СОЧИНЕНІЯ ВАСИЛІЯ ПЕТРОВИЧА БОТКИНА.
правитьО герояхъ и героическомъ въ исторіи.
правитьПредлагаемая статья принадлежитъ Томасу Карлейлю, одному изъ замѣчательнѣйшихъ современныхъ писателей Англія. Мы заимствуемъ ее изъ «Эдинбургскаго Обозрѣнія». Тамъ же напечатала его превосходная статья «Дантъ и Шекспиръ», съ которою мы тоже познакомимъ читателей.
Карлейль родился въ Шотландіи въ 1796 году. Отецъ его былъ достаточный и весьма уважаемый фермеръ. Карлейль воспитывался въ Эдинбургскомъ университетѣ, гдѣ нѣмецкая философія, кажется, обратила за себя его особенное вниманіе. Первое изданное имъ сочиненіе было «жизнь Шиллера» (Life of Schiller); вскорѣ потомъ напечаталъ онъ переводъ свой Гётева «Вильгельма Мейстера». Затѣмъ, сдѣлавшись редакторомъ «Эдинбургскаго Обозрѣнія» и впослѣдствіи «Фразерова Магазина» (Fraser’s Magazine), онъ постоянно знакомилъ въ нихъ англійскую публику съ нѣмецкой литературой. Его превосходныя статьи о Гете, Жанъ-Полѣ Рихтерѣ и другихъ нѣмецкихъ писателяхъ обратили за себя всеобщее вниманіе. По манерѣ своей, въ высшей степени оригинальной, но своему духу, Карлейль представляетъ единственное явленіе въ Англіи. Едва ли есть современный намъ писатель, въ которомъ было бы такое рѣшительное отсутствіе всякой литературной рутины, какъ въ Карлейлѣ. Въ этомъ отношеніи его скорѣе можно назвать импровизаторомъ, нежели собственно писателемъ. Англійскіе и французскіе критики упрекали его за темноту и обиліе германизмовъ въ его языкѣ. Дѣйствительно, увлекаемый возвышенностію своихъ созерцаній, онъ иногда, какъ бы чувствуетъ недостатокъ простора въ практической положительности англійскаго языка и случается, что для выраженія своихъ мыслей, духъ которыхъ часто противорѣчитъ англійской положительности, Карлейль пользуется терминами Нѣмецкаго философскаго языка. Но это не болѣе, какъ частность. Необычайная оригинальность Карлейля состоятъ не въ одной только манерѣ его, во прежде всего въ поразительномъ глубокомысліи. Его мысль, такъ сказать, впивается въ самое сердце предмета и стремятся всегда уловятъ сущность его. Его нельзя причислить къ послѣдователямъ какой-либо философской школы, — напротивъ, во многомъ существенныхъ вопросахъ онъ остается даже внѣ философскаго воззрѣнія. Но не смотря на это, для человѣка мыслящаго, статья Карлейля представятъ величайшее наслажденіе, если онъ только дастъ себѣ трудъ вникнуть въ эту поэтическую и въ высшей степени оригинальную импровизацію. Приступая къ чтенію его, читатель прежде всего долженъ забыть обычные литературные пріемы. Увлекаемый вихремъ своихъ созерцаній, Карлейль бросаетъ его во всѣ стороны. И этотъ, такъ сказать, осязательный процессъ глубокой, самостоятельной, пытливой мысли, постоянно устремленной на высокое, прекрасное и таинственное въ природѣ и человѣкѣ — составляетъ величайшее очарованіе въ произведеніяхъ Карлейля. При томъ мысль его выражается всегда съ необыкновеннымъ, увлекательнымъ одушевленіемъ.
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, Карлейль прочелъ пять или шесть публичныхъ лекцій о значеніи великихъ людей въ исторіи. Лекція объ Одинъ и скандинавскомъ язычествѣ есть собственно вступительная лекція, въ которой Карлейль излагаетъ свой взглядъ на великихъ людей вообще, или, какъ онъ называетъ ихъ, на героевъ исторіи. Мы считаемъ здѣсь неумѣстнымъ входить въ разсмотрѣніе того, до какой степени удачно разрѣшилъ Карлейль этотъ великій вопросъ, но надѣемся, читатели согласятся съ вами, что Карлейль глубоко и мѣтко коснулся самыхъ существенныхъ сторонъ его. И притомъ съ какою силою, съ какою поэтическою картинностью! Мы не знаемъ писателя, который съ глубочайшею серьёзностью содержанія соединялъ бы такую суровую простоту и такую наивную характерность изложенія.
I.
Язычество-- Скандинавская миѳологія. — Одинъ.
править
Мы намѣрены поговорить о великихъ людяхъ, о томъ, какъ являются они въ нашихъ мірскихъ событіяхъ, какой образъ приняли они _ въ исторіи, въ чемъ состоитъ ихъ подвигъ, и какое понятіе составили себѣ о нихъ люди. Мы хотимъ поговорить съ вами о герояхъ, объ ихъ характерѣ и дѣлѣ, которое они дѣлаютъ; о томъ, что называю я почитаніемъ героевъ и вообще героическимъ въ дѣлахъ человѣческихъ. Предметъ великій и, очевидно, достойный совсѣмъ не того изложенія, какое я могу здѣсь посвятить ему. Великій — дѣйствительно безграничный предметъ столь же обширный, какъ сама исторія! Вся исторія, какъ а понимаю ее, вся исторія того, что люди сдѣлали въ мірѣ, въ сущности есть исторія великихъ людей, въ ней дѣйствовавшихъ. Они были вождями людей, — эти великіе; образователями, образцами и, въ обширномъ смыслѣ, творцами всего того, что вообще сдѣлано людьми. Все то, что мы видимъ сдѣланнымъ въ мірѣ, есть собственно внѣшній, осязательный результатъ, практическое «осуществленіе мыслей великихъ людей, посланныхъ въ міръ. Исторія ихъ, можно сказать, была бы душою всей міровой исторіи. Очевидно, это такой предметъ, для котораго моихъ силъ недостаточно…
Одно утѣшаетъ меня въ моемъ затруднительномъ положеніи, то именно, что великіе люди, какъ бы слабо мы ни коснулись ихъ, всегда составляютъ самое полезное общество. Мы не можемъ разсматривать ни одного великаго человѣка, не извлеку отъ него себѣ пользы, какъ бы слабо и поверхностно мы ни стали разсматривать его. Это живой родникъ свѣта, близь котораго быть и хорошо, и освѣжительно. Свѣтъ, исходящій отъ великаго человѣка. освѣщаетъ мракъ не какъ зажженная лампа, а какъ яркая звѣзда, свѣтящая съ неба. Это бьющій родникъ свѣта, говорю я, исполненный врожденной, коренной прозорливости, мужества и благороднаго героическаго духа. Въ его сіяніи всѣ души чувствуютъ, что имъ хорошо. Итакъ, какъ. ни слабы мои силы, но во всякомъ случаѣ можно, кажется, рѣшиться побыть немного въ такомъ обществѣ. Вообще, герои исторіи, хотя бы временъ и странъ самыхъ разнородныхъ, отличаются между собою только но одному внѣшнему вьду. Еелябы мы могла пристально всмотрѣться въ ихъ, on объясняла бы вамъ многое. Да, еслибы вамъ можно было прямо я пристально всмотрѣться въ аихъ, мы прозрѣли бы тогда хоть сколько-нибудь въ саму» глубь всторіи міра. Теперь а особенно счастливъ тѣмъ, что вмевво въ наше время, я хоть сколько-нибудь могу раскрыть вередъ вами значеніе героическихъ натуръ, раскрыть ту связь, которая во всѣ времена соединяла великихъ людей съ другими людьми. Исчерпать такой великій предметъ я не въ силахъ, а попробую только слегка коснуться его.
Весьма справедливо говорятъ, — и это справедливо во всѣхъ отношеніяхъ, — что религія человѣка есть самое главное, существенное въ немъ. Это равно относится, какъ къ каждому человѣку отдѣльно, такъ и къ цѣлой націи, къ народу. Подъ еловомъ «религія» разумѣю я здѣсь не одну церковь, — мы видимъ людей всякихъ вѣроисповѣданій, которые стоятъ на всѣхъ возможныхъ ступеняхъ достоинства, — подъ словомъ религія разумѣю я еще и то, что человѣкъ искренно и практически принимаетъ къ сердцу, какъ непреложную достовѣрность, какъ неопровержимую истину въ своихъ отношеніяхъ къ этому таинственному цѣлому — ко вселенной, къ своему долгу, къ своему назначенію въ мірѣ.
Вотъ что самое главное въ немъ и одно оно даетъ существенный тонъ и печать всему остальному въ человѣкѣ. Словомъ: какого рода духовное родство чувствуетъ человѣкъ съ невидимымъ міромъ, или съ какимъ бы то ни было міромъ? Я думаю, если мнѣ скажутъ, если мнѣ опредѣлятъ это, то тѣмъ скажутъ мнѣ, что такое этотъ человѣкъ, я опредѣлятъ — какого рода будутъ его дѣйствія. Вотъ почему спрашиваемъ мы, все равно, объ одномъ ли человѣкѣ, или о цѣлыхъ народахъ — какой религіи они были? Было ли то языдество, многобожіе, одно лишь чувственное представленіе этого таинства бытія и высшаго элемента его — силы природы? Было ли то христіанство, — вѣра въ невидимое, — не только какъ въ дѣйствительное, но въ невидимое, какъ въ единственно дѣйствительное? Было ли то, наконецъ, скептицизмъ, пытливость и неувѣренность въ томъ, существуетъ ли въ самомъ дѣлѣ какой невидимый міръ и таинство бытія. Словомъ, сомнѣніе во всемъ этомъ, или просто невѣріе и голое отрицаніе. Отвѣчать на такіе вопросы — значитъ раскрыть намъ духъ исторіи человѣка, или народа. Ихъ мысли — были родителями дѣйствій, совершенныхъ ими; ихъ чувства были родителями ихъ мыслей: это было въ нихъ невидимою, духовною сущностью, которая условливала ихъ внѣшнія, практическія дѣйствія. Словомъ, ахъ религія, валъ я сказалъ, была главнымъ въ нихъ. Поэтому въ чтеніяхъ нашихъ, при необходимой ихъ краткости, мы преимущественно станемъ смотрѣть за религіозную сторону великихъ людей, именно въ этоъм смыслѣ религіозную, не касаясь здѣсь того, что собственно относится въ религіи христіанской. То, что мы будемъ говорить о вѣрованіяхъ языческихъ, не можетъ быть примѣнено въ христіанству.
Изъ избраннаго нами ряда героевъ, мы начнемъ съ Одина, главнаго лица скандинавскаго язычества; съ Одина, какъ олицетворенія порядка вещей, отдаленнаго отъ насъ многими десятками вѣковъ.
Остановимся нѣсколько на этой самой древнѣйшей формѣ героизма, на героѣ — божествѣ.
Странною, удивительною вещью мажется язычество, въ наше время почти непонятною! Дикое, перепутанное сплетенье заблужденій, слѣпоты, лжи и нелѣпости! Иной, пожалуй, не повѣритъ въ его существованіе. И дѣйствительно трудно понять, какъ люди съ разсудкомъ и зрячими глазами вѣрили въ такія ученія и могли по нимъ жить! Да, трудно понять, какъ могли люди подобнаго же имъ бѣднаго человѣка, — и не только человѣка, а столбы, камни и всякія оживленныя и безжизненныя вещи — принимать за божество и поклоняться имъ; и кромѣ того, какъ могли они изъ всего этого безсмысленнаго, хаотическаго бреда составить себѣ теорію міра! Все это кажется невѣроятною связкою! И однакожъ не подвержено ни малѣйшему сомнѣнію, что все это было такъ. Люди, созданные точно такими же, какъ мы, не только были искренно убѣждены въ этой нелѣпой путаницѣ, но дѣйствительно вѣрили въ нее и поклонялись ей, какъ божеству. Странно… Мы радуемся той высотѣ чистаго созерцанія, до которой достигъ теперь человѣкъ, но нѣмая скорбь невольно обхватываетъ васъ, когда подумаешь о тѣхъ бездонныхъ глубинахъ непроницаемаго мрака, которыя заключаются въ человѣческой природѣ!.. Все это было и есть въ человѣкѣ, — во всѣхъ людяхъ… и въ васъ самихъ!
Нѣкоторые умствователи имѣютъ очень короткій и простой способъ для объясненія язычества: это было, говорятъ они, шарлатанство, плутни жрецовъ, обманъ; ни одинъ умный человѣкъ не вѣрилъ въ язычество и способствовалъ только убѣдить въ немъ другихъ, которые не стоятъ названія умныхъ. Нѣтъ!.. мы всегда будемъ считать своимъ долгомъ протестовать противъ такого рода понятій объ исторіи и человѣческихъ дѣйствіяхъ, а здѣсь, съ самаго же начала, я отвергаю такой взглядъ какъ на скандинавское, такъ и на всѣ другія язычества, въ которыя нѣкогда вѣрили люди. Всякое язычество заключало въ себѣ какую нибудь истину, иначе люди не приняли бы его. Шарлатанства, обмана бывало въ язычествахъ много, слишкомъ много, особенно во времена упадка языческихъ религій, — шарлатанства и обмана бывало всегда ужасно много! Но въ вѣрованіяхъ шарлатанство никогда не было живительною, движущею силою; оно било не жизнью и здоровьемъ вѣрованій, а ихъ болѣзнью, вѣрнымъ признакомъ ихъ близкой смерти. Никогда не должно забывать этого! Мнѣ грустно даже предположить, чтобы шарлатанство хотя въ дикарѣ могло породить вѣру. Нѣтъ, шарлатанство ничего не рождаетъ, оно все убиваетъ. Ни одному предмету мы не будемъ въ состояніи взглянуть въ сердце, если станемъ думать о шарлатанствѣ, если совершенно не отбросимъ отъ себя мысли о немъ, какъ о порчѣ и гнили. Нѣтъ, повсюду человѣкъ есть урожденный, коренной врагъ лжи. Я нахожу, что даже поклоненіе Далай-ламѣ заключаетъ въ себѣ нѣкотораго рода стремленіе къ истинѣ. Бѣдные жители Тибета вѣрятъ, что провидѣніе постоянно посылаетъ каждому поколѣнію воплощеніе самого себя. Вѣра жителей Тибета предполагаетъ, что является въ міръ великій человѣкъ, что его можно отыскать, и нашедши должно повиноваться ему безусловно, — вотъ въ чемъ заключается сущность поклоненія Далай-ламѣ. Заблужденіе здѣсь состоитъ только въ отыскиваньи великаго человѣка. У тибетскихъ жрецовъ есть свои особенные способы отыскивать, кто именно изъ всѣхъ тибетцевъ самый великій и достойный повелѣвать ими. Конечно, способы ихъ очень дурны, — но многимъ ли они хуже иныхъ европейскихъ! Къ сожалѣнію, очень трудно пріискать для этого хорошіе способы!
Тогда только мы будемъ въ состояніи понять язычество, когда убѣдимся, что для поклонниковъ своихъ оно было въ извѣстное время дѣйствительной истиной, что въ язычество вѣрили люди съ зрячими глазами, съ здравымъ смысломъ, люди совершенно такъ-же созданные, какъ мы…
Но чтожъ такое было это язычество?
Другая, болѣе уважительная теорія относитъ эти вещи къ аллегоріи. Это была, говоритъ она, игра поэтической фантазіи, отраженіе въ олицетворенномъ представленіи того, что эти поэтическіе умы знали и думали объ этомъ мірѣ и предчувствовали въ немъ. Явленіе это, прибавляетъ теорія, совершенно согласуется съ кореннымъ закономъ человѣческой природы, который и теперь, — хотя не въ такомъ обширномъ приложеніи, — всюду обнаруживаетъ свое дѣйствіе; именно: если человѣкъ что внутренно и сильно чувствуете, онъ непремѣнно стремится выразить это; стремится, такъ сказать, представить передъ собой въ олицетворенномъ образѣ, облеченномъ въ нѣкотораго рода жизнь, и историческую дѣйствительность. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что законъ этотъ существуетъ, и кромѣ того это одинъ изъ глубочайшихъ законовъ человѣческой природы. Мы даже нисколько не сомнѣваемся, что онъ въ этого рода вещахъ имѣлъ большое вліяніе. Но тѣмъ не менѣе и эта, болѣе уважительная теорія, приписывающая языческія вѣрованія преимущественно дѣйствію упомянутаго закона, и эта теорія — говорю я — ошибочна. Подумайте, неужели мы можемъ повѣрить въ какую-нибудь аллегорію, въ какую-нибудь поэтическую игру фантазіи, и повѣрить такъ, что примемъ ее къ сердцу, какъ высшее правило нашей жизни? Нѣтъ, не игры фантазіи потребовали бы мы, а важнаго и серьезнаго. Жить на этомъ свѣтѣ — есть дѣло самой великой важности; смерть человѣка — не забава. Жизнь человѣка никогда не была для него игрушкой; жить всегда было для него строгою дѣйствительностью, дѣломъ самымъ серьезнымъ и важнымъ. Вотъ почему кажется мнѣ, что хотя аллегористы въ понятіяхъ своихъ о язычествѣ и находятся на пути къ истинѣ, но далкко еще не дошли до нея. Конечно, языческая религія есть аллегорія, то-есть представленіе въ образахъ, въ олицетвореніи, того, что люди тогда думали, предчувствовали и знали о вселенной. Вообще всѣ языческія религіи — суть олицетворенныя представленія того же самаго, — поэтому и измѣнялись онѣ по мѣрѣ того, какъ измѣнялись понятія о мірѣ. Но мнѣ кажется, что тутъ смѣшиваютъ причину съ слѣдствіемъ, принимая аллегорію за существенное и движущее начало, тогда какъ она всегда была только результатомъ и повершеніемъ дѣйствительной религіи. Люди не имѣли необходимой потребности въ прекрасныхъ аллегоріяхъ, въ совершенно изящныхъ образахъ, но въ нихъ была коренная, необходимая потребность знать, что должны они думать объ этой вселенной, какихъ правилъ держаться въ ней, чего надѣяться, чего бояться въ этой жизни, столь полной таинствъ; наконецъ, что дѣлать, чего не дѣлать? Нѣтъ, прежде всего должна быть вѣра, — вѣра, въ которую каждый положительно вѣритъ, — и уже тогда только является аллегорія, какъ отраженіе, какъ тѣнь ея. И какъ бы не была сурова эта вѣра, аллегорія непремѣнно является ея играющимъ отраженіемъ; это не болѣе, какъ поэтическая импровизація, которая стремятся поэтически олицетворять роковую дѣйствительность и неотразимую достовѣрность вѣры. Изъ религіозной достовѣрности уже вышла аллегорія, а не религіозная достовѣрность изъ аллегоріи.
Но откуда же взялась эта неотразимая достовѣрность, — мать этихъ странныхъ аллегорій, заблужденій и всяческой путаницы? Какъ было это? Что такое было это?
Пустою попыткою было бы съ нашей стороны хотѣть объяснять подобное явленіе, — эту туманную, странную путанницу язычества, похожую на капризныя вереницы несущихся облаковъ. Давно уже она перестала быть дѣйствительностью; во она была дѣйствительностью! Намъ надобно прежде всего вразумить себѣ то, что эта кажущаяся вереница облаковъ, — была нѣкогда дѣйствительностью, — и что источникомъ ея была не какая-нибудь поэтическая фантазія, а тѣмъ менѣе обманъ и шарлатанство. Люди, говорю я, никогда не вѣрили въ пустыя фантазіи, никогда не привязывали душеввой жизни своей къ аллегоріямъ. Во всѣ времена, и особенно въ тѣ старыя, суровыя времена — въ людяхъ была естественная, коренная потребность распознавать шарлатанство и гнушаться имъ. Оставимъ же въ сторонѣ шарлатанство и аллегорическую теорію и попробуемъ, прислушиваясь съ любовію къ этимъ смутнымъ, едва долетѣвшимъ до насъ отголоскамъ языческихъ временъ, — попробуемъ, говорю, не можемъ ли мы убѣдиться по крайней мѣрѣ ві томъ, что была же какая-нибудь дѣйствительность въ основѣ язычества, что не одною же ложью и безумствомъ было оно, что былъ же какой-нибудь смыслъ въ бѣдной жизни языческихъ народовъ!..
Вы вѣрно помните приводимый Платономъ примѣръ человѣка, который, выросши и возмужавъ въ темной пещерѣ, — вдругъ выведенъ былъ бы за свѣтъ посмотрѣть восходъ солнца. Каково было бы его изумленіе, его восторженное удивленіе при видѣ того, за что мы ежедневно смотримъ съ такимъ равнодушіемъ! Съ откровеннымъ, наивнымъ умомъ ребенка, — и въ то же время съ зрѣлыми способностями мужа, онъ затрепеталъ бы отъ восторга при этомъ зрѣлищѣ и душа его преклонилась бы передъ нимъ въ обожаніи!… Именно такого рода младенческое величіе было у довременныхъ народовъ. Первый языческій мыслитель между грубыми и совершенно дикими людьми — былъ именно такой человѣкъ дитя, о которомъ говоритъ Платовъ, то-есть, простодушный, откровенный, какъ дитя, и вмѣстѣ съ тѣмъ съ глубиною и силою мужа. Природа для него еще безъ имени; онъ еще не сосредоточилъ въ одномъ какомъ-нибудь названіи это безконечное разнообразіе видовъ, звуковъ, образовъ, движеній, которые мы теперь навиваемъ сподрядъ — вселенной, природой, или какимъ другемъ именемъ, — и остаемся при одномъ названіи. Для дикаго, глубокой души человѣка — все это било еще ново, не закрыто никакими названіями, никакими заученными терминами. Онъ стоялъ въ изумленіи передъ этимъ великолѣпнымъ, ужаснымъ, невыразимымъ! Природа была для этого человѣка тѣмъ, что она есть всегда для мыслителя, — именно непостижимою. Эта зеленая съ цвѣтами земля, деревья, горы, ручьи, шумящее море, эта глубокая, бездонная лазурь неба, летучіе вѣтры, клубящееся черное облако, извергающее то огонь, то дождь, то градъ, что это такое? Да, что? Въ сущности мы сами еще не знаемъ этого и никогда не можемъ знать! Мы избѣгаемъ затруднительныхъ вопросовъ не потому, что мы стали прозорливы, а потому, что мы легкомыслены, невнимательны, вѣтрены, именно по недостатку прозорливости… Отъ недуманья только мы не удивляемся всему этому. Всѣ эти явленія обратились для васъ въ одни слова, какъ будто оцѣпенѣли; каждое наше понятіе о нихъ словно покрыто какою-то скорлупою. Этотъ огонь чернаго облака мы называемъ «электричествомъ», очень учено толкуемъ объ этомъ и извлекаемъ нѣчто подобное изъ стекла и шелка; но что это такое? Что создало это? Откуда выходитъ, куда идетъ это?… Многое сдѣлала для насъ наука, — но бѣдна будетъ та наука, которая захочетъ скрыть отъ насъ великую, глубокую, святую безконечность этихъ вѣчныхъ тайнъ, въ которыя мы никогда не можемъ проникнуть!.. Міръ этотъ, не смотря на все ваше знаніе и всю нашу науку — все еще чудо, таинство неизслѣдимое, непонятное, поразительное для всякаго, кто думаетъ о немъ.
