Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух
М.: Институт русской цивилизации, 2011.
О влиянии внешней политики на внутреннюю править
Ни миллионы войска, которые в продолжение сорока лет собирались на службу не России, а мнимому европейскому порядку и европейской политике, ни миллиарды денег, употребленные на их содержание, ни потеря лучших вещественных и духовных сил, вынимавшихся насильно из внутреннего кругообращения, не причиняли нам столько вреда, как нравственное влияние внешней нашей политики на внутреннюю и управление России по западным явлениям.
Внимание наше обращалось исключительно на Запад, и все делалось, или лучше, переделывалось у нас по его образцу, все измерялось его мерою, все обсуждалось по его кодексу, все ценилось по его таксе, все зависело от европейских воззрений, все подчинялось европейским отношениям.
Нечего говорить, что последний бродяга европейский — не только министр, журналист — значил у нас больше всякого высшего ума отечественного, и с мнением его не смел входить в состязание самый отличный русский талант. Как принят был Кюстин, возблагодаривший достойно за оказанные ему почести? Русские ордена, розданные австрийским доброжелателям, обратились в пословицу в Австрии и Германии. Прусских вахмистров, приезжавших в Петербург с каким-то поздравлением, угощали чуть не за гофмаршальским столом. Недавно Гизо написал, говорит, какое-то письмо к княгине Ливень, которое произвело большое впечатление! Даже во время войны всякое иностранное мнение важнее для нас домашнего, и перед пустозвонными словами иностранца мы готовы всегда преклонять голову, а своих слушать не хотим, самых дельных, самых верных и благонамеренных!
Влияние внешней политики на внутреннюю, на управление было непосредственное и посредственное, прямое и косвенное.
Непосредственное и прямое: для сохранения в Европе законного, так называемого, порядка, для устранения противной партии, для поддержания наших предначертаний мы должны были держать всегда наготове миллион войск.
Миллион войска делал необходимым беспрестанные рекрутские наборы, коими истощалось настоящее народонаселение, замедлялось естественное размножение, и самые лучшие, крепкие силы обращались на бесплодное дело. Сколько народа народилась бы в России в продолжение сорока лет, если бы хоть половина рекрутов осталась среди своих семейств.
Умалчиваем о домашнем расстройстве и порче нравственности в разлученных супругах, об уменьшении общего благосостояния.
Содержание миллионного войска поглощало половину государственных доходов, коих потому не могло доставать на удовлетворение самых крайних нужд, например:
1. На умножение жалованья низшим чиновникам, из которых большая часть получает до сих пор едва с хлеба на квас и с голода должна прибегать к взяткам и другим беззаконным средствам, входящим в привычку и исказившим совершенно нравственность среднего чиновного сословия.
2. На учреждение дорог и путей сообщения, кои до сих пор представляют множество затруднений, несмотря на некоторые заботы о них в последнее время, несоразмерные с возросшими внутренними потребностями и развитием соседних государств. Если железные дороги и не выгодны для России, то они необходимы, потому что раскинулись по всей Европе. О пользе их толковать и спорить уже нечего, когда 70 тысяч французов и англичан, вместе с турками, где ни нападут на нас, имеющих полтора миллиона войска, везде встречают только триста спартанцев, везде берут над нами верх числом: под Калафатом и Ольтеницей, под Журжей и Силистрией, в Крыму и за Кавказом. Если бы у нас были железные дороги, то настоящая война повелась бы иначе, да едва ли бы и началась в таком виде.
Не стану доказывать значение железных дорог при неурожаях: кто помнит ужасы голода 1843 и 1845 годов, не говоря о всегдашней страшной разности по местам цены на хлеб и другие естественные произведения, тот может прибавить от себя, разумеется, множество доказательств о необходимости железных дорог для сокращения наших непроходимых, неизмеримых пространств, затрудняющих всякое сообщение (первое условие успеха в больших государств).
3. На улучшение состояния духовного сословия, имеющего ближайшее влияние на народ. Коснея, несмотря на некоторые хорошие, но недостаточные меры, в невежестве, или в оковах схоластического учения, привыкая с малых лет, под гнетом нужды и даже нищеты, к жадности, завися вполне, с одной стороны, от начальства, с другой — от паствы, не получая почти никакого живого понятия о своих обязанностях, духовенство не столько распространяет образование и нравственность, сколько способствует невежеству и расколам. Духовенство должно быть возвышено духом, обеспечено в нуждах, научено, как обходиться с народом, очищено от педантической ржавчины, избавлено от Екатерининого меткого свидетельства (умен Платон, а редькой рыгает).
4. На распространение в народе образования, которое никогда не оказывалось столь нужным, кроме высшей, священной своей необходимости, как теперь: ибо на всяком месте, самом ничтожном, образованию беспрестанно открываются случаи оказывать важные услуги, приносить великую пользу. И наоборот, отсутствие образования никогда не было столь ощутительно и вместе столь чувствительно, как в наше время: наши пушки не хватают так далеко, как иностранные; наши штуцера на 200 шагов ближе французских; бомбических пушек у нас несравненно меньше; винтовых пароходов не бывало; наши корабли оборачиваются медленнее; медиков недостает нигде; а наличные, поступая на службу до окончания курса, не могут действовать успешно и лечат не на живот, а насмерть. Над многими нашими генералами смеются сплошь иностранные газеты, а собственные солдаты отзываются вот как: заборник у нас хорош, столбы-то плохи. Адреса, официальные извещения, даже реляция о важнейших событиях, в коих всякое слово заставляет биться сердце, пишутся большею частью безграмотно, непонятно, бестолково и оставляют народ в недоумении вместо того, чтобы ободрять или утешать его. Исполнение самых простых распоряжений встречает часто затруднение, единственно вследствие недоумений невежества. Взгляните на наши дворянские выборы, прислушайтесь к разговору наших клубов, собраний, частных обществ. Сердце обливается кровью, когда подумаешь, в каком глубоком, бесчувственном невежестве мы погрязаем, несмотря на некоторый наружный лоск и даже блеск, и какие усилия должно было употреблять правительство для распространения в народ образования.
