О Виргилиевой «Энеиде» в русском переводе г. Шершеневича (Добролюбов)

О виргилиевой «Энеиде» в русском переводе Г. Шершеневича : Сравнение с подлинником перевода первой книги
автор Николай Александрович Добролюбов

Из сборника «H. А. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах. / прим. А. В. Болдырева и И. М. Тронского. — Том первый. Статьи, рецензии, юношеские работы. Апрель 1853 — июль 1857. — М.—Л., ГИХЛ, 1961.». Дата создания: конец 1853 — начало 1854, опубл.: 1936. Источник: эл.версия, torrent magnet-link. Впервые в: Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941. — т. I, стр. 599—601 (отрывок — по черновому автографу ГПБ). Впервые полностью в: «Известия Академии наук СССР. Отд. общественных наук», 1936, No 1—2, стр. 274—322 (по беловому автографу ИРЛИ). Тот же текст — ГИХЛ, V, стр. 452—494. Печатается по автографу ИРЛИ. • Продолжение работы неизвестно; быть может, она осталась неоконченной. (Т.1 с. 551)

В конце 1851 года один из лучших наших журналов начал печатать русский перевод «Энеиды» г. Шершеневича («Совр.», 1851, No 11). В каждом No журнала помещалась песнь^[1] поэмы, и к концу 1852 года мы имели на своем языке полный современный перевод этого классического произведения.

Г-н Шершеневич переводил стихами, размером подлинника. В одном из нумеров того же журнала, который печатал у себя этот перевод, сделан был о нем такой отзыв: "я должен обратить особенное внимание читателей (это говорит Новый поэт) на превосходный, истинно поэтический и необыкновенно верный подлиннику перевод Виргилиевой «Энеиды», печатающийся в «Современнике».^[2] Немного после в «Москвитянине» высказано было мнение, унижающее не столько перевод, сколько самую «Энеиду».^[3] В то же время в «Отечественных записках» представлено было, по поводу перевода г. Шершеневича, несколько легких рассуждений о Виргилии и его «Энеиде», а о самом переводе обещано было — сказать после; но после ничего не было… Затем переброшено было еще несколько журнальных слов, и тем кончилось все дело. Странно равнодушие, с которым встречен был у нас перевод произведения, которое в продолжение столетий гремело в Европе, которого имя долго повторялось наряду с именами «Илиады» и «Одиссеи»… Неужели в самом деле справедлив строгий приговор «Москвитянина»? Неужели «princeps poëtarum»,^[4] нежный, сладкозвучный Виргилий потерял для нас все свое очарование?.. Или, может быть, виною этому г. Шершеневич, под рукою которого погибли нежные цветы латинской поэзии, пересаженные на чуждую им почву Севера?

Еще недавно очень много говорили у нас о трудности переводить классические произведения, особенно стихами… Толки эти были вызваны переводом «Одиссеи» Жуковского. Маститый поэт представил русскому народу поэтическое великое произведение, но строгие эллинисты нашли, что это произведение принадлежит более Жуковскому, чем Гомеру.^[5] При этом обратили внимание и на давний перевод «Илиады» Гнедича и нашли его, разумеется, еще более недостаточным, чем перевод «Одиссеи». Один из критиков, г. Ордынский, отличный знаток греческих древностей и греческой словесности, выразил даже мысль, что хорошо переводить великие произведения классической древности можно только прозою…^[6] Не вполне разделяя такое мнение, мы, однако же, думаем, что для воспроизведения в переводе всех красот высокопоэтического подлинника переводчику нужно соединять чрезвычайно много самых разнообразных условий. Прежде всего он должен быть сам поэт. Он должен иметь это особенное поэтическое чутье, которое помогло Жуковскому в его переводе, которое поможет и всякому другому заметить и понять красоты великого произведения, воспроизвести в воображении дивные картины, изображаемые поэтом, схватить его тайную, недоговоренную мысль, прочувствовать то, что он чувствовал в своем вдохновении, проникнуться его духом, жить тою жизнью, которая так занимала его и которую так хорошо изобразил он в бессмертных стихах своих… Вместе с тем переводчик классического произведения должен быть и ученый. Он близко должен быть знаком с древним бытом, с древними нравами, со всей словесностью древних. Язык, с которого переводит, разумеется, должен быть известен ему в совершенстве, со всеми малейшими оттенками в значении слов, в их размещении, в прибавлении какой-нибудь незначительной частицы и пр. т. п. Мало того — переводчик должен как нельзя лучше владеть тем языком, на который переводит. Он должен писать не только правильно и изящно, он должен писать легко и свободно; чтобы не было приметно ни малейшего усилия в этом труде, чтобы при переводе воспользоваться всем богатством языка, чтобы не допустить ни одного неправильного оборота, ни одного нечистого выражения для ближайшей передачи мысли, находящейся в подлиннике… Условия громадные, почти невыполнимые!.. Только с огромным поэтическим талантом и запасом сведений можно приниматься за такое дело с полною надеждою на успех… Но и тут даже может быть препятствие со стороны личности самого переводчика, который, как представитель новейшей эпохи, непременно оставит и на переводе печать своей личности. И — можно сказать — чем больше внутренней силы, собственного таланта в переводчике, тем эта печать будет приметнее… Здесь не место развивать все эти мысли, укажем только еще на «Илиаду» Гнедича и «Одиссею» Жуковского. Оба эти поэта явились с своими переводами, уже приобретши себе имя на литературном поприще, уже известные, как люди с талантом, с поэтическим настроением, с поэтическою душою. Жуковский — в недавнее время глава наших поэтов — возбудил огромные ожидания своим переводом… Гнедич, в свое время, также заставлял применить к себе слова Гомера о Несторе:

Речи из уст его вещих сладчайшие меда лилися…^{[комм 3]}

Но и эти поэты не заменили нам «отца поэтов», не воплотили в своих переводах дивных, вдохновенных речей его. Не смутит читателя Гнедича грозный гнев Ахилла, не ужаснет его ярость владыки — Агамемнона, не перенесут его эти шероховатые, тяжелые стихи на прекрасные поля Илиона, на берега быстрого Оимоиса и многоводного Ксанфа, не представят они пред ним этих грозных битв, не воскресят воинственных теней полубожественцых героев, не растрогают его плачем Гекубы и мольбами старца Приама у ног убийцы сына его… Ни частные описания, ни общность поэмы в русском переводе не произведет на читателя такого впечатления, какое могут произвести дивные стихи Гомера, отразившие в себе все дивно-прекрасное, чем полон был этот младенческий период человечества, чем доселе еще дышит для нас одно воспоминание прекрасного мира Греции.

Много наслаждений, гораздо больше, чем у Гнедича, почерпнет читатель в звучных и стройных стихах Жуковского. В них увидит он пред собою хитроумного Одиссея, будет сочувствовать ему в бурных его странствиях, живо представит эти разнообразные картины природы, разбросанные по местам в «Одиссее», будет с сердечным чувством следить за Улиссом в его стремлениях к сумрачной, но милой родине, к верной его Пенелопе, примет живое участие в юном Телемаке. Но не отразилась и в этом переводе вся глубина греческой жизни, не проникнут он ясным и спокойным миросозерцанием Гомера, не откроет он читателю сокровищницы греческого духа, греческого быта, не произведет вообще впечатления, равного тому, какое произведет возвышенная и простая, легкая и твердая, обильная и сильная, спокойная и текучая речь самого старца — Гомера… Мы не можем не восхищаться «Одиссеей» Жуковского, но это восхищение не таково, каково могло бы быть при чтении «Одиссеи» Гомеровой…

А между тем кто из современных поэтов мог объявить большие притязания на совершенную передачу нам произведений Гомера, как не Жуковский? Кто более его способен был проникнуться духом всемирной поэмы «великого старца» и воплотить в русском слове гармонические звуки божественной эллинской речи?..^{[комм 4]}

Говорим все это для того, чтобы показать, что мы сознаем, как трудно передать вполне верно и художественно такое произведение, которое проникнуто чуждым для нас миросозерцанием, служит отражением чуждой современному человеку жизни, написано на языке, навсегда умолкнувшем для нас и представляющем для непосвященных только мертвую букву, не проявляющуюся более в прежних, живых и гармонических, звуках.

Виргилиева «Энеида» также принадлежит к этому разряду древних произведений, и потому г. Шершеневич — лицо, совершенно неизвестное — явившийся с новым переводом «Энеиды», на первый раз должен был возбудить внимание. Но еще свежо было впечатление «Одиссеи» Жуковского, еще не умолкли толки о ней, когда появился этот перевод… «Энеида» осталась на втором плане; а потом, может быть, и самый перевод вышел такого рода, что нельзя было считать его большим приобретением для литературы русской. Во всяком случае, мы не можем приписать этого невнимания самой поэме Виргилия, как ни порочит ее «Москвитянин». За «Энеиду» — свидетельство столетий, за нее — удивление знатоков, за нее — она сама, с своим разнообразием, утонченностью, изяществом… Поэтому мы не сочли излишним и бесполезным трудом попробовать молодые силы над разбором перевода г. Шершеневича, следя за ним по стиху, по слову, замечая все отступления и неверности. Но, чтобы это сличение было не пустым пересмотром лексических и грамматических промахов переводчика, нужно установить его на каком-нибудь основании, дать ему какое-нибудь определенное начало, из которого бы проистекали все наши замечания, которое бы обусловливало собою наше воззрение на перевод в его общности и руководило бы нами в частных случаях.

Для этого, думаем мы, всего лучше — сначала изложить некоторые понятия о характере музы Виргилия вообще, в особенности о его «Энеиде», ее содержании, достоинстве, отличительных чертах, ее значении в последующее время; потом — сделать несколько общих замечаний о разных переводах «Энеиды» на русский язык, о переводе г. Шершеневича и его достоинстве, в отношении литературном, и наконец уже перейти к частному труду сравнения избранной нами первой книги перевода с подлинником.

Певец Энея не скрывается для нас в мифическом тумане доисторической дали, как славный слепец, воспевший гнев Ахиллов и хитрость Одиссееву. Жизнь Виргилия известна весьма достоверно. Он процветал в славную эпоху Августа, видел высшую степень величия Римской империи. За 70 лет до нашей эры, в октябрьские иды^{[комм 5]} (т. е. 15 октября) произошел он на свет в местечке Андес, близ Мантуи, о чем свидетельствуют названия «Andinus», «Mantuanus», придаваемые ему последующими писателями. Родители его были незнатны и в спокойной безвестности проводили жизнь свою в провинции, в своем поместье. Голубые воды Минчио, цветущие поля мантуанские, простой сельский быт, мирные занятия земледельца — вот влияния, под которыми прошли первые года детства Виргилия, развился первоначальный его характер… Затем Кремона, Медиолан, Неаполь, наконец, Рим — быстро сменяются перед поэтом (58—52 г. до р. Хр.); напитывают ум его философские учения разных школ, наполняется впечатлительное сердце красотами греческой поэзии… Из столицы мира снова возвращается он в тихий уголок отеческого наследия и проводит здесь несколько лет в скромном уединении, пока наконец бурный вихрь политических междоусобий не исторгает его из этой мирной безвестности… Пользуясь происходившими смутами, один отряд кремонских солдат предался хищничеству в окрестностях Мантуи. Поместье Виргилия также было занято хищниками, и он сам был выгнан из него. В крайности он просил покровительства у М. Аз. Поллиона, управлявшего тогда Мантуанским округом; этот представил его Меценату, а чрез него Виргилий сделался известен и самому Октавию. Имение было ему возвращено, и хотя вскоре дерзость своевольных грабителей снова лишила его отцовского наследия, но уже Виргилий смелее действовал теперь… По его просьбе опять он введен был во владение своим имуществом, и во всем Мантуанском округе восстановлено было спокойствие… С этих пор начинается блестящий период жизни Виргилия… Он был принят ко двору, осыпан милостями Августа, нажил довольно большое состояние^[7] и еще при жизни почтен был громкою славою великого поэта… За 19 лет до р. Хр. он умер, завещавши друзьям своим еще не совершенно отделанную «Энеиду» и прося, чтобы ничего в ней не прибавляли.