А это другое таинство — время, вотъ высочайшее таинство!.. Это безграничное, нѣмое, непрерывно стремящееся нѣчто, названное Временемъ!! Неотразимо, быстро, молча несется оно, какъ всеобъемлющій океанъ, на которомъ мы и вся вселенная плаваемъ, какъ явленія, которыя показываются — и исчезаютъ… Это уже буквально и навсегда чудо! Чудо, передъ которымъ мы умолкаемъ, потому что нѣтъ у васъ словъ говорить о немъ… Эта вселенная… ахъ, Боже мой! Да что могъ дикій человѣкъ знать о ней! И что мы сами знаемъ о ней? Что это какая-то сила, неизслѣдимый корень всѣхъ силъ, — сила, которая не мы! И только! Это не мы, это совершенно различно отъ иксъ! Сила, сила, всюду сила! я сами мы въ ней какая-то таинственная сила!! Ни одинъ листъ во гніетъ за дорогѣ, который-бы во имѣлъ силы: иначе какъ-бы онъ ногъ гнить?.. Да, даже для мыслителя-атеиста это должно быть чудомъ, — этотъ могучій, неотразимый, безграничный вихрь силъ, крутящійся вокругъ васъ, никогда не останавливающійся, неизмѣримый, вѣчный! Что это такое? — Созданіе Божіе, отвѣчаютъ религіозные люди, созданіе всемогущаго Бога! А сколько есть ученыхъ, которые съ заучеными, школьными названіями и опытами болтаютъ объ этомъ, какъ будто это какая-нибудь мертвая вещь, которую кладутъ въ лейденскія банки и продаютъ въ лавкахъ. Но естественный смыслъ человѣка, если только человѣкъ захочетъ честно устремить на это смыслъ свой — всегда, во всѣ времена видитъ въ этомъ живую вещь, невыразимую, передъ которою самое подобающее положеніе для васъ, — не смотря на всю нашу науку, колѣнопреклоненное благоговѣніе, душевное смиреніе…
Серьезная и вмѣстѣ простодушная дума дикихъ людей сама собою совершила тоже самое, для чего въ ваше время нуженъ теперь великій поэтъ, именно — чтобъ заставить васъ отбросить эти жалкіе, нечистые покровы, эту рутину и пустыя названія. Тогда не было словъ и названій, повторяемыхъ по наслышкѣ. Сиріусъ, освѣщая аравійскую пустыню своимъ алмазнымъ сіяніемъ, — этимъ сверкающимъ, голубымъ, словно одушевленнымъ сіяніемъ, которое тамъ несравненно ярче, нежели у насъ; этотъ Сиріусъ долженъ былъ глубоко дѣйствовать на сердце дикаго обитателя аравійскихъ пустынь, служа ему путеводителемъ по этимъ безлюднымъ пространствамъ. Дикое сердце араба, полное бездны чувствъ, и еще не имѣвшее способности выразить хотя одно какое-нибудь чувство, — это бѣдное, дикое сердце — очень могло считать Сиріуса за око, смотрящее на него изъ великой, глубокой вѣчности и открывающее ему свое внутреннее, неизрѣченное великолѣпіе… Неужели вамъ непонятно, какъ эти люди поклонялись звѣздамъ? Племена, извѣстныя подъ названіями Сабеическихъ, были собственно поклонниками звѣздъ. Такъ объясняю я себѣ тайну всѣхъ разнообразныхъ формъ язычества. Поклоненіе есть высочайшее удивленіе, — удивленіе, которому нѣтъ мѣры и предѣла; вотъ что такое поклоненіе. Для этихъ первобытныхъ людей — все, что они вокругъ себя видѣли--было изображеніемъ божества.
Теперь посмотрите, какого рода истина заключалась во всемъ этомъ: развѣ сквозь каждую звѣзду, сквозь каждую травку не открывается божественное для насъ самихъ, если мы захотимъ только раскрыть для этого вашъ смыслъ и ваши глаза? Конечно, ваше поклоненіе божеству приняло теперь другія формы; но и до сихъ поръ развѣ не считается достоинствомъ — если мы узнаемъ нѣчто божественное, присущее каждому предмету въ природѣ? Если мы видимъ въ нихъ, такъ сказать, отверстіе, сквозь которое можетъ смотрѣть въ самую безконечность? Того, кто умѣетъ уловлять красоту предметовъ — мы называемъ поэтомъ, живописцемъ, — человѣкомъ геніальнымъ, избраннымъ. Бѣдные поклонники звѣздъ дѣлали тоже самое, что дѣлаетъ теперь истинный художникъ; только они дѣлали это по-своему. — Но какимъ-бы образомъ они ни дѣлали этого — въ томъ ихъ большая заслуга! Все-таки они дѣлали лучше того, что дѣлалъ совершенно глупый человѣкъ, что дѣлали лошадь и верблюдъ — то-есть ничего!
И такъ, если всѣ роды предметовъ, которые мы видимъ, суть для васъ, такъ сказать, осязательныя, чувственныя свидѣтельства бытія Высочайшаго Существа, то я прибавлю, что болѣе, нежели какой-либо изъ всѣхъ предметовъ природы — осязательный, чувственный образъ божества — есть человѣкъ. Извѣстно изрѣченіе святого Іоанна Златоуста о Скиніи Завѣта, какъ видимомъ откровеніи Бога между евреями: «Истинная скинія Завѣта — говоритъ онъ — есть человѣкъ».
И это не фраза — это истинная правда!.. Это сущность нашего бытія, это неразрѣшимое таинство, которое называется нашимъ «я»… Гдѣ взять намъ словъ для выраженія его?.. Да, человѣкъ есть откровеніе Высочайшаго Существа!.. Эта душа, эти способности, — вся жизнь наша — не есть-ли все это въ совокупности какъ-бы одежда того невыразимаго «я»?
Человѣкъ — высочайшее чудо изъ всѣхъ чудесъ; великое, неизслѣдимое таинство! Мы не можемъ понимать этого, не знаемъ, какъ говорить объ этомъ; но мы можемъ, если захотимъ, чувствовать и знать, что это такъ…
Всѣ эти истины нѣкогда лучше чувствовались, нежели теперь. Юныя племена міра, — свѣжія и простодушныя, какъ дѣти — и вмѣстѣ съ тѣмъ уже глубокіе и серьезные люди, не воображали себѣ, что давая всему ученыя названія — они все уже уразумѣли и въ небѣ, и на землѣ. Нѣтъ! юныя племена пристально и долго, съ ужасомъ и удивленіемъ, всматривались во все; онѣ живѣе чувствовали сколько есть божественнаго въ человѣкѣ и природѣ. Поклоняться — какъ я сказалъ — значитъ безгранично удивляться; они могли удивляться и поклоняться, владѣя всѣми своими умственными способностями. Я смотрю на поклоненіе героямъ, какъ на великій, отличительный элементъ въ этомъ древнемъ воззрѣніи; а то, что я назвалъ въ язычествѣ путаницей — вышло изъ множества рамочныхъ источниковъ, — изъ всякаго рода удивленія, удивленія звѣздѣ и другомъ предметамъ природы. Но поклоненіе героямъ было самымъ главнымъ корнемъ всего этого, — самымъ подземнымъ корнемъ, изъ котораго всѣ другіе получаютъ себѣ питаніе и растительность.
Итакъ, если поклоненіе какой-нибудь звѣздѣ имѣло въ себѣ смыслъ, то не гораздо-ли большій смыслъ должно было имѣть — поклоненіе герою? Поклоненіе герою есть безграничное удивленіе великому человѣку. Великіе люди — скажу я — всегда достойны удивленія… нѣтъ чувства въ груди человѣческой, которое было бы благороднѣе этого удивленія человѣка — высшему себя! И въ настоящее время, и во всѣ времена — это самый жизненный нервъ человѣческаго существованія…
Обратимся къ сферамъ къ намъ близкимъ, житейскимъ; что такое дѣйствительная преданность и вѣрность, — это жизненное дыханіе всякаго общества, — какъ не вѣтви, корень которыхъ — есть почитаніе героевъ; другими словами, удивленіе и преданность истинно великому? Человѣческое общество основано на почитаніи героевъ. Общественныя ступени, высшія должности, — вся общественная іерархія основана на этомъ. Мнѣ хотѣлось бы назвать ее іероархіею, то есть владычествомъ героевъ. Основа всякаго общества непремѣнно есть почтеніе и послушаніе дѣйствительно великому и мудрому.
Я знаю очень хорошо, что въ наше время смотрятъ на почитаніе героевъ, — на то, что я называю почитаніемъ героевъ, — какъ на давно прошедшее и уже совершенно кончившееся. Нашъ вѣкъ особенно — по причинамъ, которыя стоили бы изслѣдованія, — нашъ вѣкъ особенно — говорю — даже совершенно отвергаетъ великихъ людей вообще. Попробуйте указать нашимъ критикамъ какого-нибудь великаго человѣка, и они тотчасъ принимаются — какъ они говорятъ — «объяснять его», снимать съ него мѣрку и потомъ обдѣлываютъ его въ маленькаго, на свой манеръ человѣчка. «Онъ былъ — говорятъ они — произведеніемъ своего времени; его вызвало время; все сдѣлало одно время, а самъ онъ ничего не сдѣлалъ; мы сами, мелкіе критики, могли „бы сдѣлать тоже самое“! — жалкія усилія!!! Время вызвало?… Мы, къ несчастію, знали временъ, которыя громко звали своего великаго человѣка; но не смотря на зовъ свой — не нашли его! Его тогда не было; провидѣнье не послало его — и время, не смотря на свой громкій, отчаянный зовъ — должно было погибнуть въ смутахъ и крушенія, именно потому, что великій человѣкъ не явился, когда его звали. Нѣтъ, если мы хорошенько размыслимъ, то рядимъ, что ни одно время не гибло бы, еслибъ находило своего великаго, мудраго и мужественнаго человѣка! — Мудраго, чтобъ зорко провидѣть, что именно нужно этому времени, — мужественнаго, чтобъ провесть время на настоящій путь къ тому — вотъ въ чемъ состоитъ спасеніе каждаго времени! — Эти пошлыя, вялыя времена съ ихъ невѣріемъ, нуждами я бѣдствіями; эти слабыя и рыхлыя времена, когда они все больше и больше запутываются въ своемъ тяжкомъ положеніи и неотразимо стремятся къ гибели, — все это сравниваю я съ кучей мертваго, сухого хвороста, который ждетъ съ неба молніи, чтобъ она зажгла его. Великій человѣкъ, съ своей вольной силой, исходящей отъ Бога — есть эта молнія. Слово его — слово мудрое и спасительное, въ которое всѣ повѣрятъ. Зажги онъ только хворостъ, и все около него запылало бы огнемъ, подобнымъ его собственному огню. — Говорятъ, гнилой, тощій хворостъ вызвалъ его! Да, ему нуженъ, очень нуженъ былъ огонь — и онъ звалъ его — а мы, близорукіе критики, кричимъ: „посмотрите-ка, посмотрите — хворостъ создалъ огонь“! Невѣріе въ великихъ людей есть самое печальное доказательство душевной ничтожности человѣка Самый несчастный признакъ поколѣнія — эта всеобщая слѣпота, не видящая духовной молнія и остающаяся при одной вѣрѣ въ мертвый, тощій трудъ. Это уже окончательное повершеніе невѣрія! Во всѣхъ эпохахъ, во всѣхъ временахъ исторіи мы видимъ, что великій человѣкъ всегда былъ необходимымъ спасителемъ своего времени, своей эпохи; всегда былъ молніею, безъ которой никогда бы не загорѣлся хворостъ. Исторія міра — какъ сказалъ уже я — есть исторія жизни великихъ людей.
Какъ ни стараются мелкіе критики распространять невѣріе и духовное разслабленіе, — къ счастію, не всегда удается имъ это. Всегда найдется хоть одинъ человѣкъ, который почувствуетъ нелѣпость этихъ мелкихъ критикъ и ихъ ученій. И что замѣчательно: никогда, ни въ какое время не могутъ они истребить изъ живой человѣческой груди этого особеннаго рода благоговѣнія къ великому человѣку, этого сердечнаго удивленія, этой преданности и обожанія, — нужды нѣтъ, въ какомъ бы смутномъ и превратномъ видѣ они иногда и обнаруживались. Почитаніе героевъ будетъ всегда, пока люди будутъ жить на свѣтѣ. Даже въ XVIII вѣкѣ, развѣ Босвель не преклоняется передъ своимъ Джонсономъ?
Одномъ словомъ — начиная отъ скандинавскаго Одина до англійскаго Самуэла Джексона, — во всѣ времена и во всѣхъ странахъ — непремѣнно поклоняются герою. И всегда будетъ такъ! Мы всѣ любимъ великихъ людей, любимъ, почитаемъ ихъ, преклоняемся передъ ними. Не чувствуетъ-ли всякій настоящій человѣкъ, что онъ самъ становятся выше» преклоняясь передъ тѣмъ, что выше его? Нѣтъ въ груди человѣческой чувства болѣе освѣжающаго, болѣе благороднаго! — Мнѣ весело видѣть, что никогда, никакой скептицизмъ, никакая всеобщая пошлость, ложь и сухость не могутъ искоренять изъ сердца человѣческаго этого благороднаго, врожденнаго въ человѣкѣ почитанія великихъ людей и преданности имъ! Для всякаго очевидцы смуты и гибель, постигающія времена невѣрія, которыя неизбѣжно должны вскорѣ становиться временами революцій: въ эти времена — только въ одномъ, ничѣмъ не искоренимомъ почитанія героевъ вижу я твердый оплотъ, котораго не могутъ поколебать никакіе взрывы революцій. Обломки и развалины революціонныхъ временъ могутъ доставать только до этого предѣла, но не далѣе. Это незыблемый вѣчный фундаментъ, съ котораго начинается снова созиданіе. Словомъ: что человѣкъ непремѣнно въ томъ или другомъ смыслѣ почитаетъ героевъ, что всѣ мы почитаемъ великихъ людей и всегда будемъ почитать ихъ, — вотъ что служитъ для меня твердымъ оплотомъ среди всѣхъ разрушеній, вотъ что составляетъ для меня единственную твердую опору въ революціонной исторія новаго времени, которая безъ нея кажется мнѣ бездонною и безграничною.
Всѣ эти истины, только подъ ветхими покровами, но въ духѣ живущемъ подъ этими ветхими покровами, до сихъ поръ истина, — всѣ эти истины, говорю я, нахожу въ язычествѣ древнихъ народовъ. До сихъ поръ природа — откровеніе Высочайшаго Существа героя до сихъ поръ почитаютъ: не тоже ли это самое, что проставляютъ намъ всѣ языческія религіи въ бѣдныхъ, простодушныхъ, первобытныхъ формахъ своихъ? Я выбралъ скандинавское язычество; оно мнѣ казалось достойнымъ вниманія болѣе, нежели всѣ другія язычества. Потому, вопервыхъ, что это самое позднѣйшее язычество; въ одиннадцатомъ вѣкѣ оно еще существовалъ во сѣверной Европѣ: за 800 лѣтъ — норвежцы были еще поклонниками Одина. Во-вторыхъ, оно имѣетъ для васъ значеніе, какъ вѣра нашихъ праотцевъ, кровь которыхъ еще течетъ въ нашихъ жилахъ и съ которыми, безъ сомнѣнія, мы имѣемъ еще во многомъ очень большое сходство. Странно!.. Они вѣрило этому, а мы теперь вѣримъ совершенно другому!..
Взглянемъ же за эту бѣдную, древнюю сѣверную вѣру.
Вы знаете Исландію, этотъ необычайный островъ, выброшенный, какъ увѣряютъ натуралисты, огнемъ со дна морского. Страна пустынная и безплодная, большую часть года объятая страшными бурями, но лѣтомъ исполненная дикой, сверкающей красоты. Вся изъ лавы, мрачно и грозно поднимается Исландія изъ океана съ своими снѣговыми вершинами, грохочущими водопадами, сѣрными озерами и страшными волканическими пропастями. Словно вышла она изъ хаотическаго столкновенія мороза и огня. И здѣсь-то, гдѣ всего меньше можно было ожидать литературы, здѣсь впервые были найдены письменные памятники скандинавскаго язычества. Въ этой дикой странѣ, на самомъ краю моря, есть маленькій лоскутокъ земли, гдѣ можетъ кормиться скотъ; при помощи скота и скудныхъ даровъ моря — жали тамъ люди, и кажется, люди эти были все поэтическія натуры, люди съ глубокими мыслями и выражали они ихъ мѣрнымъ музыкальнымъ образомъ. Сколько бы навсегда было потеряно для насъ, еслибъ не поднялась изъ моря Исландія и еслибъ норманы не открыли ее! Много древнихъ сѣверныхъ поэтовъ была урожденные исландцы.
Одинъ изъ первоначальныхъ тамошнихъ христіанъ — Зенундъ, у котораго, быть можетъ, еще оставалась нѣкоторая привязанность къ язычеству, собралъ много старинныхъ языческихъ пѣсенъ, которыя уже начинали тогда приходи съ въ забвеніе; эти стихотворенія или пѣсни, все миѳическаго, все почти религіознаго содержанія. Ихъ-то археологи и называютъ старшею, или поэтическою Эддою. Неизвѣстно откуда произошло слово Эдда, — оно значитъ «родоначальница». Около вѣка послѣ Земунди, — Снорро Стурлусонъ, тоже исландецъ, человѣкъ очень знатный, составилъ въ прозѣ изъ разныхъ рукописей изложеніе всей этой миѳологіи съ объясненіями, почерпнутыми изъ новыхъ отрывковъ пѣсенъ сохранившихся до него по преданію. Сочиненіе это сдѣлано съ большимъ умѣньемъ и съ талантомъ: книга ясная, отличная, которую до сихъ поръ пріятно еще читать. Ее называютъ младшею или прозаическою Эддою. При помощи этихъ двухъ книгъ и множества другихъ, большею частью тоже исландскихъ сагъ и разныхъ на нихъ объясненій, которыми до сихъ поръ усердно занимаются ученые, теперь можно составить себѣ отчетливое понятіе о древней сѣверной вѣрѣ и смотрѣть за нее, такъ связать, лицомъ въ лицу. Мы забудемъ о томъ, что это была ложная вѣра; мы станемъ смотрѣть за нее, какъ за древнія сѣверныя мысля, и попробуемъ, не можемъ ли мы съ участіемъ войти въ нихъ.
Основа этой древней сѣверной миѳологія есть олицетвореніе видимыхъ явленій природы; серьезное и вмѣстѣ наивное пониманіе дѣйствій природы, какъ чего-то. удивительнаго, чудеснаго я божественнаго. О чемъ мы теперь слушаемъ лекціи, какъ о наукѣ, — передъ тѣмъ съ трепетомъ преклонялись эти сѣверные люди и взирали на это, какъ на религію. Темныя, враждебныя силы природы представляли они себѣ іотунами, то-есть, великанами, чудовищными косматыми существами, въ родѣ демоновъ. Морозъ, огонь, морская буря, все это іотуны; добрыя силы, какъ напримѣръ, лѣтнее тепло, солнце, — это боги. Владычество надъ міромъ раздѣлено между тѣми и другими; живутъ они отдѣльно въ постоянной и непримиримой враждѣ и стремятся уничтожить другъ друга. Боги обитаютъ за верху, въ Асгардѣ, жилищѣ Азовъ, или божествъ. Родина іоту новъ далекая, мрачная, хаотическая страна Утгардъ.
Все это очень замѣчательно; это не пусто и не пошло, если мы всмотримся въ основу всего этого. Могущество огня, или пламени, которому мы теперь даемъ какое-нибудь ничего незначащее химическое названіе, и тѣмъ закрываемъ отъ себя то чудесное, которое заключается въ немъ, да и во всѣхъ вещахъ, — сила огня говорю, у этихъ древнихъ сѣверныхъ людей — былъ Локи, увертливый, лукавый демонъ изъ рода іотуновъ. Старинные испанскіе путешественники разсказываютъ, что дикіе острововъ Тихаго, океана считали огонь, котораго они прежде никогда не видали, тоже за духа, который питается сухимъ деревомъ и больно кусаетъ того, кто его трогаетъ. И отъ насъ самихъ никакая химія не могла-бы скрыть того, что пламя — есть чудо, еслибъ глупость не помогала химія. Что такое пламя?.. Морозъ считалъ древній сѣверный человѣкъ за необычайнаго и сѣдовласаго іотуна, за исполина Райма, — слово, до сихъ поръ еще употребляющееся въ Шотландіи, гдѣ оно означаетъ морозный иней. Это было не то, что теперь, мертвая химическая вещь, а живой іотунъ, или чортъ. Чудище Раймъ носился по ночамъ на своихъ коняхъ и чесалъ имъ гривы, — и кони эти были снѣговыя облака и быстрые морозные вѣтры. Ледяныя горы были его коровами, или нѣтъ, не его, а родственника его, великана Гимира. Если взглянетъ этотъ Гимаръ на скалы — онѣ трескались отъ одного взгляда его чертовскихъ глазъ. Морская буря былъ богъ Эгиръ, тоже изъ рода іотуновъ, — очень свирѣпый іотунъ.