Довольно указания сих четырех необходимостей, кои правительство должно было или откладывать, или удовлетворять самым недостаточным образом за неимением денег.
А что сказать о тех средствах, к коим должно было прибегать оно для увеличения своих доходов, уходивших с таким несчастным успехом на содержание войска? Укажу для примера в этом отношении на винные откупа или вообще на винную торговлю, которая развращает народ самым гнусным образом, уничтожает благосостояние семейств, портит нравственность, питает невежество, зарождает и распространяет телесные болезни, губит лучшие силы. Кабаком меньше, батальоном меньше, говаривал покойный министр Канкрин. Одной этой жертвы, которая приносилась войску в продолжение сорока лет, достаточно, чтобы привести в омерзение нашу западную политику в глазах всякого друга Отечества.
Наконец, внимания, устремленного исключительно на внешние отношения и на военную часть, оказывалось, естественно, недостаточно для всех прочих частей управления. Посвящая свои труды и заботы чужим делам, мы пренебрегли собственными и привели их в бедственное положение. Мы позабыли, что состояние военное есть исключительное, отрицательное, временное, что оно есть только необходимое пока зло, следовательно, и военная служба есть служба случайная. Мы потеряли из виду высшую роль благоустроенного гражданского общества. Современные происшествия на Западе, где войско действительно оказалось главною опорою порядка, якорем спасения, утверждали нас в этом несчастном ослеплении.
Перейдем к посредственному и косвенному влиянию западной политики на внутренние наши дела.
Непосредственное и прямое влияние, сейчас нам вкратце обозренное, все еще было не так пагубно, не так убийственно для развития высших благороднейших сил народа, для достижения первейшей, священнейшей его цели — совершенствования, как влияние посредственное и косвенное, о котором предлежит теперь речь.
Смотря беспрестанно на Запад, мы и себя почли Западом. Принимая к сердцу разные его несчастья, например Французскую революцию и следовавшее за нею повсеместное потрясение законного порядка, мы испугались и сочли себя обязанными, среди неусыпных попечений о благе подданных, принимать деятельные меры, чтобы и у нас не произошло Французской революции.
Ошибиться на первый раз было легко, даже естественно, потому что Русское государство представляет в своих формах много сходства с западными и русский человек сохраняет признаки близкого родства с прочими европейскими; у нас тоже как будто сословия, тоже как будто города, тоже как будто страсти и побуждения, бедность русская ничем не отличается от бедности французской или итальянской, зависть и ревность русская от английской или немецкой; значение власти везде кажется одно и то же. Одинаковые причины должны производить и одинаковые следствия. Если Запад захотел свободы с такою силой, то и Восток, рано или поздно, будет искать ее и по особым своим свойствам может увлечься до крайностей еще более ужасных.
Перспектива грозная — и сама Екатерина, умная, проницательная, добрая и опытная, поддалась оптическому обману и под конец своего славного царствования убоялась страха, иде же не бе страха.
Опасения начали водворяться в правительстве.
Некоторые, случайные явления, по временам у нас обнаружившиеся, оправдывали как будто новые опасения правительства и содействовали к утверждению его системы, которая оказалась, наконец, соответственной и личному характеру. Таковы суть: возмущение Семеновского полка (происшедшее от излишней взыскательности полкового командира); мятеж 14 декабря (занесенный гвардией из Парижа и укрепленный неистовствами аракчеевскими); возмущение Польши (произведенное или возбужденное отчасти распоряжениями бывшего наместника).
Наши иностранные друзья-предатели старались содержать нас в этом несчастном заблуждении с умысла, имея в виду только собственную пользу, то есть устроение из России самой твердой крепости для своих врагов, нарушителей их порядка, которой можно бы всегда было их пугать, в которой всегда надеялись бы они иметь безопасную точку опоры и на которую в случае нужды удобно было им слагать вины пред своими оппозициями. Пресловутые их министры, пред которыми мы обыкновенно преклоняем главу свою и награждаем даже пенсиями за вред, нам причиняемый, например Меттерних, несмотря на отъявленную и засвидетельствованную ненависть его к России, толковал нам с этой целью, что Россия есть такое же государство, как и прочие европейские государства, и должна опасаться таких же болезненных судорог, какие обнаружились на Западе и предвещают его политическую кончину: следовательно, мы должны, пока зло не возросло до западных размеров, поражать его в самом зародыше.
