопрос: «не ложно ли это объяснение и не зависит ли это обстоятельство скорее от того, что утрачено всякое понятие о времени?..»

Память, как и все умственные способности, была в возбужденном состоянии; я никогда не мог припоминать с такой легкостью, как в это время; никогда предметы не представлялись мне с такою ясностью, с такою мелочною отчётливостью, как тогда: но так как все представления сменялись ежеминутно и я не мог ни на чём остановить внимания своего, то при таких условиях помнить долго невозможно и в каждый следующий миг должен забываться миг предыдущий.

Мне хотелось пить, воды около меня не было, — я решился встать и позвать слугу; но расслабление тела моего было так для меня приятно, что я мог только с большим трудом справиться с этой восточной ленью. Я встал, но в тот же миг забыл об этом; надел туфли — забыл и это, халат — забыл и об нём; машинально перешёл я через три комнаты, и с каждым следующим шагом забывал шаг предыдущий. Разбудил человека, велел принести воды, взглянул на часы мимоходом, — было третьего 25 минут. Возвратясь в спальню, разделся, лег в постель и совершенно забыл обо всём этом, так, как будто я и не вставал с постели. Опять начался какой-то бред, опять меня мучила жажда, опять я решился встать и позвать слугу и стал уже надевать туфли, как вдруг при этом вспомнил, что я уж это делал один раз, и ясно мне представилось как надевал я халат, как проходил через комнаты, будил человека, и проч. Мне стало страшно. Возможность действовать в бреду, без всякого сознания, показалась мне чем-то таким опасным, угрожающим, как бы я уж сделал какое-нибудь преступление; я с ужасом бросился в постель и спрятался под одеяло. Опять всё вокруг меня замелькало, но вот появились и женские лица; бред стал принимать определенный характер и скоро весь перешел в ощущения, которые из местных не замедлили сделаться общими, и меня охватила такая чудесная, такая упоительная нега, какой в действительности никто не испытывал. Вскоре появление человека с водой напомнило мне опять в чрезвычайно неприятных чертах опасность моего самозабвения, так что это вдруг разогнало мой чад, и я стал желать одного — уснуть поскорее.

По временам мне казалось, что мозг мой растягивается, что череп тесен для него; по временам дыхание стеснялось и томило меня ощущение чего-то горячего и тяжелого в груди. Я заснул после 5 часов утра и часов через 8 встал совершенно здоровым и бодрым.

Теперь перейдем к другому опыту, за который я едва не поплатился жизнью: это произошло оттого, что действие этого средства обыкновенно долго не приходит и, от нетерпения ли, от особенного ли настроения мыслей, всегда является недоверие к тому, что действие наступит. Вследствие такого странного недоверия, я в течение 3-х часов принял 60 гран (без малого золотник) очень хорошего спиртного экстракта, в достоинствах которого я сомневался только потому, что действие долго не наступало.

Опыт 2-й. Это было 30 июня, 1855 года. В час по-полуночи я проглотил последнюю пилюлю. В три четверти второго меня чрезвычайно рассмешило одно место в медицинской статье, которую читал я в ожидании, но так как смех мой был чересчур продолжительный и притом малоосновательный, то тогда же мне пришла идея, что он зависит от начинающегося действия гашиша, и мысль о том, что я принял его слишком много, тогда же начала беспокоить меня. Но так как я перестал уже смеяться, а нового ничего заметно не было, то я совершенно успокоился и стал собираться спать. Между тем, надо было мне написать еще кое-что, и я сел в кресло за письменный стол; едва взялся за перо, как стал замечать быстро развивающееся действие гашиша. Я схватил карандаш и стал записывать свои ощущения. Я писал отрывками, полу-словами, а иногда одной буквой надеялся выразить целую мысль. Так было отмечено необыкновенно быстрое движение мыслей, прыгавших с предмета на предмет; а должен был гоняться за ними, между тем ловить их было трудно, а поэтому и писать невозможно. Я смеялся без всякого повода, и смех этот всё усиливался до тех пор, пока не переходил в какие-то конвульсивные болезненные движения груди, после чего наступало судорожное сжатие гортанной щели, припадки задушения, и вслед за этим смех превращался в рыдания; слёзы всякий раз заключали этот неистовый хохот, и после них наступало спокойное, приятно-удовлетворенное состояние, так что я мог на несколько мгновений довольно отчётливо судить о своем внутреннем состоянии.

