Пожалуй, ничто так непосредственно не говорит в пользу высокого состояния цивилизации Китая, как почти невероятная численность его населения, которое, по показанию Гюцлаффа, определяется ныне в 367 миллионов жителей[1]. Ибо во все времена и во всех странах, говоря вообще, цивилизация и прирост населения идут нога в ногу.
Назойливое рвение, с каким иезуитские миссионерства XVII и XVIII столетий внушали этому древнейшему народу свои собственные, сравнительно новые вероучения, и суетное стремление отыскать у него ранние зачатки последних — все это не позволило миссионерам основательно изучить господствующее в стране вероисповедание. Бог почему Европа только в наши дни приобрела некоторое знакомство с религиозным положением Китая. Именно, мы знаем, что там существует прежде всего национальный культ природы, которому преданы все и который восходит к древнейшим временам, — по-видимому, к тем временам, когда еще не был известен огонь, почему животные и приносились в жертву сырыми. К этому культу относятся жертвы, публично приносимые императором и важными сановниками в известные периоды времени или же после великих событий. Они преимущественно посвящаются голубому небу и земле, первому — в зимнее, а последней — в летнее солнцестояние; а кроме того, — всевозможным силам природы: морю, горам, рекам, ветрам, грому, дождю, огню и т. д., причем каждая из этих стихий представлена известным гением, который имеет многочисленные храмы. Такие храмы, с другой стороны, есть и у гения всякой провинции, города, деревни, улицы, даже семейного склепа, — иной раз даже и у гения-покровителя торговой лавки; конечно, на долю последних гениев приходится лишь частный культ. Культ же государственный, кроме указанных категорий, воздается еще великим прежним царям, основателям династий, затем героям, т. е. всем тем, кто своим словом или своим делом оказал благодеяние человечеству (китайскому). И у них имеются храмы; у одного Конфуция их 1650. Вот отчего, значит, мы встречаем по всему Китаю множество небольших капищ. С культом героев находится в связи частный культ, который всякая знатная фамилия воздает своим предкам на их могилах. Кроме этого всеобщего культа природы и героев, существует в Китае, и притом более в догматических целях, три других вероучения. Во-первых, учение Таосси, основанное Лаотзе, одним из старших современников Конфуция. Оно представляет собою учение о разуме, как о внутреннем миропорядке вселенной, или врожденном начале всех вещей, как о великом единстве, кровельном венце (Таики), поддерживающем все стропила и все-таки находящемся выше их (собственно, это — всепроникающая мировая душа) и о Тао, т. е. о пути, подразумевается, к спасению, т. е. к искуплению от мира и его скорбей. Характеристику этого учения, по его первоисточнику, дал нам в 1842 г. Станислав Жюлиен в своем переводе Laotseu Taoteking; из него мы видим, что смысл и дух учения Тао вполне совпадает с буддизмом. Тем не менее, секта эта, по-видимому, отступила на задний план, и учителя ее, «таосси», совсем потеряли свое влияние. Во-вторых, мы находим в Китае мудрость Конфуция, которой особенно преданы ученые и государственные люди; судя по переводам, это — пространная, богатая общими местами и по преимуществу государственная мораль, которая не опирается и на какую метафизику и в которой есть что-то специфически-плоское и скучное. Наконец, для большой массы народа существует возвышенное и любвеобильное учение Будды, имя которого или, скорее, прозвище, выговаривается в Китае, как Фо или Фу (Fuh), тогда как в Татарии «победоносно совершенный» чаще слывет под своим фамильным именем Шакиа Муни или также Буркхан-Бакши; у бирманцев же и на Цейлоне, чаще всего называется он Го́тама, также Татха̀гата, первоначальное же имя его — принц Сиддха̀рта[2]. Эта религия, которая как по своему внутреннему совершенству и истинности, так и по наибольшему числу своих исповедников, должна считаться первенствующей на земле, господствует в большей части Азии и насчитывает, согласно новейшему исследователю Spence Hardy, 369 миллионов верующих, т. е. несравненно более, чем всякая другая религия. Названные три религии Китая, из которых самая распространенная, буддизм, существует — что̀ весьма говорит в его пользу — безо всякой поддержки со стороны государства, исключительно собственной силой, — далеко не враждебны одна другой и спокойно уживаются между собою; быть может, даже, влияя одна на другую, они сохраняют между собою известное согласие, так что в Китае сложилось даже нечто вроде поговорки, что «три религии — это одна религия». Император, по званию своему, исповедует все три; однако, многие императоры, вплоть до новейшего времени, была специально преданы буддизму; об этом свидетельствует уже их глубокое почтение перед Далай-Ламой и даже перед Тешу-Ламой, которому они беспрекословно уступают первенство. Все эта три религии не имеют ни монотеистического, ни политеистического характера, и, по крайней мере, буддизм не сроден в то же время и пантеизму, так как Будда не признавал теофанией такого мира, который погряз в грехах и страданиях и существо которого, всецело обреченное смерти, держится на краткий срок лишь в силу того, что одно пожирает в нем другое. Вообще, слово «пантеизм» заключает в себе, собственно говоря, противоречие, означая понятие, которое само себя уничтожает и которое людьми серьезными никогда ни за что другое и не принималось, как за вежливый оборот речи; вот почему и даровитым проницательным философам прошлого столетия никогда не приходило на ум не считать Спинозу атеистом из-за того только, что он именует мир словом «Deus»; открытие же того, что он будто бы не был атеистом, выпало на долю ничего, кроме пустых слов, не знающим балаганным философам нашего времени, которые немало гордятся этим и потому толкуют об акосмизме, — забавный народец! Я же позволяю себе дать совет: сохраняйте за словами их значение и там, где вы разумеете что-либо иное, употребляйте и другое слово, и потому называйте мир — миром, а богов — богами.