Собственные наши, так называемые государственные люди, выходцы и слуги Царской милости, большею частью малосведущие, что касается до Русской Истории и до народного знания, охотно слушали предательские шептания (забывая народную пословицу, что немцу, то есть европейцу, смерть, то русскому здорово). Повторять и развивать их доказательства было даже очень приятно и выгодно для этих ленивых децемвиров, которые могли, при сей верной оказии, доказывать дешевым образом свою преданность и бескорыстие. Что за деятельность открылась в правительстве! Какая дальновидность, предусмотрительность, распорядительность! Взбесились на Западе народы, давай сажать нас на цепь. Там распространяются пожары — отнять у нас зажигательные спички, и мы высекай огонь опять так, как высекали еще циклопы, дети Вулкановы. Там оказалось расположение к простуде — и нас завертывают в хлопки, хоть наши молодцы норовят из бани, с полка, да в прорубь. У них воспаление в мозгу, а у нас почечуй, требующий движения, а держать нас на привязи, как горячечных, значит призывать удар.
Между тем за эти мудрые государственные меры сыпались звезды, ленты, кресты, чины, деньги, а нам-то и на руку! Деятельность увеличивалась по всем инстанциям…
И не находилось порядочных людей сказать ослепленным: помилуйте, что вы делаете? Запад катится с горы, а нам надо еще взбираться на гору, и какую гору? — так зачем вы стараетесь тормозить наши колеса? их надо подмазывать. Пока нет холеры, зачем курить удушливым хлором? Пока нет французских и английских болезней, зачем нам, здоровым, цветущим — кровь с молоком, — отравляться каломелью? Смотрите — пагубный яд, ни дай, ни вынеси за что, разливается у нас по всему телу, тлеют кости, лезут волосы, вываливаются зубы…
А ларчик открывается просто! Стоит только понять, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток! Что, казалось бы, яснее этой непреложной истины, и между тем она остается непонятной загадкой для наших механиков и приводит их потому в самое затруднительное и ложное положение. Удалившимся от природы простое мудренее всего, и они никак не хотят согласиться, что не может солнце всходить на западе, точно как не может закатываться на востоке; что смешно подавать там свечи, где еще светло, и безрассудно оставаться в потемках, когда солнце село.
Произнося эту простую истину, равную другой: дважды два четыре, что Восток есть не Запад, я оказываю, может быть, важнейшую услугу правительству, если оно захочет вникнуть поглубже в ее значение и употребить ее в дело. Эту истину провозглашал я с младых лет в продолжение всей своей литературной и ученой деятельности, но здесь кстати протолковать ее пообстоятельнее и представить понагляднее. С этой целью я должен прихватить несколько историй, по крайней мере, сколько позволят пределы письма, и показать противоположность русской истории и истории западных государств, совершенно одинаковую с географической противоположностью Востока и Запада.
Европейские государства произошли завоеванием, а наше — добровольным призванием, повторявшимся несколько раз в течение веков совершенно одинаково. Все западные государственные учреждения основаны на законе оппозиции, как заметил сам Лямене, а коренные русские учреждения предполагают совершенную полюбовность. Там все подчиняется форме, и форма преобладает, а мы терпеть не можем никакой формы. Всякое движение хотят там заявить и заковать в правило, а у нас открыт всегда свободный путь изменению по обстоятельствам. Они ищут конституций, хоть и не находят их надолго, а русский народ не помышляет ни о каких конституциях и какие имеет, навязанные сверху, от тех старается всеми силами уклоняться.
На Западе господствует подозрение и опасение, у нас доверенность. Западные сословия питают одно к другому ненависть, а наши не имеют никаких сословных предубеждений. Западное дворянство по преимуществу родовое; а наше по преимуществу служебное. Те гордятся своим вековым происхождением, а наши происходят, так сказать, ежеминутно и гордости не могут иметь никакой, кроме глупой. Самые документы на свои права жжет оно само, а об остальных не прилагается ни малейшей с его стороны заботы. Переворот государственный, революцию, коей нигде подобной не было, все вверх дном, начинает у нас первый император, и продолжают его преемники, а консерватизм выражается народом, и крайнюю левую сторону консерватизма, составляющего вместе и оппозицию, представляет собой Преображенский раскольник, для которого один из главных вопросов состоит в том, как складывать пальцы для крестного знамения, между тем как на Западе нет и помину о Боге, разве для формы, и Христианская религия снисходит на степень малочисленной секты. Довольно противоположностей по всей истории, приведенных мною в пояснение простого положения, что Восток есть не Запад.
У нас другой климат с Западом, другая местность, другая температура, характер, другая кровь, другая физиономия, другой взгляд, другой образ мыслей, другие верования, надежды, желания, удовольствия, другие отношения, другие обстоятельства, другая История — все другое, а наше правительство ждало и боялось только революции одинаковой!
Все свои действия и распоряжения соединяет оно в одном фокусе и направляет к одной цели, чтоб не допустить революции в России, как происходит на Западе. Вникая тщательно в причину и источники бедствий западных, оно, в жару своего рвения, начало заботиться о мерах, как их предупредить у себя дома, и, видя там болезни, начало искать лекарств самых действенных. Мы были в этом отношении счастливее, может быть, самого Запада, потому что попали на самые лучшие меры и открыли самые верные лекарства, по пословице: чужую беду по воде разведу…
Революционные дух поддерживается, питается и усиливается на Западе свободою книгопечатания, распространением образования, уничтожением власти. Следовательно, рассуждалось у нас, для предупреждения революции надо препятствовать распространению образования в народе, ограничивать его одним сословием, надо стеснять печать и не допускать ни малейшего рассуждения о власти, а на случай возможных покушений всего лучше учредить строгий тайный надзор.