С самого начала действия гашиша у меня стала вкореняться мысль о том, что я отравился: эта мысль беспрерывно подтверждалась тем, что у меня часто появлялись подёргивания в руках и ногах, а иногда сводило ручные пальцы, и мне казалось, что не замедлят наступить общие конвульсии, притом непременно тонические, так что ожидание столбняка сделалось пунктом моего умопомешательства. Меня мучила жажда, и во рту было сухое, горячее ощущение, а между тем язык был влажен, так что это было только ложное ощущение, но тем не менее очень томительное. В голове я чувствовал что-то очень странное: точно череп мой наполнен был кипящей жидкостью, так что я тогда же сравнил свою голову с котлом локомотива; а так как я по временам вскакивал из-за стола и бегал по комнате, стараясь движением разогнать всё усиливающееся опьянение, то в это время идея о локомотиве на полном ходу вытесняла все другие мысли, и я изображал собою длинный ряд вагонов, наполненных пёстрой толпой: костюмы, лица, разговоры пассажиров, смех, крик, гам, — всё это я слышал и видел внутри самого себя. Когда я цеплялся за какую-нибудь мебель, все мои вагоны летели с треском в бездонную пропасть, а я приходил на минуту в себя, вспоминал об отравлении, подбегал к столу, вписывал по нескольку слов и опять спешил на рельсы перевозить свою неугомонную публику из Петербурга в Москву и обратно.

По временам сжимались очень сильно челюсти, и мне казалось, что я скоро разжую и проглочу свои зубы. «Это начало столбняка, думал я: вот скоро наступит и общий столбняк, а за ним и смерть». От одной мысли о смерти меня бросало в дрожь, мне становилось холодно и страшно, и я спешил писать, чтоб никого не обвиняли в моей смерти, чтоб торопились подать мне помощь, дали бы рвотное, отворили кровь, и проч. Мысль о смерти всякий раз так освежала меня, что я очень здраво понимал опасность своего положения и возможность удалить её рвотным; поэтому я несколько раз написал: «Рвотного!.. С кровью не спешить… Рвотного! рвотного!.. Скорей и побольше.» Я писал эти распоряжения для того, чтоб обеспечить свое положение; мне казалось, что я скоро упаду и не буду уж в состоянии говорить; а между тем я уж давно послал за фельдшером, который и не замедлил явиться. Я остановился перед ним, скрестивши руки на груди, величественный и грозный; не могу припомнить по какому поводу я принял такую торжественную осанку, но она тогда же показалась мне самому такой смешной, что я не мог совладеть с собой и стал громко хохотать; чем дальше, тем утомительнее для меня становился смех этот; я стал захлёбываться и, наконец, расплакался; тогда я объяснил ему полусловами в чём дело, но мысли так редели, так быстро и так далеко отскакивали одна от другой, что решительно невозможно было соединить их в одну идею и передать её словами; поэтому фразы были отрывчатые, выговаривались после долгих пауз, и это молчание среди речи состояло в труднейшей для меня работе: я ловил разрозненные мысли, соединял их насильственно в одно целое и спешил выговаривать полусловами. Кончить своего объяснения я не мог, указал ему на свои записки, а сам стал бегать по комнате. Фельдшер понял, что мне нужно дать рвотное и пошёл за ним в больницу. Вскоре после его ухода, отворяется дверь и входит человек мой; это меня взбесило, потому что я хотел скрыть от всех свое опьянение, которое могло сделаться предметом уездных сплетней. Я молчал, однако ж, и ходил взад и вперёд по комнате, надеясь, что он скоро уйдёт; но так как он остановился у дверей, точно часовой, то мне не трудно было догадаться, что его поставил там фельдшер, для того, чтоб поберечь меня; это меня примирило с ним, и я перестал об нём думать.

Рвотное мне дали в половине третьего, а через 5 минут случился со иной припадок невыразимого ужаса; я иначе не могу назвать этого необыкновенного испуга, который произошел таким образом: бегая по комнате, я вдруг зашатался и чуть не упал; человек поспешил поддержать меня, но его прикосновение так испугало меня, так показалось мне угрожающим и опасным, что я закричал, что было мочи, с выражением самого ужасного отчаянья: точно я был на краю пропасти, в которую меня толкнули, и я, падая, силился удержать равновесие; я скорчился весь, подскочил, замахал руками и ногами, а на лице у меня было столько ужаса, что оба человека в свою очередь перепугались не на шутку. Они старались меня успокоить, и их вкрадчивый голос скоро образумил меня. Я стал убеждать их не пугаться меня, готов был плакать и просил извинения за толчок, данный одному из них ногою в грудь во время моего испуга. Вслед за этим припадком я сильно ослабел, а так как я сначала ещё объяснил людям, чтоб они не позволяли мне ни ложиться, ни садиться, ни долго стоять на одном месте, пока не сделается рвота, то они взяли меня под руки и стали водить по комнате; сперва я с трудом передвигал ноги, но скоро опять появилась прежняя энергия в мускулах, и я опять зашагал как и прежде. Это был избыток сил, я чувствовал потребность издерживать их; мне казалось, что если я перестану бегать, то накопившийся излишек разразится в конвульсиях.

