[144]
Заключение.
К перечисленным в этом сочинении, бесспорно, разительным подтверждениям, которые дали моей теории, со времени ее появления, но независимо от нее эмпирические науки, примыкают, без сомнения, многие другие, не дошедшие до моего сведения: как ничтожна, в самом деле, та часть деятельно культивируемой на всех языках естественнонаучной литературы, на изучение которой достает времени, досуга и терпения у отдельной личности! Но уже и приведенное выше дает мне уверенность в том, что время для моей философии созрело; и сердце мое наполняется радостью, когда я вижу, как с течением лет эмпирические науки мало-помалу выступают достоверными свидетельницами в пользу учения, о котором «профессиональные философы» (это характерное прозвище и даже звание «философского ремесла» некоторые из них наивно присваивают себе сами), — о котором, говорю я, они в продолжение семнадцати лет хранили государственно-мудрое, ненарушимое молчание и о котором писать они предоставляли непосвященному в их политику Жан Полю[1]. Ибо хвалить его казалось им опасным, порицать же, по зрелом обсуждении, не вполне удобным, а разоблачать перед публикой, непричастной к «профессии и ремеслу», что можно весьма серьезно философствовать, не будучи ни непонятным, ни скучным, — этого они тоже не считали особенно нужным; чего же ради стали бы они компрометировать себя моим учением, когда молчание позволяет карт не раскрывать? Излюбленный же метод замалчивания, это испытанное средство против заслуг был у них как раз под руками. Вот они и порешили между собою, что по обстоятельствам данного времени моя философия не особенно пригодна для преподавания с кафедры, а это, конечно, по их глубокому убеждению, является бесспорно-истинной и последней целью всякой философии; так что если бы с высот Олимпа снизошла сама истина, сверкающая наготою, но принесла бы с собою такие дары, которые найдены были бы несоответствующими требованиям времени и видам высшего начальства, то господа представители «профессии и ремесла», право, не стали бы терять времени с этой бесстыжей нимфой и, наговорив ей кучу комплиментов, с возможной поспешностью спровадили бы ее обратно на родной Олимп, и затем, наложив на [145]свои уста персты молчания, как ни в чем не бывало, продолжали бы сидеть за своими компендиями. Ибо действительно, кто вступает в любовную связь с этою нагою красотою, с этой обольстительной сиреной, с этой невестой-бесприданницей, тот должен отказаться от счастья быть государственным философом, философом кафедры. Он будет, если далеко зайдет, философом — чердака. Но зато вместо публики из студентов, чающих заработка и куска хлеба, у него будет публика из редких, избранных, мыслящих людей, которые, скудно рассеянные среди бесчисленной толпы, разрозненные между собою потоком времени, кажутся почти игрой природы. А из дали времен приветствует его благодарное потомство. И люди, воображающие, что тому, кто однажды созерцал лик истины, возможно ее покинуть, от нее отречься, ее исказить ради их растленной похвалы, ради их чиновничьих мест или денег, ради их чина надворного советника, — эти люди вероятно даже не подозревают, как прекрасна и желанна истина, как радостно идти вослед за нею, какое наслаждение кроется в обладании ею. Нет, лучше шлифовать очки, как Спиноза, или носить воду, как Клеанф! Пусть же они и впредь держат себя, как им заблагорассудится: в угоду «ремеслу» истина не станет другой. Это верно, что серьезная философия переросла университеты, в которых науки находятся под опекою государства. Но быть может, дело дойдет до того, что философию причислят к тайным наукам, а в это самое время ее карикатура, прославленная «ancilla theologiae» университетов, скверная копия со схоластики, для которой высшим критерием философской истины служит катехизис государственного вероисповедания, тем громче будет звучать в аудиториях. «You, that way; we, this way»[2]. — Shakesp. L. L. L. the end.