Громъ былъ тогда не то, что теперь — простое электричество, это былъ богъ Громъ, или Торъ. Онъ-же былъ богъ благодатнаго лѣтняго тепла. Громъ былъ его гнѣвомъ; сгущались-ли темныя облака — это онъ сердито опускаетъ свои рѣсницы; стрѣла молніи, падающая съ неба — есть всераздробляющій молотъ, бросаемый рукою Тора. Торъ носится въ своей телѣгѣ по горнымъ вершинамъ — это раскаты грома. Разсердись, дуетъ онъ въ свою рыжую бороду — это вихрь, предтеча грозы. Бальдеръ, — бѣлый богъ, — прекрасный, правосудный, кроткій Бальдеръ есть солнце, котораго нѣтъ ничего прекраснѣе во всемъ видимомъ, — солнце, до сихъ поръ чудесное, не смотря на всѣ ваши астрономіи и календари! Но самое замѣчательное божество — это богъ желаніе: этотъ богъ могъ дать намъ все, что мы ни пожелаемъ… Не слышится-ли въ этомъ богѣ искренній и вмѣстѣ грубый голосъ человѣческаго духа? Конечно, это самый грубый идеалъ, какой только люди создавали себѣ, во развѣ не находится онъ, хотя и подъ совершенно другими формами, и въ позднѣйшихъ религіозныхъ представленіяхъ?
О главномъ богѣ Одинъ будемъ мы говорить впослѣдствіи, а теперь пока опредѣлимъ себѣ, что-же было собственно сущностью скандинавскаго язычества, да и вообще всѣхъ язычествъ? Сущностью ихъ были силы природы, которыя древніе народы считали за божественныя, могучія, за одушевленныя и личныя существа, за боговъ и демоновъ. И это понятно вамъ. Это первоначальная, дѣтская мысль человѣка, которая, пробудясь, начинаетъ съ удивленіемъ и ужасомъ смотрѣть на эту удивительную вселенную, навсегда удивительную! Для меня въ этой древней сѣверной вѣрѣ есть что-то прямое, великое и могучее. Какое-то честное простодушіе, какая-то необъятная мощь, вовсе непохожія за граціозную изнѣженность греческаго язычества. Въ ней чувствуется мысль, первоначальная мысль глубокихъ, грубыхъ, серьезныхъ душъ, которыя прямо и простодушно принимаютъ въ себя окружающіе ихъ предметы, познаютъ ихъ лицомъ къ лицу, сердцемъ къ сердцу. Во всѣ времена это первый признакъ всякаго дѣльнаго мышленія. Тутъ нѣтъ милой легкости и игривости греческаго язычества, а какая-то сердечная добросовѣстность, неуклюжая сила, какая-то великая, грубая искренность. Странно вамъ съ нашими любимыми греческими миѳами, съ нашими изящными аполлоновскими статуями — столкнуться съ сѣверными богами, которые для праздника своего съ Гимяромъ, — морскимъ іоту немъ, — варятъ себѣ пиво, посылаютъ Тора за паевымъ котломъ въ страну іотуновъ, и Торъ послѣ разныхъ приключеній, надѣваетъ себѣ за голову, вмѣсто, шавки, горшокъ и проходитъ весь скрытый водъ вамъ, такъ что ручки горшка достаютъ ему до пятокъ! Во всемъ этомъ, повторяю, сила, неопредѣленная, необузданная мощь. Что-то неуклюже-гигантское отличаетъ это сѣверное язычество, какая-то ничѣмъ не сдержанная, чудовищная сила, самостоятельно ступающая шаткими, но огромными шагами. Посмотрите, напримѣръ, за ея самый древнѣйшій миѳъ о сотвореніи міра: боги была въ долгой битвѣ съ исполиномъ Имиромъ, родившимся изъ теплыхъ вѣтровъ и разныхъ веществъ происшедшихъ изъ борьбы мороза съ огнемъ. Наконецъ, боги убили его — и убивъ рѣшили сдѣлать изъ него міръ. Изъ крови его — создали они моря; изъ мяса — землю; изъ костей — скалы; изъ рѣсницъ его создали они жилища людей; изъ черепа — великій, неизмѣримый, голубой сводъ неба, а изъ мозга — облака. — Странная, дикая фантазія!! Но мысль колоссальная, необузданная, необычайная, которую въ будущихъ вѣкахъ назначено было Шекспиру и Гёте возвести въ дивное величіе и дать ей силу, которая выше силъ всѣхъ гигантовъ!
Мнѣ нравится также образъ, который они составили себѣ о деревѣ Игдразилѣ. Бытіе представляли они себѣ деревомъ. Игдразилъ — дерево жизни, имѣетъ свои корни глубоко въ нѣдрахъ Гелы, то-есть царства мертвыхъ. Вершина его достаетъ до неба, а вѣтви распространяются по всему міру. Это дерево бытія. У корней его, въ царствѣ мертвыхъ, сидятъ три Норны, богини судьбы — прошедшее, настоящее и будущее, — и поливаютъ корни его водою изъ священнаго источника. Свершившееся и совершающееся, всѣ участи — это вѣтви его съ ихъ отпрысками и опадающими листьями, — они разстилаются по всѣмъ странамъ и временамъ. Всякій листъ — чья-нибудь жизнь, каждая жилка листа — дѣло, или слово. Вѣтви — исторіи народовъ. Шумъ ихъ есть шумъ человѣческаго бытія. Все растетъ и растетъ оно, а вѣяніе человѣческихъ страстей шелеститъ въ его листьяхъ; завоетъ вихрь — это голоса боговъ — дерево бушуетъ и гнется. Вотъ что Игдразилъ — дерево бытія. Это прошедшее, настоящее и будущее; что совершилось, совершается, что будетъ совершаться…. Я не знаю другого болѣе вѣрнаго образа, выражающаго теченіе событій дѣлъ человѣческихъ, изъ которыхъ каждое имѣетъ свою неразрывную связь съ цѣлымъ, — я не знаю другого болѣе вѣрнаго образа, какъ это дерево бытія! Это прекрасно, превосходно, это величественно! Какъ кажется вамъ въ сравненіи съ этимъ понятіе о мірѣ, какъ о машинѣ? Міровая машина!!!?
Удивителенъ этотъ древній сѣверный взглядъ на природу! Не похожъ онъ на нашъ теперешній взглядъ на нее. Какъ онъ образовался, откуда вышелъ? Объяснить это едва-ли кто въ силахъ: одно можемъ мы только сказать, онъ вышелъ изъ мысли сѣверныхъ людей и именно изъ мысли того сѣвернаго человѣка, въ которомъ впервые пробудилась способность мыслить, или, говоря другими словами, онъ вышелъ изъ мысли перваго сѣвернаго геніальнаго человѣка. Тысячи людей проходили по этому міру съ нѣмымъ, тупымъ удивленіемъ, какое ощущаютъ и животныя, или съ тѣмъ мучительнымъ, тщетно спрашивающимъ удивленіемъ, какое могутъ ощущать только люди, — тысячи людей, говорю я, напрасно проходили по этому міру, покуда не пришелъ великій мыслитель, провидецъ, котораго мысль, сформировавшаяся, выговоренная мысль, во всѣхъ пробудила до тѣхъ поръ спавшую способность мыслить. Такъ всегда бываетъ съ мыслителемъ, съ духовнымъ героемъ. То, что говоритъ онъ, всѣ люди готовы были сказать, — внутренно стремились сказать. И вдругъ на его мысль у всѣхъ пробуждаются мысли, словно изъ тяжкаго волшебнаго сна, и отвѣчаютъ ему: да, это такъ! И радуетъ она людей, какъ разсвѣтъ послѣ долгой, темной ночи. Въ самомъ дѣлѣ, не есть-ли это пробужденіе изъ небытія къ бытію, изъ смерти къ жизни? Мы всегда и до сихъ поръ почитаемъ такихъ людей; зовемъ ихъ поэтами, геніями и такъ далѣе; но для этихъ дикихъ сѣверныхъ людей онъ дѣйствительно былъ волшебникомъ, творцомъ чуднаго, неожиданнаго прозрѣнія, — пророкомъ, богомъ! Мысль, разъ пробужденная, не засыпаетъ: она развивается въ цѣлый рядъ мыслей, растетъ отъ человѣка къ человѣку, изъ поколѣнія въ поколѣніе, до тѣхъ поръ, пока наконецъ достигаетъ своего полнаго возраста, далѣе котораго уже не можетъ расти этотъ родъ мыслей, а долженъ уступить свое мѣсто другому.
Мы легко можемъ представить себѣ, что тотъ, котораго подъ именемъ Одина сѣверные народы считали своихъ высшимъ божествомъ, — былъ для нихъ именно такимъ человѣкомъ. Учитель я вождь души и тѣла — герой высочайшаго свойства! Удивленіе, переступивъ обыкновенныя границы — перешло въ поклоненіе ему. Подумайте: онъ владѣлъ силою выражать мысли, и кромѣ этого много еще иныхъ силъ было въ немъ, которыя считались тогда неслыханными и дивными. Такъ грубая сѣверная душа должна была чувствовать въ своей безпредѣльной благодарности. Въ самомъ дѣлѣ, не разрѣшилъ-ли онъ для этихъ людей эту загадку у сфинкса — вселенную и тѣмъ самымъ открылъ имъ ихъ собственное назначеніе въ ней? Черезъ него они знаютъ теперь, что имъ здѣсь дѣлать, чего ждать; черезъ него жизнь стала для нихъ понятною, мелодическою; онъ первый сдѣлалъ жизнь живою! Назывался-ли Одиномъ этотъ первый сѣверный мыслитель, или носилъ какое другое имя, — но мы можемъ считать его родоначальникомъ сѣверной миѳологіи. И какъ скоро высказалось его воззрѣніе на міръ, — вдругъ во всѣхъ душахъ пробуждается подобное же воззрѣніе, начинаетъ расти, растетъ постоянно дальше и дальше, растетъ, пока эти люди вѣрятъ въ это воззрѣніе. У всѣхъ оно было написано въ душѣ, но невидимо, какъ бы симпатическими чернилами; при словѣ его оно вдругъ становится видимымъ… Да! во всѣ времена самое великое событіе, — корень всѣхъ другихъ событій, — есть явленіе въ міръ мыслителя!
Мы не должны забывать еще одного обстоятельства, которое нѣсколько поясняетъ вамъ причину запутанности этихъ сѣверныхъ Эддъ. Эти религіозныя сказанія и пѣсни вовсе не принадлежатъ къ одному послѣдовательному роду мыслей: напротивъ, это собственно выборъ различныхъ одинъ за другимъ слѣдовавшихъ родовъ. Всѣ эти сѣверныя вѣрованія, которыя въ Эддахъ находятся передъ нами сподрядъ, постоянно какъ бы на одномъ первомъ планѣ, — въ дѣйствительности занимали не такое одинаковое положеніе. Съ самаго начала сѣверной вѣры, онѣ слагались сообразно съ послѣдованіемъ поколѣній. Всѣ скандинавскіе мыслителя, начиная съ перваго изъ нихъ, способствовали, каждый но своему, къ сформированію этого скандинавскаго воззрѣнія, такъ что находясь въ постоянной разработкѣ и развитіи — воззрѣніе это есть собственно общее созданіе всего сѣвернаго народа. Теперь нѣтъ никакой возможности узнать исторію этой скандинавской вѣры, именно, узнать то, какъ вслѣдствіе созерцаній мыслителей, постепенно измѣнялась-она, пока наконецъ приняла тотъ окончательный видъ, въ какомъ она предстоитъ намъ въ Эддахъ. Ея борьба и развитіе, ея Данты, Лютеры — все погрузилось безвозвратно въ вѣчный мракъ ночи. Мы только можемъ предполагать, что и скандинавская вѣра имѣла свою исторію. Вездѣ, гдѣ ни являлся мыслитель, результатомъ того, что онъ думалъ, было непремѣнно какое-нибудь измѣненіе, былъ какой-нибудь переворотъ. И, къ сожалѣнію, самый величайшій изъ переворотовъ, тотъ, который произведенъ былъ человѣкомъ Одиномъ, навсегда сокрытъ отъ насъ, какъ и множество другихъ подобныхъ. Въ самомъ дѣлѣ, что такое исторія Одина? Странно даже сказать, что могла быть исторія Одина! И такой же человѣкъ, какъ мы, съ такими же страданіями и радостями, съ такими же членами, этотъ дикообразный сѣверный Одинъ сдѣлалъ такое дѣло!.. И такое-то дѣло пропало для насъ, по крайней мѣрѣ большая часть его пропала для насъ безъ слѣдовъ, совершенно. Объ Одинѣ не осталось никакой исторіи, никакого извѣстія, ни малѣйшей догадки.. И вся древняя сѣверная вѣра исчезла и никогда не возвратится. Такъ проходятъ величайшія явленія и всѣ вещи въ этомъ мірѣ! все, что было и что будетъ, все должно исчезнуть; всему, всему надобно намъ говорить прости!..
Конечно, Снорро Стурлусонъ разсказываетъ очень обстоятельно, что Одинъ былъ верховнымъ вождемъ Азовъ, большого народа въ странахъ Чернаго моря; что онъ своихъ Азовъ привелъ изъ Азіи, завоевалъ съ ними Сѣверную Европу и поселился тамъ, и что онъ изобрѣлъ буквы, стихотворство и многое другое, и что вслѣдствіе всего этого почитаемъ былъ скандинавами за величайшаго бога. Снорро Стурлусонъ нисколько въ этомъ не сомнѣвается Саксъ Граматикъ, очень знатный норманнъ того же вѣка, идетъ еще далѣе: съ полнымъ убѣжденіемъ находитъ онъ историческую основу въ каждомъ отдѣльномъ миѳѣ и во всемъ видитъ просты земныя событія, случившіяся въ Даніи, или въ другомъ какомъ мѣстѣ; а ученый Торфеусъ, жившій нѣсколько столѣтій послѣ опредѣляетъ даже время, когда Одинъ пришелъ въ Европу: «Это случилось — говоритъ онъ — за 70 лѣтъ до Рождества Христова»… Доказывать, что во всемъ этомъ нѣтъ ни малѣйшей достовѣрности, я считаю излишнимъ. Нѣтъ, гораздо за 70 лѣтъ! Время Одина, точно такъ же какъ и первоначальная исторія людей, навсегда погружены отъ насъ въ тьму тысячелѣтій!..
Гриммъ, нѣмецкій археологъ, напротивъ, совершенно отрицаетъ, что былъ такой человѣкъ Одинъ. Гриммъ основываетъ свои доказательства на словопроизведеніи. Первоначальная форма слова Одинъ, есть Вуотанъ; слово это находитъ онъ у всѣхъ германскихъ племенъ, какъ названіе ихъ высшаго божества. Вуотанъ, родственное по Грамму съ латинскимъ Vadere, съ англійскимъ Wade, съ старонѣмецкимъ watan и т. д., первоначально значило движеніе, или источникъ движенія, силу и, слѣдовательно, есть самое приличное названіе высочайшаго существа, а не человѣка. У саксовъ у всѣхъ германскихъ народовъ слово это — продолжаетъ Гриммъ — означаетъ божество. Все это очень вѣроятно. Но, не смотря на ученый авторитетъ Гримма и все его знаніе въ словопроизводствѣ, мы, тѣмъ не менѣе, остаемся ори томъ убѣжденіи, что непремѣнно былъ первый провидецъ и учитель, непремѣнно былъ какой-либо Одинъ и что было время, когда онъ дѣйствительно жилъ. Всѣ преданія, исторія, наконецъ всѣ едва замѣтные слѣды исторіи совершенно согласуются съ тѣмъ, въ чемъ убѣждаетъ насъ мысль, — именно, что непремѣнно былъ такой геніальный человѣкъ, который впервые внесъ свѣтъ въ смутный мракъ древняго сѣвернаго духа, что былъ человѣкъ, который первый пробудилъ въ грубой и дикой человѣческой душѣ высшія стремленія.
Но какъ могло случиться, что человѣкъ Одинъ былъ принятъ на бога, за высочайшаго бога? На этотъ вопросъ, конечно, никто не въ состояніи отвѣчать. Я сказалъ, что эти сѣверные люди не знали границъ своему удивленію этому человѣку; у нихъ небыло никакой мѣры для опредѣленія ихъ невыразимаго удивленія. Представимъ себѣ вашу собственную сердечную любовь къ какому-нибудь великому человѣку, любовь, возвышающуюся до того, что она переступаетъ, наконецъ, всѣ границы, проникаетъ всѣ ваши мысли, переполняетъ всѣ ваши чувства! И потомъ самъ этотъ человѣкъ Одинъ, — великая, глубокая душа, кипящая энтузіазмомъ, полная неодолимыхъ внутреннихъ стремленій; онъ не знаетъ самъ, откуда этотъ потокъ, онъ безпрестанно загадки для самого себя, онъ для самого себя нѣчто въ. родѣ ужаса и чуда: что мудренаго, что онъ самъ наконецъ началъ чувствовать, что въ немъ дѣйствительно есть что-то божественное; что, можетъ быть, онъ въ самомъ дѣлѣ проявленіе этого «движенія», этого Вуотана, величайшей силы, этого божества, котораго страшный образъ отражается въ его воззрѣніи за природу, что наконецъ это проявленіе «движенія» живетъ въ немъ самомъ? И онъ не обманывалъ, онъ только самъ былъ въ заблужденіе; онъ высказывалъ то, что считалъ за истину. Всякая великая душа, всякая прямая душа безпрестанно теряется не своихъ безграничныхъ операціяхъ; изъ всѣхъ вещей въ мірѣ, она всего меньше можетъ измѣрить себя. За что другіе считаютъ ее и за что она сама себя считаетъ, эти два условія необыкновенно дѣйствуютъ другъ за друга, взаимно условливаютъ другъ друга. При этомъ трепетномъ удивленія жъ себѣ всѣхъ людей, Одинъ — съ дикой своею душою, полною благородной, страстной, невѣдомой жажды, полной этого крутящагося вихря непроницаемаго внутренняго мрака и чуднаго новаго свѣта!.. Дивный міръ раскрылся передъ ней въ невиданномъ великолѣпіи — и ни одного человѣка, который бы чувствовалъ что-либо подобное!.. Ну, что онъ могъ думать о себѣ? Вуотанъ? О всѣ люди отвѣчали: «Вуотанъ!»
А потомъ, примите въ соображеніе, какъ много въ этихъ случаяхъ дѣлаетъ время; какъ человѣкъ, бывшій великимъ при жизни, по смерти становится еще въ десять разъ больше. Какое могучее увеличительное стекло преданіе! Сильно растетъ вещь въ человѣческомъ воспоминаніи, въ человѣческомъ воображеніи, когда ихъ возбуждаютъ любовь, воображеніе и все, что только есть въ человѣческомъ сердцѣ. О все это въ темнотѣ, при совершеннѣйшемъ незнаніи, безъ всякаго опредѣленія времени, безъ всякой книги, безъ малѣйшаго внѣшняго памятника, кромѣ кое-гдѣ разсѣянныхъ нѣмыхъ могильныхъ камней!.. Да, жизнь каждаго великаго человѣка, еслибъ не было книгъ, черезъ тридцать или сорокъ лѣтъ, какъ только бы умерли современники, видѣвшіе его непремѣнно бы становилась миѳическою! а черезъ триста лѣтъ, а черезъ три тысячи лѣтъ? Составлять теоріи о такихъ вещахъ было бы напраснымъ стараніемъ: ихъ невозможно уловить ни въ какія теоріи, ни даже въ легкіе очерки. Для насъ довольно и того, если мы можемъ уловить хотя слабое мерцаніе дѣйствительнаго свѣта въ неопредѣленной дали этой картины, навсегда покрытой для насъ непроницаемою тьмою, если мы можемъ понять, что мерцаніе это было не безуміе и ничто, — а нѣкоторый смыслъ и нѣчто.
Вотъ этотъ-то свѣтъ, засвѣтившійся въ великомъ, темномъ хаосѣ древняго сѣвернаго духа, — темномъ, но живомъ и только ждавшемъ свѣта, — вотъ что для меня главное. Какъ потомъ свѣтъ этотъ свѣтилъ вокругъ себя и распространялся въ чудныхъ, тысячеобразныхъ цвѣтахъ и формахъ, — это уже не столько зависитъ отъ самаго свѣта, сколько отъ духа народа, его принявшаго. Цвѣта и формы нашего свѣта — суть непремѣнно цвѣта и формы того граненаго стекла, сквозь которое онъ свѣтитъ въ насъ. Странно подумать, какъ всякое событіе отражается въ каждомъ непремѣнно сообразно съ натурою человѣка. Развѣ всѣ одно и то-же? Но пора какъ оставить это безграничное поле. Неужели въ самомъ дѣлѣ мы не можемъ понять, что Одинъ существовалъ дѣйствительно? Конечно, во всемъ этомъ было много, очень много заблужденій; но чтобы тутъ была одна только ложь, пустыя басни, присочиненныя аллегоріи, — нѣтъ, никогда не повѣрю я, чтобы люди могли вѣрить въ ложь, въ басни и аллегорію!