До нас дошли некоторые сведения о характере поэта. Впрочем, если бы и не было этих сведений, мы могли бы найти отражение характера Виргилиева в его бессмертных творениях. В них является его нежное, чувствительное сердце, добрый, кроткий нрав, мирные склонности… В самом деле, мы находим рассказы, что Виргилий, как человек низкого происхождения, проведший первые годы жизни в сельской простоте, и при блестящем дворе великого Августа навсегда сохранил прежнюю простоту, даже некоторую застенчивость и неразвязность, что он не блистал ловкостью и светскостью между патрициями римскими, что часто подвергался он за свою неловкость насмешкам остряков и не умел — или, по доброте души, не хотел — отражать эти остроты и отмалчивался. Он имел несколько близких друзей, и их общество, кажется, было ему приятнее шумного двора императора. И во дни своей славы любил он проводить время в своих виллах, вдали от городских забот, наслаждаясь простотою сельского быта… Сроднившись из-детства с деревенским воздухом, с простотою мирных селений и их обитателей, он чувствовал даже болезненное расстройство от городской жизни и иногда должен был отправляться в загородные виллы — только чтобы восстановить свое здоровье. Долго воспевал он pascua и rura^[8] и уже под конец жизни, начавши петь «arma horrentia Martis»,^[9] все еще обращается часто к вдохновляющей природе и с любовию рисует грозные или нежные картины ее… Гораций характеристическою чертою Виргилия считает нежное и сладостное. Вот его слова, в переводе M. H. Муравьева:

Голос нежныя и сладостной свирели
Марону сельские дать музы захотели.

«Сие должно разуметь о том времени, когда еще не писал Виргилий „Энеиды“», — прибавляет почтенный автор.^[10] Но, кажется, и в «Энеиде» Виргилий не изменил своему характеру. Мы это можем рассмотреть подробнее.

Все содержание «Энеиды» заключается в том, что по воле судьбы, несмотря ни на какие препятствия от богов (Юнона) и людей, Эней приходит в Италию и полагает там основание царства Латинского. Содержание это взято, конечно, из народных преданий, которые шли от весьма далекого времени. Еще в «Илиаде» (I, 307—308) находим мы предсказание, что Эней будет царствовать над троянцами и над грядущими их поколениями. Потом греческие трагики, циклические поэты брали это сказание предметом своих творений; только они разногласили о месте, куда отправился Эней из Трои. Одни приводили его в Сицилию, другие заставляли селиться в Аркадии, иные утверждали, что он основал колонию во Фракии, но многие говорили, что он прибыл в Италию. Наш поэт взял последнее предание и прекрасно развил его в своей поэме. Лестно было для римлянина читать эту патриотическую повесть былого, излагающую начало великого народа и выводящую его от одного из лучших героев Илиона, прославленных Гомером, который был тогда па устах у всех и каждого, кто только имел какое-нибудь, хотя бы самое ничтожное, притязание на образованность. Лестно было для народа, все заимствовавшего от греков, связать начало своей истории с прекрасными мифами Греции и представить в своей литературе достойное дополнение к дивным творениям Гомера. Таким образом, «Энеида» близка была к сердцу каждого римлянина уже по самому своему содержанию, если бы даже стих Виргилия и менее привлекал общее внимание.

Во всей поэме превосходно выдержано единство действии; нигде не теряется из виду цель, предположенная поэтом. Вот самое коротенькое изложение содержания поэмы: Эней застигается бурею на море, после того как оставил берега Сицилии; буря пригоняет корабли его к берегам Африки, и здесь царица карфагенская Дидона оказывает троянам гостеприимство и вскоре, по действию Венеры, влюбляется в Энея (кн. I). Здесь после пиршества Эней рассказывает Дидоне свои приключения; повествует о разрушении Трон, о своем бегстве оттуда (кн. II), о бедственных странствиях своих по морям и прибытии в Африку (кн. III). Проживши здесь несколько времени с Дидоною, Эней вдруг получает повеление Зевса стремиться в предназначенную ему землю и отправляется, оставив в отчаянии Дидону, которая не выносит его отъезда и лишает себя жизни (кн. IV). На пути из Карфагена снова встречает он бурю, которая пригоняет корабли его к берегу Сицилии; здесь отправляет он игры в память отца своего, снова отправляется в путь и достигает Италии (кн. V). Однажды во сне является ему отец и повелевает сойти в ад, где он увидит свое потомство. Эней отправляется туда с Кумейскою сивиллою и между прочим видит там души, которые должны некогда прославить римское имя (кн. VI). Потом Эней является в царстве Латина и избирается им в женихи его единственной дочери Лавинии. По внушению злобствующей Юноны — этому браку противится царица, и соперником Энея является дикий воитель Турн (кн. VII). Турн с латинцами и Эней готовятся к войне и ищут союзников. Эней получает от Венеры новое, божественное вооружение для предстоящей битвы (кн. VIII). Турн нападает на троян во время отсутствия Энея; трояне посылают за своим вождем Низа и Эвриала, которые погибают на пути. Турн вбегает в средину стана неприятельского, и, когда ему заградили обратный выход, пробегает насквозь вдоль стана и спасается через реку (кн. IX). Между тем Юпитер решает наконец — все предоставить судьбе и не вмешиваться в дела латинов и троянцев. Эней, возвратившись к своим кораблям, вступает в сражение с Турном и, особенно воспламененный мщением за убиение Палланта, сына Эвандрова, производит ужасное кровопролитие. Турна спасает Юнона хитростью: она представляет ему призрак бегущего Энея; Турн преследует его до самых кораблей и даже входит за ним в корабль; тогда Юнона отрубает канат, которым был он привязан к берегу, и Турн несется по волнам до самой своей столицы Ардеи (кн. X). Устрашенные латинцы хотят просить мира, но Турн снова желает сражаться; происходит битва; трояне побеждают и подходят под самые стены города (кн. XI). Тогда Турн решается на единоборство с Энеем. Между тем латинцы в противность договору стреляют в Энея, и одна стрела ранит его. Но он мгновенно исцеляется Венерою и вновь вызывает Турна. Турн бежит, наконец решается сразиться и — побежден Энеем… Последним его издыханием оканчивается поэма.

Это содержание доставляло поэту много случаев явиться достойным подражателем и даже соперником Гомера. В истории Энея соединяются и воинственный характер «Илиады» и странствования Одиссея, и, по замечаниям комментаторов, очень многое в «Энеиде» заимствовано из поэм Гомеровых. Даже кто не занимался сравнением, а только прочитал эти произведения, и тот найдет у Виргилия очень много сходного с Гомером… Энеевы странствия, описания бурь, все эти приключения с гарпиями, циклопами, Сциллою и Харибдою напоминают «Одиссею». История с Дидоною очень похожа на историю Калипсо. Сошествие Энея в ад тоже приводит на мысль «Одиссею», и в этом изображении Виргилий, по замечанию знатоков, превзошел Гомера. Описания сражений в «Энеиде» взяты из «Илиады», Паллант напоминает Патрокла, погоня Энея за Турном — погоню Ахиллеса за Гектором и пр. Таким образом, на поэме Виргилия отразилось влияние его века. Это не простое, близкое к природе произведение, совершенно самостоятельное и безыскусственное, как поэмы Гомера. Творение Виргилия обнаруживает тщательную обработку, отзывается изучением образцов, носит на себе печать утонченности и изысканности Августова времени. Оттого «Энеида» не производит такого впечатления, как «Илиада» и «Одиссея»; оттого она и ниже их… Там мы наслаждаемся младенческою простотою, безыскусственностью, свободною живостью этого первоначального эпоса; там мы видим первый период развития человечества, и потому красоты поэзии Гомера останутся вечно живыми, вечно юными, будут всегда занимать образованный ум и увлекать наше сердце. Эпос Гомера обнимает собою не группу частных лиц и характеров, а целый период в развитии человеческого духа, период, о котором ничто еще не свидетельствует нам, кроме поэм Гомеровых. Красота «Энеиды», напротив, условна и относится к одной эпохе, к одному народу. Виргилий — то же для римлян, что Гомер для человечества. Народные предания переданы в «Энеиде» не в первоначальной своей свежести; они дополнены и украшены, и для этого украшения употреблено все, что могла представить утонченная образованность золотого века Августова, что могли дать древние поэты и историки, что мог совершить гений Виргилия. Поэтому «Энеида» имеет для нас совершенно другое значение, нежели поэмы Гомера. Мы смотрим на нее как на превосходное произведение великого таланта, но не признаем ее выражением народного эпоса, не находим в ней народного духа, народного стиха, как в поэмах Гомера, — один ли Гомер произвел их или несколько народных певцов, это все равно в настоящем случае.

Таким образом, не совсем основательно, кажется нам, поступают те, которые, сравнивая «Энеиду» с «Илиадой» и «Одиссеей» и не находя в ней того же, что в этих поэмах, отказывают ей во всяком значении^{[комм 9]} и указывают только, что это произведение не имеет правильного расположения и строгой связи, не выдерживает характера той эпохи, которую описывает, наполнено заимствованиями, не представляет таких ярко выказывающихся характеров, каких много у Гомера… Все это может быть некоторым образом справедливо и, однако же, может не мешать достоинству поэмы. Мы не будем требовать от нее достоинств, какие находим в произведениях доисторической эпохи. Мы будем смотреть на нее как на произведение Августова времени и будем судить о ней на основании тогдашних понятий, тогдашнего духа; будем искать того, что мог дать нам поэт, описывающий событие, случившееся за 1000 лет до него. Как живо воспроизвел он это событие, до какой степени приблизил к нам своего Энея, как отразился в его произведении общечеловеческий элемент истины и изящного, как выразил поэт свои думы и чувства, свою душу, свои убеждения — в этом создании, — вот на что должны мы обратить внимание при разборе и оценке «Энеиды»… И смотря с этой точки зрения, мы найдем в «Энеиде» много достоинств, которые еще и до сих пор не потеряли цены своей, много красот, которые могут доставить наслаждение и чувству современного человека. С этой точки зрения мы поймем и то, почему «Энеида» представляет нам другого рода характеры, нежели Гомеровы поэмы. Она писана была не во время безусловного поклонения физической силе и непреклонной храбрости. Другие, более мягкие и нежные чувства водили римлянином, вступившим на высшую ступень образованности и начавшим уже развивать в себе семейные, мирные чувствования и пристрастия, под кровом величественной империи Августа, при содействии всюду распространявшегося просвещения. Тем более Виргилий, в своей нежной, чувствительной душе, не мог не сочувствовать этому общему направлению эпохи, не мог не увлечься этими понятиями, которые так гармонировали с его собственною настроенностью. Этим объясняется для нас, почему сам герой Виргилиевой поэмы — Эней — отличается такими свойствами, каких мы никак не можем представить в каком-нибудь гомерическом герое… Остановимся несколько на этом характере.

Главная черта характера Энея отмечается самим поэтом в постоянном эпитете, которых вообще не любит употреблять Виргилий. Эпитет этот — pius.^[11] Он повторяется очень часто. Так в самом начале поэмы поэт называет Энея —

Insignem pietate virum (I, 10).^[12]

В 220 стихе также повторяется:

…pius Aeneaa.