Европейцы, старавшиеся изучить религиозное положение Китая, как это обыкновенно бывает и как в аналогичных случаях это делали уже греки и римляне, прежде всего обращали внимание на точки соприкосновения с вероучением их собственной отчизны. А так как в их мировоззрении, понятие религии почти совпадает с понятием теизма, по крайней мере, столь тесно срастается с ним, что отделить их было бы нелегко; так как, помимо того, в Европе, до ближайшего знакомства с Азией, ради аргумента e consensu gentium, распространено было весьма ложное мнение, будто все народы, населяющие землю, чтут единого, или по крайней мере, высшего Бога и Творца мира[3], и так как, наконец, они находились в стране, где видели храмы, жрецов, множество молелен и частое исполнение религиозных обрядов, — то они и выработали себе предвзятое убеждение, что и здесь надо во что бы то ни стало найти теизм, хотя бы и в очень своеобразной форме. Когда же они увидели себя обманутыми в своих ожиданиях и нашли, что в стране не имеют ни малейшего понятия о подобных вещах и не имеют даже слов для их выражения, то духу, которым проникнуты были их исследования, вполне соответствовало, что их первые известия об упомянутых религиях сводились к указанию больше на то, чего они не заключают в себе, чем на их положительное содержание, в котором, сверх того, европейским умам и разобраться было бы трудно по многим причинам, — например, уже потому, что они воспитаны в оптимизме, в Китае же, напротив, на самое бытие смотрят, как на зло, и в мире видят поприще, на которое лучше было бы совсем не выступать; или потому, что как буддизму, так и индуизму свойствен глубокий идеализм,— мировоззрение, которое в Европе известно лишь в качестве едва ли серьезного парадокса некоторых ненормальных философов, в Азии же воплощено даже в народном веровании, — в Индостане оно повсюду распространено в виде учения о Майе, а в Тибете, резиденции буддийской религии, проповедуется даже вполне всенародно: дело в том, что при больших торжествах там исполняют еще религиозную комедию, представляющую Далай-Ламу в препирательстве с верховным дьяволом: первый защищает идеализм, второй — реализм, причем дьявол, между прочим, говорит: «что воспринимается пятью источниками всякого познания (чувствами), не обман, а то, чему вы учите, — ложь»; после продолжительного диспута дело, наконец, решается игральными костями; реалист, т. е. дьявол, проигрывает и изгоняется при общих насмешках[4]. Если не упускать из виду всех этих коренных различий в самом мировоззрении Европы и Азии, то простительным и даже естественным покажется то обстоятельство, что европейцы при изучении азийских религий останавливались прежде всего на отрицательной, — в сущности, далекой от самого предмета точке зрения, отчего мы и находим в этой области множество мнений, которые однако совсем не способствуют положительному изучению вопроса; и все они сводятся к тому, что буддистам и китайцам монотеизм, — это исключительно-иудейское, бесспорно, вероучение, — вообще чужд. Например, в «Lettres édifiantes» (édit. de 1819, Vol. 8, p. 46) говорится: «Буддистов, мнение которых о переселении душ было повсюду принято, обвиняют в атеизме» и в «Asiatic Researches», Vol. 6, p. 255: «религия бирманцев (т. е. буддизм) рисует их нам, как нацию уже значительно вышедшую из грубости дикого состояния и подвластную во всех делах жизни сильному влиянию религиозных мнений; но при этом они не имеют никакого понятия о Высшем Существе, Творце и Вседержителе вселенной. Несмотря на это, моральная система, выраженная в их мифологии, быть может, не менее хороша, чем любая из тех, которые исповедуют господствующие в человечестве религиозные учения». Там же, на стр. 258: «Последователи Готамы (т. е. Будды), точно говоря, атеисты». Там же, на стр. 180: «Секта Готамы считает веру в некое божественное Существо, сотворившее мир, в высшей степени нечестивой (impious)». Там же, на стр. 268, Буханан сообщает, что Царадо, или верховный жрец Буддистов в Аве, Атули, в рассуждении о своей религии, которое он вручил одному католическому епископу, к шести пагубным ересям причислял и то учение, будто «есть Существо, которое сотворило мир и все вещи в мире и которое одно достойно поклонения». Совершенно то же самое рассказывает Sangermano в своем «Description of the Burmese empire», Rome 1833, p. 81; и он заканчивает перечисление шести тяжких ересей словами: «последний из этих обманщиков учил, что есть какое-то Высшее Существо, Творец мира и всех вещей в нем, и что только Он один достоин поклонения» (the