Умолкни, любезный языкъ; и ты, перо мое, пиши слова безмолвія, разсказывай глазамъ вѣщанія сердца!
Когда, принося таинственную жертву человѣческимъ страданіямъ Бога, чтобы и самому мнѣ умереть для жизни, связалъ я плоть на сорокъ дней, по законамъ Христа Царя, такъ какъ исцѣленіе дается тѣламъ очищеннымъ: тогда, во-первыхъ, привелъ въ неколебимость умъ, живя одинъ вдали отъ всѣхъ, обложившись облакомъ сѣтованія, собравшись весь въ себя и неразвлекаемый мыслями, и потомъ, слѣдуя правиламъ святыхъ мужей, приложилъ дверь къ устамъ. Причина сему та, чтобы, воздерживаясь отъ всякаго слова, научиться соблюдать мѣру въ словахъ.
Кто противъ многихъ подъемлетъ разящее копье, тотъ удобно усмиряетъ немногихъ. Кто издали бросаетъ вѣрно въ цѣль крылатыя стрѣлы, у того на близкомъ разстояніи никогда не пролетитъ стрѣла мимо цѣли. И корабль мореходный, который переплывалъ обширныя моря, смѣло можно посылать въ плаваніе не дальнее отъ пристани. Кто одержитъ верхъ въ маломъ, о томъ еще сомнительно, преуспѣетъ ли и въ великомъ, хотя и сильно желаетъ. Но кто производитъ великое, о томъ нѣтъ сомнѣнія, что, если захочетъ, легко превзойдетъ другихъ и въ маломъ. Посему-то и я совершенно связалъ у себя силу слова, ибо надѣялся, что послѣ изъ устъ моихъ уже не выльется лишняго слова.
Языкъ всего пагубнѣе для людей. — Это конь, всегда убѣгающій впередъ, это — самое уготованное оружіе. Иный все видитъ; но руки у него достаютъ очень немногое, именно то, что подъ ногами, ноги же его не обходили цѣлой земли. И убійцѣ нужно бороться съ трудомъ; прелюбодѣй трепещетъ своей бѣшенной страсти; ворамъ всего страшнѣе день. И богатство обременительно; однимъ обладаю, а другое уже потерялъ; столько удерживаю у себя въ рукахъ, сколько можно удержать жидкрсти горстью. Корабль, дальній путь, разбойники, несытый человѣкъ, который простираетъ жадные взоры на чужое достояніе, — вотъ сколько противниковъ у всякаго златолюбца! И худымъ не безъ труда, не безъ труда и добрымъ. Но ничто не удерживало языка, скораго на слово, — ни человѣкъ, ни снѣгъ, ни потокъ, ни каменный утесъ. Стрѣлокъ уже близко; немилосердная стрѣла вложена уже въ лукъ, и на раздвоенномъ ея концѣ въ дугу изогнулась тетива; мысль спустила стрѣлу; она понеслась, и все низлагаетъ — небесныхъ и земныхъ, живыхъ и еще не родившихся, остерегающихся и неосторожныхъ, добрыхъ и злыхъ, непріятелей и друзей, дальнихъ и близкихъ. Для этой стрѣлы вездѣ цѣль; и кто мечетъ ее, тому первое мѣсто между мудрецами.
Много срамнаго излагаетъ языкъ похотливыхъ. Достойный смѣха, чтобы ему возбудить въ людяхъ неудержимый смѣхъ, позволяетъ въ себя метать, и самъ мечетъ словами, безчеститъ образъ Божій, и много сокровеннаго извергаетъ въ уши другихъ, и часто по всѣмъ направленіямъ разсыпаетъ клубящуюся пѣну бурнаго гнѣва; нерѣдко же изъ злоумышляющаго внутренно сердца выноситъ привѣтъ, и одно имѣетъ въ душѣ, а другое на устахъ, именно — ложь, ласковыя слова и убійства. Кто исчислитъ всѣ тѣ огорченія, какія причиняетъ языкъ? Если захочетъ, безъ всякаго труда, въ одну минуту заставитъ враждовать домъ съ домомъ, городъ съ городомъ, народъ съ властелиномъ, царя съ подданными, какъ искра, мгновенно воспламѣняющая солому. Плывущихъ на одномъ кораблѣ, сына, родителя, брата, друга, супругу, супруга, — всѣхъ удобно вооружаетъ онъ одного противъ другого. Злаго дѣлаетъ добрымъ, а добраго, напротивъ того, погубитъ, и все это опять переиначитъ. Кто переможетъ слово? Языкъ малъ; но ничто не имѣетъ такого могущества. О если бы онъ тотчасъ омертвѣлъ у людей злыхъ!