Особенно замѣчательно въ преданіи объ Одинѣ то, что онъ былъ изобрѣтателемъ рунъ, то есть скандинавской азбуки. По всѣмъ признакамъ, руническія буквы происхожденія сѣвернаго, скандинавскаго. Преданіе говоритъ, что онъ производилъ ими волшебство. А что если предположить, что Одинъ въ самомъ дѣлѣ изобрѣлъ буквы своему народу? Это начертаніе невидимой мысли посредствомъ видимыхъ знаковъ — есть самое величайшее изобрѣтеніе, какое только сдѣлалъ человѣкъ! Это какъ будто второй языкъ, почти столь же чудный, какъ и самый языкъ нашъ. Вспомните страшное изумленіе одного перуанскаго владѣтеля, который просилъ испанскаго солдата начертать ему на ногтѣ слово dios, чтобъ показать его потомъ другому солдату и убѣдиться въ возможности такого необычайнаго чуда. Если Одинъ дѣйствительно показалъ буквы своему народу, то безъ всякаго сомнѣнія, онъ былъ для него величайшимъ волшебникомъ.
Снорро Стурлусонъ говоритъ еще, что Одинъ изобрѣлъ стихотворство. Подумайте: изобрѣлъ музыку человѣческой рѣчи, и тѣ чудные, руническіе знаки! Перенеситесь въ самое раннее дѣтство народовъ, въ то раннее утро нашей Европы, когда все было еще въ свѣжемъ, юномъ блескѣ, какъ при солнечномъ восходѣ, — когда ваша Европа только что начала думать, — начала жить!.. Мысли ребенка — въ сердцѣ крѣпкаго, сильнаго мужа! Эти могучія дѣти природы, и передъ ними не вождь, не дикій боецъ, только высматривающій дико-сверкающими глазами что нужно сдѣлать; но вождь и поэтъ, и все, что мы понимаемъ подъ этимъ словомъ, — поэтъ, великій мыслитель, изобрѣтатель, чѣмъ всегда бываетъ великій человѣкъ! Герой бываетъ героемъ во всемъ: героемъ по душѣ и прежде всего по мыслямъ… Этотъ дикообразный Одинъ съ своею рвущеюся душею, жаждущею высказаться… Великое сердце раскрылось, чтобъ принять въ себя человѣческую жизнь, всю вселенную, — раскрылось, чтобъ обнять ихъ въ великомъ словѣ!.. Герой, великій человѣкъ — въ грубомъ, дикомъ видѣ, — мудрый, высокоодаренный, возвышенный человѣкъ! И если мы сами до сихъ поръ удивляемся такимъ людямъ, что же должны были сдѣлать изъ него эти дикія сѣверный души, впервые пробужденныя въ мысли? Для лихъ, не знавшихъ всему этому названія, онъ сталъ существомъ исключительнымъ, героемъ, прорицателемъ, богомъ, Вуотаномъ, высочайшимъ существомъ! Мысль есть всегда мысль, какъ-бы она ни высказалась, какъ-бы она ни написалась. Внутренно, разумѣется, этотъ Одинъ былъ изъ того-же самаго вещества, какъ и всѣ люди, но великая мысль въ этомъ дикомъ, глубокомъ сердцѣ! И около него все во мракѣ! И въ этомъ мракѣ онъ первый вспыхнувшій свѣтъ, — свѣтъ первобытнаго благородства сердца, свѣтъ мысли, — единственный свѣтъ, какой только и есть у васъ!
Совершенно исчезъ для васъ этотъ человѣкъ, во великая тѣнь его разстилается надъ всей исторіей его народа. Если этого Одина, считали за божество, то понятно, что каково-бы ни было прежде скандинавское воззрѣніе на природу, во съ него стало оно развиваться иначе и принимать новыя видоизмѣненія. Какъ смотрѣлъ этотъ Одинъ на міръ и чему училъ своими рунами и стихами — то приняли къ сердцу германскія племена. Понятія Одина — стали ихъ понятіями: до сихъ поръ это — только водъ другими условіями и формами, — исторія каждаго великаго мыслителя. Вся колоссальная, смутная скандинавская миѳологія, всѣ необычайные образы, покрывающіе сѣверное небо — не есть-ли все это въ нѣкоторомъ родѣ отраженіе человѣка Одина? Что это, какъ не колоссальная зыблющаяся тѣнь его, въ которой и узнаешь и не узнаешь его? Я назвалъ его чуть виднымъ свѣтомъ, вспыхнувшимъ въ этомъ крутящемся броженіи сѣвернаго мрака; но вѣдь этотъ мракъ былъ мракомъ живымъ: вотъ чего не надобно забывать! Это былъ неразвитый, первобытный, алчущій духъ всего сѣвернаго народа, рвавшійся къ развитію, -все къ большему и большему развитію. Всякое живое ученіе растетъ, — растетъ непрестанно. Главное дѣло — первоначальное сѣмя; каждая вѣтвь его потомъ, какъ въ тропическомъ баніанѣ, едва коснувшись земли, становится уже новымъ корнемъ, и такимъ образомъ изъ безконечныхъ сплетеній образуется цѣлый лѣсъ, — непроходимая чаща — и вся вышла она изъ единаго сѣмени. Вотъ почему назвали мы всю сѣверную религію въ нѣкоторомъ смыслѣ громадной тѣнью образа человѣка Одина… Да, мысль — есть всегда мысль. Ни одинъ великій человѣкъ не живетъ напрасно. Исторія міра есть только исторія великихъ людей.
Для меня есть что-то трогательное въ скандинавскомъ язычествѣ, — именно иго безъискуственное, простодушное, во нейронное обожаніе героя подобными-же ему людьми. Да, омо простодушно на видъ, но до сихъ моръ это самое благороднѣйшее чувство, такое чувство, которое подѣ тѣмъ или другимъ видомъ, но до сихъ порѣ живетъ и будетъ жить, пока будетъ жать на свѣтѣ человѣкѣ. Еслибъ я могъ убѣдить васъ, что въ этомъ весь жизненный элементъ человѣка, душа всей человѣческой исторіи; еслибъ я могъ убѣдить васъ въ этомъ, что а уже давно чувствую, какъ-бы награжденъ и былъ за трудъ мой! Худо будетъ, если у насъ вовсе не будетъ великихъ людей и если мы вовсе не станемъ удивляться имъ…
Въ смутныхъ сказаніяхъ о скандинавскомъ язычествѣ, сквозь всѣ фантастическія представленія его о божествахъ, проступаетъ одна существенная, практическая вѣра, въ которую вѣрилъ древній сѣверный человѣкъ, — это вѣра въ Валькурій, въ небесное жилище Одина, вѣра въ непреклонный рокъ, въ судьбу, и потомъ еще вѣра — что всего нужнѣе человѣку — быть храбрымъ. Валькуріи были избранныя дѣвы убитыхъ; непреклонная судьба, которую отвратить или смягчить напрасны были всѣ старанія, неотразимо рѣшала, кому быть убитымъ. Только храбрыхъ вводили Валькурій въ небесное жилище Одина; трусы и рабы отсылались въ другое мѣсто, — въ царство Гелы, богини смерти. Эти сѣверные люди убѣждены были всѣмъ сердцемъ, что непремѣнно должно быть храбрымъ, что Одинъ не будетъ благосклоненъ къ нимъ, будетъ презирать ихъ, отвергаетъ, если они не будутъ храбры…
Въ самомъ дѣлѣ, есть что-то дикое и необычайное въ храбрости древнихъ норманновъ. Снорро разсказываетъ, что они считали постыднымъ и презрительнымъ умирать не въ сраженіи; и если приближалась естественная смерть, то нарочно прорѣзывали себѣ раны въ тѣлѣ, чтобы Одинъ принялъ ихъ къ себѣ, какъ убитыхъ бойцовъ. Старые, умирающіе вожди ихъ приказывали переносить себя на корабль, и зажигали его; съ распущенными парусами, тихо разгораясь, уходилъ онъ въ открытое море, и тамъ, охваченный пламенемъ, достойнымъ образомъ, между небомъ и моремъ, хоронилъ героя… Дикая, чудовищная храбрость, но все-таки храбрость своего рода! И зато какая необузданная, неотразимая жажда подвиговъ у этихъ древнихъ морскихъ вождей! Воображаю ихъ себѣ, какъ они молча, съ сжатыми губами, вовсе не сознавая своей храбрости, ходили въ бушующее море, презирая и бури его, и людей, и все на свѣтѣ… И никакой Гомеръ не воспѣлъ этихъ сѣверныхъ морскихъ вождей…
Бѣдное скандинавское поклоненіе герою!.. Но сколько драгоцѣннаго для насъ въ этомъ сѣверномъ воззрѣніи на міръ и на человѣка! Грубое, дѣтское пониманіе природы, человѣка. — да, ужасно грубо, но прямодушно, но упруго, но колоссально, и даетъ предчувствовать, до какого великана выростетъ современенъ это дитя. Не слышится-ли вамъ во всемъ этомъ полунѣмой, едва внятный голосъ давно исчезнувшихъ поколѣній, которыя изъ глубины вѣковъ взываютъ къ намъ: «Вотъ что думали мы о мірѣ, вотъ тотъ образъ, вотъ то понятіе, которые мы, по силамъ нашимъ, составили себѣ объ этомъ великомъ таинствѣ бытія, объ этой вселенной. Не презирайте ихъ. Вы стоите выше насъ, вы смотрите свободнѣе насъ, но и вы еще не на вершинѣ, и ваше понятіе, — пусть оно несравненно обширнѣе, — далеко еще не полно, далеко не совершенно: обнять вполнѣ эти вещи не въ силахъ никакой человѣкъ, и послѣ тысячелѣтій развитія все человѣкъ будетъ стремиться уловить хотя одну часть этого, — человѣкъ не можетъ обнять его, это больше человѣка!»…
II.
Героическое значеніе поэта. — Дантъ; Шекспиръ.
править
Герой, принимаемый за божество, герой, какъ прорицатель, суть явленія древнихъ временъ и уже не повторяются въ позднѣйшія времена. Эти двѣ формы героизма предполагаютъ нѣкоторую глупость понятій, которая исчезаетъ только вслѣдствіе развитія научныхъ свѣдѣній. Чтобы люди, въ своемъ восторженномъ удивленіи, могли принять своего собрата за божество или за прорицателя, для этого надобно, чтобы въ мірѣ не было вовсе никакихъ или почти никакихъ научныхъ свѣдѣній: эти двѣ формы героизма прошли. Теперь мы увидимъ героя въ несравненно простѣйшемъ образѣ, но зато и въ менѣе сомнительномъ, именно въ образѣ поэта. Это явленіе не проходитъ. Героическій образъ поэта принадлежитъ равно всѣмъ вѣкамъ: его могутъ рождать какъ древнѣйшія, такъ и новѣйшія времена и рождаютъ, когда то угодно бываетъ природѣ. Пусть только природа пошлетъ героическую душу — ни въ какомъ вѣкѣ не лишена она возможности воплотиться въ поэта.
Герой, прорицатель, поэтъ — названія разнообразныя, — названія, принадлежащія различнымъ временамъ и странамъ; мы даемъ ихъ великимъ людямъ сообразно съ тѣми особенностями, какія видимъ въ нихъ, сообразно съ тѣми сферами, въ которыхъ развивались они. Мы могли бы въ этомъ смыслѣ дать имъ и многія другія названія. Я долженъ, однакожъ, замѣтить, что эти различныя сферы дѣятельности и составляютъ собственно существенную основу этихъ различій, что герой можетъ быть поэтомъ, прорицателемъ, правителемъ, чѣмъ вы хотите, сообразно съ свойствомъ того міра, той сферы, въ которой онъ родится. Признаюсь, я не могу представить себѣ истинно великаго человѣка, который бы не могъ быть всякаго рода человѣкомъ. Поэтъ, который можетъ только сидѣть на своемъ стулѣ и сочинять стихи, никогда не произведетъ ни одного хорошаго стихотворенія. Никогда не будетъ онъ въ состояніи воспѣть героическаго воина, не будучи самъ въ душѣ героическимъ воиномъ. Я представляю себѣ, что въ поэтѣ заключаются государственный человѣкъ, мыслитель, законодатель, философъ: въ нѣкоторой степени онъ можетъ быть всѣми ими, и таковъ онъ есть въ сущности. Я не могу понять, почему какой-нибудь великій ораторъ, съ его пламеннымъ сердцемъ, съ тѣмъ огнемъ, который горитъ въ немъ, съ рвущимися слезами, которыя таятся въ немъ, — почему бы этотъ великій ораторъ не могъ писать стиховъ, трагедій, поэмъ и трогать ими сердца, еслибы теченіе его жизни и его воспитаніе привели его на этотъ путь? Главное состоитъ только въ величіи человѣка: чтобы человѣкъ былъ великъ. У Наполеона были слова, подобныя побѣдоноснымъ битвамъ; маршалы Людовика XIV въ нѣкоторомъ смыслѣ поэтическіе люди: слова, которыш говаривала Тюрень, исполнены глубокомыслія и геніальности, какъ слова Самуила Джонсова. Великое сердце, глубоко провидящій глазъ — вотъ въ чемъ главное: безъ нихъ ни въ какой странѣ не можетъ сдѣлаться великимъ никакой человѣкъ. Петрарка и Боккачіо занимали диплсъ матическія мѣста, и, кажется, съ большимъ успѣхомъ: этому нетрудно повѣрить, потому что они произвели вещи гораздо потруднѣе исполненія этихъ должностей! Борисъ, этотъ сочинитель пѣсенъ, могъ бы быть несравненно превосходнѣйшимъ ораторомъ; а Шекспиръ — трудно сказать, чѣмъ бы не могъ онъ быть въ самой высшей степени.
Конечно, есть способности природныя, врожденныя. Природа не отливаетъ всѣхъ великихъ людей, преимущественно передъ всѣми другими людьми, въ одну и ту же форму. Безъ сомнѣнія, способности различны; но безконечно также различны и обстоятельства. и они-то и должны большею частію приниматься въ соображеніе. Но съ ними бываетъ то же, что съ простолюдинами при изученіи ремеслъ. Берутъ человѣка въ тѣ лѣта, когда онъ еще только — неопредѣленная способность быть человѣкомъ, когда онъ можетъ быть всякаго рода ремесленникомъ, и дѣлаютъ изъ него кузнеца, плотника, каменьщика; онъ становится навсегда кузнецомъ, плотникомъ, каменьщикомъ и уже ничѣмъ другимъ. И если случается иногда видѣть, какъ говоритъ Эдисонъ, носильщика, шатающагося подъ ношею на своихъ тоненькихъ ногахъ, и возлѣ него какого-нибудь портного атлетическихъ формъ съ иглой и кусочкомъ сукна въ рукахъ, то, конечно, нельзя согласиться, чтобъ тутъ приняты были въ соображеніе природныя способности. Такъ точно и съ великимъ человѣкомъ: къ какому дѣлу вы предназначите его? Положимъ, что герой передъ вами: чѣмъ онъ долженъ быть — завоевателемъ, правителемъ, философомъ, поэтомъ? Это необъяснимый, глубоко сложный разсчетъ, совершающійся между міромъ и имъ. Онъ станетъ читать міръ и законы его; міръ съ своими законами будетъ передъ нимъ, чтобы онъ читалъ ихъ. Чему въ этомъ отношеніи міръ дастъ совершиться, къ чему онъ призоветъ его, въ томъ и будетъ состоять важнѣйшее дѣло великаго человѣка относительно міра.
Поэтъ и прорицатель различны между собой только вслѣдствіе тѣхъ неотчетливыхъ понятій, которыя мы себѣ о нихъ составили. Но въ нѣкоторыхъ древнихъ языкахъ эти названія однозначительны. Латинское Vates означаетъ равно прорицателя и поэта, и дѣйствительно, во всѣ времена слова: поэтъ и прорицатель, настоящимъ образомъ понятыя, по смыслу своему очень родственны. Въ сущности они до сихъ поръ однозначительны, особенно въ томъ важномъ отношеніи, что оба они проникаютъ въ ту святую тайну вселенной, которую Гёте называетъ «открытой тайной». Какая есть самая великая тайна? — «Открытая тайна», открытая предъ всѣми и почти никѣмъ не видимая, та божественная тайна, которая предстоитъ намъ всюду, во всѣхъ существахъ, — «божественная мысль міра, лежащая въ основѣ всѣхъ явленій», какъ выражается Фихте, для которой всѣ явленія, отъ звѣзднаго неба до полевой былинки и особенно самъ человѣкъ, его бытіе и его дѣйствія, суть только оболочки, одежда, воплощеніе, дѣлающія ее видимой. Эта божественная тайна пребываетъ всюду и во всѣ времена, дѣйствительно пребываетъ. Почти во всѣ времена и во всѣхъ странахъ ее большею частію не замѣчаютъ и на вселенную, опредѣляемую такъ или иначе, смотрятъ, какъ на пустую, обыкновенную вещь, какъ на мертвую вещь. Теперь безполезно мнѣ говорить объ этомъ: но худо и стыдно не знать этого и не жить постоянно въ сознаніи этого. Истинно жаль и стыдно: жизнь безъ этого — пустая жизнь.
Но — говорю я — если иные забываютъ эту божественную тайну, за то Vates — все равно, прорицатель или поэтъ — проникаетъ въ нее; это человѣкъ, призванный для того, чтобы убѣдительно возвѣщать намъ о ней. Вотъ въ чемъ всегда его призваніе: онъ долженъ открывать намъ ее, эту тайну, съ которою онъ, болѣе всѣхъ другихъ, живетъ въ постоянномъ общеніи. Тогда какъ другіе забываютъ ее, онъ постоянно знаетъ ее: я могъ бы еще сказать, что онъ исполненъ неодолимаго стремленія знать ее, и даже безсознательно, даже не задавая самому себѣ никакихъ о томъ вопросовъ; онъ чувствуетъ себя живущимъ въ ней, безсознательно принужденъ жить въ ней. И все это не по наслышкѣ какой-нибудь, не изъ подражанія, но по собственному, невольному внутреннему созерцанію и чувству. Этотъ человѣкъ никакъ не можетъ не быть искреннимъ человѣкомъ. Пусть всѣ живутъ въ призракахъ вещей, для него просто естественная, врожденная потребность жить въ истинѣ вещей, въ дѣйствительной ихъ сущности. Даже болѣе; этотъ человѣкъ въ самыхъ серьезныхъ отношеніяхъ ко вселенной, тогда какъ другіе только веселятся и забавляются ею. Онъ Vates прежде всего по своей искренности, откровенности.
Теперь объ ихъ взаимномъ различіи: Vates прорицатель видитъ это святое таинство болѣе съ нравственной стороны, какъ добро и зло, какъ долгъ и воспрещеніе. Vates поэтъ, напротивъ, видитъ его, какъ говорятъ нѣмцы, съ эстетической стороны, какъ красоту и тому подобное. Одинъ открываетъ намъ, что мы должны дѣлать, другой — что мы должны любить. Но эти обѣ сферы постоянно сливаются между собою и не могутъ быть раздѣлены, И прорицатель также видитъ, что мы должны любить: иначе какъ бы онъ могъ знать, что именно мы должны дѣлать? «Посмотрите на лиліи въ полѣ: онѣ не работаютъ и не ткутъ, но и Соломонъ во всей славѣ своей не облекался, какъ онѣ». Это говоритъ голосъ самый возвышеннѣйшій, какой слышался когда-либо на землѣ. Вотъ взглядъ въ самую сокровеннѣйшую глубину красоты! Лиліи въ полѣ, облеченныя великолѣпнѣе владыкъ земныхъ| лиліи, растущія на этой грубой, черной, изрытой землѣ'… Чудной красоты глазъ, смотрящій на васъ изъ великаго внутренняго моря красоты! Какъ могла бы грязная земля выростить это, еслибъ сущность ея, сколько ни кажется она грубою и грязною, еслибъ сущность ея, говорю, внутренно не была красотою? Въ этомъ-то смыслѣ и имѣютъ глубокое значеніе слова Гёте, которыя многихъ возмущали: «Прекрасное — говоритъ онъ — заключаетъ въ себѣ благое». Истинно прекрасное такъ же отличается отъ ложно прекраснаго, какъ небо отъ потолка. Вотъ въ чемъ различіе и тождественность поэта и прорицателя.
И въ древнихъ и въ новыхъ временахъ немного знаемъ мы поэтовъ, которые признаны совершенными, то есть такихъ, которыхъ критиковать считается въ нѣкоторомъ родѣ за преступленіе. И это справедливо. Фактъ очень важный; но со всѣмъ тѣмъ, если взять его въ строгомъ смыслѣ, это не болѣе, какъ заблужденіе. Въ сущности не можетъ быть совершеннаго поэта. Поэтическій нервъ существуетъ въ сердцахъ всѣхъ людей; ни одинъ человѣкъ не созданъ весь изъ поэзіи. Мы всѣ поэты, если хорошо, настоящимъ образомъ читаемъ какое нибудь поэтическое произведеніе. Развѣ воображеніе, которое содрогается отъ дантова «Ада», не та же самая способность, какъ и собственное воображеніе Данта? Конечно, только одинъ Шекспиръ могъ создать изъ Сакса Грамматика «Исторію Гамлета» такъ, какъ сдѣлалъ ее Шекспиръ; однакожъ, всякій бы могъ составить изъ Сакса Грамматика какую нибудь «Исторію»; всякій, дурно ли, хорошо ли, но способенъ сдѣлать ее. Мы здѣсь не станемъ тратить времени на опредѣленія. Гдѣ нѣтъ коренного различія, какъ между круглымъ и четыреугольнымъ, тамъ будетъ болѣе или менѣе произвольнымъ всякое опредѣленіе. Если въ человѣкѣ проявилось на столько поэтическаго элемента, что онъ сдѣлался замѣтенъ, этотъ человѣкъ будетъ названъ поэтомъ своими сосѣдями. Точно такимъ же путемъ были признаны критиками поэты міровые, то есть тѣ, которыхъ мы считаемъ совершеннѣйшими поэтами. Тотъ, который возвышается надъ общимъ уровнемъ поэтовъ, справедливо, кажется тѣмъ, или другимъ критикамъ, за мірового поэта. Но во всемъ этомъ есть и необходимо должно быть много произвольныхъ опредѣленій. Всѣ поэты, всѣ люди имѣютъ въ себѣ частицы всемірнаго; ни одинъ человѣкъ не состоитъ весь изъ него. Большую часть поэтовъ очень скоро забываютъ; даже Гомеръ, даже благороднѣйшій Шексспиръ не могутъ оставаться въ вѣчной памяти: придетъ день, когда и они исчезнутъ…
Однакожъ, скажете вы, должна же быть разница между настоящею поэзіею и рѣчью не-поэтическою? Въ чемъ же эта разница?