То же в стихе 305.

Немного ниже Юнона,^{[комм 10]} говоря об Энее Юпитеру, восклицает:

… Hic pietatis honos?^[13] (стих 253).

В стихе 378 сам Эней объясняет Венере:

Sum pius Aeneas, raptos qui ex hoste penates
Classe veho mecum…^[14]

Товарищи Энея также рассказывают о нем:

Rex erat Aeneas nobis, quo justior alter
Nec pietate fuit, nec bello major et armis.^[15]

В других местах также находим такие выражения, например, во II книге:

…Si pietate meremur,
Da deinde auxilium…^[16]
Trojus Aeneas pietate insignis et armis,
Venisti tandem, tuaque spectata parenti
Vicit iter durum pietas… (lib. VI).^[17]
Ambo animis, ambo insignes praestantibus armis
Hic pietate prior (lib. XI).^[18]

Анхиз называется также:

Felix nati pietate^[19] и пр.

Везде на первом плане — благочестие Энея, и уже затем следует храбрость, мужество… Собственно, храбростью он и не выдается особенно. Но на каждом шагу видишь его благоговение к воле богов и немедленное повиновение ей, несколько даже суеверное внимание к предвещаниям и видениям, набожную мысль — все приписывать действию карающего или милующего божества. Этим духом проникнута вся поэма. Некоторые находят даже недостаток в этом, потому, что Эней, говорят, стремится в землю, ему неизвестную, не одушевляемый ни любовью к родине, ни собственною страстью, а единственно повинуясь велению богов, — и это обстоятельство придает всей поэме некоторую холодность. Но, кажется, это как нельзя более согласно с характером Энея, каким изобразил его поэт. Веление богов для его набожной, благочестивой души гораздо сильнее, нежели влечение какой-нибудь собственной страсти. Он доказал это в IV книге «Энеиды», где не усомнился оставить Дидону, разорвать узы взаимной любви, чтобы повиноваться Юпитеру…

Вместе с тем Эней чувствителен и великодушен. Частик" эта черта заключается уже в слове pius (которое, как известно, значит также — нежный), частию открывается из многочисленных случаев, описанных в «Энеиде». Эней часто представляется у поэта стенящим и плачущим; он сожалеет, видя гибель других; и на поле битвы он разит не с жестокостью Диомеда или Аякса: человеколюбие и здесь в нем проглядывает; глубоко возмущена душа его против неистовств Пирра, и весь рассказ его о них проникнут горестью и даже отвращением… Даже над Турном сжалился Эней в последней, роковой битве, когда увидел его пред собою поверженного и умоляющего:

…Stetit acer in armis
Aeneas, volvens oculos, dextramque repressit,
Et jam jamque magis cunctantem flectere sermo
Coeperat…^[20]

И если бы не блеснул ему в глаза пояс убитого Турном Палланта, как бы напоминая о мщении, он, может быть, пощадил бы врага.

Другой характер в «Энеиде» — это Дидона. В создании этой женщины Виргилий далеко опередил свой век: здесь он как бы положил начало развившемуся впоследствии романтизму. По силе, живости чувства это лучший характер, во всей поэме; она привлекает к себе своею энергией и стремительностью, которые в поэме Виргилия выдаются ярче и. обрисованы гораздо естественнее, нежели у всех его подражателей-трагиков, бравших Дидону за сюжет своих произведений.

Турн также замечателен как противоположность Энею, выдержанная превосходно до самого конца. Вообще его дикая суровость, простота, свирепая храбрость и непреклонная твердость, вместе с простотою и грубостью находящихся под его властью первоначальных обитателей Италии, прекрасно оттеняют чувствительность Энея и некоторых его спутников, живую страсть Дидоны, образованность троян, богатство и великолепие Карфагена. Может быть, поэт, соединяя в своей поэме эти противоположные картины, хотел изобразить и современный ему Рим и его властителя, и в то же время думал о безыменных древних холмах, получивших впоследствии такую громкую славу от построенного на них «вечного города», и о безвестных мирных обитателях девственной страны, которых сельская простота так противоположна была пышному и гордому величию их потомков.

Много бы еще можно наговорить о славной поэме, но мы и то уже боимся, что вышли из пределов нашей задачи. Скажем еще немного о том значении, какое имела «Энеида» в последующее время, и потом перейдем уже прямо к переводам Виргилия на русский язык.

Еще при жизни Виргилия слава его пронеслась далеко и все признали его украшением Августова века, князем поэтов. Овидий провозглашал, что нет у римлян произведения прекраснее «Энеиды».^{[комм 11]} Проперций, когда еще «Энеида» не была окончена, писал:

Cedito, Romani scriptores, cedite, Graji,
Nescio quid majus nascitur Iliade!..^{[21] [комм 12]}

По распространении христианства, когда вся языческая литература была предана порицанию и забвению, когда пастыри церкви запрещали чтение языческих писателей, Виргилий, — и едва ли не он только один, — находил снисхождение, может быть за свою знаменитую четвертую эклогу, которую Константин Равноапостольный считал предсказанием о Спасителе; а может быть, и по тому уважению, каким он вообще пользовался в народе.^{[комм 13]} Его считали полухристианином, и даже существовало предание, что учитель языков, апостол Павел, прибывши в Неаполь, где похоронен был Виргилий, пожалел, что не застал его в живых и не мог совершить полного обращения его на путь истинной веры…^{[комм 14]} Виргилий в глазах потомства окружен был каким-то чудным, таинственным светом. Не все ощущали сияние его гения, не все проникали то влияние, какое имел он своими произведениями на своих сограждан; но колоссальный образ его поражал каким-то непонятным величием, и вот народ начал на свой лад развивать те понятия, которые остались ему от просвещенной древности. Виргилий превращен был в волшебника и пророка. Известные Sortes Virgilianae^[22] были в величайшем употреблении в средние века; сказания о чудесах, произведенных Виргилием, и о его пророчествах ходили из уст в уста, из поколения в поколения.

Между тем его не забывали и изучать и изъяснять. С течением времени, когда свет просвещения разлился более, — это разумное свидетельство уважения к Виргилию осталось одно, и безотчетное благоговение к нему, как к колдуну, было вытеснено. Виргилия изучали и комментировали еще с V века (Donatus, M. Servais),^{[комм 15]} и каждый стих его почитался, как драгоценность, как святыня, каждое трудное место волновало важные умы и возбуждало споры. Многие знали Виргилия наизусть. Ему отдавали предпочтение перед Гомером, говорили, что он в 12 книгах своей поэмы заключил и 24 книги «Илиады» и столько же книг «Одиссеи»^[23] и при всем этом представил много такого, чего у Гомера нельзя найти… Данте — великий творец «Божественной комедии», выводит его путеводителем своим по аду, называет «великим мудрецом», «божественным», «учителем», «морем знания»… Довольно вспомнить первую песнь «Ада», в которой описано явление Виргилия Данту, чтобы понять, какое высокое благоговение возбуждал творец «Энеиды» в самых великих умах средних веков…

Когда Данте спрашивает явившуюся ему тень: «Кто ты, человек иль дух?» — и тень отвечает:

…Я дух, не человек я боле;
Родителей ломбардцев я имел,
Но в Мантуе рожденных, в бедной доле;

Sub Julio^[24] я поздно свет узрел
И в Риме жил в век Августа счастливый;
Во дни богов в лжеверье я коснел.

Я был поэт, и мной воспет правдивый
Анхизов сын, воздвигший новый град,
Когда сожжен был Илион кичливый.—

Тогда Данте, пораженный удивлением, восклицает, «склонив стыдливо взоры»:

О, ты ль, Виргилий, тот поток, который
Рекой широкой катит волны слов?..

О дивный свет, о честь других певцов!
Будь благ ко мне за долгое ученье
И за любовь к красе твоих стихов.

Ты автор мой, наставник в песнопенье.
Ты был один, у коего я взял
Прекрасный слог, снискавший мне хваленье.^{[25][комм 16]}

Тот же Данте, в сочинении «De vulgari eloquio»,^[26] ставит «Энеиду» в образец возвышенного слога. Вообще — где дело шло о древних классиках, там во все время господствования классицизма в Европе мы находим на первом месте Виргилия с его «Энеидою» и гораздо реже Гомера с его поэмами. Виргилия изучали, ему подражали, его считали совершеннейшим образцом в эпопее, по его творениям образовали свой вкус, направляли свои суждения многие ученые критики. Издания его сочинений считают сотнями.^[27]

Так много уважали творения Виргилия в продолжение восемнадцати веков! Так прочна была слава поэта, слава заслуженная!..

Мы не говорили о языке Виргилия. И что можем мы сказать об этом потоке, катящем широкою рекою волны слов, по выражению поэта? Мы не беремся за определение и описание красоты стихов «Энеиды»… Вот что сказал об этом знаменитый ученый наш, один из просвещеннейших знатоков классической древности,^{[комм 17]} в своих «Чтениях о словесности»:^[28] «о сладости стихосложения Виргилиева умалчиваю: римские писатели говорят о нем как о высшем, изящном наслаждении» (ч. III, стр. 237). Более этого мы ничего не можем и не должны говорить, потому что действительно для нас утрачена гармония стиха Виргилиева, для нас это, к несчастию, мертвый язык, и мы можем только основываться в этом делена свидетельстве римских писателей, и изучать язык великого поэта, чтобы хотя сколько-нибудь понимать наслаждение, которое он может доставить.

Многие переводили Виргилия. Нет ни одного языка европейского, сколько-нибудь образованного, на котором бы не было перевода «Энеиды».^[29] Переводили ее и размером подлинника и александрийскими стихами, на живые и мертвые языки (например, архиепископ Евгений Булгар перевел «Энеиду» на древнегреческий язык стихами); буквально (особенно Фосс) и только подражательно (лучшее из подражаний, конечно, Шиллера);^{[комм 18]} налицо и наизнанку (так, у французов есть пародии «Энеиды» Скаррона и Моро,^{[комм 19]} у немцев — Блюмауэра,^{[комм 20]} у нас — Осипова и Котельницкого,^{[комм 21]} да еще такая же пародия — «Энеида» на малороссийском языке, Котляревского…^{[комм 22]}).Все эти переводы разного достоинства доказывают, однако же, как много внимания оказывали «Энеиде».

Разумеется, трудно было передать на европейских языках сильный, богатый, живописный язык Виргилия. Потому переводы вообще довольно много удаляются от подлинника; иные заменяют это литературным своим достоинством; есть такие, которые не дают и этого вознаграждения. Вообще же большая часть их довольно стара: иные относятся еще к XVII столетию, весьма многие — к половине прошедшего века.

Наш русский язык более всех новых, может быть, способен приблизиться к языкам классическим по своему богатству, силе, свободе расположения, обилию форм. Но чтобы воспользоваться всеми его сокровищами, нужно хорошо знать его, нужно уметь владеть им. А это дается немногим, и много, слишком много нужно труда, чтобы освоиться с языком Виргилия и найти соответственное ему выражение на своем отечественном языке. "Перевести достойным образом хотя несколько стихов Виргилия, — говорит проф.. С. П. Шевырев,^{[комм 23]} — может служить верным залогом переводчику в том, что он овладел уже силою отечественного слова".^[30]

Несколько раз брались у нас за перевод «Энеиды». Еще в прошлом веке Петров перевел всю «Энеиду» александрийскими стихами.^{[комм 24]} В Своем посвящении вел. кн. Павлу Петровичу (1770) он говорит:

Маронова ума во веки хвальный плод,
Пречудный образец витийственных красот,
Во стих российского переложенный слова,
Прими, великий князь… и пр.