С несчастного 1848 года это убийственная система, плод европейского воззрения, вероломных советов и домашних недоразумений, возымела преимущественно свое действие, на пагубу России.
Число студентов в университетах ограничено тремястами — громовой удар для русского просвещения, возбудивший страшное негодование во всем образованном сословии. Люди, самые умеренные, самые спокойные, поколебались в доверии к благонамеренности правительства. Голову свою не подумал бы я минуту положить на плаху, лишь бы удержать Государя от подписания бумаги. Действительно, с какой стороны ни смотри на этот несчастный указ, он не выдержит суда, самого снисходительного. Если университетское образование вредно, то за что ж приносить ему, как алчному минотавру, по триста невинных юношей в год? Если университетское образование полезно, то за что ж лишать его остальных? Не конечную ли цель гражданского общества составляет высшее образование?
Ограничивая число студентов, правительство показало свое нерасположение к образованию, и у профессоров опустились везде руки, прилипнул язык к гортани; студенты лишились необходимого побуждения. Соответственные явления произошли и в гимназиях: электричество положительное и отрицательное сообщаются одинаково через все концы длинной цепи. В самой публике уменьшилось расположение учиться даже без всякой соразмерности с ограниченным числом вакансий; страх не попасть в университет с такими затруднениями отгонял молодежь в другие стороны.
А экзамены при недостаточном количестве охотников ослабли, и университеты потеряли в отношении не только к количеству, но и качеству студентов.
Вредное влияние на распространение образования имели еще две меры: обложение учащихся податями в гимназиях и университетах, через что бедные (всегда лучшие ученики) лишились возможности учиться, и затруднение вступать в университет из податных сословий, через что право учиться представилось по преимуществ дворянству и закрыто для многих.
Ученое начальство вследствие тех и других обстоятельств обратило исключительно внимание на внешнюю сторону своих заведений, что для него, разумеется, легче, на форму, на так называемую нравственность, то есть наружность, страдательную покорность. Всякое отклонение от правила казалось ему странным и преследовалось; дарования не ободрялись, а унижались. Об ученье, за которое не случалось взыскание, перестало оно заботиться: лишь бы комнаты были чисты, и ученики тихи, не подавали б повода ни к каким, так называемым историям. Беспечность, леность и посредственность ободрились, и невежество с гордостью подняло голову, ученье упало, и начали выходить из всех наших учебных заведений люди не воспитанные, а дрессированные, машины, лицемеры, такие исполнители, которых достаточно было на обыкновенное время, а чуть обстоятельства стали помудренее, так и не сыскалось ни в котором ведомстве, за кого взяться, даже в военном, бывшем предметом всех попечений; без настоящего образования оно показало всю свою жалкую несостоятельность.
В уважение всех сих несчастных мер внешнее наблюдение вверялось без разбору людям, пожалуй, нравственным или благонамеренным, но не просвещенным в надлежащей степени и не имевшим понятия, что такое народ, государство, наука, учение, что такое время, дух времени и его требования. Близорукими и пристрастными своими распоряжениями они довершили расстройство и в пять-шесть лет довели его до крайней степени. Нельзя без горести смотреть на наши университеты, хоть и богатые познаниями и талантами всех родов, и наши гимназии, помещенные в великолепных чертогах, особенно для директоров, инспекторов и экономистов.
Литература после своих петербуржских оргий, заслуживавших действительное осуждение, подверглась такому же гонению. Предписание за предписанием, и в Высочайших уставах не осталось ни одной живой строки. Ни о каком предмете богословском, философском, политическом нельзя было писать. Никакого злоупотребления нельзя стало выставлять на сцену, даже издали; никакой мысли, которую можно бы приложить к настоящему времени в похвалу или порицание, — все равно не пропускалось. Самые легкие намеки подвергались страшному нападению. Целые периоды истории исключены, а о настоящих сословиях, ведомствах и думать было страшно. Довольно сказать, что старые писатели подвергались новой строгой цензуре: и какие же писатели? Кантемир, Державин, Карамзин и Крылов. Классики: Платон, Эсхил, Тацит не избегли запрещения — и литература упала, ограничилась только посредственными или гадкими повестями, где позволялось еще попирать подчас все священное, точно как и во французских водевилях и драмах, кои так любит наш большой свет, столько уважающий приличия. Книжная торговля в последние лет пять представляет одни банкротства. Сама публика пропиталась цензурным духом, и всякое сочинение, по какой бы то части ни было, лишь бы показывало в сочинителе самобытность, должно было подвергаться всем возможным кривым толкованиям, так что порядочные люди решились молчать, и на поприще словесности остались одни голодные псы, способные лаять или лизать.
Печатать стало ничего нельзя, а говорить еще менее, ибо незваных слушателей даже больше, чем привилегированных цензоров. Малейший знак неудовольствия вменялся в преступление или неприятность. Во всяком незнакомом человеке предполагался шпион, и печатью молчания запечатались все уста. Да и говорить не о чем: о политике не нужно, о правлении нельзя, о словесности нечего, о театре скучно — зеленые ломберные столы заменили все кафедры и трибуны, а карты, карты, единственное утешение, драгоценный предмет глубоких размышлений и горячих прений, сладчайшее занятие, единственное искусство, покровительствуемое правительством, сделались для благородного русского дворянства самым важным препровождением времени, дороже всех хартий и конституции, настоящий Habeas corpus в буквальном смысле слова!