У всякаго неразумнаго языкъ есть зло, но особенно можетъ быть зломъ у таинниковъ небесной жертвы. Я органъ Божій, и въ благозвучныхъ пѣснопѣніяхъ приношу славословіе Царю, предъ Которымъ все трепещетъ. Пою же не Трóю, не счастливое плаваніе какого-нибудь корабля Арго, не свиную голову, не могучаго Иракла, не обширный кругъ земли, какъ онъ опоясанъ морями, не блескъ камней, не пути небесныхъ свѣтилъ. Пою не неистовство страстей, не красоту юношей, въ честь которыхъ бряцала изнѣженная лира древнихъ. Нѣтъ, я воспѣваю царствующаго въ горнихъ великаго Бога, или же сіяніе пресвѣтлой моей, во-едино сочетаваемой Троицы. Воспѣваю высокія громогласныя пѣсни ангельскихъ ликовъ, какія они, предстоя Богу, возглашаютъ поперемѣнно. Воспѣваю стройность міра, еще болѣе совершенную, нежели какова настоящая, — стройность, которой я ожидаю, потому что все поспѣшаетъ къ единому. Воспѣваю нетлѣнную славу Христовыхъ страданій, которыми Христосъ обожилъ меня, срастворивъ человѣческій образъ съ небеснымъ. Воспѣваю смѣшеніе, усматриваемое во мнѣ; ибо я не какое-либо легко изъяснимое произведеніе; я — произведеніе, въ которомъ смертный сопряженъ съ небесными. Воспѣваю законъ Божій, данный человѣкамъ, и всѣ дѣла міра, также намѣренія и конецъ того и другого, чтобы ты одно соблюдалъ въ сердцѣ своемъ, а отъ другого бѣжалъ дальше прочь и трепеталъ грядущаго дня. Для всего этого языкъ мой долженъ быть какъ гусли.
Но остерегайтесь, іереи, чтобы онъ не прозвучалъ чего-нибудь нестройнаго. Буду хранить языкъ чистымъ и для чистыхъ жертвъ, посредствомъ которыхъ великаго Царя привожу въ общеніе съ земнородными. И не чуждымъ языкомъ, не оскверненнымъ умомъ буду возсылать Чистому животворящую жертву. Одинъ источникъ не даетъ сладкой и горькой струи. Пурпуровой одеждѣ всего неприличнѣе грязь. Необычайный огнь погубилъ древле сыновъ жреца, которые прикасались къ жертвѣ нечисто. О священномъ же кивотѣ великаго Бога слышу, что онъ нѣкогда и наклоненный къ паденію убилъ прикоснувшагося. Сего-то я сильно трепещу и боюсь, чтобы не потерпѣть мнѣ чего-нибудь, нечисто прикоснувшись къ чистой Троицѣ.
О если бы непотребный и непостоянный умъ, который мечется туда и сюда во многихъ суетныхъ порывахъ, могъ я, хотя цѣпною уздою, привести ближе къ цѣли и удержать въ сердцѣ совершенно свободнымъ отъ обольщенія! Лучше же сказать, если онъ ближе будетъ къ великославному Христу, то озарится лучами великаго Свѣта. Да и теперь, будучи заключенъ внутрь, менѣе дѣлаетъ зла, хотя бы и сталъ нѣсколько блуждать вдали отъ Бога. Когда пламень, или потокъ, загражденъ твердыми камнями; хотя клокочетъ внутри, но не губитъ частаго кустарника или нивы, и скрываясь въ камняхъ, живетъ полумертвый. Но слово, какъ скоро сорвется съ многозвучнаго языка, неудержимо буйствуетъ и не возвращается назадъ. Впрочемъ, если кривую вѣтвь, понемного разгибая руками, согнешь въ противную сторону; то она, освободившись отъ насилія руки, дѣлается прямою и не принимаетъ на себя прежней кривизны. Такъ и я, примѣтивъ, что стремительность бѣглаго слова не знаетъ ни вѣса, ни мѣры (тогда только была для меня и жизнь, когда было слово), изобрѣлъ наилучшее врачевство, совершенно удержалъ слово въ высокоумномъ сердцѣ, чтобы языкъ мой научился наблюдать, что ему можно говорить, и чего нельзя. Усвоивъ себѣ совершенное молчаніе, онъ усвоитъ доброрѣчіе. Я лишилъ его всего, и онъ не будетъ презирать мѣры. Да обратится сіе во всегдашній законъ для неумѣренныхъ!
И то великое пріобрѣтеніе, если сдерживаешь слово готовое разразиться, когда со-внѣ ударяютъ въ твое сердце. Укрощая слово, ты укрощаешь и волненіе гнѣва; и хотя не безъ труда, однако укротишь его. Если не даешь свободы языку, когда онъ кичится и приходитъ въ дикую ярость, но держишь его въ уздѣ, то отвратишь обиду. Съ покореніемъ вождя покорится царь страстей, и ты отдохнешь отъ мучительнаго треволненія.