last of these impostors taught that there exists a Supreme Being, the Creator of the World and all things in it, and that he alone is worthly of adoration). И Кольбрук в своем «Essay on the philosophy of Hindus», помещенном в Transactions of the R. Asiat. Society, Vol. 1, и перепечатанном также в его «Miscellaneous essays», говорит на стр. 236: «секты Йаины и Будды, действительно, атеистичны, так как они не признают Творца мира, или высшего правящего Провидения». Равным образом И. И. Шмит в своих «Исследованиях о монголах и тибетянах», на стр. 180, говорит: «Система буддизма не знает вечного, несотворенного, единого божественного Существа, которое было до века и сотворило все видимое и невидимое; эта идея совершенно чужда ей, и в буддистских книгах мы не находим ни малейшего следа ее». Мы видим также, что ученый синолог Мориссон в своем «Chinese Dictionary», Macao, 1815 и сл. г., Vol. 1, на стр. 217, старается найти в китайских догматах следы какого-нибудь бога и готов истолковать в возможно благоприятном для себя смысле все, что, по-видимому, указывает на это; но в конце концов он признается, что ничего определенного в этом отношении найти нельзя. Там же, на стр. 268, при объяснении слов: Thung и Tsing т. е. покоя и движения, на которых зиждется китайская космогония, он возобновляет свою попытку и заключает ее словами: «вероятно, невозможно оправдать эту систему от обвинения в атеизме». Еще в недавнее время Upham в своей History and Doctrine of Buddhism, Lond. 1829 на стр. 102 сказал: «Буддизм рисует нам такой мир, в котором нет морального владыки, правителя или Творца». И немецкий синолог Нейманн в своем трактате, подробное заглавие которого приведено ниже на стр. 10, 11 говорит: «Китай, в языке которого ни магометане, ни христиане не нашли слова, которым можно было бы выразить теологическое понятие божества…» «Слова: Бог, душа, дух, как что-то независимое от материи и по своему произволению властвующее над нею, китайскому языку совсем не знакомы»… «Так тесно сросся этот круг идей с самым языком, что первый стих из «Бытия», без пространных описательных оборотов, невозможно перевести по-китайски так, чтобы он звучал действительно по-китайски». Вот почему сэр Джордж Стаунтон издал в 1848 г. книгу под заглавием: «Исследование о надлежащем способе, как при переводе Св. Писания на китайский язык обозначать слово Бог» (An inquiry into the proper mode of rendering the word God in translating the Sacred Scriptures into the Chinese language)[5].
Все эти указания и ссылки должны только подготовить читателя к нижеследующему высоко-замечательному месту, сообщение которого и является целью настоящей рубрики; до сих же пор я старался выяснить точку зрения, с которой производились упомянутые исследования восточных религий и,таким образом, показать их отношение к самому существу дела. Когда европейцы производили в Китае свои исследования указанным выше путем и в разъясненном выше направлении, постоянно обращая свои вопросы на высший принцип всех вещей, на силу, правящую миром, и т. д., то их часто отсылали к тому понятию, которое выражается словом «Тьэн» (по-английски T’hёen). Ближайшее значение этого слова: «небо», как определяет и Моррисон в своем словаре. Но достаточно известно, что его употребляют и в метафорическом смысле, и тогда оно получает некоторый метафизический смысл. Уже в «Lettres édifiantes» (édit. de 1819, Vol. 11, p. 461) мы находим относительно этого такое объяснение: «Hing-tien — материальное и видимое небо; Chin-tien — духовное, невидимое». И Зоннерат в своем «Путешествии в Ост-Индию и Китай»; книга 4, гл. 1, говорит: «когда иезуиты заспорили с другими миссионерами, означает ли слово Тьен небо или Бога, китайцы решили, что пришельцы — народ беспокойный, и прогнали их в Макао». Во всяком случае, европейцы могли надеяться, что только с этим словом откроется для них след той аналогии между китайской метафизикой и их собственной верою, которую они столь упорно разыскивали; без сомнения, именно такого рода исследования и привели к результату, о котором мы читаем в статье, озаглавленной «Китайская теория творения» и помещенной в «Asiatic Journal» Vol. 22. Anno 1826. По поводу упоминаемого в ней Чу-фу-тзе, прозываемого также Чу-хи (Tschu-hi) замечу, что он жил в XII столетии нашей эры и пользовался среди китайских ученых наибольшей славой; так, он собрал и привел в систему всю мудрость своих предшественников. Произведение его легло в основу современного китайского преподавания, и авторитет его пользуется величайшим значением.