Но его переложение красот Виргилия во стих российского слова было не совсем удачно. Иной стих Виргилия переводим был несколькими стихами, а иной в двух словах, и редко попадаются места, в которых были бы выдержаны сила и выразительность подлинника, не говоря уже о красотах, которых нельзя находить в таком произведении, как перевод Петрова. Мы не можем теперь упрекать Петрова за его язык, но видно, что и современники были им недовольны. Известна эпиграмма, которая ходила на этот перевод:^{[комм 25]}

Сколь сила велика российского языка:
Петров лишь захотел — Виргилий стал заика!

В настоящее же время этот перевод решительно неудобен для чтения, хотя, если разобрать обстоятельнее, найдешь, что Петров хорошо понимал Виргилия и редко изменял его мысль: он делал из одного стиха три, но этим только ослаблял, а не искажал Виргилия. Мы сличали с этим переводом несколько мест из перевода г. Шершеневича, где он переводит неверно, и нашли, что у Петрова была мысль правильнее, но выражена также дурно.

В то же время Санковский занимался переводом и вместе изъяснением «Энеиды»; но он перевел только три песни.^{[комм 26]}

Несколько отрывков из «Энеиды» переведено на русский язык Мерзляковым.^{[комм 27]}

Вторая и четвертая песнь переведены были г. Деларю.^{[комм 28]}

Первую книгу переводил Ветринский.^{[комм 29]}

Вторая книга переведена Жуковским.^{[комм 30]}

Две последние попытки более других замечательны. Г-н Ветринский издал перевод 1-й песни, вместе с подлинником, в 18<20 году>. Перевод его чрезвычайно близок к подлиннику. Почти каждое слово передает он соответственным словом на нашем языке. В этом отношении перевод г. Ветринского лучше всех других; но в нем есть важный недостаток, отнимающий у него половину достоинства. Для более верной передачи подлинника переводчик насилует русский язык: оттого у него неупотребительные слова, латинские обороты, латинская конструкция… Этот недостаток, соединяясь еще с тем обстоятельством, что перевод этот издан за тридцать лет назад, лишает его литературного значения в наше время.

Перевод Жуковского так же прелестен, как и все другие его переводы. Он даже удачнее других: у нашего поэта так много общего с Виргилием в душевной настроенности, и избранный Жуковским эпизод так был сроден его душе, так проникнут был именно тем духом, теми чувствами, которые особенно хорошо умел выражать Жуковский, что перевод его совершенно сохранил на себе общую печать подлинника… Но, рассматривая его по стиху, сличая с подлинником, найдем и в нем некоторые отступления, неточности, найдем, что в иных местах переводчик не возвысился до совершенного выражения мысли поэта, в иных местах он вставил свою мысль — поэтически прекрасную, но не находящуюся в подлиннике.

Но все это были отрывки. Полного перевода «Энеиды» со времени Петрова не было. В 1851 году «Современник» начал печатать полный перевод «Энеиды», в гекзаметрах. Переводчик был г. Шершеневич. Нам не случалось прежде встречать его произведений в наших периодических изданиях, и имя его было нам известно только по отрывку из того же перевода «Энеиды», напечатанного в «Библиотеке для чтения», 1845 г., No 5, под названием: «Бой». Как бы то ни было, это свидетельствует, что г. Шершеневич давно уже занимался своим переводом и имел время обделать его тщательно и добросовестно… Шесть или семь лет труда, при основательном знании обоих языков, при некотором поэтическом такте, много могли сделать. Но, к сожалению, перевод г. Шершеневича не удовлетворил нашим ожиданиям. Мы прочли его, сличали в разных местах с подлинником и нашли, что перевод и отступает от подлинника, и несравненно слабее выражает мысли, выраженные Виргилием, и очень небезукоризнен в литературном отношении. А достоинство перевода, по нашему мнению, находится в нераздельной связи с изяществом выражения. Как бы ни был верен перевод, но если он поражает неправильностью, тяжелыми и неловкими выражениями,— он не может служить верным отражением прекрасного подлинника… О неверностях с подлинником мы будем говорить особо; а теперь скажем несколько слов о языке перевода, без отношения к подлиннику. Чтобы не растянуть слишком своих замечаний и чтобы не ходить далеко за справками, мы берем только первые четыре книги и представим из них несколько образцов того, как выражается переводчик. Это не повредит делу, потому что язык перевода одинаков как в первой, так и в последней книге.

Начавши читать перевод г. Шершеневича, мы заметили, что язык в нем довольно легок и даже жив. Видно, что г. Шершеневич может писать хорошо по-русски, и если бы не стеснял его стих и подлинник, неправильностей в его языке нашлось бы не много. Но слова нелегко ложатся в стих под пером его, для выражения Виргилиева он не может приискать соответственной формы в русском языке и потому употребляет выражения обветшалые, соединяет со словами какое-то странное значение, сочиняет их как-то насильственно. Часто в живой речи, в прекрасной картине вдруг попадается такая фраза, которая решительно разрушает все благоприятное впечатление. Таких-то случайных неправильностей, неловкостей и т. п. можно найти по нескольку на каждой странице, и они-то вредят литературному достоинству перевода.

Мы разберем некоторые частности.

У г. Шершеневича очень часто встречаем дурное размещение слов: родительный падеж пред именительным; глагол — на конце или в средине между двумя словами в одном падеже, вообще — зависящее прежде того, от чего зависит.

Например, беспрестанно встречается: неба царица, неба владыко, ветров порывы (стр. 4); ветров владыко, Ахиллеса рукою; сильное вод колебанье (5, 6); косматого леса черный хребет (7); Тевкров судьба, Рутулов войско, Ассарака потомки (9), брани врата, легкой одежды волны (10), Агенора город (11), судьбы повеленье, судов возвращенье, матери образ (12), и пр. и пр. неисчислимое множество…

То же повторяется с прилагательными: без всякой нужды ставятся они позади существительных. Вот примеры: призраком ложным, фимиамом сабейским (12), битвы, молвой разнесенные далеко (13), в шлеме косматом, шатер белоснежный, Троил злополучный, длани могучей, песок бороздя копьем извращенным (?), жены троянские, со щитом полулунным, битвы кровавой, красоты несравненной (14)… Более приводить примеров — бесполезно: их каждый тотчас найдет на каждой странице… В некоторых местах это еще не так заметно, но в других прямо бросается в глаза, и стих г. Шершеневича напоминает стихотворения первых годов нынешнего столетия. Тогда возможны были такие вольности, но теперь мы имеем право быть взыскательными. После Пушкина и Лермонтова русский стих может избавляться от этой принужденной, неестественной расстановки, может идти легко и свободно…

Еще менее извинительны те выражения, в которых не на месте поставлен глагол. Это чрезвычайно много вредит силе, легкости и изяществу речи. Например:

Если людей презираете вы и оружие смертных… (15).
Так он едва произнес (16).
Горе сама испытав, учусь помогать я несчастным (17).
Лавром священным чело увенчав и святою повязкой (44).

Иногда от такой расстановки теряется даже настоящий смысл. Например:

Дланью кровавою девы святое чело осквернили… (26).
Сколько я помню, из этого острова наш прародитель
Тевкр был первый, приставший к ретейским долинам (44).
Но не прежде стеной окружите вы город заветный (?),
Как тогда, как голод жестокий, в отмщенье за битву
С нами, с пищею вместе столы пожрать вас принудит (49).

И такие неестественно-тяжелые, запутанно-темные обороты нередки…

Часто также находим в переводе прибавление некоторых слов для наполнения стиха: уж, вот, даже, и, он и пр. Вообще это нехорошо, а иногда вредит смыслу. Например:

Много продумал Эней, и в бдении ночь он проведши
…встает… и… сам рассмотреть он желает (10).
Мы не боимся; там есть города и в стране Сицилийской… (15).
Точно будто поток, возмутившийся пеной седою (34).
Сам Палинур не знал, иль день, иль ночь наступила_(47).
Если я могла ожидать такого несчастья,
Я и могу перенесть (73).

Иногда же переводчик пропускает связывающие частицы или ставит их очень непоследовательно, отчего также происходит недостаток смысла. Например:

Если ж так жадно хотите вы слышать мои приключенья
…Больно, как вспомню, что было… (23).
С умыслом ли, или так суждено уж нам было, не знаю (24).
Я, что без страха врагам так часто заглядывал в очи,
Видел и смерть, и полки презирал я данайцев, теперь же
Шелест малейший тревожит, шум ветра меня ужасает (39).
Я не приметил, как злая судьба унесла мне супругу;
Или, быть может, сбившись с пути, утомленная села (судьба?) (39).
Сколько раз на землю сойдут ночные туманы…
…Бледная тень Анхиза встает предо мною (41).

Не знаем, чему приписать еще то весьма странное обстоятельство, что у г. Шершеневича часто ставятся слова против ударения. Так, он пишет: было (11), были (31), понеслись (25), полчища (37), вторят (48), подплыли (49), подозвала (63), одобрит (66), мужей (68), начала (71), приняла (72), прервала (72), разлучит (75), чары (75), речный (78), сладка (79)… Все это очень неприятно поражает при чтении…

Некоторые глаголы сочиняются у г. Шершеневича очень странно. Например:

…плачут его невозвратную гибель (25).
Ты ль произнес преступленье? (37).
Маврское племя — ликует славу Юпитера (68).
Он ли Аскаыию сыну завидует Римское царство (68).

Подобные же грамматические промахи: стихнула буря сердец (24); двое драконов, которые схватывают двое детей (28); от великих Миценов (29) и пр…

Нужно также заметить и следующие формы: взлагать (8), взрыдать (29), воспомнить (31), соединяться (63) и др.

Все эти замечания касаются только грамматических неправильностей. Но у г. Шершеневича находятся погрешности гораздо важнейшие. У него находим слова в каком-то особенном значении, — большую неопределенность, неясность, странность выражений. Вот примеры:

Если вы дерзкой рукой нарушите жертву Паллады… (27).
Испускают вопли до сводов небесных (28).
Волосы с кровью застыли (29).
Тысячи острых мечей осадили дороги, проходы…
Жадный убийства, страшно сверкает лес копий булатных (29).
Тысячи образов смерти (31).
Всемогущий меня небесным пламенем тронул (37).
Во мраке звезда покатилась по своду…
И пламя в Индийском лесу погасила (38).
Анхиз — тихо молитву творит и священный огонь обожает (38).
Дидона — город ничтожный успела построить ценою металла (68).
Слуги подняли с земли ее (Дидоны) полумертвые члены (73).
Эней — разрывает сердце свое и любовью и верой (73).

Всех подобных неточностей, неисправностей невозможно исчислить, и потому мы прекращаем выписки…

Но это только неточности. У г. Шершеневича встречаются и такие выражения, которых невозможно понять без большого напряжения внимания — или по запутанности фразы, или по причине опущения связи, неверного сочетания слов, необыкновенного значения, придаваемого им. Вот, например, скоро ли поймешь такие выражения:

Вы, о мечи смертоносные, грозные жертвы орудья (26).
У статуи Паллады — потом холодным покрылось чело
И трижды чудесно к небу с земли подлетело (27).
Точно змей, когда на солнечный свет он выходит, —
Вскормленный черной отравой и вздувши кольчатое тело,
Зиму проводит в земле, и новой броней облеченный,
К солнцу он грудь приподнимет, свивая блестящие члены… (33).
Хлеба плодов не давали (46).
Если все это в нем жажды к славе не возбуждает,
Ни предстоящий подвиг, выше нынешней славы,
Он ли Асканию сыну завидует Римское царство? (68).
Он уперся в скалу, и сколько косматой главою
К небу несется, столько пятой досягает он ада (74).
У какой-то колдуньи — под ногами
Слышно, как стонет земля и с гор нисходят деревья (75).
Ищут и жеребят молодых, и во время рожденья
Всю любовь матерей у них от чела отнимают (75).