Много было объ этомъ писано, особенно новѣйшими нѣмецкими критиками, и многое въ ихъ сочиненіяхъ, съ перваго взгляда, кажется непонятнымъ. Они говорятъ, напримѣръ, что поэтъ имѣетъ въ себѣ безконечное, что всему, изображаемому имъ, онъ придаетъ особенный характеръ безконечности. Опредѣленіе это хотя и не ясно, но тѣмъ не менѣе, именно потому, что самый предметъ такъ неопредѣленъ, все-таки заслуживаетъ вниманія. Что касается до меня, то я нахожу большой смыслъ въ томъ старинномъ, обыкновенномъ опредѣленіи, что поэзія есть метрическая, мѣрная рѣчь, заключающая въ себѣ музыку, что она есть пѣніе. Въ самомъ дѣлѣ, если уже непремѣнно нужно опредѣленіе, то, за неимѣніемъ другого, очень можно сказать: если наше изображеніе явственно музыкально, музыкально не въ однихъ только словахъ, но въ смыслѣ своемъ и сущности, во всѣхъ мысляхъ и выраженіяхъ своихъ, въ цѣломъ замыслѣ своемъ, оно будетъ поэтическимъ; а если нѣтъ — не будетъ. Музыкально! сколько заключается въ этомъ! Музыкальная мысль есть выраженіе души, проникнувшей въ самое сокровенное сердце предмета, уловившей внутреннѣйшую тайну его, именно ту мелодію, которая скрытно заключена внутри его; ту присущую въ немъ гармонію внутренняго сочлененія, которая составляетъ душу его, то, чѣмъ онъ существуетъ и имѣетъ право быть въ этомъ мірѣ. Всѣ внутреннія, задушевныя вещи, осмѣлюсь выразиться, мелодичны, ихъ прямое, естественное выраженіе — есть пѣніе. Глубоко идетъ значеніе пѣнія! Кто тотъ, который можетъ логически опредѣлить впечатлѣніе, какое производитъ на насъ музыка? Эта невыразимая, неизслѣдимая рѣчь, которая уноситъ насъ на самый край безконечнаго и даетъ намъ по цѣлымъ минутамъ смотрѣть въ него.
Да, всякая рѣчь, даже самая обыкновенная рѣчь имѣетъ въ себѣ какую-нибудь частицу пѣнія: нѣтъ деревни въ мірѣ, въ которой бы не было особеннаго мѣстнаго акцента, ритма, тона, въ которыхъ выражается пѣвучая сторона ея рѣчи. Акцентъ есть нѣчто въ родѣ речитативнаго пѣнія; у каждаго человѣка свой собственный акцентъ, хотя каждый замѣчаетъ его только у другихъ. Припомните, какъ всякій страстный языкъ самъ собою становится музыкальнымъ; музыка его уже несравненно звучнѣе, изящнѣе, чѣмъ музыка обыкновеннаго, ежедневнаго акцента. Рѣчь человѣка раздраженнаго взволнованнаго становится даже въ нѣкоторомъ родѣ речитативомъ, пѣніемъ. Всѣ глубокія вещи суть пѣніе. Иногда, кажется, что самая глубочайшая, внутреннѣйшая сущность наша есть пѣніе, а все остальное въ насъ не болѣе, какъ оболочка, шелуха. Это первоначальный, коренной нашъ элементъ, нашъ и всѣхъ вещей. Древніе греки говорили о гармоніи сферъ: это было въ нихъ темнымъ предчувствіемъ внутренняго свойства природы, предчувствіемъ того, что душа всѣхъ голосовъ, всѣхъ выраженій природы есть совершеннѣйшая музыка. Вотъ почему назову я поэзію музыкальною мыслью. Поэтъ тотъ, кто думаетъ такимъ образомъ. Въ сущности, разумѣется, главное зависитъ тутъ отъ силы духа, ума; человѣка дѣлаютъ поэтомъ искренность, правдивость и глубина взгляда. Смотрите глубоко, и вы станете смотрѣть музыкально: сердце природы — всюду музыка, — достаньте только до него….
Значеніе, какое имѣетъ среди’насъ Vates, поэтъ, съ своимъ мелодическимъ видѣніемъ природы, очень слабо въ сравненіи съ значеніемъ Vates, прорицателя. Ничтожнымъ кажется намъ дѣло его и ничтожно наше уваженіе къ нему и къ дѣлу его. Нѣкогда герой былъ признанъ за божество, потомъ приняли его за прорицателя; но герой, признаваемый только за поэта! Можно подумать, что наше почитаніе великаго человѣка ослабляется постепенно, изъ вѣка въ вѣкъ; теперь слова великаго поэта не находятъ въ насъ другого отзыва, кромѣ того, что онъ поэтъ, т. е. сочинитель прекрасныхъ стиховъ, пожалуй, человѣкъ геніальный и тому подобное. Да, повидимому, такъ. Но я убѣждаюсь, что въ сущности это не такъ. Внимательно всмотрѣвшись, мы, можетъ быть, увидимъ, что и теперь, какъ и въ прежнія времена, въ человѣкѣ то-же самое удивленіе къ героическому дару, какое бы названіе ни давали ему. Наши понятія о божествѣ, какъ о высочайшемъ, недосягаемомъ источникѣ величія, мудрости и героизма, стали несравненно выше; но я не думаю, чтобы ослабѣло въ насъ почитаніе возвышенныхъ качествъ, проявляющихся въ подобномъ намъ человѣкѣ. Знатныя дамы и конюхи съ постоялыхъ дворовъ тѣснились около Бориса: у всѣхъ у нихъ было темное, странное сознаніе, что никто изъ нихъ не слыхалъ такого человѣка! Темное чувство, не умѣющее найти себѣ выраженія, пробуждалось, конечно, на днѣ души этихъ людей, что этотъ Борисъ, съ своими черными, густыми бровями, съ своими лучистыми, солнечными глазами и странными словами, располагающими то смѣяться, то плакать, что этотъ человѣкъ исполненъ несравнимаго съ другими достоинства. Не чувствуемъ ли этого мы сами? Еслибъ диллетантизмъ, пустой скептицизмъ, пошлость и весь ихъ жалкій осадокъ исчезли въ насъ, какія бы новыя, живѣйшія чувства пробудились въ насъ!
Однакожъ, даже и въ наше время не имѣемъ ли мы двухъ такихъ поэтовъ, которыхъ имена, такъ сказать, сдѣлались великими? Дантъ и Шекспиръ избранники поэзіи. Подумайте: они дѣйствительно таковы; пренебрегать ими считается невѣжествомъ. Самобытный инстинктъ міра дошелъ до такого результата. Дантъ и Шекспиръ составляютъ особенную пару. Они пребываютъ сами по себѣ, отдѣльно, въ какомъ то уединеніи: нѣтъ никого равнаго имъ, никого къ нимъ близкаго. Въ общемъ чувствѣ міра оба они облечены въ какой-то сіяющій ореолъ, въ апотеозу полнѣйшаго совершенства. Въ самыя не-героическія времена и несмотря на всѣ вредныя вліянія, — вотъ вѣрное доказательство нашего ничѣмъ неистребимаго уваженія къ героическому! Взглянемъ же поближе на этихъ двухъ людей: на поэта Данта и на поэта Шекспира. Все, что мы могли бы сказать еще о героическомъ значеніи поэта, удобнѣе выскажется въ примѣненіи къ нимъ.
Много томовъ коментарій написано о Дантѣ и его книгѣ, но въ сущности пользы отъ этого немного. Исторія его жизни безвозвратно потеряна для насъ. Простой, бездомный скиталецъ, терзаемый скорбью человѣкъ. И при жизни его немного писали о немъ; а втеченіе столькихъ вѣковъ и изъ этого немногаго большая часть пропала. Пять вѣковъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ пересталъ писать и жить. И послѣ всѣхъ комментарій самое главное, что мы знаемъ о немъ, все-таки его книга; книга да еще портретъ, обыкновенно приписываемый Джіотто. Впрочемъ, кто бы его ни написалъ, взглянувъ на него, невозможно не признать его настоящимъ. Для меня это самое трогательное лицо; изъ всѣхъ извѣстныхъ мнѣ лицъ, можетъ быть, самое трогательное. Одно только лицо, на темномъ, пустомъ фонѣ, съ простымъ лавромъ вокругъ головы; безконечное горе и скорбь; сознаніе побѣды, также безконечное. Судя по всей исторіи Данта, это замѣчательно. Я думаю, это самое печальное лицо, списанное когда либо съ дѣйствительности, насквозь трагическое, надрывающее сердце лицо. Въ основѣ его — мягкость, нѣжность, кроткая любовь, какъ у дитяти; но все это словно смерзлось, сжалось, исказилось въ рѣзкое противорѣчіе, въ самоотреченіе, въ одиночество; въ гордое, безнадежное горе. Нѣжная, эѳирная душа упорно, непримиримо, горько смотрящая, словно изъ обледенѣлой тюрьмы. Притомъ, молчаливая, гордая скорбь. Губы сжаты, словно отъ какого-то возвышеннаго презрѣнія къ тому, что гложетъ его сердце, какъ къ чему-то пошлому, ничтожному, какъ будто тотъ, котораго оно можетъ мучить и грызть, выше его. Лицо человѣка въ полномъ раздорѣ, въ жесточайшей борьбѣ съ міромъ, въ борьбѣ на жизнь и смерть. Любовь, вся обратившаяся въ негодованіе, въ непримиримое негодованіе, въ медленное, сдержанное, молчаливое — въ негодованіе Титана. Глаза тоже: они смотрятъ оттуда словно въ какомъ-то изумленіи, словно съ вопросомъ: почему міръ таковъ? — Вотъ Дантъ, такъ смотритъ онъ — «этотъ голосъ десяти молчавшихъ вѣковъ» — и поетъ намъ свою мистическую, неизслѣдимую пѣснь.
То немногое, что извѣстно намъ о жизни Данта, почти вполнѣ соотвѣтствуетъ и этому портрету, и этой книгѣ. Дантъ родился во Флоренціи, въ 1265 году, въ высшемъ сословіи. Воспитаніе его, по тогдашнему времени, было отличное: много школьной учености, логика Аристотеля, нѣкоторые латинскіе классики, довольно значительныя свѣдѣнія въ иныхъ предметахъ. Дантъ съ своей серьёзной, понятливой натурой, безъ сомнѣнія, выучился всему, чему тогда можно было выучиться. У него свѣтлый, образованный умъ, необыкновенно тонкій и проницательный: этотъ лучшій плодъ воспитанія Дантъ самъ уже извлекъ изъ своего схоластическаго ученія. Онъ хорошо и отчетливо зналъ то, что было около него; но по тогдашнему времени, безъ печатныхъ книгъ, безъ свободныхъ сообщеній онъ не могъ знать хорошо того, что было далеко отъ него: такъ, небольшой чистый свѣтъ, ярко озаряющій все близкое къ нему, падая на отдаленные предметы, обращается въ смутное chiaro-oscuro. Таковы были результаты школьнаго ученья Данта. Въ жизни шелъ онъ обыкновеннымъ путемъ: былъ два раза солдатомъ въ войнахъ Флорентійской республики, былъ посланникомъ, потомъ, обыкновеннымъ путемъ, за способности свои и заслуги, выбранъ былъ 35 лѣтъ въ пріоры высшаго правленія Флоренціи. Будучи еще мальчикомъ, познакомился онъ съ какой-то Беатриче Портинари, хорошенькой дѣвочкой одинаковаго съ нимъ возраста и званія, и выросъ, часто видая ее, но въ нѣкоторомъ отъ нея отдаленіи. Всѣ знаютъ его нѣжный, трогательный разсказъ объ этомъ, потомъ объ ихъ разлукѣ, какъ она вышла замужъ за другого, какъ потомъ умерла. Ея образъ занимаетъ значительное мѣсто въ поэмѣ Данта и въ жизни его, кажется, занималъ большое мѣсто. Кажется, ее одну, бывшую вдалекѣ отъ него, а потомъ навсегда отдаленную отъ него темною вѣчностью, — одну ее только изъ всѣхъ существъ и любилъ онъ всею силою своей души. Она умерла. Дантъ самъ былъ женатъ и, кажется, несчастливо, очень несчастливо. Я думаю, что этого строгаго, серьёзнаго человѣка, съ его острой раздражительностью, не легко было сдѣлать счастливымъ.
Мы не станемъ оплакивать несчастія Данта: еслибъ все шло по его желанію, онъ, вѣроятно, сдѣлался бы пріоромъ Флоренціи, подестой или чѣмъ-нибудь въ этомъ родѣ, былъ бы уважаемъ своими сосѣдями, и міръ не имѣлъ бы одного изъ величайшихъ словъ, когда либо спѣтыхъ или выговоренныхъ; во Флоренціи было бы однимъ счастливымъ подестой болѣе, и десять безгласныхъ вѣковъ остались бы навсегда нѣмыми, а десять другихъ слушающихъ вѣковъ (ихъ будетъ еще гораздо больше десяти) не слушали бы «Божественной Комедіи». Ничего не станемъ мы оплакивать! Благороднѣйшій жребій предназначенъ былъ этому Данту, и онъ не могъ его не выполнить. Еслибъ ему самому предоставленъ былъ выборъ своего счастья! Такъ же, какъ и мы, не зналъ онъ, въ чемъ дѣйствительное счастье и въ чемъ дѣйствительное несчастье.
Въ то время, когда Дантъ былъ однимъ изъ правителей Флоренціи, смуты между гвельфами и гибеллинами, между «бѣлыми» и «черными», или какими-то другими партіями, дошли до высшей степени. Партія гибеллиновъ, или «бѣлыхъ», къ которой принадлежалъ Дантъ, казалась сильнѣйшею; но, вслѣдствіе одного неожиданнаго переворота, «черные» взяли верхъ; «бѣлые», и во главѣ ихъ Дантъ, были изгнаны и имѣніе его конфисковано. Дантъ глубоко чувствовалъ, что все это было несправедливо, беззаконно и передъ Богомъ, и передъ людьми. Онъ употребилъ все, чтобъ воротиться во Флоренцію и получить обратно свое имѣніе, которое вскорѣ потомъ было публично продано; онъ пробовалъ даже воротиться съ помощью оружія; но и это не удалось, и худое сдѣлалось еще хуже. Во флорентійскомъ архивѣ, кажется, сохранился обвинительный актъ, осуждавшій Данта на сожженіе, если онъ будетъ взятъ. «Быть сожжену живымъ!» такъ именно значится въ рукописи. Любопытный городской документъ! Есть также другой любопытный документъ, позднѣйшій нѣсколькими годами, именно письмо Данта къ флорентійскому правленію, написанное имъ въ отвѣтъ на примирительное предложеніе правленія воротиться, съ тѣмъ, чтобъ Дантъ публично просилъ прощенія и заплатилъ бы денежную пеню. Дантъ отвѣчаетъ съ твердою, упорною гордостью: «Если я не могу воротиться, не признавая себя виновнымъ, то я никогда не возвращусь — nunquam revertur».
Съ тѣхъ поръ для Данта не стало отечества на этомъ свѣтѣ. Онъ скитался отъ покровителя къ покровителю, съ мѣста на мѣсто, испытывая, по собственному его горькому выраженію, «какъ жестка дорога — Come é duro calle». Несчастные не бываютъ веселыми собесѣдниками. Бѣдный, изгнанный Дантъ, съ его гордой, серьезной натурой, съ его раздражительнымъ характеромъ, не внушалъ къ себѣ людскаго расположенія. Петрарка пишетъ, что когда у Кона делля Скала однажды осуждали Данта за его мрачность и молчаливость, онъ отвѣчалъ вовсе не по придворному. Делля Скала стоялъ, окруженный своими угодниками и разнаго рода шутами и фарсерами, которые забавляли его. «Не странно ли — сказалъ онъ, вдругъ обратясь къ Данту, — что эти глупые шуты умѣютъ забавлять меня, тогда какъ ты, ученый человѣкъ, сидишь здѣсь по цѣлымъ днямъ и ничѣмъ насъ не позабавишь!» — «Нѣтъ, — отвѣчалъ съ горечью Дантъ — не странно, если вы припомните пословицу: „подобное подобному“ (like to like), то-есть каковы забавники — таковъ и забавляющійся». Такой человѣкъ, съ своей угрюмой молчаливостью, со своими сарказмами и скорбями, былъ вовсе не способенъ выслуживаться. Онъ наконецъ и самъ убѣдился, что для него на землѣ нѣтъ ни спокойнаго пристанища, ни надежды на помощь. Земной міръ осудилъ его скитаться; ни одно живое сердце не любило его; для тяжкаго его горя здѣсь уже не было утѣшенія.
Очень естественно, что тѣмъ глубже напечатлѣвался въ немъ вѣчный міръ, — та великая, невыразимая дѣйствительность, въ сравненіи съ которой этотъ временный міръ, съ своими Флоренціями и изгнаніями, мелькаетъ неуловимою, пустою тѣнью. Ты никогда не увидишь Флоренціи, но адъ и чистилище и небо ты непремѣнно увидишь! Что такое Флоренція, Канъ делля-Скала и, наконецъ, весь этотъ міръ и жизнь? — Вѣчность! Туда истинно и никуда кромѣ ведетъ путь твой, твой и всѣхъ вещей! Великая душа Данта. безъ отечества на землѣ, все больше и больше вживалась въ этотъ страшный другой міръ. Мысли его естественно все больше и больше углублялись въ него, какъ въ единственно для него существенное. Безплотенъ этотъ міръ или съ плотію? Для Данта, въ этотъ вѣкъ, онъ былъ съ плотію, въ учено-достовѣрномъ, опредѣленномъ видѣ. Дантъ нисколько не сомнѣвался въ той преисподней (malebolge) ада, не сомнѣвался, что она именно существуетъ, съ своими мрачными отдѣлами, съ своими alti guaj, и что онъ самъ нѣкогда увидитъ ее, точно такъ же, какъ мы, ѣдучи въ Нью-Йоркъ; нисколько не сомнѣваемся, что увидимъ его. И сердце Данта, долго наполняясь всѣмъ этимъ, въ ужасѣ погружаясь въ него невыразимыми мыслями, разрѣшается наконецъ мистическою, неизслѣдимою пѣснью. То «Божественная Комедія» — самая замѣчательная книга изъ всѣхъ книгъ новаго міра. Великимъ утѣшеніемъ долженствовало быть для Данта и повременимъ его горделивою мыслію то, что въ изгнанія онъ могъ сочинить такую книгу! Онъ гналъ отчасти, что это была великая книга. "Если ты пойдешь за звѣздой своей — «Se tu segui tua Stella» — такъ въ своей бѣдственной, скитальческой жизни герой могъ говорить самому себѣ — «ступай за звѣздой своей, и ты найдешь славную пристань» {Se tu segui tua Stella
Nou puoi full re а glorioso porto
Inferno, XV. 19.}. Трудъ писанья, на сколько мы можемъ судить, былъ, кажется, очень тяжелъ для него; онъ говоритъ: «Книга эта меня много лѣтъ изнуряла». О, конечно, такъ! Она вырабатывалась съ трудомъ и скорбью: не шутливо, а въ угрюмой серьезности. Книга его, и такъ всегда бываетъ со всѣми почти хорошими книгами, написана била, во многихъ отношеніяхъ, кровью его сердца. Книга эта — вся его исторія. Дантъ умеръ, когда окончилъ ее, — не очень старымъ — пятидесяти-шести лѣтъ; умеръ, какъ говорятъ, отъ разрыва сердца. Онъ лежитъ погребеннымъ въ Равеннѣ, гдѣ умеръ. Hic claudor Dantes patriis extorr is ab orbis. Спустя столѣтіе, флорентійцы просили возратить имъ тѣло его. Равевцы отказали. «Здѣсь погребенъ я, Дантъ, отвергнутый моей родиной».
Я сказалъ, что Дантова поэма была пѣніемъ. Тикъ называетъ ее «мистическою, неизслѣдимою пѣснію», и, дѣйствительно, таковъ характеръ ея. Кольриджъ очень вѣрно замѣчаетъ, что если гдѣ есть мысль, музыкально выраженная, съ соотвѣтственными ей ритмомъ и мелодіей въ словахъ, — тамъ непремѣнно есть что-нибудь глубокое и хорошее; Именно потому, что тѣло и душа, мысль и слово всегда чудно идутъ вмѣстѣ, и здѣсь и вездѣ. Пѣсня! Я сказалъ уже, что пѣсня есть героическое выраженіе рѣчи. Всѣ древніе поэмы — поэмы Гомера и другихъ — суть по существу своему пѣсни. Въ строгомъ смыслѣ и назвалъ бы пѣснями всѣ хорошія стихотворенія. Все, что не спѣто, собственно не есть стихотвореніе, а кусокъ прозы, втиснутый въ созвучныя строки и по большей части къ великому ущербу грамматики, и къ великой досадѣ читателя. Прежде всего нужно звать мысль человѣка, была ли у него какая-нибудь мысль, и если онъ могъ вполнѣ выразить ее просто, то зачѣмъ насильно втискивалъ онъ ее въ созвучныя строки? Когда его душа восторжена до мелодической страсти и звуки его, какъ говоритъ Кольриджъ, во величію, глубинѣ и музыкальности его мыслей, сами собою становятся музыкальными, тогда только мы можемъ признать за нимъ право за риѳму, можемъ назвать его поэтомъ и слушать его, какъ героическаго вѣщателя, рѣчь котораго есть пѣніе. Людей, имѣющихъ за это претензіи, конечно, очень много; во для серьезнаго человѣка ничего не можетъ быть несноснѣе этого чтенія риѳмъ, когда въ нихъ нѣтъ внутренней необходимости быть риѳмованными и когда то-же самое можно было сказать просто, безъ всякихъ созвучій. Всякому, кто можетъ просто сказать свою мысль, я никакъ не посовѣтовалъ бы пѣть ее; я посовѣтовалъ бы ему убѣдиться прежде, есть ли въ немъ призваніе пѣть свою мысль? Сколько мы цѣнимъ и любимъ настоящую пѣснь чаруемся ею, такъ ненавистна вамъ фальшивая, лживая пѣснь, и принимаемъ мы ее, какъ деревянные, мертвые звуки, какъ пустую, ни къ чему не годную вещь, какъ лицемѣрную, неискреннюю, оскорбительную вещь.