Тайная наша полиция со времени своего основания вверялась людям большей частью добродушным, и в 30 лет найдутся немногие примеры страдальцев от ее действий, кроме нескольких молодых людей, более или мене виноватых по легкомыслию или невежеству, но вредна и пагубна идея ее существования, удушлив страх, хоть и не основательный, ею внушаемый! Филипп II давно истлел в гробу; но дух его носится тягостной мглой над несчастной Испанией, и она не может приподняться нравственно после его инквизиционного угнетения. Вот что значат учреждения в истории государств!
Мне остается сказать еще несколько слов о богопочитании, которое правительство хочет внушить народу перед властью. Власть нужна и священна, но злоупотреблениями своими власть ослабляется гораздо больше, нежели свободными суждениями об ее действиях. Злоупотреблений не скроешь от тех, кого они касаются. Увидя их, например, на сцене, страдающие разве увидят что-нибудь для них новое? Нет, указание злоупотреблений может послужить пособием власти, которая, принимая оное к сведению, подвергая гласности, сложит тем с себя часть вины, докажет свою благонамеренность и вместе твердость. А без гласности, разумеется, в пределах благоразумной осторожности, всякая ложь, неправда, обман получают право гражданства в государстве, чему пример и доказательство мы видим в ваших официальных отчетах, по которым Россия благоденствует, Россия — на деле алчущая, жаждущая, тоскующая, незнающая, что делать со своими силами, расточающая блудно Божий дары.
Невежи славят ее тишину, но это тишина — кладбища гниющего и смердящего, физически и нравственно. Нет! О такой тишине невыгодно отзовется беспристрастная история! Рабы славят ее порядок. Нет! Такой порядок поведет ее не к счастью, не к славе, а в пропасть!
Государь, очарованный блестящими отчетами, не имеет верного понятия о настоящем положении России. Став на высоту недосягаемую, он не имеет средства ничего слышать: никакая правда до него достигнуть не смеет, да и не может, все пути выражения мыслей закрыты, нет ни гласности, ни общественного мнения, ни аппеляции, ни протеста, ни контроля.
В каком положении находится он, в таком и все его министры, все начальники, из которых каждый представляет собою в своем ведомстве самодержавного государя и также не имеет никакой возможности узнать правды о своей части; никто ему не скажет ее, и никто не смеет сказать, боясь попасть на замечание, возбудить подозрение. Всякий думает только о снискании благосклонности начальника предусмотрением его мыслей и желаний, предугадыванием его намерений. Одуренному беспрерывным каждением лести, развращенному мнимыми успехами, в лентах и звездах, ему естественно уже счесть себя гением непогрешимым, подобно далай-ламе. Всякое затмение он вскоре уже считает личным для себя оскорблением, неуважением власти, злоумышлением либерализма. Кто не хвалит его, тот беспокойный человек. Не давать ему ходу. А бездарностям, подлостям, посредственностям то и на руку: как мухи на мед, налетают они в наши канцелярии, а еще охотнее в комитеты, где скорее, без всякого труда, награждаются за отличие. Все они составляют одну круговую поруку, дружеское, тайное, масонское общество, чуют всякого мыслящего человека, для них противного, и, поддерживая себя взаимно, поддерживают и всю систему, систему бумажного делопроизводства, систему взаимного обмана и общего молчания, систему тьмы, зла и разврата в личине подчиненности и законного порядка.
А между тем дела становятся час от часу мудренее; отношения сложнее, умнейших людей старого, даже недавно прошедшего времени недостает для новых обстоятельств (Луи Филипп, Гизо, Тьер, Одильон Барро, Ледрю Роллень, Луи Блан, английское министерство талантов служит тому доказательствам), а мы хотим пробавляться не только старыми людьми, но и старыми формами, которые обветшали даже просто от времени, точно как изнашивается платье, сначала прекрасное, щегольское, дорогое, а под конец — повисло в лохмотьях.
О народе, который трудится, проливает кровь, несет все тягости, страдает и между тем дышит любовью, самою чистою преданностью к Царю и Отечеству, ни у кого и мысли нет. Народ как будто не существует нравственно, известный только по ведомостям Казенной палаты!
Таково ужасное состояние России! Я рассматривал его только с некоторых сторон, а что было бы, если бы обозреть все: судопроизводство, жизнь духовенства, дворянское воспитание, столичную роскошь, взяточничество под всеми его видами, проникнувшее до самого престола?
Страшная представилась бы картина! Лукавые рабы и неверные, что сделали мы со своими десятью, со своими десять раз десятью талантами! И все это преимущественно вследствие ложного страха иметь западную революцию!
…Революция произошла на Западе из своих семян. Этих семян не было брошено историей в начало нашего государства, как они были брошены на Западе, и потому революции такой у нас не будет, да и не может быть. Мы испугались ее понапрасну. Мы убоялись страха, даже не страха. Напрасно мы начали останавливать у себя образование, стеснять мысль, преследовать ум, унижать дух, убивать слово, уничтожать гласность, гасить свет, распространять тьму, покровительствовать невежеству.
Напрасно потому, что образование принесло бы нам существенную пользу, мысль увеличила бы нашу силу, а тьма привела нас на край пропасти, на которой мы теперь и дрожим, не смея смотреть ни вверх, ни вниз, с собственными болезнями (а чужие впереди), без присмотра, на руках у пустых, легкомысленных и необразованных, неприготовленных подлекарей и фельдшеров, которые отроду не слыхали никаких курсов, не читали никакой книги, не держали никакого экзамена, не умеют написать никакой строки, не только рецепта, не имеют никакого понятия о медицине, а лечат только усердием, как Гоголев Земляника, да небережливостью.