Можно ли восхищаться красотами произведения, когда в нем находятся такие строки? Можно ли быть довольну таким переводом? Прибавим еще, что в нем много таких фраз, которые построены хоть и верно, но так тяжело, что трудно даже прочесть несколько стихов: беспрестанное употребление так называемых деепричастий, нескольких сряду неопределенных наклонений, смешение торжественного тона с простонародным складом — все это как-то неприятно действует и совершенно затемняет и те немногие места, которые переведены действительно хорошо: верно и чисто.

——

Теперь, изложивши общий взгляд на «Энеиду» и на перевод г. Шершеневича, показавши, чего мы требуем от него и в какой степени он удовлетворяет этим требованиям, переходим наконец к самому сличению перевода с подлинником в избранной нами первой книге. Это сличение будет служить подтверждением высказанного нами мнения о переводе г. Шершеневича и даст возможность проверить собственным наблюдением сделанные нами замечания… При сравнении, сообразно высказанному уже взгляду, мы будем отмечать не только неверности перевода с подлинником, но и ошибки против чистоты и правильности русской речи.^[31]

Arma virumque cano, Trojae qui primus ab oris
Italiam, fato profugus, Lavinia venit
Littora…
Подвиги мужа пою; он первый от берега Трои
Прибыл в Италию, в страны Лавинские, роком гонимый…

Arma г. Шершеневич перевел — подвиги. Но arma не имеет такого значения, и в этом месте особенно неуместно придавать ему такой смысл. Известно, что поэма Виргилия во многих древних списках начинается не этим стихом: arma virumque cano…, a имеет перед ним еще следующие четыре стиха:

Ille ego, qui quondam gracili modulatus avena
Carmen, et, egressus silvis, vicina coëgi,
Ut quamvis avido parerent arva colono:
Gratum opus agricolis; at nunc horrentia Martis
Arma, et caet…^[32]

Конечно, права Виргилия на эти стихи не доказаны,^{[комм 31]} и опущение их в переводе не может быть поставлено в вину г. Шершеневичу; но для нас важно то, что в последнем из этих стихов мы находим дополнение слова «arma»: horrentia Martis arma. Это дополнение решительно уже не позволяет перевести arma словом подвиги и отнести к Энею. Обыкновенно комментаторы разумеют здесь войны, происшедшие в Италии с прибытием Энея, или же (как Бурманн)^{[комм 32]} объясняют, что arma virumque означает всю силу, все превосходство героя, как бы так: «пою оружие (вот в этом случае можно перевести — подвиги) и всю доблесть героя»… Но всего проще и лучше то объяснение, что arma означает воинственный, героический характер всей поэмы и что этим начальным словом Виргилий хотел выразить переход свой от нежных пастушеских песней, от «Буколик» и «Георгик», к новому, непривычному для него, роду. Это подтверждается и начальными прибавочными стихами, принадлежащими если не самому поэту, то по крайней мере одному из близких друзей его,^[33] который, верно, понимал истинную мысль поэта. Есть, правда, и такое объяснение, будто arma нужно относить к Энею; но, кажется, один союз que достаточно опровергает такое толкование. Притом главная мысль поэмы заключена, как мы видели, совсем не в подвигах Энея, а в его пришествии в Италию по воле богов. Оттого-то, думаем мы, и поставил поэт virum на втором месте: он воспевает главным образом не Энея, а события, в которых боги сделали Энея участником.

Далее — qui г. Шершеневич заменил при переводе словом он, и вышло не то. У Виргилия все дальнейшее предложение служит продолжением первых слов, так что они без этого продолжения не имеют полного смысла. Он говорит: «пою того мужа, который…». А г. Шершеневич — сказавши: «подвиги мужа пою», ставит точку с запятой и продолжает: «он первый от берега Трои…». Как будто муж — собственное имя и вполне определяет, о каком муже хочет говорить г. Шершеневич!

Primus переведено первый. Это, может быть, и действительно так… Но Эней, как оказывается из первой же книги «Энеиды», не первый прибыл в Италию. Из троянцев прежде всего пристал к берегам ее Антенор (I, 242). Потому едва ли не лучше последовать Гейне, который primus принимает за сказанное вместо: olim, antiquitus — древле, давно, как это встречается в других местах у самого Виргилия («Эн.», I, 24; VIII, 319) и у Горация.^{[комм 34]}

Ab oris — в переводе от берега. Ora значит край, предел. Значит и берег, но тогда все-таки нужно бы г. Шершеневичу сказать: от берегов, а не от берега. Это было бы и вернее с подлинником и лучше по-русски.

В страны Лавинские — не выражает понятия, заключающегося в слове littus. Это слово означает берег, и именно морской берег.

Роком гонимый — дает не ту мысль, какая находится в подлиннике. Profugus значит: изгнанник, беглец, и потому, когда у Виргилия читаешь: fato profugus — тотчас представляется, что это несчастный, бегущий из Трои, родного города, по воле судьбы, приплывающий наконец к обетованной Италии. У г. Шершеневича, напротив, роком гонимый — совсем не внушает этой мысли и, нисколько не останавливая на себе внимания, кажется даже излишним, потому что мысль, им выражаемая, в следующих стихах выражается гораздо полнее:

…raultum ille et terris jactatus et alto
Vi superûm saevae memorem Jimonis ob iram;

Долго метала его по землям и бурному морю
Сила богов и воля злопамятной, гневной Юноны.

Долго — не то, что много, multum.

Сила богов метала его — неловкое выражение.

Страдательный залог в подлиннике гораздо лучше, тем более что выставляет на первый план не силу богов, а самого Энея: vi superûm служит здесь только как бы дополнением.

И воля злопамятной… Здесь никак нельзя так соединить: сила богов и воля. В подлиннике ob, т. е. по причине, из-за гнева Юноны. И притом — ira memor гораздо выразительнее, чем у г. Шершеневича воля злопамятной, гневной Юноны, несмотря на то, что здесь придан новый оттенок прибавлением злопамятный — понятие, которого нет в слове memor.

⁵ Multa quoque et bello passus, dum conderet urbem
Inferretque deos Latio, germs unde
Latinum Albanique patres atque altae moenia Romae.

Много и в брани страдал он, пока не воздвигнул твердыни;
В Лациум внес он пенатов: оттуда латинское племя,
Деды албанцы; оттуда и стены великого Рима.

Страдал — выражает более, нежели passus.

Пока не воздвигнул твердыни. Urbs — вообще город, а не только твердыня. Это слово употреблено г. Шершеневичем совершенно произвольно. Притом это выходит дурно по-русски.

Dum означает все пространство времени, в продолжение которого делается что-нибудь; потому dum conderet нужно бы перевести: в то время, как созидал город. Тогда bello будет относиться не к всем вообще браням, в которых много потерпел Эней и о которых поэт говорит, упоминая о terris et alto, — а только к войне, веденной Энеем в Италии.

В Лациум внес он… — прерывается связь, которая выражается в подлиннике союзом que.

Оттуда — непонятно. Виргилий мог написать unde, не опасаясь быть не понятым современниками; но позднейший переводчик должен стараться передать мысль древнего поэта как можно яснее. По согласию лучших комментаторов (см. у Гейне; также у Seb. Corr. comm. in prim. libr. Aeneid.^[34]) unde поставлено вместо a quo, т. е. Aenea. Это объяснение очень вероятно, потому что хотя имя латинцев, genus Latinum, существовало и прежде Энея, но тем не менее он именно положил основание его могуществу и славе; он же, вероятно, по преданию, которым, конечно, пользовался Виргилий, сделал и то, что самые трояне стали называться латинцами. Прочее явно относится к Энею, а не к Лациуму, как можно подумать, читая в переводе: оттуда.

Деды албанцы — если переводить буквально, так уж лучше бы сказать — отцы… Слову patres можно давать различные значения. Можно переводить и предки — потому что во время Виргилия различие албанцев и латинцев слилось уже в великом имени римлян. Можно также под patres разуметь и древних родителей — сенаторов, учрежденных Ромулом, которые до позднего времени, как известно, назывались patres conscripti. Наконец, разумеют под этим (Seb. Corr., pag. 50) самих родоначальников племени римского — Ромула и Рема, которые, по преданию, тоже были из племени албанцев.

Великого Рима — не совсем то, что alla Roma.

⁸ Musa, mihi causas memora, quo numine laeso,
Quidve dolens regina deum tot volvere casus
Insignem pietate virum, tot adire labores
Impulerit. Tantae no animis coelestibus irae?

Муза! воспой мне причины, за что, побужденная гневом,
Матерь всесильных богов благочестием славного мужа
Столько трудов перенесть осудила и столько несчастий?
Так ли враждою и гневом пылают небесные души?

Воспой — не то, что memora. Поэт здесь призывает музу не воспевать, а только напомнить ему о том, что он сам должен и хочет воспевать.

За что, побужденная гневом… — в этом переводе нет и тени того, что выражает латинский стих. Не говорим уже о том, что сказать: за что, побужденная гневом, — очень дурно по-русски; но можно ли соединить в этих словах две прекрасные мысли поэта: quo numine laeso quidve dolens? Буквальный перевод этих слов будет: «напомни мне, муза, причины, чем оскорблено было величие царицы богов» или «что ей было досадно, что она» и пр. В этом мы можем находить такую мысль: оскорблено ли было божество Юноны, или она так за что-то сердита была на троян? Так за что же?.. А г. Шершеневич прибирает здесь свое выражение — и неловкое и неверное.

Матерь всесильных богов. Как известно из мифологии, Юнона не была матерью всех богов; притом regina не значит матерь… Всесильных в подлиннике нет.

Благочестием славного мужа — расстановка слов не только тяжелая, но даже несколько двусмысленная. Insignis — собственно, ознаменованный, отличающийся.

Impulerit не значит — осудила. Юнона и не осуждала Энея на бедствия, а, напротив, действовала против него разными хитростями…

Столько трудов перенесть… — не передано различия латинских глаголов adire labores и volvere casus. Самое casus не значит всегда — несчастие, а просто случай. Можно бы перевести его — превратность, случайность.

Так ли враждою и гневом… Так ли пылают — неловкий оборот, не передающий мысли подлинника. Враждою в подлиннике нет.

Animis — начало, вероятно, animus, a не anima: в этом будет небольшое различие.

¹² Urbs an tiqua fuit; Tyrii tenuere coloni,
Carthago, Italiam contra, Tiberinaque longe
Ostia, dives opum, studiisque asperrima belli.

Против Италии стран, но от Тибровых вод отдаленный
Город стоял Карфаген; в нем тирские выходцы жили;
Город древний, богатый, народ, закаленный на брани.

Латинское contra переведено предлогом, a longe — прилагательным: оттого речь становится негладкою, и этот недостаток еще более увеличивается неловкою расстановкой: «Против Италии стран… город стоял Карфаген». Вообще в этом месте слова расставлены не совсем хорошо: расстановка подлинника гораздо выразительнее.

Ostia — определеннее, чем просто воды.

Tenuere — показывает, что тирские поселенцы не только жили в Карфагене, но и владели им.

Слово народ прибавлено без нужды, только, как видно, для наполнения стиха.