Вотъ почему, называя Divina Comedia настоящей, въ полномъ смыслѣ пѣснію, воздаю я тѣмъ Давту величайшую похвалу. Уже по самому тому своему это Canto fermo: она идетъ ритмически. Ея языкъ, эта простая terea rima, безъ сомнѣнія, содѣйствовали ему въ этомъ; она читается сама собою, словно увлекая васъ потокомъ своихъ тоновъ. Да это и не можетъ быть иначе, прибавлю я, потому что сущность и матеріалъ ея сами по себѣ ритмичны. Глубина, восторженная страсть и искренность дѣлаютъ ее музыкальною: да, спустись поглубже — тамъ всюду музыка. Въ ней царствуетъ истинная, внутренняя симметрія, которую называютъ архитектурною гармоніей; всюду соразмѣрность, все симметрически, архитектурно: именно этими свойствами отличается музыка. Три царства — Inferno, Purgatorio, Paradiso — предстоятъ намъ, какъ отдѣлы единаго великаго зданія, — великаго, сверхъ-естественнаго, міроваго собора, важнаго, торжественнаго, страшнаго: Дантовъ міръ душъ! Въ сущности это самая искреннѣйшая изъ всѣхъ поэмъ. Да, и здѣсь искренность составляетъ самую лучшую мѣрку достоинства. Она вышла изъ самой глубины сердца автора и сквозь длинные ряды поколѣній глубоко проникаетъ въ ваши собственныя сердца. Народъ, встрѣчая Данта за улицахъ, обыкновенно говорилъ: «Eccovi l’nom ch'é stato all inferno» (вотъ человѣкъ, который былъ въ аду). О, да! онъ былъ въ аду! въ долгой, мучительной скорби я борьбѣ, какъ и всякій подобный ему непремѣнно побываетъ въ аду! Творенія, которыя становятся божественными, не создаютъ инымъ путемъ. Мысль, настоящій трудъ всякаго рода, даже самая добродѣтель, — всѣ они не дѣти ли горя, муки. Не родятся ли они какъ бы изъ темнаго, крутящагося урагана? Да, глубокое усиліе, — усиліе плѣнника, рвущагося освободить себя — вотъ что такое мысль. На всякомъ пути предстоитъ намъ совершенствовать себя страданіями. Но во одно мнѣ извѣстное твореніе не выработалось съ такою мукою, какъ твореніе Данта. Все оно словно разтоплено и вылито въ раскаленныхъ нѣдрахъ его души. Оно «изнуряло» его многіе годы. И не только въ цѣломъ составѣ своемъ, но каждая часть его выработана съ самою тщательнѣйшею серьезностію, выработана до истины, до яркой очевидности. Вездѣ одно соотвѣтствуетъ другому, все на своемъ мѣстѣ: какъ мраморныя плиты, съ точностію складенныя и вышлифованныя. То душа Данта и въ ней душа среднихъ вѣковъ, навсегда воплощенная предъ вами въ ритмическомъ созерцаніи. Трудъ нелегкій, — трудъ, требовавшій напряженія всѣхъ внутреннихъ силъ, — и трудъ такой совершенъ.
Можно сказать, что энергическая, сосредоточенная задушевность и всѣ соотвѣтствующія ей качества есть преобладающее свойство генія Данта. Дантъ предстоитъ намъ не какъ всеобъемлющій, универсальный умъ, напротивъ, скорѣе, какъ умъ нѣсколько тѣсный и даже сектаторскій: это отчасти плодъ его вѣка и его положенія, во отчасти также и плодъ его собственной натуры. Величіе его во всемъ сосредоточилось въ огненную восторженность и глубину. Да, въ немъ міровое величіе, но не оттого, что онъ обширенъ, какъ міръ, а оттого что онъ глубокъ, какъ міръ. Сквозь всѣ предметы прозрѣваетъ онъ до самаго сердца ихъ. Я не знаю ничего столь глубоко впивающагося, внутренняго (intense), какъ Дантъ. Замѣтьте, напримѣръ — я хочу указать за самые внѣшніе признаки его всепроницающей внутренней созерцательной силы — замѣтьте, какъ онъ рисуетъ. У него великая сила зрѣнія; онъ уловляетъ существенный типъ каждой вещи, ставитъ передъ вами типъ этотъ, и ничего больше. Помните, въ какомъ видѣ представляется ему адскій городъ Дите: раскаленныя желѣзныя башни, рдѣющія въ безпредѣльномъ мракѣ; такъ живо, отчетливо, ярко — разомъ навсегда! въ этомъ образѣ словно символъ всего геній Данта. У него во всемъ краткость, сосредоточенная опредѣленность Тацитъ не кратче, не сосредоточеннѣе его. Притомъ эта сосредоточенность Данта кажется его врожденною, невольною сосредоточенностью. Одно впивающееся, врѣзывающееся слово — и смолкъ: больше ничего не скажетъ. Его молчаніе — краснорѣчивѣе словъ. Удивительно, съ какою тонкою, разительною граціею уловляетъ онъ вѣрнѣйшее отраженіе каждаго предмета, какъ онъ, словно огненнымъ перомъ, врѣзывается въ предметъ. Бѣшеный Плутусъ съ раздутой пастью {Миѳологическое божество богатства. «Адъ», пѣснь VII:
Quali dal ven to la gonlieta vele
Caggiouo avola, poicliè l’alber fiacca.} падаетъ отъ укора Вергилія, какъ «падаютъ надутые вѣтромъ паруса, когда вдругъ переломится мачта». Или бѣдный Брунетто Латини, съ своимъ поджареннымъ лицомъ, «cotto aspetto», сморщеннымъ и высохшимъ, и «огненный снѣгъ», который тамъ падаетъ за нихъ, «огненный снѣгъ безъ вѣтра», падающій тихо, непрерывно, нескончаемо! Или крыши у тѣхъ могилъ: четырехугольные саркофаги, въ безмолвномъ, мрачномъ, раскаленномъ пространствѣ, и въ каждой могилѣ душа въ мукахъ; крыши приподняты: въ день Страшнаго Суда онѣ упадутъ и закроютъ гроба на вѣчность. А какъ встаетъ изъ могилы Фарината, какъ падаетъ Кавальканти, услышавъ имя своего сына, сказанное въ прошедшемъ времени — fue. Даже движенія у Данта имѣютъ въ себѣ что-то отрывистое, быстрое, рѣшительное, почти воинственное. Эта манера рисунка принадлежитъ къ существенному свойству ею генія. Во всемъ этомъ отражается подвижная, огненная, итальянская натура человѣка, молчаливая, страстная, съ ея быстрыми, отрывистыми движеніями, съ ея нѣмымъ, блѣднымъ бѣшенствомъ.
Хотя способность рисовать, изобразительная способность, принадлежитъ вообще къ внѣшнимъ способностямъ человѣка, однакожъ, источникъ ея, какъ и всего въ человѣкѣ, заключается въ особенномъ свойствѣ его индивидуальной природы. Она принадлежитъ къ общей физіономіи этою человѣка. Укажите мнѣ кого-нибудь, слова котораго рисуютъ, отражаютъ въ себѣ предметы, я увѣренъ, этотъ человѣкъ будетъ не безъ достоинствъ. Замѣчайте, какимъ образомъ онъ дѣлаетъ это: въ этомъ большая особенность, характерное свойство человѣка. «Прежде всего онъ не могъ бы вовсе различить предмета, не могъ бы распознать его типическаго характера, еслибы, такъ сказать, не симпатизировалъ съ нимъ, еслибъ вообще въ немъ не было сочувствія, сродняющаго его съ предметами. Притомъ, онъ долженъ быть искреннимъ въ отношеніи къ нимъ, — искреннимъ и симпатичнымъ. Человѣкъ ничтожные, пустой не въ состояніи изобразить вамъ никакого предмета: онъ живетъ лишь въ неопредѣленной внѣшности предметовъ, только въ кажимости, въ призракахъ ихъ и въ пошлой наслышкѣ. Въ самомъ дѣлѣ, нельзя ли сказать, что умъ преимущественно проявляется именно въ этой способности распознавать, что такое предметъ? Здѣсь обнаруживаются на дѣлѣ свойство и значеніе ума человѣка. Даже относительно практическихъ, дѣловыхъ предметовъ — даровитый человѣкъ будетъ тотъ, который видитъ существенную сторону предмета, оставляя все прочее. Въ томъ-то и состоитъ его способность, — способность дѣльнаго человѣка, что онъ распознаетъ истинный, а не лживый, не поверхностный образъ вещей, съ которыми имѣетъ дѣло. А сколько эта способность прозрѣнія въ вещи зависитъ еще отъ нравственныхъ свойствъ нашихъ. Вѣдь глаза ваши настолько видятъ въ вещахъ, насколько приносятъ съ собой способности видѣть въ нихъ. Для пошлаго глаза всѣ вещи пошлы и обыкновенны, какъ для глазъ, пораженныхъ желтухою, всѣ вещи желты. Живописцы говорятъ, что изъ всѣхъ портретистовъ Рафаэль самый высочайшій портретистъ. Такъ; во и самый даровитѣйшій глазъ не въ состояніи исчерпать все значеніе какого-бы то ни было предмета. Въ обыкновеннѣйшемъ человѣческомъ лицѣ заключается несравненно больше, нежели сколько самъ Рафаэль можетъ извлечь изъ него.
Живопись дантовская, его изобразительность, не только ярка, сосредоточенна, истинна и такъ очевидна, какъ огонь темной ночью, — но даже взятая въ обширнѣйшемъ смыслѣ она во всѣхъ отношеніяхъ благородна, какъ выраженіе великой души. Франческа и ея возлюбленный! Чего нѣтъ въ этомъ образѣ? Словно сотканъ онъ изъ цвѣтовъ радуги на фонѣ вѣчнаго мрака. Тихимъ внукомъ флейты, исполненнымъ безконечной жалобы, льется онъ въ самую внутренность вашего сердца. А эта глубоко-женственная черта: della bella persona ehe mi fu tolta {Amor che al cor guntil ratto а’appreude,
Prose costui della bella persona
Che mi fu toi ta —
Любовь, быстро овладѣвающая нѣжнымъ сердцемъ, воспламенила его о красивому тѣлу, у меня отнятому. „Адъ“, пѣснь V, 34.}, и какъ, даже въ мѣстѣ вѣчнаго мученія, ея утѣшеніе въ томъ, что онъ никогда не разлучится съ нею: самая скорбная трагедія этихъ alti quae! И бичующіе вѣтры въ этомъ aer bruno снова уносятъ ихъ навсегда. Странно, когда подумаешь, что Дантъ болъ пріятелемъ отца ятой Франчески, что сама она, можетъ быть, сиживала, свѣтломъ, милымъ ребенкомъ, за колѣняхъ поэта! Безконечное состраданіе, но и безконечная строгость закона: такова во всемъ природа; такою повялъ ее Дантъ. Какой пошлый взглядъ считать „Божественную Комедію“ жалкимъ, ипохондрическимъ, желчнымъ памфлетомъ, въ которомъ Дантъ посадилъ въ адъ всѣхъ тѣхъ, которымъ не могъ отмстить на землѣ! Я думаю, что если когда-нибудь въ сердцѣ мужчины бывало состраданіе, матерински нѣжное состраданіе, — то оно было именно въ сердцѣ Данта. Но человѣкъ, который не знаетъ строгости, не можетъ знать и состраданія. Самое состраданіе его будетъ тогда малодушнымъ, эгоистическимъ, сантиментальнымъ или немного чѣмъ лучше этого. Я въ мірѣ не знаю любви, равной съ любовью Данта. Это нѣжность, это трепетная, вѣчно стремящаяся, сострадающая любовь, какъ мольный аккордъ эоловой арфы — мягкій, мягкій, какъ молодое сердце дитяти, и при этомъ оцѣпенѣлое отъ горя сердце! Его стремленіе къ своей Беатриче, ихъ встрѣча въ Paradiso, его долгій взоръ въ ея чистыя, просвѣтленныя очи, — ея, такъ давно уже очищенной смертію, такъ безконечно отъ него отдаленной, — все это словно пѣніе какихъ-то эѳирныхъ духовъ, чистѣйшее выраженіе любви, самое чистѣйшее, можетъ быть, какое изливалось когда-либо изъ души человѣческой.
Глубоко внутренній Дантъ во всемъ одинаково остается глубоко внутреннимъ: онъ во всемъ проникаетъ до самой сущности. Его духовный, впивающійся взглядъ — иногда какъ взглядъ живописца, иногда какъ взглядъ мыслителя — есть только разнообразное проявленіе его глубокаго прониканія въ вещи. Онъ нравственно великъ: такимъ должны мы признать его. Въ этомъ начало всего. Его гнѣвъ, его скорбь такая-же внѣ всякой мѣры, какъ и любовь его», гнѣвъ, скорбь — что они, въ самомъ дѣлѣ, какъ не оборотная сторона любви? А Dio spiacenti et а’nemici suoi: возвышенное презрѣніе, непримиримое, безмолвное отвращеніе и омерзѣніе! Non ragionam di lor — ma guarda e passa — «не будутъ разсуждать о нихъ, — взгляни и пройди». Или вдумайтесь въ это: "въ нихъ нѣтъ надежды умереть — «non han speranzi di morte». Когда-нибудь въ истерзанномъ сердцѣ своемъ Дантъ съ радостью почувствовалъ, что страждущій, истомленный скиталецъ, онъ когда-же нибудь непремѣнно умретъ, что никакая судьба не можетъ заставятъ его не умирать. Вотъ какія слова въ этомъ человѣкѣ! По силѣ, серьезности, глубинѣ, нѣтъ никого подобнаго ему въ новомъ мірѣ.
Я не согласенъ со многими новѣйшими критиками, отдающими значительное преимущество «Аду» предъ двумя остальными отдѣлами «Божественной Комедіи». Такое предпочтеніе, мнѣ кажется, происходитъ отъ вашего эстетическаго байронизма и принадлежитъ къ вещамъ преходящимъ. Для меня Purgatorio и Paradiso, а особенно первое, даже превосходнѣе «Ада». Purgatorio, — «Гора очищенія» — символъ римско-католическаго понятія того времени. Если грѣхъ ведетъ за собой такія роковыя послѣдствія, если адъ такъ строгъ и ужасенъ — и такимъ онъ долженъ быть — однакожъ, и раскаяніе — великій христіанскій подвигъ! Какъ превосходно Дантъ изображаетъ это: Il tremolar dell onde — трепетаніе морскихъ волнъ при первомъ чистомъ лучѣ утра, отблескъ котораго вдали отражается на двухъ странникахъ. Не чувствуется-ли въ этой картинѣ уже измѣнившееся душевное состояніе? Показалась Надежда, никогда не умирающая Надежда, хотя еще сопровождаемая тяжкими страданіями. Мрачный вертепъ демоновъ и отверженныхъ находится подъ ними; тихіе вздохи раскаянія восходятъ все выше и выше, до самаго престола Милосердія. «Молись за меня», говорятъ ему обитающіе гору Страданія, «скажи моей Джіованнѣ, чтобъ молилась за меня, — моей дочери Джіованнѣ»; «я думаю, мать ея уже не любитъ меня!» Съ усиліемъ цѣпляясь, взбираются кающіеся по этимъ извилистымъ крутизнамъ, согбенные, какъ каріатиды зданій, иные почти придавленные «грѣхомъ гордости»; но пройдутъ года, пройдутъ вѣка, пройдутъ тысячелѣтія, и они, по римско-католическому понятію, достигнутъ вершины, гдѣ врата Неба, и Милосердіе приметъ ихъ; у Данта радость общая, когда кто достигаетъ вратъ сихъ; вся гора потрясается отъ радости, поднимается гимнъ хвалебный, когда душа, исполнившая Покаяніе, отрѣшается наконецъ отъ грѣха и муки!
Въ сущности всѣ три отдѣла взаимно опираются другъ на друга и другъ другу необходимы. Для меня Paradiso — какая-то невыразимая музыка; Paradiso — примирительная сторона противу ада. Безъ нея зрѣлище ада было-бы не истинно. Всѣ три отдѣла образуютъ тотъ Невидимый Міръ, какъ понимало его сознаніе среднихъ вѣковъ — образъ навсегда достопамятный Но, можетъ быть, ни въ какой душѣ человѣческой не былъ онъ запечатлѣвъ съ такой силою, какъ въ душѣ Данта. Замѣчательно, какъ бистро и просто переходитъ онъ изъ дѣйствительности ежедневной въ дѣйствительность невидимую: при второй или третьей строфѣ мы находимся уже въ мірѣ духовъ и пребываемъ тамъ будто между вещами совершенно осязательными, несомнѣнными! Такими были они для Данта. Такъ называемый дѣйствительный міръ съ его явленіями для него былъ не болѣе, какъ переходомъ къ другимъ, безконечно высшимъ явленіямъ иного міра. И тотъ и другой въ сущности были одинаково сверхъестественны. Развѣ не каждый человѣкъ имѣетъ душу? Человѣкъ не только будетъ духомъ, но есть духъ. Для серьезнаго Данта нераздѣльность, единство ихъ — очевидная достовѣрность; онъ вѣритъ ему, видитъ его, и потому только онъ поэтъ его. Искренность, скажу я опять, есть самое благороднѣйшее свойство и нынѣ и во всѣ времена.
Inferno, Purgatorio, Paradiso Данта суть символы; образное, символическое представленіе его вѣрованій, его понятій объ этой вселенной. Какой-нибудь изслѣдователь въ будущихъ вѣкахъ, подобно изслѣдователямъ скандинавскихъ вѣрованій, о которыхъ говорилъ я въ моемъ первомъ чтеніи, какой-нибудь изслѣдователь, понятія котораго будутъ совершенно различны отъ понятій Данта, все это можетъ, пожалуй, и ронять за аллегорію! А между тѣмъ, это самое возвышенное, самое величайшее воплощеніе средневѣковыхъ вѣрованій. Въ могучихъ, мірообъемлющихъ, какъ бы архитектурныхъ образахъ оно представляетъ намъ, какъ католическій Дантъ понималъ добро и зло за двѣ противоположныя стихіи этого творенія, около которыхъ оно вращается; понималъ, что оба начала эти не настолько различаются между собою, чтобы можно было предпочесть одно другому, но что они безъ всякаго изъятія навсегда и безконечно несовмѣстны одно съ другимъ, что одно высоко и прекрасно, какъ свѣтъ и небо, другое гадко, темно, какъ геенна, какъ бездна ада. Вѣчное правосудіе, — да! но есть и покаяніе, есть вѣчное милосердіе! Все католичество, какое было у Данта и въ среднихъ вѣкахъ, предстоитъ намъ здѣсь въ символахъ. Въ символахъ! и однакожъ, съ какимъ рѣшительнымъ отсутствіемъ вся каго намѣренія символизировать, съ какою совершеннѣйшею безсознательностью объ этомъ! Inferno, Purgatorio, Paradiso! развѣ эти вещи были созданы, какъ символы? Развѣ была хоть единая мысль въ европейскомъ духѣ, которая-бы понимала ихъ за символы, за олицетворенія? Не считалось-ли это несомнѣнною, страшною дѣйствительностью, за истину, за практическую истину? Такъ всегда бываетъ съ этими вещами. Люди не вѣрятъ не въ какія аллегорія. Какова-бы за была новая мысль будущаго изслѣдователя, если онъ припишетъ все это въ Дантѣ въ сознательно придуманной аллегоріи, онъ сдѣлаетъ великую ошибку. Мы уже въ язычествѣ усмотрѣли выраженіе серьезнаго чувства человѣческаго, при созерцаніи вселенной, — чувства правдиваго, истиннаго въ то время и до сихъ поръ для. насъ знаменательнаго. Но обратите вниманіе на различіе между языческою поэзіею и христіанскою — великое различіе. Языческая поэзія преимущественно олицетворяла дѣйствія природы; она символизировала назначенія, свойства, стремленія, сочетанія и разложеніе вещей и людей въ этомъ мірѣ. Христіанская поэзія символизируетъ законъ человѣческаго долга, нравственный законъ человѣка. Одна была для чувственной природы: грубое, смутное, бѣдное выраженіе первой человѣческой мысли; ея величайшія добродѣтели — мужество, храбрость, преобладаніе надъ страхомъ. Другая — не для чувственной природы, но для нравственной. Какой шагъ даже хотя въ одномъ этомъ отношеніи!