Внутреннее состояние моё было самое ужасное; мысль, что я отравился, что вот сейчас же наступят судороги, что меня всего перегнёт назад, так что голова сойдется с пятками, что вслед за этим только наступит смерть, — эта мысль составляла основу моего бреда; однако и иные представления не оставляли меня, и одни сменялись другими. Но не возможно, да и бесполезно было бы рассказывать содержание всех этих кошмаров; это был полный комплект нескольких жизней, прожитых мною в несколько минут.

Рвота наступила в половине четвертого, и с нею вышло несколько ещё не растворившихся пилюль. Что-то жгло меня во время рвоты по направлению пищепровода, и мне казалось, что от натуг оборвалась вся слизистая оболочка желудка и пищеприёмного горла.

В первые минуты после рвоты мне казалось, что весь яд удалён и что я уже вне опасности; но сильнейшее расслабление тела, вслед за этим наступившее, дало опять прежнее направление бреду и с этих пор началась уже моя смертельная агония. О судорогах я более не думал, но чувствовал постепенное приближение смерти, по мере увеличивавшейся слабости. Я с трудом передвигал ноги, — люди водили меня под руки; наконец, я решился покончить, потому что мне казалось, что дальнейшая борьба со смертью унизительна. Я велел посадить себя на стул. Умирающим, прерывистым голосом делал я поручения родным своим, но тяжёлое чувство разлуки не дало мне окончить; несколько слёз выкатилось из глаз, — я махнул рукой и замолчал. Люди, заметивши, что я опускаюсь всем туловищем вниз, уложили меня в постель. Тотчас же начали терпнуть и застывать ноги; чувствительность исчезала снизу вверх, и это онемение скоро перешло на грудь, потом и на руки. Я думал: «вот и смерть, не даром говорят, что она всегда начинает с ног… Вот и голова стынет… Вот только искра светится… Гаснет…» Всё кончилось. Чувствительность и сознание были совершенно потеряны, так что я не мог бы в действительности умереть с большим убеждением в смерти.

Прошло не знаю сколько времени, и вот я очутился в раю Магомета. Ощущения, каких я никогда ещё не испытывал, охватили всё мое тело. Я забыл о том, что я умер, знал очень хорошо, что я лежу в постели, что это действие гашиша, и не мог достаточно надивиться небывалым ощущениям. Не могу сказать, чтобы воображение показывало мне какие-нибудь соблазнительные картины; если они и представлялись, то только мельком и, очевидно, были произведением, а не причиной моих ощущений. «Нет худа без добра», говорил я себе, вспоминая о недавних ещё муках своих, и не сожалел о том, что принял гашиш, и готов был бы опять мучиться столько же за несколько минут такого блаженства. Но благодетельный сон уже начал овладевать упоённым телом моим, и я уснул счастливый и довольный.

Я оправился вполне только на четвертый день после этого опыта; на второй же день я спал почти без просыпа, а на третий ещё оставалась несвязность мыслей.

Из этого наблюдения видно, что при сильном действии гашиша умопомешательство бывает полное, ясные же промежутки являются редко и на самое короткое время; духовная свобода уничтожается, и поэтому действия гашиша в таком состоянии совершенно безотчетны и могут сделаться опасными, как для других, так и для принявшего, особенно под влиянием какой-нибудь недоброй идеи; тем более, что и самые мимолётные впечатления могут уже иметь самое сильное влияние на направление мыслей, чувств и страстей гашишина, которые легко достигают величайшего напряжения. — Неожиданность произведёт уже здесь не испуг, но ужас, доходящий до отчаяния; малейшее подозрение становится убеждением, и самое лёгкое неудовольствие легко превращается в ненависть, а эта, в свою очередь, поднимает целую бурю самых опасных, истребительных инстинктов, особенно при темпераменте желчно-кровном.


Представим себе теперь молодого человека, которому от времени до времени, без ведома его, дается порция гашиша при самой восхитительной обстановке, а между тем, хорошо рассчитанным, подготовительным воспитанием, вкореняется в нём непоколебимое убеждение в том, что только через слепое повиновение вождю своему он может достигнуть вечного пользования теми блаженствами, которых даёт ему отведывать, от времени до времени, его повелитель, — и мы поймём всю сущность того таинственного влияния, которое «Старый Горец» имел на своих юных адептов-измаильтян. Конечно, без приличной подготовки, без этого искусственного вырабатывания наклонностей и убеждений, без определённого заранее направления, результаты получились бы совершенно другие. И мы можем сказать вместе с Trousseau[12], что идеи, которые овладеют тем, кто принимает гашиш, находятся некоторым образом в наших руках: для этого достаточно сильно подействовать в известном смысле на его рассудок. Об этом различии действия говорят очень верно и Cabanis[13], хотя и не касательно гашиша; но опиум, по отношению его к организму, имеет много сходного с гашишем, поэтому замечание Cabanis будет здесь весьма уместно: «Хотя для султана, распростёртого на софе, опийное опьянение сопровождается представлением самых приятных наслаждений, но в голове янычара, или спаги то же самое опьянение порождает идеи истребления и крови».