Asperrima studiis belli — крепкий, суровый, закаленный и воинских занятиях… Непреклонный на брани — тоже можно перевести, но тогда потерян будет оттенок мысли, который придается здесь словом studiis.

¹⁶ Quam Juno fertur terris magis omnibus unam
Posthabita coluisse Samo. Hic illius arma,
Hic currus fuit; hoc regnum dea gentibus esse,
Si qua fata sinant, jara tum tenditque fovetque.

Это был город, из всех наиболее чтимый Юноной,
Более даже Самоса; там, говорят, колесница,
Там и оружие было Юноны; она помышляла,
Сделать его главою народов, если судьбе не противно.

В переводе первого из этих стихов пропущено ferlur и отнесено к последующему стиху, где его не должно быть.

Чтимый — так нельзя было переводить здесь слово coluisse. Colo значит почитать, но значит еще любить, заботиться. А чтить имеет у нас значение латинского honoro или vereor. Город мог чтить Юнону, но она не могла чтить город.

Выражение tenditque fovetque не заменяется словом помышляла. Кроме того, здесь пропущены слова, очень важные — jam tum.

Если судьбе не противно — выражение неловкое и не совсем передающее мысль подлинника.

¹⁹ Progeniem sed enim Trojano a sanguine duci,
Audierat, Tyrias olim quae verteret arces.
Hinc populum, late regem belloque superbum
Venturum excidio Libyae: sic volvere Parcas.

Знала она, что некогда будет от крови троянской
Племя и тирские домы разрушит мечом и твердыни.
Знала она, что этот народ, достигнув владычества мира,
В Ливию хлынет войною: судеб таково назначенье.

Знала она — audierat — собственно, услышала, узнала. В подлиннике эти слова связываются с предыдущими частицами sed enim. У г. Шершеневича эта связь пропущена.

Tyrias arces г. Шершеневич перевел — тирские домы и твердыни, a verteret — разрушит мечом. Перевод довольно странный. Arx — точно значит укрепление, твердыня, но откуда явились в переводе домы, неизвестно. Каким образом твердыни и домы могут быть разрушены мечом — это опять тайна переводчика. Очень просто это можно бы перевести: «ниспровергнет тирские стены, или твердыни». Впрочем, нужно еще заметить, что будущее время совершенного вида здесь слишком решительно: поэт говорит здесь предположительно: quae verteret.

Знала она, что этот народ, достигнув… Здесь едва осталась тень того, что находится в подлиннике. Там сказано: отсюда народ, владычествующий на огромных пространствах и могучий на войне, придет на погибель Ливии. Перевод г. Шершеневича неверен не только подлиннику; он неверен истории. Известно, что римляне до разрушения Карфагена не были владыками мира и хлынули войною в Ливию еще прежде, чем достигли владычества над миром (а не «владычества мира», как говорит г. Шершеневич).

В Ливию хлынет войною — тоже дает совсем другую мысль, нежели какую слова venturum excidio Libyae. Воевать или хлынуть войною в страну — не значит еще — прийти на гибель этой стране.

Судеб таково назначенье. В подлиннике стоит Parcas, что гораздо одушевленнее: парки уже известные нам личности древней мифологии, а слово судьба или судьбы представляет что-то безличное, отвлеченное и не возбуждает в уме никакого определенного представления. Не говорим уже о двусмысленности слов судеб назначенье, которые могут значить — назначенье, которое имеют судьбы…

²⁸ Id metuens veterisque memor Saturnia belli,
Prima quod ad Trojam pro caris gesserat Argis —
Nec dum etiam causae irarum saevique dolores
Exciderant animo.

Матерь богов, это предвидя и вспомнив о прежней
Брани своей за любимых аргивцев, под Трои стенами,
Гневом опять запылала, и стало ей больно на сердце.

Матерь богов — в подлиннике Saturnia.

Предвидя — metuens, собственно, боясь, опасаясь.

Вспомнив — нельзя так переводить слово memor. Оно показывает, что Юнона и не забывала об этой брани, а постоянно помнила… Вспомнить же можно только забытое. Не переведено слово prima.

Под Трои стенами — одна из тех шероховатостей, которых довольно много в переводе г. Шершеневича и которые так неприятно действуют на ухо, приученное к хорошей прозе. Кроме того — заметим еще, что ad Trojam — гораздо общее, чем под стенами Трои: поэт мог разуметь здесь битвы и под стенами, и далеко от стен, и в самых стенах Трои.

25-й стих в переводе опять нисколько почти не напоминает подлинника. Виргнлий говорит: «да у ней еще не вышли из ума и те причины гнева и тяжкие огорчения…». А г. Шершеневич: «гневом опять запылала, и стало…». Откуда он взял опять, где нашел стало, почему не перевел nec dum etiam… exciderant animo causae — это совершенно непонятно.

²⁹ Manet alta mente repostum
Iudicium Paridis spretaequo injuria formae,
Et genus invisum et rapti Ganymedis honores. —

Парисов суд гнетет ей душу, как тяжкое бремя,
Помнит обиду свою, глубоко уязвившую сердце.
Помнит враждебное племя и данную честь Ганимеду.

Manet г. Шершеневич переводит: гнетет ей душу, как тяжкое бремя; не слишком ли это обширная перефразировка?.. Заметим, что переводчик заставляет произносить: Парисов.

Spretae formae — пропущено переводчиком, но зато прибавлено: глубоко уязвившую сердце.

В следующем стихе пропущено еще rapti, и прибавлено данную (от кого) честь Ганимеду.

²⁹ His accensa super jactatos aequore tolo
Troas, reliquias Danaûm atque immitis Achilli,
Arcebat longe Latio; multosque per armos
Errabant, aeti fatis, maria omnia circum.
Tantae molis erat Romanam condere gentem!

Вот почему царица небес от владений латинцев
Гнала далеко троянцев, метая по бурной стихии, —
Эти остатки данайских мечей и Ахилловой длани.
Тяжко, трудно было дать славному Риму начало!

Вот почему — этого мало, когда поэт говорит: his accensa — этим раздраженная, она и пр.

Царица небес — прибавлено.

Гнала — не то, что arcebat. Arcere значит, собственно, препятствовать, и действительно мы видим, что Юнона не сама непосредственно отгоняла (а не гнала) троян от Италии, а препятствовала им, действуя через Эола, ветры и пр.

Метая по бурной стихии — здесь опять это метание приписывается Юноне, а в подлиннике стоит только: jactatos… бурной — в подлиннике нет.

Остатки данайских мечей… Если по-латыни Виргилий мог сказать о троянах: reliquiae Danaûm, то это еще не дает права называть их и по-русски остатками данайских мечей. У нас это имеет совсем другой смысл, и если бы кто прочитал этот стих в переводе г. Шершеневича, отдельно от всесо предыдущего и последующего, то не иначе бы понял его, как в том смысле, что это были обломки мечей и несколько кусков мяса от руки Ахиллеса. Подобные двусмысленности более нежели странны: они смешны.

Слов мечей и длани в подлиннике нет. В переводе же нет прилагательного immitis, приданного Ахиллу.

Следующие за тем слова:

multosque per annos
Errabant acti fatis maria omnia circum, —

почему-то не удостоены перевода, хотя о них нет никакого сомнения и в переводе их не представлялось никакой трудности. Они могут быть выражены так: «и много лет, гонимые роком, блуждали они по всем морям». Между тем эти слова служат связью с непосредственно следующим стихом, так что г. Шершеневич, опустивши их, должен был опустить и в следующем стихе слово tantae.

Тяжко, трудно — этот ненужный подбор синонимов только ослабляет мысль, прекрасно выраженную по-латыни словами tantae molis.

Славному Риму — славному в подлиннике нет, и там дело идет не о Риме, а о римской нации, о народе.

³⁴ Vix e conspectu Siculae telluris in altum
Vêla dabant laeti et spumas salis acre ruobant.
Quum Juno aeterrmm servans sub pectore vulnus,
Haec secum…

Вот едва корабли отошли от полей сицилийских
В полное море, взбивают, секут серебристую пену,
Матерь Юнона, в душе затаив ненасытное мщенье,
Так говорит…

E conspectu Siculae telluris переведено — от полей сицилийских. Корабли отошли от полей — неловко сказано. Притом tellus значит берег, материк, но не поле. E conspectu оставлено без перевода, и картинность описания потеряна; поэтическое выражение перешло в холодную, бездушную прозу. То же самое сделано и с выражением vêla dabant, которое переведено — отошли.

Laeti тоже пропущено, хотя оно прибавляет новую черту в картине. Да и нельзя, правда, было его перевести, когда г. Шершеневич вставил в перевод слово корабли, которого нет в подлиннике. Ведь не сказать же по-русски: радостные корабли.

Aere ruebant — в переводе этого выражения г. Шершеневич распорядился таким образом: acre не перевел вовсе, a ruebant перевел дважды: взбивают, секут. Тем и кончилось дело. А aere не мешало бы перевести: это замечательное слово в настоящем случае. Толкуют его обыкновенно так: поэт употребил его здесь вместо navi aerata, так как корабли у древних бывали обложены медью. Поэтому — как особенность, дающая понятие об одном явлении в жизни древних, это должно бы быть передано переводчиком.

Серебристую пену — в подлиннике проще: морскую пену.

Матерь Юнона. Г-ну Шершеневичу очень нравится называть Юнону матерью. Вот уже третий раз в тридцати стихах своевольно придает он ей это название.

В душе затаив ненасытное мщенье — это мысли переводчика, и мысли, вставленные здесь очень неудачно. У поэта все так изящно, так стройно, так приноровлено одно к другому. Вы выбрасываете одну мысль, вставляете одну фразу, и гармония целого нарушается. Скажите, к чему же и от кого же было Юноне затаить мщенье, когда она разговаривает сама с собою? Неужели она и пред собой таилась? По крайней мере поэт не дает нам никакого повода к такому заключению. У него сказано слово в слово так: «храня под сердцем вечную рану», т. е. нося в сердце неизгладимое оскорбление, или по переводу г. Ветринского:

В сердце нося смертельную рану…

С чего же взял г. Шершеневич придавать словам такое значение: servans — затаив, aeternum — ненасытное, minus — мщенье?

Secum — пропущено в русском переводе, и потому неизвестно, кому говорит Юнона.

³⁷ Mene incepto desistere victam
Nec posse Italia Teucrorum avertere regem?
Quippe vetor fatis. Pallas ne exurere classem
Argivum atque ipsos potuit submergere Ponto,
Unius ob noxam et furias Aiacis Oilei?

Ужель не окончу я этого дела?
Я ль не могу отвратить от Италии князя троянцев?
Мне ль покориться судьбе? Могла же Паллада пожаром
Греческий флот истребить и пловцов потопить в океане.
Как и за что? За безумье Аякса, Ойлеева сына?

В подлиннике сказано: «мне ли отстать побежденной от начатого?..» В русском переводе не то.

Следующий стих перевода начинается новым вопросом: я ль не могу… далее опять — мне ль… тогда как в подлиннике эти стихи связываются с предыдущим только частицами: nec и quippe.

Quippe vetorfatis — потому, что препятствуют судьбы, а не — мне ль покориться, как переводит г. Шершеневич.

Пожаром истребить — по-русски не говорится, и это еще более заставляет винить переводчика за ненужное распространение слова exurere, которым выражается это в подлиннике.

Как и за что? Юнона у г. Шершеневича разглагольствует, как разрумяненный трагический актер.^{[комм 35]}

Она задает себе вопросы и сама же отвечает на них, хоть, в сущности, это совершенно не нужно и в подлиннике ничего подобного не найдете. Юнона очень хорошо знала, как и за что; она только пробегает это в мысли своей, и поэт, кажется, весьма искусно умел передать в своих текучих, связных стихах эту быстро развитую нить размышлений. Русский перевод представляет, напротив, какую-то драматическую напыщенность, вычурность и не дает никакого понятия о красоте подлинника.