И десять молчавшихъ вѣковъ чуднымъ образомъ нашли себѣ голосъ въ этомъ Дантѣ. Дантъ написалъ Divina Comedia; но она собственно принадлежитъ десяти вѣкамъ, а Дантъ только выработалъ, обдѣлалъ ее. Такъ всегда бываетъ. Этотъ работникъ, этотъ кузнецъ, обдѣлывающій металлъ, и весь его рабочій приборъ и всѣ его искусные пріемы — много-ли во всемъ дѣлѣ его того, что принадлежитъ собственно одному ему? Всѣ прешедшіе изобрѣтательные люди работаютъ тутъ вмѣстѣ съ нимъ, какъ и съ нами они работаютъ во всѣхъ вещахъ. Дантъ есть только голосъ, онъ только вѣщатель средневѣковыхъ поколѣній; мысль, въ которой жили они, теперь предстоитъ намъ въ несмолкающей музыкѣ. Возвышенныя идеи его, страшныя и прелестныя, суть плодъ созерцанія всѣхъ глубокихъ людей, жившихъ прежде его. Онѣ драгоцѣнны; но развѣ и онъ не дорогъ намъ? Еслибъ онъ не высказалъ, многое-бы оставалось нѣмымъ; конечно, не мертвымъ, но живущимъ безъ голоса.
Вся эта мистическая пѣснь не есть-ли вмѣстѣ съ тѣмъ выраженіе одной изъ возвышеннѣйшихъ человѣческихъ душъ, не есть ли она одна изъ величайшихъ вещей, совершенныхъ для себя Европою? Средневѣковое воззрѣніе, какъ Дантъ передалъ его, это уже совершенно не то, что язычество грубой, — сѣверной души! Благороднѣйшая идея, когда-либо дѣйствительно осуществлявшаяся между людьми, воспѣта и олицетворена однимъ изъ благороднѣйшихъ людей; прочно олицетворена. Не радуемея-ли іи, имѣя то я другое, и за многія сотни вѣковъ, какъ я думаю? То, что высказывается изъ сокровеннѣйшей части души человѣка, нисколько не походитъ на то, что сказывается изъ внѣшней части души его. Внѣшнее принадлежитъ ежедневности, могуществу моды; внѣшнее исчезаете въ безконечной измѣнчивости. Внутреннее остается однимъ и тѣмъ-же и вчера, и сегодня, и навсегда. Истинныя души всѣхъ поколѣній міра, увидя этого Данта, найдутъ въ венъ брата себѣ: глубокая искренность его мыслей, его скорбь, его надежды внятно станутъ говорить ихъ искренности: онѣ почувствуютъ, что этотъ Дантъ былъ роднымъ братомъ ихъ. Наполеонъ за островѣ св. Елены восхищался геніальной естественностью и правдивостью стараго Гомера. Самый древнѣйшій поэтъ, столь различный отъ насъ по внѣшности, до сихъ поръ говоритъ всякому человѣческому сердцу, именно оттого, что говорилъ изъ сердца. Вотъ одна и единственная тайна долго пребывающей памяти.
Что удивительнаго, еслибъ кто-нибудь предсказалъ, что изъ всѣхъ вещей, произведенныхъ Европою, поэма Данта будетъ самою прочною? Ничто такъ не вѣковѣчно, какъ истинно сказанное слово. Бронза, камень, самыя прочнѣйшія учрежденія, хрупки и тлѣнны въ сравненіи съ неизслѣдимою сердечною пѣснію, подобно этой пѣснѣ. Чувствуешь, что она переживетъ тысячи, поколѣній людей, не утративъ своей значительности для нихъ, станетъ жить и тогда, когда люди будутъ въ совершенно новыхъ, нынѣ даже непонятныхъ условіяхъ… Многое создала Европа: большіе города, большія государства, энциклопедіи, философскія системы, но немного создала она въ родѣ Дантовой мысли. Гомеръ до сихъ поръ существуетъ, лицомъ къ лицу присущъ каждой открытой душѣ между нами; а древняя Греція? гдѣ она? Уже сотни вѣковъ опустошена и пустынна, прошла, исчезла, безобразная груда мусора и обломковъ. Жизнь и бытіе совсѣмъ и навсегда улетѣла изъ нихъ. Какъ сонъ, какъ прахъ царя Агамемнона! Греція была; языческая Греція не существуетъ, исключая тѣхъ словъ, которыя высказала она.
Къ чему намъ теперь Дантъ? Какая намъ польза отъ него? Мы не станемъ много разсуждать объ его полезности. Человѣческая душа, которая разъ проникла въ эти первоначальныя нѣдра пѣнія и достойно что-нибудь пропѣла оттуда, неотразимо дѣйствуетъ на глубины нашего существованія; за долгія времена питаетъ она жизненные корни всѣхъ лучшихъ свойствъ человѣческихъ. Все это очень трудно измѣрить аршиномъ «полезности». Мы цѣнимъ солнце не по количеству свѣта, который оно удѣляетъ вамъ: Давтъ долженъ быть или выше воякой цѣны, или новое безъ дѣвы. Арабы Магомета черезъ сто лѣтъ послѣ него была уже въ Гранадѣ и въ Дели. Дантовскіе итальянцы до сихъ поръ остаются, кажется, на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ были. Но неужели мы должны призвать, что дѣйствіе Данта за міръ было, сравнительно, гораздо ничтожнѣйшимъ? Нѣтъ! Правда, что поприще его дѣйствія гораздо ограниченнѣе, но зато оно несравненно благороднѣе, свѣтлѣе, не только не менѣе, но даже, быть можетъ, гораздо болѣе значительно.
Но, во всякомъ случаѣ, нельзя мѣрять человѣка и его дѣло такъ называемымъ «дѣйствіемъ ихъ на міръ», то-есть тѣми понятіями и сужденіями, какія мы составляемъ себѣ объ ихъ дѣйствіе на міръ. Дѣйствіе? вліяніе? польза? Пусть только человѣкъ дѣлаетъ мое дѣло: о плодѣ его станетъ заботиться другой. Свой плодъ оно уже непремѣнно принесетъ. Воплотятся ли онъ въ троны халифовъ, въ арабскія завоеванія, и всѣ газеты и исторіи будутъ наполнены имъ; или вовсе иначе воплотится — что до этого за дѣло? Существенный плодъ его не въ этомъ. Если какой арабскій халифъ былъ чѣмъ-нибудь, такъ былъ единственно на столько, на сколько онъ что-нибудь сдѣлалъ. Если великое дѣло человѣчества и дѣло человѣка за землѣ нисколько не подвинулось отъ этого арабскаго халифа, то сколько бы ни извлекалъ онъ мечей, сколько бы ни собиралъ себѣ золота, сколько бы ни надѣлалъ шуму и плача въ мірѣ, все-таки онъ былъ однимъ пустымъ, громкимъ ничтожествомъ. Въ сущности даже его и вовсе не было. Воздадимъ же честь великому царству Молчанія! Бездонное сокровище, хотя мы и не можемъ звенѣть имъ въ карманахъ вашихъ или выставлять его передъ людьми.
Какъ итальянецъ Дантъ музыкально воплотилъ воззрѣніе среднихъ вѣковъ, воззрѣніе нашей новой Европы и внутреннюю, душевную жизнь ея, такъ Шекспиръ, можемъ сказать мы, воплощаетъ намъ внѣшнюю жизнь вашей Европы въ ея тогдашнемъ развитіи: ея рыцарство, нравы, обычая, юморъ, — словомъ, воплощаетъ практическія понятія и воззрѣнія за міръ, бывшія тогда у людей. Какъ изъ Гомера можемъ мы возсоздать теперь древнюю Грецію, такъ, по прошествіи тысячелѣтій, изъ Шекспира и Данта ясно еще будетъ, что такое была ваша Европа въ вѣрованіяхъ и въ практикѣ. Дантъ далъ намъ ея вѣрованія, ея душу; Шекспиръ далъ вамъ, и столь же благороднымъ образомъ, практику ея, ея тѣло. Да, и по мы должна были имѣть: человѣкъ билъ посланъ для этого, человѣкъ Шекспиръ. Именно въ то время, когда эти рыцарскіе нравы достигли своей высочайшей, послѣдней ступени и готовилась пройти въ болѣе или менѣе быстромъ разложеніи, именно тогда посланъ былъ этотъ другой поэтъ, съ своими проницательными очами, съ своимъ неизмѣнно-свѣжимъ, ноющимъ голосомъ, — пославъ, чтобъ записать ихъ, передать ихъ въ долгую память. Два высоко-одаренные человѣка: Дантъ — глубокій, неотразимый, какъ внутренній огонь земного шара; Шекспиръ — необъятно-широкій, кроткій, всепроницающій, какъ солнце, внѣшній свѣтъ міра. Италія произвела одинъ міровой голосъ; намъ, англичанамъ, выпала честь произвести другой.
Удивительно, какъ случайно человѣкъ этотъ пришелъ къ намъ. Я все думаю: такъ великъ, такъ спокоенъ, такъ совершенно полонъ самъ въ себѣ этотъ Шекспиръ, что еслибъ варвикскій помѣщикъ сэръ Лоси не вздумалъ преслѣдовать его за стрѣльбу дичи на его землѣ, — можетъ быть, мы никогда и не услышали бы о немъ, какъ о поэтѣ! Лѣсъ и небо, простая, тихая, сельская жизнь совершенно бы удовлетворяли этого человѣка. Да и не самъ собою ли также явился этотъ чудный цвѣтокъ, этб воплощеніе всей вашей англійской сущности, которое зовемъ мы вѣкомъ Елизаветы? Дерево Игдразилъ зеленѣетъ и вянетъ по собственнымъ своимъ законамъ: корень его слишкомъ глубокъ для вашихъ изслѣдованій. Однакожъ и зеленѣетъ и вянетъ оно, и каждая вѣтвь и каждый листъ на немъ, по неизмѣннымъ, вѣчнымъ закованъ: даже и какой-нибудь сэръ Томасъ Лоси не является не въ свой настоящій часъ. Да, удивительно! И мало обращаютъ вниманія на то, какъ каждая вещь содѣйствуетъ съ цѣлымъ. Нѣтъ гніющаго листа за дорогѣ, который не составлялъ бы какой-нибудь неразложимой и неизслѣдимой доли въ солнечной и звѣздной системѣ; нѣтъ мысли, нѣтъ слова, нѣтъ дѣла человѣческаго, которыхъ корень не заключался бы во всѣхъ людяхъ и которыхъ дѣйствіе но распространялось бы на всѣхъ людей, все равно, рано или поздно, тайно или явно. Да, все это — дерево: кругообращеніе соковъ и вліяній, взаимное сообщеніе между малѣйшимъ листкомъ и самымъ глубокимъ волокномъ корня и съ каждою крупною или мельчайшею частицею цѣлаго, — дерево Игдразилъ; корни его глубоко лежатъ въ царствѣ Гелы и Смерти; вѣтви его далеко уходятъ въ высочайшее небо!
Можно сказать, что этотъ славный Елизаветинскій вѣкъ, съ своимъ Шекспиромъ, какъ результатъ цвѣтъ всего предшествовавшаго, есть, въ нѣкоторомъ смыслѣ, произведеніе католицизма среднихъ вѣковъ. Средневѣковое воззрѣніе, составлявшее тему Дантовской пѣсни, произвело ту практическую жизнь, которую долженъ былъ Шекспиръ. И тогда, какъ и теперь и во всѣ времена, душою практическихъ дѣйствіе было духовное воззрѣніе, этотъ исходный, коренной пунктъ въ жизни людей. Но тутъ особенно замѣчательно то, что когда явился Шекспиръ, это лучшее произведеніе католицизма, онъ былъ уже давно уничтоженъ, за сколько парламентскіе акты могли уничтожить его. Да, и не смотра за парламентскіе акты, Шекспиръ явился. Съ католицизмомъ ли, или съ чѣмъ инымъ въ то время нужнымъ, природа послала его въ избранное ею время, не заботясь о парламентскихъ актахъ. Короли Генрихи, королевы Елизаветы идутъ своимъ путемъ, а природа — своимъ. Сколько бы ни дѣлали шума парламентскіе акты, въ сущности они незначительны. Какіе акты парламента, какія пренія и его и разныхъ митинговъ вызвали въ бытіе этого Шекспира? Елизаветинскій вѣкъ и вся доблесть, все великолѣпіе его пришли безъ вашего вѣдома: никто изъ васъ не возвѣщалъ о немъ, никто не приготовлялся къ нему. Безцѣнный Шекспиръ былъ добровольнымъ даромъ природы, молча принесеннымъ, молча принятымъ, будто какая незначительная вещь. И, однакожъ, буквально это — безцѣнный даръ. Нехудо бы смотрѣть на вещи также и съ этой стороны.
Хотя господствующее мнѣніе объ этомъ Шекспирѣ вообще походитъ нѣсколько на идолопокловство, однакожъ, въ сущности оно справедливо. Общій голосъ не только нашей страны, но цѣлой Европы, приводитъ къ тому заключенію, что Шекспиръ — первый изъ всѣхъ бывшихъ доселѣ поэтовъ, величайшій умъ, какой когда либо являлся на литературномъ поприщѣ, въ нашемъ пишущемъ мірѣ. Да, ни въ комъ другомъ не вижу я такого проницательнаго взгляда, такой силы мысли, взятой во всѣхъ возможныхъ свойствахъ ея. Это спокойствіе глубины, это кроткое, ясное могущество; всѣ предметы такъ вѣрно и чисто отражаются въ этой великой душѣ, какъ въ спокойномъ, неизслѣдимомъ морѣ. Кто-то замѣтилъ, что въ построеніи Шекспировскихъ драмъ, кромѣ всѣхъ другихъ, такъ называемыхъ «способностей», видѣнъ умъ, одинаковый съ умомъ Бэкона въ его «Novum Organum». Это справедливо, хотя и не для всякаго очевидно. Но стало бы гораздо очевиднѣе, еслибъ каждый изъ насъ попробовалъ, помимо употребленныхъ Шекспиромъ драматическихъ средствъ, достигнуть такихъ же результатовъ! Совершенно отстроенный, готовый домъ кажется именно такимъ, какимъ онъ долженъ быть; словно явился онъ тутъ по собственнымъ своимъ законамъ и по свойству самыхъ вещей, такъ что намъ въ голову не приходитъ грубая и дикая каменоломня. изъ которой онъ вышелъ. А именно это совершенство дома, будто выстроеннаго самою природою, и скрываетъ отъ насъ достоинства зодчаго. Совершеннымъ, — несравненно болѣе совершеннымъ всякаго другого, — можемъ мы назвать Шекспира въ этомъ отношеніи. Онъ соображаетъ, онъ инстинктивно знаетъ всѣ условія того, что онъ дѣлаетъ; онъ знаетъ, и каковы матеріалы и какова его собственная сила и ихъ взаимное отношеніе. Тутъ недостаточно одного бѣглаго взгляда: тутъ нужно глубомысленное освѣщеніе цѣлаго, нуженъ спокойно видящій глазъ; — словомъ, нуженъ великій умъ. Замѣчайте, какъ человѣкъ разсказываетъ ка кое-нибудь нѣсколько сложное происшествіе, котораго онъ былъ свидѣтелемъ, въ какихъ образахъ, въ какой картинѣ передаетъ онъ его: вотъ въ чемъ самая лучшая мѣрка ума человѣка. Какое обстоятельство составляетъ жизненный корень происшествія и, слѣдовательно, должно сдѣлаться рельефнымъ, какое несущественно и должно быть откинутымъ, гдѣ истинное начало его, истинное слѣдствіе и конецъ? Чтобы найти все это, нужна вся сила созерцанія, какая есть въ человѣкѣ. Онъ долженъ понимать вещь; достоинство его изображенія будетъ сообразно съ глубиною его пониманія. Вотъ въ чемъ пробный камень его. Равное соединяется только съ равнымъ. Носится ли зиждительный умъ въ этомъ броженіи и спутанность его становится ли порядкомъ? Можетъ ли этотъ человѣкъ сказать: Fiat lux! Да будетъ свѣтъ! А онъ тогда только можетъ совершить это, когда въ немъ самомъ есть свѣтъ.
Преимущественно великъ Шекспиръ въ томъ, что называю и портретностью, именно изобразительностью людей и вещей, особенно людей. Его величіе въ этомъ истинно поразительно. Я не знаю ничего подобнаго этой спокойной творческой проницательности Шекспира. Если онъ смотритъ на какой предметъ, то предметъ этотъ даетъ видѣть не одну какую нибудь свою сторону, а всю свою внутреннюю сущность; сокровенную тайну всѣхъ свойствъ своихъ: онъ весь разлагается передъ нимъ, какъ передъ всеразлагающимъ свѣтомъ, такъ что онъ насквозь видитъ всю цѣлость его устройства. «Творчество»! А что такое «поэтическое творчество», какъ не глубокое прозрѣніе въ вещи? Слово, которое должно описать вещь, выходятъ само собою только изъ яснаго внутренняго созерцанія вещи. И не очевидны ли также здѣсь нравственность Шекспира, его мужество, простодушіе, терпимость, правдивость, словомъ, вся его побѣдоносная сила и величіе, которыя могутъ торжествовать видъ такими безчисленными преградами? Великъ, какъ міръ! Не изогнутое, искажающее зеркало, отражающее предметы съ своими собственными искаженіями: нѣтъ! совершенно ровное зеркало: а это, но вашему понятію, означаетъ человѣка въ совершенно истинныхъ отношеніяхъ къ людямъ и вещамъ, — правдиваго, настоящаго человѣка. Въ самомъ дѣлѣ, не удивительное ли зрѣлище, какъ эта великая душа беретъ всякаго рода людей и предметы: какого-нибудь Фальстафа, Отелло. Юлія, Коріолана, ставитъ ихъ передъ нами во всей ихъ оконченной цѣлости, съ любовью, съ правдивостью, — всѣмъ равный братъ. Novum Organum и весь умъ, какой найдется въ Бэконѣ, совершенно второстепеннаго свойства съ сравненіи съ этимъ умомъ: земной, матеріальный, бѣдный. Между новыми людьми нѣтъ, въ строгомъ смыслѣ, никого, подобнаго ему. Одинъ Гёте, послѣ Шекспира, напоминаетъ мнѣ о немъ. О немъ тоже можно сказать, что онъ видѣлъ предметъ. О немъ можно сказать то, что онъ самъ говоритъ о Шекспирѣ: «Характеры его похожи за часы изъ чистаго кристалла, такъ что вы видите и теченіе часовъ, и весь механизмъ, ихъ движущій»
Видящій глазъ! Вотъ что открываетъ внутреннюю гармонію вещей, — открываетъ, чего хочетъ природа, какую музыкальную идею вложила природа въ это такъ часто грубое тѣло. Она непремѣнно чего-нибудь хотѣла! Видящій глазъ распознаетъ это что-нибудь. Неужели все это пустыя, презрѣнныя вещи? Вы можете плакать надъ ними, вы можете смѣяться надъ ними; вы можете тѣмъ или другимъ способомъ стать съ ними въ прямыя, естественныя отношенія; вы можете, на худой конецъ, молчать о нихъ. отворотиться сами и отворачивать другихъ отъ нихъ! Въ сущности главный, лучшій даръ поэта, какъ и всѣхъ людей, въ умѣ: чтобы было у него довольно ума Онъ будетъ поэтомъ, если одаренъ умомъ: поэтомъ въ словѣ, или, если у него нѣтъ его, то еще лучше, поэтомъ въ дѣлѣ. Если онъ любитъ писать, то будетъ поэтомъ или въ прозѣ, или въ стихахъ; это зависитъ отъ случайныхъ обстоятельствъ. иногда отъ пустѣйшихъ случайностей, можетъ быть, оттого, что онъ слыхалъ много пѣсенъ въ дѣтствѣ! Но способность распознавать сердце вещей и пребывающую въ нихъ гармонію (ибо все существующее имѣетъ внутреннюю гармонію, иначе оно не могло бы взаимно держаться и существовать) не есть слѣдствіе привычки или случая, а даръ самой природы, первоначальное, коренное свойство героическихъ людей всякаго рода. Поэту, какъ и всякому человѣку, прежде всего скажемъ мы: смотры! Если ты не можешь этого, не къ чему тебѣ нанизывать риѳмы, брянчатъ чувствительностями и называть себя поэтомъ: для тебя тутъ нѣтъ никакой надежды. Если же ты можешь, то, въ прозѣ ли, въ стихахъ ли, въ дѣйствія или въ мышленіи, всюду тебѣ полная надежда. Какой-то чудакъ, школьный учитель, когда приводили къ нему новаго ученика, обыкновенно спрашивалъ: «А увѣрены ли вы, что онъ не глупецъ?» Подобный вопросъ надо бы дѣлать всякому, рекомендуемому за какую бы то ни было должность; дѣйствительно, единственно необходимая справка: «увѣрены ли вы. что онъ не глупецъ?» Впрочемъ, едва ли бываютъ на свѣтѣ люди, которые уже ровно ни къ чему не годятся.
Дѣйствительно, степень провидѣнія, присущаго въ человѣкѣ — вотъ самая вѣрная мѣрка для этого человѣка. Еслибъ мнѣ нужно было опредѣлить преобладающее свойство Шекспира, я сказалъ-бы: величайшій умъ; и, замѣтьте, я все заключаю въ этомъ опредѣленіи. Что такое, собственно, способности? Мы говоримъ о способностяхъ. какъ будто-бы онѣ были одна отъ другой совершенно независимыя, отдѣльныя вещи; какъ будто человѣкъ имѣетъ умъ, потомъ воображеніе, потомъ фантазію и проч., точно такъ-же, какъ онъ имѣетъ руки, потомъ ноги и т. д. Величайшее заблужденіе! И, кромѣ-того, намъ говорятъ еще о духовной, «умственной натурѣ» человѣка, о «нравственной натурѣ» его, какъ будто, опять, нее это раздѣльно и существуетъ каждое само по себѣ. Конечно, можетъ быть, недостаточность языка принуждаетъ насъ къ подобнымъ формамъ выраженія: я очень хорошо знаю, что мы, если хотимъ говорить, то поневолѣ должны выражаться такимъ образомъ. Но слона отъ этого не должны для насъ утверждаться въ вещи. Мнѣ кажется, что отсюда происходитъ то, что ваши понятія объ этомъ предметѣ, большею частію, рѣшительно ошибочны. Мы должны твердо звать и постоянно помнить, что всѣ эти раздѣленія въ сущности одни только названія: что духовная натура человѣка, жизненная сила, пребывающая въ немъ, въ сущности — едина и нераздѣльна; что то, что мы называемъ воображеніемъ, фантазіей, умомъ и т. д., суть только различныя формы одной и той-же познающей силы, нераздѣльно и неразложимо слитыя вмѣстѣ, физіономически родственныя, такъ что если мы знаемъ одну изъ нихъ, то можемъ знать всѣхъ ихъ. Даже самая нравственность, то, что мы называемъ нравственнымъ свойствомъ человѣка, что это, какъ не другая сторона той-же самой жизненной силы, которою онъ существуетъ и дѣйствуетъ? На всякомъ дѣлѣ человѣка лежитъ его физіономія. Вы можете, судя по тому, какъ этотъ человѣкъ поетъ, заключить о томъ, какъ станетъ онъ сражаться: его мужество или недостатокъ мужества видны будутъ въ томъ, какъ онъ произноситъ слова, видны въ его мнѣніяхъ, никакъ не менѣе того, какъ и въ ударѣ, который онъ наноситъ. Онъ есть единое цѣльное, и эта единая, цѣлостная личность обнаруживается въ венъ всѣми этими свойствами.