Об этих болезнях я почитаю обязанностью сказать несколько слов, тем более что враги сами по себе или надоумленные друзьями могут воспользоваться ими к конечному поражению России.
К вам обращу я речь свою, Милостивые Государи, глубокомысленные наши политики, тайные и действительные, тайные и явные советники и кавалеры, прошу прослушать:
Мирабо для нас не страшен, но для нас страшнее Емелька Пугачев. Ледрю Роллен со всеми коммунистами не найдут у нас себе приверженцев, а перед Никитой Пустосвятом разинет рот любая деревня. На сторону к Мацинни не перешатнется никто, а Стенька Разин лишь кликни клич! Вот где кроется наша революция, вот откуда грозят нам опасности, вот с которой стороны стена наша представляет проломы — перестаньте же возиться около западной, почти совершенно твердой, и принимайтесь чинить восточную, которая почти без присмотра валится и грозит падением!
Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный, сказал Пушкин, которого государственные способности не умели оценить близорукие и тупые современники, думавшие, что он только стишки писать, да шутить умеет.
Казенный крестьянин живет у нас так, удельный иначе, помещики же управляют по-своему крепостными крестьянами, всякий молодец и немолодец на свой образец. Добрым людям до сих пор не приходит еще в голову спросить: да от чего же нам всем не ровная жизнь? А может быть, им в самом деле всем ровная жизнь: всем худо! Помещичье спасение в дурном управлении государственных имуществ, которое, впрочем, одно, в пополнении наших противоречий, заботится об освобождении крепостных крестьян, чтобы перевести их из огня да в полымя! Но улучшись жизнь казенного крестьянина — будьте уверены, что этот вопрос в самой нелепой, может быть, форме представится какому-нибудь бессрочноотпускному Оконелю, и заварится каша крутая. Да и теперь не убивают ли ежегодно до тридцати помещиков — искупительные жертвы за право тиранства остальных? Ведь это все местные революции, которым недостает только связи, чтоб получить значение особого рода! Они усмиряются порознь, но несчастные крестьяне, которые, выведенные из терпения, берут нож в руки и подвергаются за то кнуту и каторжной работе в сибирских рудниках, неужели не заслуживают лучшей участи? Ведь это те же самые люди, что теперь священнодействуют в Севастополе с таким мужеством, с таким самоотвержением и спасают не только русскую честь, но даже наше значение, нашу будущность!
Мы говорили о великой России, а в каком положении находится западная граница? В Белоруссии крестьяне томятся в нищете, и всю свою жизнь только борются с голодом и холодом: ребятишки, прыгая на станциях около коляски путешественника, кричат: завтра воскресенье, с солью ядуць.
Волынь и Подолия, Киевская область, стонут под игом католиков, поляков и жидов. Беспрестанно встречаются такие обстоятельства, которые приводят правительство в затруднение или фальшивое положение и заставляют принимать меры бесчеловечные. Например, несколько тысяч крестьян, чтобы избавиться от помещиков, вызвались недавно в Киевской губернии идти в казаки, чтобы умереть за Отечество, и были разогнаны пушками, переданы военному суду и сосланы за великодушный вызов на поселение.
Другие ждали свободы по завещанию покойного Государя Николая Павловича и отказались работать на помещиков, за что, разумеется, были наказаны.
Сколько горючего вещества по всей западной границе, с которой в соседстве Малороссия! Когда-нибудь терпению будет конец, попадет одна несчастная искра, и все вспыхнет! Вспомните Колиевщину, вспомните последние ужасы в Галиции! А история военных поселений! Не надо забывать, что теперь могут являться люди подученные, подготовленные за границею для произведения всяких замешательств. Есть кому сочинять их и подсылать: западная пропаганда деятельна! Не надо забывать, что поляки рассыпаны в России везде и знают коротко наши отношения. Были же опыты зажигательства по всей России, которых не могла никак разведать наша полиция. Предоставьте себе вторжение, например, хоть со стороны Бессарабии, а есть и другие стороны открытые!
Обнаруживаются иногда намерения и благие, например, в особом у правлении для казенных крестьян, в постановлении об обязанных крестьянах, инвентари, но это только порывы, беглые мысли, случайности, которые приносят больше вреда, чем пользы, представляясь второпях, из частных видов, недозрелые, недопеченые, необдуманные, необсуженные со всех сторон, а главное — неподверженные критике, о которой в правительстве у нас помину еще меньше, чем в литературе. Они составляют обыкновенно предметы личных распрей, в коих первоначальная цель и общее дело вскоре упускаются из виду и пропадают.