За безумье Аякса — а в подлиннике unius — главное слово в предложении, пропущенное в переводе, вероятно, для того, чтобы дать место вопросу: как и за что, — и потом — ob noxam et furias: ни то, ни другое не значит безумье.

⁴² Ipsa, Jovis rapidum jaculata e nubibus ignem,
Disjecitque rates, evertitque aequora ventis;
Illum, exspirantem transfixo pectore flammas
Turbine corripuit scopuloque infixit acuto.

Быстрое молнии пламя с небес низвергая, Паллада
Все корабли разметала и бурей волну возмутила;
Да и Аякса, сраженного в грудь молньеносной стрелою,
Яростный вихорь, схватив, раздробил о гранитные скалы.

Быстрое не выражает всей силы понятия rapidus — стремительный, хищный. Притом быстрое пламя — не говорится.

Молнии пламя — переводчик опустил здесь весьма важное — Jovis. Этим прибавлением поэт хочет показать, что Палладе, собственно, не принадлежала власть бросать перуны: это принадлежность Юпитера.

С небес — собственно, из облаков, e nubibus.

Низвергая — правильнее — низвергнувши. Так следует и по смыслу; так употреблено и в подлиннике: jaculata.

Бурей волну возмутила — не говорится. Единственное волну — здесь без всякой нужды и совсем некстати. Самое бурей вместо ventis — излишне.

Да и Аякса — что за разглагольствие. Эти частицы: да, и, а — слишком важны, чтобы употреблять их так только, для наполнения стиха.

Сраженного в грудь молньеносной стрелою. По-русски говорят — поразить в грудь, а не сразить. Молньеносной стрелою — нет в подлиннике. Может быть, г. Шершеневич переводит так — exspirantemflammas, но такой перевод решительно ничем не может быть оправдан.

Яростный вихорь — яростный — эпитет совершенно ненужный. В подлиннике вихрь тут лицо страдательное; псе дело приписывается Палладе. Она-то turbine corripuit Аякса.

Раздробил о гранитные скалы — гранитные ли были эти скалы или нет, поэт не сказывает, а говорит, что Паллада вонзила Аякса на острую скалу, но не раздробила: в этом есть различие.

⁴⁶ Ast ego, quae divum inccdo regina Jovisque
Et soror et conjux, una cum génie tôt an nos
Bella gero? Et quisquam numen Junonis adorot
Praeterea, aut supplex aris imponet honorem?

Я же, могучая неба царица, сестра и супруга
Неба владыки, я столько уж лет с ненавистным народом
Войны веду. Да кто же воздаст нам должную почесть,
Кто обожать нас станет и в честь воздвигать нам святыни?

В подлиннике Юнона называется царицею богов, а не неба. Ненужного эпитета могучая там нет.

В 48—49 стихах переводчик из двух мыслей подлинника сделал три, т. е. он прибавил: кто обожать нас будет — мысль очень странная. Обожать — если употребляется не в языке влюбленных, значит — делать богом, возводить в божеское достоинство, да и в этом значении редко употребляется. Потому, чтобы избежать двусмысленности, нужно бы употребить какое-нибудь другое слово; а всего лучше — не вставлять бы этой ненужной мысли.

Ненавистный заменяет здесь латинское una.

В честь воздвигать нам святыни — мысль также совершенно новая, которой из подлинника никоим образом нельзя вывести. Там просто говорится о жертвах, полагаемых на алтарь Юноны; все толкователи согласны, что imponere honorem aris — значит «возложить жертву на алтарь». У г. Ветринского этот стих переведен так:

Кто на ее олтари возложит тучные жертвы?

Не понимаем, почему Юнона у г. Шершеневича говорит о себе — мы, нам. Это согласнее с духом латинского языка, но и там в этом месте множественного числа не находим.

⁸⁰ Talia flammato secum dea corde volutans,
Nimborum in patriam, loca feta furentibus austris,
Aeoliam venit. Hic vaslo rex Aeolus antro
Luctanles vontos tempestatesquo sonoras
Imperio premit ac vinclis et carcere frenat.

Так говоря про себя, раздраженная матерь-богиня
Прямо несется в отчизну дождей и в страну аквилонов,
Землю Эолию. Эол там царь, в обширной пещере,
Ярых ветров порывы и страшно-шумящие бури
Царскою властью смиряет, взлагая тяжелые цепи.

Secum corde volutare — размышлять, думать, а не говорить про себя.

Матерь-богиня… Это уже в четвертый раз…

Прямо несется — несмотря на прибавку прямо, простое venit подлинника кажется для нас гораздо выразительнее.

В отчизну дождей и в страну аквилонов — по русскому переводу можпо подумать, что это две разные страны. Довольно интересно, что южные ветры превратились у г. Шершеневича в северные, в аквилоны. Конечно, это не беда, потому что под austris нужно здесь разуметь вообще все ветры, и южные, и северные, и пр. Но дело в том, что южные ветры поэт именует здесь потому особенно, что они — самые жестокие на Средиземном море. Значит, переводя южные ветры северными, переводчик не выдерживает собственного характера подлинника и переделывает его на наши нравы. В переводе остальных стихов пропущены слова — luctantes и carcere. Кроме того, в самом расположении русской речи есть погрешности. Эол там царь — нельзя допустить в изящной речи. Смиряет ветров порывы и бури — также довольно странное сочетание. Слова ярый и взлагать напоминают времена и манеру Тредьяковского.

⁵⁵ Illi indignantes, magno cum murmure montis
Circum claustra fremunt; celsa sedet Aeolus arce
Sceptra tenens, mollitque animos et temperat iras;
Ni faciat, maria ac terras coelumque profundum
Quippe ferant rapidi socum verrantque per auras.

В бешенстве ветры рвутся, пути не находят и с гневным
Шумом кружатся в пещере. Сидит на высоком престоле
Эол со скиптром в руке и смягчает их буйные души.
Иначе море и землю, и все поднебесные страны —
Всё увлекли бы с собой, и по воздуху всё б разметали.

55—56 стихи переданы очень слабо, хотя и пространно. В подлиннике сказано: «они в негодовании бушуют около запоров, так, что самая гора тяжко стонет». Русский перевод изобразил только, как ветры рвутся… но опустил circum claustra и cum magno murmure montis. Г-н Шершеневич относит, кажется, murmur к ветрам, а не к горе, и конструирует: circum claustra montis… но лучшие комментаторы поставляют montis в грамматической зависимости от murmure.

Смягчает их буйные души — дурно выбранное выражение, особенно когда речь идет о ветрах..

Temperat iras — пропущено. В 59-м стихе пропущено — rapidi.

И землю, и все поднебесные страны — второе, кажется, заключается в первом. Coelum profundum — небо, а не поднебесная.

⁶⁰ Sed pater oninipotens speluncis abdidit atris,
Hoc metuens; molemque et montes insuper altos
Imposuit, regemque dedit, qui foedere certo
Et premere et latas sciret dare jussus habenas.

Но всемогущий отец, предвидев такую опасность,
В темных пещерах сокрыл их и ветрам царя он назначил,
С властию: иль укрощать их порыв, или давать им свободу.

Предвидев — неупотребительная форма, и притом metuere значит бояться, опасаться.

Далее пропущено — molemque et montes insuper altos imposuit, что необходимо для полноты картины. «Сокрыл их в темных пещерах, а сверху наложил громадную тяжесть — высокие горы».

Foedere certo — тоже пропущено.

Картинное выражение: premere et latas dare habenas — пропало в переводе. Между тем чем больше изобразительности в этом, почти аллегорическом, описании, тем речь была бы живее, одушевленнее и ближе к подлиннику.

⁶⁴ Ad quem tum Juno supplex his vocibus usa est.
Aeole! namque tibi divum pater atque hominum rex
Et mulcere dedit fluetus et tollere vento;
Gens inimica mihi Tyrrhenum navigat aequor,
Ilium in Italiam portans victosque pénates:
Incute vim ventis submersasque obrue puppes;
Aut age diversos et disjice corpora Ponto.

Вот Юнона приходит и с просьбою речь обращает:
Эол, о ветров владыко! богов и людей прародитель
Дал тебе силу и власть — воздымать иль смирять океаны;
Племя, враждебное мне, по Тирренскому морю несется,
Трою в Италию мчит и пенатов богов побежденных:
Выпусти ветры на волю и флот потопи в океане
Иль разметай по волнам и тела их низвергни в пучину.

Вот Юнона приходит — в подлиннике она давно уж пришла.

С просьбою… — этого мало для выражения латинского supplex.

О ветров владыко! — прибавлено, как видно, для стиха.

Юпитера переводчик называет прародителем богов и человеков. В подлиннике сказано rex hominum et pater divum, так что эти названия явно отделяются одно от другого.

Дал тебе силу и власть. В подлиннике просто dedit. Какое различие в этом случае между силою и властию!

Латинское fluctus переведено у г. Шершеневича океаны; оттого вышло очень дурное русское выражение: воздымать иль смирять океаны. И для чего здесь иль, когда можно было обойтись с простым и?

Пенатов богов — очень странно. Как будто у богов были свои пенаты, и их-то трояне взяли с собою в Италию.

Выпусти ветры на волю — в подлиннике гораздо больше: не только выпусти, но еще incute vim ventis.

Низвергни в пучину. — В подлиннике Юнона просит не низвергнуть их в пучину, а рассеять по морю. Disjicere не значит — низвергать.

⁷¹ Sunt mihi bis septem praestanti corpore Nymphae;
Quarum quae forma pulcherrima,
Deiopeam Connubio jungam stabili, propriamque dicabo,
Omnes ut teeum meritis pro talibus annos
Exigat et pulchra faciat te proie parentem.

Есть у меня четырнадцать нимф красоты несравненной;
Всех их прелестнее есть у меня Дейопеия нимфа:
Эта подругою будет тебе, и с нею все годы
Ты проведешь и родителем будешь прелестных малюток.

Первые два стиха переданы верно и хорошо; только есть у меня напрасно повторено во втором стихе. В подлиннике порядок несколько иной: «из них ту, которая всех прекраснее… я дам тебе…».

Из 73-го стиха переведено два слова, тогда как в нем есть особая мысль, занимающая не последнее место в посулах Юноны.

Pro talibus meritis — пропущено.

В последнем стихе переводчик переменил лицо. В подлиннике: Ша tecum exigat… et faciat te, a в русском — ты проведешь с ней… и будешь. В первом случае нимфа выставляется наперед, как бы причина будущего благополучия Эола; в переводе этот оттенок не удержан.

Prole — потомства вообще; а малюток — указывает только на детей.

⁷⁰ Aeolus haec contra: Tuus, o regina, quid optes,
Explorare labor, mihi jussa capessere fas est.
Tu mihi quodcumque hoc rogni, tu sceptra Jovemque
Concilias; tu das epulis accumbere divum,
Nimborumque facis tempestatumque potentem.

Эол так отвечает: Царица, давать повеленья
Можешь, а мне исполнять их немедля прилично и должно.
Ты, о царица! даешь мне и царство и скипетр; твоею
Властью божественный пир я вкушаю с богами; твоею
Властью царствую я над дождем и грозною бурей.

