Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
О ДВУХ ОТРЫВКАХ ПУШКИНА править
Три года тому назад, работая над Поэтическим хозяйством Пушкина, я пришел, между прочим, к выводу, что стихотворение «Куда же ты? — В Москву», печатаемое всегда в качестве самостоятельной пьесы под вымышленным (и бессмысленным) заглавием «Из записки к приятелю», в действительности является просто окончанием стихотворения «Румяный критик мой», которое до тех пор считалось неоконченным. К моему мнению безоговорочно присоединились М. О. Гершензон, М. А. Цявловский и Б.Томашевский.
Тогда же, в процессе работы, возникло у меня еще одно предположение, отчасти сходное с предыдущим. Однако, несмотря на все поиски, никаких объективных подтверждений моей догадки на сей раз добыть мне не удалось, — точно так же, как я и не встретился ни с чем, что могло бы послужить к ее опровержению. Поэтому я и решаюсь высказать свою мысль в качестве всего лишь гипотезы, представляющей, может быть, известный интерес для любящих Пушкина.
Дело идет о стихотворении «Когда за городом». Для наглядности привожу его полностью, по исправленному тексту, предложенному М. Л. Гофманом (Пушкин и его современники, <1922>, вып. XXXIII-XXXV, сс. 408—411).
Когда за городом, задумчив, я брожу
И на публичное кладбище захожу,
Решетки, столбики, нарядные гробницы,
Под коими гниют все мертвецы столицы,
В болоте кое-как стесненные рядком,
Как гости жадные за нищенским столом,
Купцов, чиновников усопших мавзолеи
Дешевого резца нелепые затеи,
Над ними надписи и в прозе и в стихах
О добродетелях, о службе и чинах;
По старом рогаче вдовицы плач амурный,
Ворами со столбов отвинченные урны,
Могилы склизкие, которы так же тут
Зеваючи жильцов к себе на утро ждут, —
Такие смутные мне мысли все наводит,
Что злое на меня уныние находит.
Хоть плюнуть, да бежать…
Но как же любо мне
Осеннею порой, в вечерней тишине,
В деревне посещать кладбище родовое,
Где дремлют мертвые в торжественном покое.
Там неукрашенным могилам есть простор;
К ним ночью темною не лезет бледный вор;
Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,
Проходит селянин с молитвой и со вздохом;
На место праздных урн, и мелких пирамид,
Безносых гениев, растрепанных харит
Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя…
Стихотворение известно в рукописи, представляющей собой вторую стадию работы, т. е. не первоначальный черновик, но и не окончательную беловую, а перебеленный черновик, тут же еще раз подвергшийся обработке, которая в нем коснулась тринадцати стихов из 27 1/2, составляющих пьесу. Возможно, что данная редакция этих 27 1/2 стихов — окончательная. Но это не значит, что мы имеем законченную пьесу. Напротив, можно сказать с уверенностью, что Пушкин собирался ее продолжать. В том убеждают ее содержание и построение.
В самом деле; первые 16!4 стихов содержат гадливое описание пригородного кладбища, законченное энергически выраженным желанием: «хоть плюнуть, да бежать». Со второй половины семнадцатого стиха мысль Пушкина обращается к иному зрелищу — кладбищу деревенскому, изображенному с любовью и благоговением. Но тут пьеса на полустихе обрывается. Перед нами оказываются лишь теза и антитеза, два кладбища, внушающие поэту глубоко противоположные чувства и мысли. Совершенно ясно, что на этом Пушкин остановиться не мог. Не только он, но и любой сколько-нибудь зрелый художник видел бы, что из данного противопоставления должен быть сделан некий философический или хоть живописно-эмоциональный вывод, что взятый в этих стихах аккорд требует разрешения. Нельзя сомневаться, что эти 27 1/2 стихов — лишь экспозиция более обширной пьесы. То, что мы под стихами находим дату: 14 авг. 1836. Кам(енный) Остр(ов) — ничуть не меняет дела: таких дат, отмечающих не окончание, а лишь пройденный этап работы, у Пушкина сколько угодно, он любил их.
Уже с начала 1833 г. отношения Пушкина с петербургским обществом и с двором стали портиться. «Свинский Петербург» становится ему все более мерзок. В приведенных стихах сквозь жестокое описание городского кладбища слышится полная готовность с такою же или с еще большею резкостью высказаться о самом городе. Лживое и неблаголепное прибежище, болото, где «гниют все мертвецы столицы», конечно, показано Пушкиным в качестве логического завершения такой же лживой и гнилостной жизни живых мертвецов в их столице. Желание Пушкина «хоть плюнуть да бежать» с «публичного» городского кладбища, чтобы посещать «кладбище родовое», заключает в себе желание — бежать вообще из столицы в деревню. С какою силою оно владело Пушкиным в последние годы его жизни — слишком общеизвестно. Мне кажется, что именно эта тема и должна быть развита в дальнейших строках стихотворения. Скажу прямо и коротко: вполне можно предположить, что вслед за приведенными 21 1/2 стихами, после некоторого недостающего соединительного звена, должно было следовать то, что привыкли мы почитать самостоятельной пьесой:
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия — а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить — и глядь — как раз — умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов, и чистых нег.