Будучи безъ рукъ, человѣкъ можетъ имѣть ноги и также ходить; но, замѣтьте, безъ нравственности умъ былъ-бы для него невозможенъ. Совершенно, вполнѣ безнравственный человѣкъ не можетъ ничего знать, ни о чемъ имѣть понятія! Чтобъ знать вещь, то, что собственно называется зялть, человѣкъ долженъ прежде любитъ вещь, симпатизировать съ ней; а это значитъ быть съ ней въ добрыхъ отношеніяхъ (virtuously related). Если въ человѣкѣ нѣтъ правдивости, чтобы во всякомъ случаѣ подавлять свое самолюбіе, если въ немъ нѣтъ мужества, чтобы во всякомъ случаѣ быть твердымъ передъ грозною истиной, какъ можетъ онъ знать? Его свойства, его способности — всѣ онѣ обозначаются въ его званіи. Для злодѣя, для самолюбиваго, для малодушнаго природа съ ея правдою останется навсегда запечатанною книгою; все то, что они могутъ звать о природѣ, пошло, поверхностно, ничтожно и годно для одного только ежедневнаго обихода. Развѣ лисица также чего-нибудь не знаетъ о природѣ? Настолько непремѣнно знаетъ. Она знаетъ, гдѣ водятся гуси. А многимъ-ли больше въ этомъ родѣ знаетъ человѣческая лисица, весьма многочисленная въ мірѣ? Да и надо то еще взять въ соображеніе, что еслибъ у лисицы не было своей особенной, лисьей нравственности, то она не могла-бы знать даже и того, гдѣ водятся гуси, и добираться до нихъ! Еслибъ она проводила свое время въ мрачныхъ, жолчныхъ размышленіяхъ о своемъ жалкомъ положеніи, о дурномъ употребленіи, какое дѣлаютъ изъ нея природа, судьба и другія лисицы и т. д. и еслибъ не было у ней смѣлости, быстроты, практичности и прочихъ свойственныхъ ей лисьихъ способностей и достоинствъ, ей не удалось-бы никогда поймать ни одного гуся. И о лисицѣ можно то-же сказать, что нравственность ея и смыслъ въ объемѣ своемъ совершенно одинаковы; оба они суть различныя стороны одного и того-же внутренняго единства лисьей жизни! На эти вещи стоитъ обратить вниманіе, потому что противоположный, нынѣ господствующій взглядъ за нихъ порождаетъ много заблужденій и вреда.
И потому, если я говорю, что Шекспиръ есть величайшій умъ, то этимъ я сказалъ все о немъ. Но, кромѣ этого, въ шекспировскомъ умѣ есть еще то, что мы никогда не видали, — именно безсознательность ума. Я хочу сказать: это умъ, не подозрѣвающій своей силы. Да, въ немъ гораздо больше силы, нежели сколько онъ самъ знаетъ ее въ себѣ. Новалисъ прекрасно замѣчаетъ, что драмы Шекспира суть въ то-же время какъ-бы произведенія, самой природы: онѣ глубоки, какъ природа. Я нахожу большую истину въ этихъ словахъ. Искусство Шекспира не есть что-нибудь искусственное, придуманное. Самое высшее достоинство его искусства состоитъ не въ планѣ, не въ обдуманности: изъ глубинъ природы растетъ оно сквозь эту благородную, искреннюю душу; душа эта — голосъ самой природы. Самыя позднѣйшія поколѣнія людей будутъ находить въ Шекспирѣ новыя мысли, новыя объясненія ихъ человѣческаго существа, «новыя созвучія съ безконечнымъ устройствомъ Вселенной; найдутъ въ немъ свои позднѣйшія идеи, найдутъ родственность съ высочайшими силами и чувствами человѣка»[1]. Обо всемъ этомъ стоитъ подумать. Величайшая награда, какую природа даетъ простой, искренней, великой душѣ, состоитъ въ томъ, что она дѣлаетъ эту душу частью самой природы. Произведенія такого человѣка, все, что ни дѣлаетъ онъ, какъ онъ полагаетъ, съ величайшею обдуманностью и сознательнымъ стараніемъ, въ сущности, безсознательно растутъ изъ невѣдомыхъ глубинъ его, какъ дубъ выростаетъ на земной груди, какъ образуются горы и рѣки, — съ соразмѣримостью, присущею самимъ законамъ природы, присущею всякой истинѣ. А сколько еще въ Шекспирѣ скрытаго отъ насъ! Его страданія, его молчаливыя, только однимъ имъ знаемыя борьбы, многое, что никогда не было знаемо, никогда не было выговорено: какъ корни, какъ соки и силы, дѣйствующіе подъ землею! Много великаго высказано у него, но умолчаннаго еще больше.
Притомъ, удивительно ясное спокойствіе въ этомъ человѣкѣ. Я не стану осуждать Данта за его несчастія: битва безъ побѣды, но истинная честная битва, — это, главная, необходимая вещь. Но я считаю Шекспира выше Данта: онъ бился также истинно и честно — и побѣдилъ. Не сомнѣвайтесь, у него были свои страданія: одни его сонеты слишкомъ ясно показываютъ, въ какихъ глубокихъ пучинахъ тонулъ и бился за жизнь свою этотъ человѣкъ, и многіе-ли бывали въ такихъ положеніяхъ? Какъ легкомысленно кажется мнѣ наше ходячее мнѣніе, будто Шекспиръ, какъ птица, сидѣлъ на вѣткѣ и пѣлъ себѣ, что ему приходило въ голову, ничего не вѣдая о людскихъ тревогахъ и горестяхъ. Нѣтъ! и ни съ какимъ человѣкомъ не бываетъ такъ. Какъ могъ человѣкъ отъ деревенской стрѣльбы дичи по чужимъ дачамъ дойти до такого трагическаго творчества и не столкнуться на дорогѣ съ страданіями? Или, еще болѣе: какъ-бы могъ этотъ человѣкъ изобразить Гамлета, Коріолана, Макбета, изобразить столько страждущихъ героическихъ сердецъ, еслибы никогда не страдало его собственное героическое сердце? И въ противоположность со всѣмъ этимъ замѣтьте его веселость, его искреннюю, неудержимую любовь къ смѣху! Можно сказать, что если онъ въ чемъ-нибудь впадаетъ въ крайность, такъ это въ смѣхѣ. Огненные укоры, насквозь пронизывающіе, жгучія слова есть въ Шекспирѣ; однакожъ, онъ постоянно сохраняетъ въ нихъ мѣру, никогда не становится онъ, какъ замѣтилъ-бы Джонсонъ, «настоящимъ ненавистникомъ» (a good hater). Но смѣхъ его просто рвется изъ него потоками. Смѣшнѣйшими прозвищами осыпаетъ онъ лица свои, надъ которыми тѣшится, дѣлаетъ съ ними самые комическіе фарсы, можно сказать, стонетъ отъ смѣху. Правда, не всегда бываетъ утонченнымъ этотъ смѣхъ, но зато ужъ всегда самымъ искреннимъ, самымъ простодушнымъ. Но никогда надъ слабостью, надъ несчастіемъ, надъ бѣдностью — никогда! Ни одинъ человѣкъ, который можетъ смѣяться — то, что я называю смѣяться — ни одинъ не станетъ смѣяться надъ этими вещами. На это способенъ только какой-нибудь пустой, дрянной характеръ, старающійся выдать себя за остроумнаго. Смѣхъ означаетъ симпатію; хорошій, настоящій смѣхъ не похожъ за «трескъ хвороста подъ горшкомъ». Даже надъ глупостью, надъ претензіями этотъ Шекспиръ не иначе можетъ смѣяться, какъ съ искреннѣйшимъ добродушіемъ. Неудержимый смѣхъ возбуждаютъ въ насъ Догберри и Вержсъ[2], мы оставляемъ ихъ со взрывами хохота; но мы за самый смѣхъ нашъ любимъ этихъ чудаковъ и отъ всей души желаемъ имъ оставаться безсмѣнными констеблями. Такой смѣхъ, какъ сіяніе солнца на тихомъ, глубокомъ морѣ; онъ дли меня восхитителенъ.
У насъ нѣтъ теперь времени говорить объ отдѣльнымъ произведеніяхъ Шекспира, хотя о нихъ многое еще не высказано. Еслибъ были у васъ разсмотрѣны всѣ его пьесы, какъ, напримѣръ, «Гамлетъ» въ «Вильгельмѣ Мейстерѣ»! Когда-нибудь это будетъ сдѣлано. У Августа Шлегеля есть нѣсколько замѣтокъ объ его историческихъ драмахъ: о «Генрихѣ V» и другихъ; замѣтки эти заслуживаютъ вниманія. Онъ называетъ ихъ въ нѣкоторомъ родѣ національнымъ эпосомъ. Марльборо говорилъ, что онъ изъ всей англійской исторіи знаетъ только то, что читалъ въ Шекспирѣ. Всмотритесь въ эти драмы, вы увидите, что, дѣйствительно, немного есть столь достопамятныхъ твореній. Великія, преобладающія черты схвачены въ нихъ удивительно; все округляется само собою, словно въ какомъ-то ритмическомъ сочетаніи — эпически, какъ говоритъ Шлегель; эпическимъ бываетъ всякій образъ, выводимый великимъ мыслителемъ. Много превосходныхъ вещей въ этихъ историческихъ драмахъ, которыя всѣ вмѣстѣ, дѣйствительно, составляютъ одну, цѣльную, превосходную вещь. Эта битва при Аженкурѣ кажется мнѣ удивительнымъ совершенствомъ въ своемъ родѣ. Изображеніе обѣихъ враждебныхъ армій; утомленные, измученные англичане; битва начинается — страшный, роковой часъ; и потомъ это безстрашное мужество: — «Эй, вы, добрые мужички (yeomen), которыхъ кости сдѣланы въ Англіи!»
Въ этомъ крикѣ чувствуется благородный патріотизмъ, вовсе не похожій на «равнодушіе», какое иногда приписываютъ Шекспиру. Настоящее англійское сердце, спокойное, твердое, дышетъ впродолженіе всего дѣла, безъ шума, безъ крика, — и тѣмъ лучше. Тутъ слышится тонъ, похожій на звукъ стали, Въ этомъ человѣкѣ была сила для страшныхъ ударовъ, еслибъ былъ онъ принужденъ къ тому!
Что касается шекспировскихъ произведеній вообще, то я думаю, что мы не имѣемъ въ нихъ полнаго его отраженія, не имѣемъ его даже въ той степени, въ какой обыкновенно бываетъ это со многими. Произведенія его — не болѣе, какъ окна, сквозь которыя мы можемъ кое-что усматривать изъ міра, бывшаго въ немъ. Всѣ произведенія его кажутся сдѣланными болѣе или менѣе на скорую руку, несовершенными, писанными въ тѣсныхъ обстоятельствахъ, и едва только передаютъ кой-какія черты изъ полнаго выраженія того человѣка. Въ нихъ есть мѣста, которыя озаряютъ васъ, какъ великолѣпіе неба; есть потока лучей, которые освѣщаютъ сокровеннѣйшую сущность предметовъ. «Правда, правда!» говорите вы. «Однажды и навсегда сказано; для всякой открытой души, гдѣ бы и когда бы на была она, это навсегда будетъ правдой!» Такіе внезапные потоки лучей даютъ намъ, однакожъ, чувствовать, что вещество, окружающее ихъ, не даетъ лучей, что вещество это отчасти временное, условное. Увы! Шекспиръ долженъ былъ писать для своего театра «Глобуса»; великая душа его должна была отливать себя въ эту, а не въ какую иную форму. И съ нимъ было то же, что бываетъ со всѣми нами. Никто не можетъ дѣйствовать внѣ условій. Нельзя скульптору поставить передъ нами всю свою задушевную, свободную мысль, а только ту мысль, которую онъ можетъ перевести въ данный камень, данными инструментами. Все, что имѣемъ мы вообще отъ поэта ли, отъ человѣка-ли, суть только disjecta membra, — разбросанные члены.
Всякій, кто станетъ смотрѣть на Шекспира мыслящимъ образомъ, увидитъ, что этотъ человѣкъ обладалъ глубочайшимъ провидѣніемъ И этому человѣку природа казалась божественною, невыразимою. «Мы изъ того же вещества, что сны!» Немногіе читаютъ съ размышленіемъ эту надгробную надпись его[3] въ Вестминстерскомъ Аббатствѣ; а она исполнена глубокаго смысла, какъ слово провидца. Мы назвали Данта мелодическимъ представителемъ средневѣковаго воззрѣнія. Не можемъ ли мы назвать Шекспира несравненно болѣе мелодическимъ представителемъ человѣчества всѣхъ временъ? Нѣтъ въ немъ узкаго суевѣрія, нѣтъ мрачнаго аскетизма, нетерпимости, нѣтъ фанатической жестокости: напротивъ, онъ половъ сознанія, на сколько оно можетъ только проникнуть въ душу человѣка, — сознанія, что неисчислимая сокровенная красота и божественность присущи всей природѣ? Мы скажемъ даже, что изъ этого Шекспира восходитъ какой-то міровой гимнъ! Я не могу, подобно нѣкоторымъ, назвать Шекспира «скептикомъ»: ихъ вводитъ въ заблужденіе его равнодушіе въ пуританскимъ спорамъ его времени. Нѣтъ, не равнодушенъ онъ къ отечеству, хотя и мало говорятъ о своемъ патріотизмѣ; не скептикъ онъ, хотя и мало говоритъ о своемъ убѣжденіи. Такое «равнодушіе» происходило отъ его величія: все его сердце исполнено было своего собственнаго, безпредѣльнаго мірового созерцанія; всѣ-же обыкновенныя пуританскія пренія его времени, составляя высочайшую важность для другихъ, для него не имѣли никакого значенія.
Но называйте это, какъ хотите, а не дивное ли, не лучезарное ли украшеніе нашей жизни принесъ намъ этотъ человѣкъ? Что касается до меня, я чувствую, что, дѣйствительно есть что-то удивительное, что такой человѣкъ былъ на вашей землѣ. Не глазъ ли онъ всѣмъ намъ, — благодатный носитель свѣта? И въ сущности не къ лучшему ли это можетъ быть, что Шекспиръ, этотъ во всѣхъ отношеніяхъ не сознававшій себя человѣкъ, вовсе не сознавалъ своего высшаго значенія? И въ этомъ не былъ ли онъ выше Магомета? Да, выше и несравненно обильнѣе послѣдствіями. Убѣжденіе Магомета въ своемъ высочайшемъ значеніи было въ сущности заблужденіемъ и до сихъ поръ предстоитъ вамъ запутанное неотрѣшимими заблужденіями, влача за собою такую путаницу басенъ, всякаго вздора, нетерпимости. Даже въ самой Аравіи Магометъ, какъ я полагаю, давно ужъ выдохнется, износится и совершенно выйдетъ изъ употребленія, тогда какъ этотъ Шекспиръ, этотъ Давтъ всегда останутся юными, тогда какъ этотъ Шекспиръ навсегда, и въ самой Аравіи и въ другихъ странахъ, сохранитъ за собою право быть мелодическимъ представителемъ человѣчества за долгія, безконечныя времена! Если сравнить его съ другими вамъ извѣстными пѣвцами, даже съ Гомеромъ и Эсхиломъ, почему не можетъ онъ, по правдивости своей и всеобщности, существовать подобно имъ? Онъ искрененъ, какъ они; какъ они, глубоко проникаетъ во всеобщее и непреходящее! Что касается до Магомета, то, я думаю, для него лучше было бы не имѣть столько самосознанія. Увы! бѣдный Магометъ! Все, что сознавалъ онъ, было однимъ заблужденіемъ, вздоромъ и пошлостью. И всегда такъ. И въ немъ также истинно великое было безсознательно, — именно то, что онъ былъ дикимъ арабскимъ львомъ пустыни, то, что онъ высказалъ своимъ великимъ громовымъ голосомъ, — не словами, которыя онъ считалъ великими, — а дѣлами, чувствами, своею исторіею: они были велики! Его Коранъ сталъ глупой книгой, сборникомъ нелѣпостей! И здѣсь великій человѣкъ, какъ всегда, есть сила природы: все, что въ немъ есть истинно великаго, исходитъ изъ неизслѣдимыхъ глубинъ.
Прекрасно! И вотъ этотъ бѣдный варвикскій крестьянинъ сдѣлался наконецъ содержателемъ театра и могъ уже существовать, не прося милостыни; графъ Соутгамптонъ оказывалъ ему нѣкоторую благосклонность, а сэръ Томасъ Лоси — вѣчная благодарность ему за это! — хотѣлъ его посадятъ въ рабочій домъ. Когда онъ жилъ между нами, мы не признали его за великаго человѣка…. Но, несмотря за то жалкое состояніе, въ какомъ находится у васъ почитаніе героевъ, посмотрите, чѣмъ этотъ Шекспиръ теперь сталъ у васъ. Какого англичанина, сколько милліоновъ англичанъ не согласились бы мы выдать скорѣе, нежели этого стратфордскаго скромнаго жителя? Нѣтъ такого сословія лордовъ, за которое мы рѣшалась бы уступать его. Онъ есть самое высочайшее, что мы произвели. Ради чести нашей между иностранными націями, не рѣшалась бы мы даже скорѣе отказаться отъ нашего богатства, нежели отъ него — лучшаго украшенія вашей домашней англійской жизни? Подумайте, еслибъ васъ спросила: «хотите вы, англичане, уступить ваши индѣйскія владѣнія или вашего Шекспира?» Вопросъ былъ бы, въ самомъ дѣлѣ, очень важный. Оффиціальныя особы, конечно, отвѣчала бы на него оффиціальнымъ языкомъ; но мы, съ своей стороны, не вынуждены ли бы отвѣтить такъ: «съ индѣйскими ли владѣніями, или безъ нихъ, но безъ Шекспира мы не можемъ обойтись. Индѣйскія владѣнія, во всякомъ случаѣ, когда нибудь отойдутъ отъ васъ; но этотъ Шекспиръ никогда во отойдетъ отъ васъ, онъ всегда останется съ нами…. Нѣтъ, мы не можемъ отдать вашего Шекспира!»
Но оставимъ духовныя его стороны и посмотримъ на него, какъ на обиходное, осязаемое, полезное, — словомъ, практическое владѣніе. Пройдетъ немного времена, и Англія, этотъ островъ нашъ, будетъ заключать въ себѣ одну лишь небольшую частичку англичанъ: въ Америкѣ, въ Новой Голландіи, на Западѣ, на Востокѣ, до самыхъ антиподовъ, англо саксонское племя покроетъ собою великія пространства земного шара. Что же будетъ сдерживать всѣхъ ихъ въ единую націю, — сдерживать такъ, что они не разъединятся, не станутъ сражаться между собой, а будутъ жить въ мирѣ, въ братскомъ общеніи, помогая другъ другу? Вотъ величайшая практическая задача, надъ которою стоитъ подумать всѣмъ нашимъ властямъ и правительствамъ. Что разрѣшитъ ее? Парламентскіе акты и первые министры не могутъ разрѣшить ее. На сколько парламентъ могъ отдѣлить отъ насъ Америку, она отдѣлилась отъ насъ. Не называйте этого фантастическимъ: въ этомъ много дѣйствительнаго. Есть у насъ одинъ англійскій король, котораго не могутъ лишить престола ни время, ни обстоятельства, ни парламентъ, никакія будущія устройства парламента. Этотъ король-Шекспиръ! Не сіяетъ ли онъ въ вѣнчанномъ величествѣ надъ всѣми нами, какъ благороднѣйшій, какъ благодушнѣйшій и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ могущественнѣйшій изъ всѣхъ возможныхъ символовъ союза, — неразрушимый, дѣйствительно, гораздо болѣе драгоцѣнный въ этомъ отношеніи, чѣмъ всѣ другіе, союзы и договоры? Мы можемъ представить себѣ его высоко сіяющимъ надъ всѣми англійскими народами. Изъ Парамати, изъ Нью-Іорка, откуда бы вы было и подъ какими бы ни было городскими устройствами, англійскіе мужчины к женщины станутъ говорить другъ другу: «Да, этотъ Шекспиръ нашъ: мы произвели его, мы думаемъ и говоримъ имъ, мы одной крови, одной породы съ нимъ» Самый простой политическій смыслъ можетъ, если ему угодно, подумать объ этомъ.
Да, истинно великое дѣло для націи имѣть высказанное слово, — великое дѣло для нея, если она произвела человѣка, который мелодически выговоритъ сердце ея. Италія, бѣдная Италіи лежитъ раздробленная, разъединенная: даже въ протоколахъ и договорахъ не существуетъ ея единства, — и, однакожъ, эта благородная Италія въ сущности едина. Италія произвела своего Данта, Италія можетъ говорить. Не всякая страна имѣетъ голосъ генія, чтобъ слышали, ее всѣ люди и всѣ времена.