Вторая болезнь, вторая опасность грозит России со стороны раскольников. Их, может быть, найдется до семи миллионов, и они умножаются беспрестанно. Появляются беспрестанно новые секты, одна другой нелепее и враждебнее, возбуждаясь алчбой необходимой народу духовной пищи (которой он не получает ни от духовенства, ни от правительства, ни от общества, ни от печати), питаясь и укрепляясь общим невежеством. Казаки, Сибирь, новая Россия, Кавказ, предлагают спокойное убежище. А в последнее время явилась Австрия с архиерейскою кафедрою для раскольников! Наше духовенство, слишком мало в высшем смысле улучшающееся несоразмерно с возрастающими быстро потребностями времени, духовенство, которое делается, может быть, книжно ученее, но не жизненно образованнее и потому отделяется еще более от простого народа, презираемого им по семинарским своим понятиям, духовенство, жадное по происхождению, в крайней нужде и заботах о тягостной будущности, подает своими притеснениями и послаблениями, своим поведением и невежеством новые поводы к отпадению, которыми старые раскольники умеют пользоваться. Земская полиция содействует везде расколу, потому что всякий раскольник есть оброчный мужик и всякая секта — самая выгодная статья. Местные начальники, даже высшие, по тем и другим причинам представляли везде затруднения для исполнения последних мер правительства воссоединить раскольников с единоверием.
Недавно сделано было несколько хирургических операций, может быть, удачных, но они тотчас были испорчены не только противниками, но самими операторами по недостатку верных понятий и по шаткости системы.
Все раскольники, если ненавидят правительство, по крайней мере, так расположены и настроены, что легко могут быть обращены против него, видя в нем своего притеснителя.
Между раскольниками есть множество крепостных. Придайте же тому бунту, которого так страшился Пушкин, характер религиозный, что будет? Явись в какой-нибудь Архангельской или Вологодской глуши Шамиль, Пугачев или Разин: он может пройти, проповедуя, триумфальным маршем несколько губерний и наделать правительству больше хлопот, чем бунт Екатерининского времени.
Третья естественная наша болезнь и опасность со стороны Польши. Побеседуйте откровенно с лучшим и добрейшим поляком, воспитанным на счет правительства в русском университете или корпусе, лет десять проживавшим в России, женатым, пожалуй, на русской и имеющим православных детей, — и если вы имеете хоть малую долю здравого политического смысла, то удостоверитесь после такого разговора, что оставить Польшу в настоящем положении невозможно, недолжно, невыгодно. Опасно. Я предположил доброго, честного, благородного поляка, а прочие?
Таковы наши внутренние язвы, которые, повторяю, могут быть развережены и при помощи общего расстройства, произведенного ложною системою, соединиться с внешнею грозою, на пагубу России.
Враги, надо отдать им честь, выбрали самое благоприятное для себя время, чтобы нагрянуть на Россию, не допустить ее до постижения своих преимуществ и благого употребления удивительных своих сил, чтобы остановить ее на пути ее победы и величия, оттолкнуть назад, как говорят они, на двести лет и лишить надежды на перемену к лучшему: ум притуплён, воля ослаблена, дух упал, невежество распространилось, подлость взяла везде верх, слово закоснело, мысль остановилась, люди обмелели, страсти самые низкие выступили наружу, и жалкая посредственность, пошлость, бездарность взяла в свои руки по всем ведомствам бразды управления. Священный союз между Царем и народом потрясен!
Тяжкое время — но жив Бог Русский! На него надеемся и не постыдимся. Силен Он укрепить ослабелое и поднять ниспадшее! Добро не угасло на Святой Руси. Там, в глуши, в захолустьях, в пещерах, в пустынях, мерцают святые искры. Да и в нас, развращенных, на дне наших душ они еще не погасли, они могут возгореться!..
Опасности вызовут их наружу, и святой огонь загорится, и благодатный свет просияет и озарит тьму, и просветимся, и увидим!
Покаяние, терпение, вера, надежда, любовь!
Законов вдруг не сочинишь, людей вдруг не отыщешь, злоупотреблений не уничтожишь, пороков не искоренишь, с привычками вдруг не расстанешься: на все нужно время! Опрометчивая ломка причинит еще больше вреда! Сначала довольно стать на новую точку, посмотреть на вещи с другой стороны и объяснить себе цель.
А лекарство на первый случай легкое, удобное и безопасное, общее, специальное для облегчения, если не для исцеления всех болезней, естественных и искусственных, своих и наносных, для борьбы с внешними врагами, войною и нейтралитетом, для борьбы с внутренними врагами, которые для нас гораздо опаснее и вреднее, есть гласность, то есть то лекарство, которое под угрозою казни запрещала нам западная наша политика.
Посредством гласности будут вразумляться начальники, посредством гласности будет приобретать, со всех сторон, лучшие и вернейшие сведения правительство, посредством гласности будут делаться известными способнейшие люди, казниться злоупотребление, посредством гласности возродится и утвердится общественные мнение!
Второе общее лекарство, или лучше другое первое, — образование. Образование основательное, пространное, прикладное, деловое, благочестивое, проведенное желобами по всем удолиям общества, даже до последней земли, в глубочайшие рудники каторжной работы, без всяких исключений, ограничений, стеснений по званиям, а по одному святому правилу: душа — мера, кто сколько по своим силам и желаниям получить его может. Такое образование, проникая во все должности, воздействует благотворнее всяких узаконений, будет постепенно исправлять зло и сеять добро.
Один образованный, усердный, деятельный начальник — и целая часть, вверенная его попечению, при системах гласности устроенная, помогает прочим примером, порядком и подготовкой чиновников! Один губернатор с такими видами — и пятидесятая часть России благоденствует, а другой-третий — и все люди не узнаю себя, те же, да не те станут в таком общем движении.