Для всего этого нужно руководство великаго Царя Христа, но потомъ нужно и кормило нашего ума. Если не Христосъ у тебя правителемъ; то ни къ чему не полезны и молчаніе твое и даже еще большее терпѣніе. Если узкій истокъ озера, зажавъ руками, откроемъ опять, оно тотчасъ потечетъ. Напротивъ того, пресвѣтлое слово повелѣваетъ тебѣ, добрый мой, начавъ съ сего, удерживать токъ всѣхъ золъ.
Таковы, любезнѣйшій, поученія моего безмолвія; такъ говоритъ тебѣ моя рука, выражающая мысли. Это — мое плаваніе; а ты поспѣшай къ другому плаванію. Всякій носится своимъ направленіемъ вѣтра.
Но если кому, или изъ враговъ моихъ, или изъ доброжелателей, угодно слышать другую причину моего молчанія; вотъ она.
Было время, когда имѣлъ я очень много твердости въ нравахъ. Христосъ Царь велъ меня на противника, а въ сердцѣ у меня была вѣра тверже адаманта; отвсюду ограждался я крѣпкими стѣнами, не оскверненный умъ свой назидалъ Божіимъ словомъ, извлекая духъ изъ священной буквы; а съ тѣмъ вмѣстѣ извергалъ изъ себя соленую горечь книгъ, читанныхъ мною и прежде, эту красоту, блестящую накладными прикрасами, кипучую же плоть свою, пока цвѣла она юностію, изнурялъ многими и частыми трудами. Отнялъ у чрева наглость пресыщенія и неразрывное съ нимъ неистовство, утвердилъ око въ вѣждахъ цѣломудріемъ, переселилъ гнѣвъ, связалъ члены, заградилъ смѣхъ. Все тогда покорилось Слову, все во мнѣ умерло. Голая земля была у меня ложемъ; боль въ бокахъ, жесткія одежды служили пособіемъ къ бдѣнію и извлекали у меня слезы; днемъ сгибалъ я свой хребетъ, и во всенощныхъ пѣснопѣніяхъ стоялъ въ прямомъ положеніи, не зная свойственной людямъ привязанности къ удобствамъ жизни. Такъ было тогда; потому что кипѣла еще во мнѣ плоть, которая обыкновенно усиливается остановить великій свѣтъ въ небесномъ его восхожденіи. Свергъ я съ себя и тяжелое бремя земныхъ стяжаній, чтобы, стряхнувъ всякую тяжесть, облегченному возноситься къ Богу.
А теперь, когда постигла меня жестокая болѣзнь и изнурила старость, впалъ я въ новое злостраданіе. У меня неукротимый и доброрѣчивый языкъ; онъ-то всегда предавалъ меня множеству напастей руками завистника. Я не дѣлалъ нашествій ни на чьи престолы, никого не изгонялъ изъ отечественной страны, не строилъ козней, не поражалъ злорѣчіемъ, ничего не дѣлалъ противнаго закону нашихъ жертвъ (сіе извѣстно Слову), не оскорблялъ ни Епископа, ни кого-либо другого; потому что негодую на всякаго народнаго вождя, о которомъ идетъ подобная молва (а такихъ вождей, къ сокрушенію моего сердца, полны нынѣ море и широкіе предѣлы земли). Но мнѣ повредило недоброе слово. Я не думалъ сего прежде, однако жъ оно повредило; ибо возбудило ко мнѣ зависть во всѣхъ друзьяхъ.
А для того, чтобы попользоваться чѣмъ-нибудь отъ меня и тебѣ, зависть, умолкни, любезный языкъ, умолкни не надолго. Я не свяжу тебя навсегда; этого не получитъ отъ меня ненавистникъ слова.
Сказываютъ объ одномъ Самосскомъ царѣ[1], который во всемъ имѣлъ успѣхъ, что онъ, въ угожденіе зависти, самъ себѣ причинилъ огорченіе, и любимое отцовское кольцо бросилъ въ море. Но рыба, проглотившая его, попалась въ сѣть; рыболовъ принесъ рыбу къ царю, царь отдалъ служителю съ кольцомъ, которое было въ ея внутренности; и рыбу приняло въ себя чрево, а кольцо получила рука. Удивительное дѣло! Царь хотѣлъ огорченія, но не нашелъ его.
Такъ и со мною. Зависть всегда смотритъ на мое слово дикими глазами; потому избралъ я для себя глубину молчанія, и доселѣ подражаю Самосцу. Но не знаю ясно, чтó будетъ завтра, худый или добрый встрѣтитъ меня конецъ.
Ты, Врачевство человѣковъ, останови зависть, и освободивъ меня отъ жестокихъ языковъ, введи во свѣтлость Свою, гдѣ бы я, величая Тебя съ присноживущими свѣтами, могъ возглашать устами стройную пѣснь.
Прими же сіи безгласныя вѣщанія руки моей, чтобы былъ вѣщій памятникъ моего безмолвія.
- ↑ Поликратъ.