Но и на этом стихотворение не должно было заканчиваться. В его единственной (онегинской) рукописи, представляющей также получерновик, вслед за стихами идет программа дальнейшего:
Юность не имеет нужды в at home, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен кто находит подругу — тогда удались он домой.
О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтич. — семья, любовь etc., религия, смерть.
Комментируя эту рукопись, М. Л. Гофман замечает очень правильно: «Подчеркнутые Пушкиным слова в первой приписке (т. е. до слова „домой“ — ВФХ), да и самый стиль ее, как будто говорят о том, что Пушкин переводил ее с английского языка и подчеркивал те слова, которые он или неточно передал, или которые выражали его затаенные желания, совпадали с ними. Что касается до второй приписки… то она носит явно более автобиографический характер. Не исключается возможность, что стихотворение Пушкина внушено каким-нибудь английским образцом, но совершенно несомненно, что мысль и образы, заключенные в нем, настолько совпадали с затаенными грезами поэта в 1834—1836 гг., что пьеса приняла характер поэтической исповеди».
Вот мне и сдается, что «Пора, мой друг, пора» — и есть не самостоятельная пьеса (хотя издатели к ней присочинили заглавие «К жене»), а лишь продолжение стихотворения «Когда за городом». Окончание же набросано в виде программы и стихотворной обработке не подверглось (или эта обработка до нас не дошла). Оно должно было содержать мысли о достойной жизни после перенесения пенатов в деревню и о достойной кончине, в лоне поэтических трудов, любви, семьи и религии. Тема смерти должна была связать конец с самым началом, с экспозицией, данной в «Когда за городом…».
Такой ход пьесы мне кажется тем более правдоподобным, что он соответствует не только мыслям и настроениям «зрелого» Пушкина, но и находится во внутренней связи с некоторыми другими его стихами: с попытками перевода «Hymn to the Penates» Соути и особенно с черновым наброском:
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
. . . . . . . . . . .
На них основано семейство — и проч.
Заканчивая эту заметку, еще раз подчеркиваю, что высказанное здесь мне представляется не более как гипотезой. Быть может, будущие находки пушкинских рукописей (на что, впрочем, мало надежды) ее подтвердят, быть может — опровергнут. В настоящую минуту для опровержения документальных данных не существует.
1926
ПРИМЕЧАНИЯ править
Впервые — Звено, 1926/197 (7 ноября). Сокращенный вариант вошел в состав кн. О Пушкине.
«К моему мнению безоговорочно присоединились…» — в письме к Ходасевичу от 17 августа 1924 г. М.О Гершензон пишет: «Вашу книжку я прочитал <…> Мне из неизвестного раньше очень понравилось ваше открытие: „Куда же ты? — В Москву…“ — Это я считаю несомненным» (Современные записки, XXIV, 1925, с. 234). В рец. на ПхП Томашевский писал: <…> отдельные замечания часто весьма метки. Так, анализ стихотворения «Румяный критик…» и вывод, что отрывок «Куда же ты…» является его окончанием, есть факт непреложный (Русский современник, № 3, 1924, сс. 262-63; текст рецензии приведен выше полностью в примечании к заметке 49 (ПхП, 1924) в настоящем издании.
«Дело идет о стихотворении „Когда за городом“. Для наглядности привожу его полностью…» — текст стихотворения нами исправлен по Большому академическому изданию.
«„Свинский Петербург“ становится ему все более мерзок» — см., например, в письме к жене от 11 июня 1834 г.: <…> подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому П<етер> Б<ургу>.
«Комментируя эту рукопись…» — см. в изд.: Неизданный Пушкин. Собрание А. Ф. Онегина (Труды Пушкинского Дома при Российской Академии Наук). Москва/Петроград, 1923, сс. 136—138.
<…> с попытками перевода «Hymn to the Penates» Соути и особенно с черновым наброском…" — имеются в виду вольный перевод (необработанный) первых 32 стихов стихотворения Соути (Robert Southey) «Еще одной высокой важной песни…», дат. 1829 г., и набросок, дат. 1830 г., «Два чувства дивно близки нам…».
Гипотеза Ходасевича не принята позднейшими издателями Пушкина. Далее см. комментарий в изд.: СС, 96-97, том третий, сс. 585—586.
ПхП — Владислав Ходасевич. Поэтическое хозяйство Пушкина (1924; см. в первом томе настоящего издания).