И в блестящем свете представляется будущее! А может быть, это только несбыточные мечтания! Может быть, и мы осуждены на такое же бесплодное искание, как и Запад, который пред нашими глазами ищет тщетного исцеления своих болезней и попадает большею частью на такие лекарства, которые увеличивают еще более их ярость! Такова судьба государств: в муках родится человек, в страданиях живут общества; под всеми формами правления одинаковы несчастья! Может быть, и мы, недовольные настоящим порядком вещей, видящее ясно все его недостатки, накличем на своих детей новыми своими мерами, которые кажутся нам столь верными и действительными, полезными и благотворными, еще больше зла, чем сколько испытали сами. Может быть, мы новыми своими действиями увеличим только число несчастных опытов в утверждение вечной истины, провозглашенной откровением и дознаваемой искренними размышлениями, что все земное есть ложь — и человек, и государство, что История представляет одни преходящие формы и что этому тревожному свету верное пристанище на небе, где все наши поиски приведутся к одному знаменателю.
Что будет, то будет. По крайней мере, непреложный долг совести велит человеку искать истины, действовать по своим убеждениям и сообщать собратьям, что ему в известную минуту представляется полезным.
Вот куда завлекла меня мысль по пути моих политических рассуждений о политике внешней и внутренней.
Остановлюсь и объясняю здесь, кстати, их происхождение.
Начались они случайно, по вызову одной доброй, любящей Отчизну женщины. Слово за слово, мне захотелось послужить, кстати, любезным своим единоплеменникам славянам, которых судьба с младых лет возбуждала сердечное мое участие. Потом увидел я самое удобное время для убеждения в предательских действиях Австрии, коротко мне известных и в отношении к славянам, и в отношении к России. Текущие события меня возбуждали, как возбуждали и весь народ, вышедший как будто из долговременного сна: я услышал толки о политике от таких людей, которые вовсе не имели понятия, что такое политика, — и почел долгом сообщить моим соотечественникам то, что я знал по моим отношениям о разных важных предметах и чего не знают другие. События совершавшиеся утверждали меня в моих убеждениях. Мои предсказания сбывались, я почувствовал смелость. Общее сочувствие, выражаясь самым лестным для меня образом, ободряло меня еще более, и я продолжал писать. Разгорячаясь более и более, я думал, что, наконец, наступило время исполнения моих самых задушевных, заветных надежд. Вся Русская История, казалось мне, стремится к своему увенчанию. Мысли толпились в голове моей, и я хотел высказать все.
Последние вопросы о внутренней политике я имел в виду еще прежде настоящей войны изложить в особом сочинении моей Истории, которая, надеялся я, сообщит моим мнениям более веса: но ей нужно еще, может быть, лет пять, а события, одно другого важнее, следуют беспрерывно, и всякая минута может переменить ход, даже в лице всего дела.
Сановники наши молчат, все те, которые имели бы не только право, но даже обязанность говорить — и Орлов, и Киселев, и Воронцов, и Ермолов, и Блудов, и Филарет. Чего боятся они, имея по 70—80 лет и занося уже ногу в могилу — это знают они. Неужели сказать правду в минуту опасности не позволительно, страшно, невозможно без возбуждения подозрений в злоумышлении? Они позабыли всю Русскую Историю, они позабыли, что даже недавно, на их памяти, говорили Александру — и кто же? Шишков, Толстой, Аракчеев, Балашев, Волконский: оставьте армию, вы здесь мешаете, ваше место теперь в столице — и Государь их послушался. Шишков не был, однако, красным революционером, Аракчеев не принадлежал к партии коммунистов, Толстой не имел понятия о масонских ложах, Балашев не отличался стремлением к гуманному прогрессу, и Волконский не славился любовью к словесности, не умея, вместе со всеми почти прежними государственными людьми, двух строк написать правильно по-русски. Следовательно, можно осуждать и спорить, без всяких задних мыслей, руководствуясь одною любовью к Отечеству.
Я решился переменить прежний план и сказать немедленно свое мнение и о внутренней политике, по крайней мере, она зависела от внешней. Картина вышла, разумеется, неполная, ибо все отрасли управления тесно соединены между собою, и если одни страдают под влиянием внешней политики, то и другие, самые отдаленные, терпят; но распространяться о них я считал теперь неуместным и безвременным, тем более что и ближайшие соприкосновенности представляют довольно для размышления. Разумеется, я мог и могу ошибиться, увлекаться и заблуждаться — не имею притязания на непогрешимость, но смело могу сказать, что говорил свое мнение искренно, по долгу присяги, в желании добра Отечеству, как православный русский человек, верноподданный, служитель науки.
Слишком лестно мне, хоть и прискорбно сделаться гласом вопиющего в пустыне. Часто выражал я открыто свои мысли о внешней нашей политике. Государю Императору угодно было выслушивать их не только с благоволением, но даже благодарностью за мою верноподданническую искренность, несмотря на грубую часто форму, которой я не заботился сглаживать, обращая внимание на дело, а не на слово. (Ясное доказательство, что вина преступного молчания падает большею частою на его приближенных.) Смею надеяться, что и настоящее мое письмо обратит на себя внимание, как плод многолетнего размышления. Карамзина и Пушкина призываю в свидетели искренности моих слов, Карамзина, который перед кончиною благословил меня на историческое деланье, Пушкина, который разделял и ободрял мои убеждения.
Отцы и братья! Примите с любовью представляемое с любовью, воспользуйтесь дельным, отбросьте не дельное и не помяните меня лихом!