Правильность этого замечания может быть всегда поверена между восточными гашишинами и китайскими курителями опиума[14], которые имеют правилом удалять от себя всё, что могло бы дать неприятное направление их фантазии, и окружают себя, напротив, только теми предметами и лицами, которые могут направить действие гашиша на их ближайшие интересы.

Итак, принимая в соображение темперамент, характер, свойство ума и наклонностей, убеждения, верования, степень нравственного развития того лица, которому хотим дать гашиш, и, наконец, не упуская из виду внешней обстановки и внутреннего его настроения во время опыта, мы с верностью можем предузнать, в каких чертах выразится бред и какое он примет направление. Понятно, что это задача нелёгкая, и я настаиваю только на возможности её решения.

Цель и границы этой статьи не позволяют нам войти в дальнейшие подробности об этом занимательном предмете; желающие могут обратиться к сочинению Moreau, которое, без сомнения, вполне удовлетворит их любознательности. Я же прибавлю только в заключение, что гашиш, поступивши в кровь, действует не на сознательный центр, который составляет духовную сущность человека и который остаётся нетронутым, а на мозговые органы интеллектуальных и аффективных способностей человека, возбуждая в высшей степени их нормальную деятельность. От этого приходят на память давно забытые и непрошеные предметы и лица, от этого одно за другим пробуждаются побуждения, наклонности, чувства и страсти, и их беспорядочное столкновение порождает бред бессвязный и сбивчивый, составленный из сплетения сходных понятий, или же, напротив, осмысленный какою-нибудь односторонней идеей, которая сильнее других поразила внимание наше и была произведением или внешних впечатлений, или выработалась действием внутренних побуждений, наклонностей, чувств и страстей; вокруг неё группируются сами собой сходные впечатления, черты и понятия, что и составляет однопредметность этого временного умственного расстройства. Вот в чём состоит вся таинственность и весь психологический интерес действия гашиша на мозг.


1858 года, 22-го ноября.
Ю. Н. Савич.

Примечания править

  1. Он приготовляется кипячением листьев и цветков индейской конопли с водою, к которой прибавляют несколько коровьего свежего масла, имеющего свойство, общее всем жирным телам, растворять действующее начало гашиша; продолжая кипячение, выпаривают до густоты сиропа, процеживают сквозь холст, застуживают и получают таким образом масло зелёного цвета и тошнотного вкуса.
  2. V. Cabanis. Rapports du phisique et du moral de l’homme. 8-me éd. augmentée de notes par L. Peisse. P. 376.
  3. Histoire de la conquête de l’Angleterre par les Normands. Bruxelles. 4-me édition. 1835. Т. IV, p. 52—53.
  4. Moreau (de Tours). Du hachisch et de l’aliénation mentale, études psychologiques. Paris. 1845. P. 10—12.
  5. Moreau. L. С. Р. 4.
  6. Спиртный экстракт считается лучшим препаратом гашиша, потому что Cannabin, действующее начало гашиша, легко растворяется в спирте и сохраняется без порчи в такой форме; между тем как масло жирного экстракта протухает и становится чрез это негодным для употребления. Конечно лучшим препаратом гашиша был бы Cannabin (ещё не точно определенное действующее начало), но добывание его очень трудно, да и притом у нас в России его нельзя найти даже в лабораториях. Количество хорошего экстракта, потребное для произведения полного действия, можно считать между 4-мя м 10-ю гранами. Но без опасности для жизни можно принимать его до 30 гран.
  7. Примечание. Прошу читателя не заключить из этого, что в моих понятиях воображение есть отдельная способность, или даже нечто в роде отдельной личности: оно для меня и состоит именно в возбуждении всех, или некоторых умственных способностей; оно есть только высшая степень свойства представления (perceptio) и познавания (conceptio), общего всем этим способностями
  8. Moreau. L. с., р. 69.
  9. L. с. Р. 147—181.
  10. Gazette des hôpitaux. 1855. № 70, p. 279.
  11. Мне неизвестно, жирный ли экстракт, или спиртный примешивает Hardy к своему dawamesk’y; но, судя по действию, если там и был спиртный экстракт, то не более 6 гран.
  12. Trousseau et Pidoux. Traité de thérapeutique et de matière médicale. Paris. 1851. Quatrième edition. Т. II. P. 100.
  13. Cabanis. L. c. P. 375.
  14. Montfort. Voyage en Chine. Page 84—86.