Итак, в упомянутом месте сказано, на стр. 41 и 42: «Казалось бы, что слово «Тьен» означает высшее между великими» или: «превыше всего, что есть великого на земле»; однако в повседневной речи неопределенность его смысла несравненно превосходит неопределенность слова: «небо» в европейских языках»…
«Чу-фу-тзе говорит: «что̀ на небе находится некий человек (т. е. некое разумное существо), который там судит о преступлениях и вершает, — это такая вещь, о которой совсем бы не следовало говорить; но, с другой стороны, не следует утверждать и того, что вовсе нет ничего такого, что контролировало бы свыше подобные вещи».
«Тот же писатель, спрошенный о сердце неба, — сознательно оно или нет, дал следующий ответ: «не следует говорить, что дух природы лишен интеллекта; но он не имеет сходства с мышлением человека»…
«Согласно одному из их авторитетов, Тьен называется владыкою или правителем (Чу), сообразно понятию высшей власти; другой же выражается об этом так: «если бы небо (Тьен) не обладало целесообразным духом, то возможно было бы, чтобы лошадь рождалась от коровы и персиковое дерево давало цвет груши». С другой стороны говорится, что дух неба должно выводить из того, что́ есть воля в человечестве!» (Знаком восклицания английский переводчик хотел выразить свое изумление). Привожу и текст:
«The word Teen would seem to denote «the highest of the great» or «above all what is great on earth»: but in practise its vagueness of signification is beyond all comparison greater, than that of the term Heaven in European languages… Choo-foo-tze tells us that «to affirm, that heaven has a man (i. e. a sapient being) there to judge and determine crimes, should not by any means be said; nor, on the other hand, must it be affirmed, that there is nothing at all to exercise a supreme control оver these things».
The same author being ask’d about the heart of heaven, whether it was intelligent or not, answer’d: it must not be said that the mind of nature is unintelligent, but it does not resemble the cogitations of man…
According to one of their authorities, Teen is call’d ruler or sovereign (choo), from the idea of the supreme control, and another expresses himself thus: «had heaven (Teen) no designing mind, then is must happen, that the cow might bring forth a horse, and on the peach-tree be produced the blossom of the pear». On the other hand it is said, that the mind of Heaven is deducible from what is the Will of mankind!»
Совпадение этого последнего вывода с моим учением до того бросается в глаза, до того поразительно, что если бы это место не было напечатано спустя целых восемь лет после появления моего произведения, то многие не преминули бы сказать, что я почерпнул основную свою мысль из него. Ибо, как известно, против новых мыслей существуют три главных оружия: пренебрежение, отвержение и, наконец, утверждение, что это было уже давно сказано. Но независимость моей основной мысли от упомянутого китайского авторитета, в силу приведенных оснований, несомненна: надеюсь, мне поверят, что я не знаю китайского языка и, следовательно, не имею возможности, для собственного пользования, черпать мысли из неизвестных другим китайских оригиналов. Дальнейшие справки указали мне, что приведенное место, очень вероятно, или почти наверное, взято из китайского словаря Моррисона, где его можно отыскать под знаком Тьен — у меня только нет возможности проверить это[6].
В «Журнале исторической теологии» Ильгена, т. 7, 1837 г., помещена статья Неймана: «Натурфилософия и философия религии, китайцев по произведению Чу-хи»; в ней, с 60 по 63 стр., встречаются места, которые имеют, очевидно, общий источник с местом, приведенным выше из «Asiatic journal». Но изложены они с обычной для Германии неопределенностью, которая исключает возможность ясного понимания. Кроме того, заметно, что переводчик Чу-хи не вполне понимал свой текст; впрочем, этого не следует ставить ему в упрек — ввиду огромных трудностей, представляемых этим языком для европейцев, и недостатка в пособиях. Во всяком случае, эта статья не дает нам желательных разъяснений. Мы должны поэтому утешать себя надеждой, что при теперешнем более свободном общении с Китаем, кто-либо из англичан даст нам когда-нибудь более точные и основательные сведения о приведенном догмате, который дошел до нас с такой достойной сожаления краткостью.