Эол немножко возразил Юноне: он говорит: «ты, царица, сама должна знать, чего требуешь; а мое дело принимать твои повеленья». Этим он, кажется, наперед ограждает себя от гнева Нептуна, во владениях которого теперь предстояло ему действовать. В русском переводе этого нельзя видеть, и вообще этот ответ Эола передан очень слабо. Это можешь — как-то неприятно поражает, особенно в начале стиха; немедля — прибавлено; прилично и должно — только ослабляют мысль. Неужели fas нельзя иначе передать, как двумя словами?

Ты даешь мне — в подлиннике concilias, ты доставила мне, выхлопотала, потому что Юнона не была самовластною раздаятельницею царственной власти различным богам. Потому-то у Виргилия стоит еще — Jovem concilias, слово, пропущенное в переводе.

Твоею властью… вкушаю я… царствую. — Опять та же ошибка. У поэта Эол здесь говорит: tu das… me accumbere… tu facis… me poteulem; т. е. «ты производишь то, что я присутствую на пиршествах богов, — по твоей милости это делается. Твоей благосклонности обязан я». Все это не так решительно, как — твоею властию. Эол чувствует себя обязанным Юноне, но он не забывает и Юпитера.

⁸¹ Наес ubi dicta, cavum conversa cuspido montera
Impulit in latus; ac venti velut agmine facto,
Qua data porta ruunt et terras turbine porflant.

Так говоря, он скиптром могучим скалу поражает;
Видя отверстие, вдруг разъяренной толпою все ветры
Ринулись вон и вихрем умчались в надземные страны.

В русском переводе сказано: могучим скиптром, а в подлиннике conversa, т. е. оборотив скипетр, т. е. тупым концом его… Пропущено — cavum и in latus, отчего фраза сделалась гораздо слабее и пропала картинность выражения, которая так хороша в подлиннике.

Qua data porta — действительно трудно близко передать по-русски, но «видя отверстие» здесь очень некстати…

Velut agmine facto г. Шершеневич переводит разъяренной толпою. Но поэт говорит не то. У него ветры вырываются, как бы сделавши строй. Следовательно, разъяренный — совершенно не идет здесь.

Вихрем умчались в надземные страны — хорошо сказано, но нельзя не заметить, что в подлиннике не то. О том, как умчались ветры, Виргилий ничего не говорит: он прямо показывает нам, что они уже perflant terras, вихрем несутся по земле, потом —

⁸⁴ lncubuere mari, totumque a sedibus imis
Una Eurusque Notusque ruunt creberque procellis
Africus et vastos volvimt ad littora fluctus;
Insequitur clamorque virum stridorque rudentum:
Eripiunt subito nubes coelumque diemque
Teucrorum ex oculis; ponto nox incubat atra:
Intonuere poli et crebris micat ignibus aether,
Praesentemque viris intentant omnia mortem.

Пали на воды, песчаное дно возмущают, бушуют.
Вместе летят и южный ветр, и восточный, и с ними
Западный ветер, и к берегу мчат бесконечные волны.
Слышны лишь крики пловцов да треск парусов и канатов.
Небо, объятое черным туманом, все скрывало от взоров;
На море тьма налегла, корабли обнимая троянцев.
Гром прокатился по своду небес, и молния блещет
Частым пожаром, и все разрушеньем и смертию дышит.

Превосходное описание бури у Виргилия требовало самого близкого перевода, потому что здесь нет, кажется, ни одного слова, которое бы не было нужно для полноты картины, не придавало бы новых черт к этому чудному изображению. Г-н Шершеневич передал это не совсем удачно. Есть несколько отдельных поэтических выражений, но целая картина не выдержана…

Можно оставить замену словом песчаный слова imus; можно допустить вставку глагола летят, вместо ruunt; даже опущение creber procellis, хотя через это уничтожается постепенность, которую наблюдает поэт даже в перечислении ветров, начиная с не столь опасного Эвра и доходя до гибельного Africus (т. е. до юго-западного, а не просто западного, как переводит г. Шершеневич)… Но нельзя не заметить против слова — бушуют, которое, как ненужный синоним, очень много ослабляет силу стиха; нельзя не сказать, что vastos никак не следует переводить словом бесконечные, которое ничуть не выражает огромности волн в том смысле, как это нужно здесь.

Далее — два превосходные стиха 88—89 в переводе не только теряют всю свою прелесть, но даже кажутся повторением одного и того же. В самом деле: в первом стихе — небо, объятое туманом, все скрывало от взоров; во втором — на море тьма налегла и обняла корабли троян. Не одно ли это и то же? Между тем в подлиннике выражается постепенность этого потемнения, и притом в первом стихе смысл не заканчивается, так что никак нельзя опустить один стих, оставивши другой, — тогда как у г. Шершеневича можно это сделать не только без ущерба, но даже к выгоде смысла. Виргилий говорит: мгновенно облака застилают небо и скрывают день из глаз троян; черная ночь ложится на море…

Молния блещет частым пожаром… Что это за частый пожар? В подлиннике эфирное пространство блещет частыми огнями.

Все разрушеньем и смертию дышит — эти слова в подлиннике поставлены гораздо в ближайшее отношение к несчастным пловцам; «viris omnia intentant mortem», — говорит Виргилий, и слова его производят двойное впечатление: представляется и ужас бури и отчаянное положение застигнутых на море путников.

⁸² Extemplo Aeneae solvuntur frigore membra;
Ingemit et duplices tendens ad sidera palmas, —
Talia voce refert: о terque quaterque beati,
Quis ante ora patrum Trojae sub moenibus altis
Contigit oppetere! о Danaum fortissime gentis
Tydide, mene Iliacis occumbere campis
Non potuisse tuaque animam hanc effundere dextra,
Saevus ubi Aeacidae telo jacet Hector, ubi ingens
Sarpedon, ubi tôt Simois correpta sub undis
Scuta virum galeasque et fortia corpora volvit.

Холод объемлет Энеевы члены: он дрогнул и, к небу
Длани подняв, со вздохом тяжелым так начинает:
О, стократно блаженны, которым пред взором собратов
Пасть предназначено было под Трои стенами!
О Диомед, герой из героев данайских храбрейший!
Мне ль суждено избежать твоей могучей десницы:
Я ль не мог сгибнуть на битве с тобой, на полях Илиона,
Там, где Гектор грозный сражен Ахиллеса рукою,
Там, где погиб Сарпедон и где Симоис быстрый так много
Шлемов, щитов и героев по дну золотистому носит!

Холод объемлет Энеевы члены — таким переводом можно довольствоваться. Но в подлиннике solvuntur membra frigore имеет двоякий смысл, который почти невозможно уловить в переводе. Поэт изображает, что члены Энея охватывает мороз, т. е. дрожь пробегает по его членам; и вместе с тем словом solvuntur он показывает, что Эней изнемогает, приходит в расслабление, бессилие.

Со вздохом тяжелым так начинает — это уже слишком степенно, слишком холодно для такой живой, порывистой речи, какая ведется в этом месте.

Вообще заметим, что прекрасный монолог Энея не выдержан в переводе. В подлиннике это — пламенная, прерывистая речь, превосходно изображающая, как в мыслях безнадежного скитальца проносятся и славные битвы под Троей, и собственная борьба его с Диомедом, и гибель Гектора — надежды и опоры Илиона, и подвиги великана Сарпедона, и родной Симоис, катящий своими волнами так много доспехов и храбрых тел. Это вопль растерзанной души, это могучий и мужественный укор судьбе, предающей героя на такую бесславную смерть!.. Поэтому в переводе здесь особенно нужно было избегать этой холодной, размеренной трагической речи, которая, конечно, похожа бывает иногда на истинно поэтическое одушевление, но всегда может быть отличена от него по тому впечатлению, какое производит на читающего или слушающего ее. К сожалению, г. Шершеневич в этом месте немного испортил прекрасный монолог Энея, придав ему вид драматического разглагольствия. От переводчика, разумеется, немного и зависело здесь; но чтобы потерялось благоприятное впечатление на чувство, достаточно иногда одной фразы, одного неуместного слова. Переводчик только прибавил здесь несколько связывающих частиц, — так, он повторил дважды мне ль суждено, я ль не мог, когда в подлиннике только que, дважды повторил там, где, прибавил глагол погиб к существительному Сарпедон, вставил несколько эпитетов — могучей десницы, быстрый Симоис, золотистое дно, и эти ничтожные дополнения и украшения сделали то, что те же слова, которые в подлиннике кажутся вылетающими из глубины души Энея, в русском переводе имеют характер заученной речи, которую герой продекламировал перед ветрами и морем в минуту тяжкой опасности…

Перевод 97—98 стиха показывает, как можно изменить подлинник почти неприметно. Все мысли Виргилия удержаны в переводе; повторение, которое бросается в глаза в переводе, находим и в подлиннике. Отчего же по-русски кажется ненужным, лишним то, что очень стройно и необходимо в подлиннике? Оттого, что <переводчик не> передал той постепенности, того почти незаметного перехода мысли, какой представляет Виргилий. Эней обращается к Диомеду и говорит: «О храбрейший в народе данайском, Тидид! Не мог ли я пасть на полях Илиона и испустить дух от твоей руки!..». Когда всмотришься, здесь нет повторения: сначала Энею представляется сладость смерти на родной земле, а потом слова — принять смерть от руки такого знаменитого героя, каков был Диомед… А то ли в русском переводе?.. Да еще здесь же встречаются такие выражения, как избежать руки, пасть на битве, на полях…

Прилагательное к имени Сарпедона ingens опущено; а это один из тех постоянных эпитетов, которые делаются как бы нарицательным именем того, к кому прилагаются. Пропущено также слово — correpta.

О произвольной прибавке некоторых слов — сказано.

Fortia corpora — переведено героев. Но, кажется, это не совсем удачно. Труп, хотя бы и fortis, все же не герой.

¹⁰² Talia jactanti stridens Aquilone procella
Velum adversa ferit fluctusque ad sidéra tollil,
Franguntur remi; tum prora avertit et undis
Dat latus; insequitur cumulo praeruptus aquae mons.
Hi summo in fluctu pendent; his unda dehiscens
Terram inter fluctus aperit; furit aestus arenis.

Так он едва произнес, как вдруг Аквилон разъяренный
В парус ударил крылом, и к небу волна поднялася.
Треснули весла, корабль повернулся и бок открывает
Ярым волнам, и грозно бегут водяные громады.
Тот на вершине повиснул корабль, а другой, низвергаясь,
В бездну летит и песчаного дна досягает кормою.

Едва произнес — еще даже не произнес, — jactanti… притом jactare — восклицать, а не произносить.

Разъяренный не заменяет латинского stridens, которое живо представляет воображению вой и рев бури.

Стих в парус ударил… и к небу волна… очень неудачен, потому что в нем поставляются эти два действия в какой-то зависимости одно от другого: «ударил, — и волна поднялася», — как будто бы она поднялась оттого, что ветер ударил в парус. В подлиннике: «ударяет в парус и поднимает к небесам волны».

Треснули весла — не только треснули, но — ломаются, franguntur. Rémi — весла, здесь нужно, кажется, понимать не в смысле собственно весел, но вообще снастей, и преимущественно, может быть, нужно разуметь руль, кормило, без которого действительно невозможен правильный ход корабля. Потому-то после этого —

Prora avertit, т. е., как добавляют комментаторы, avertit se, a recto cursu, т. е. корабль идет уже не по определенному направлению, а по воле ветров. Или же avertit se, т. е. inclinat se — корабль нагибается, наклоняется, и тем сильнее ударяют в наклоненный бок его громадные валы. Г-н Шершеневич перевел это: корабль повернулся, и мы решительно не понимаем, что он хотел сказать этим и как понял выражение подлинника.

Грозно бегут водяные громады — прекрасно; но в подлиннике гораздо лучше. Там этот стих заключает в себе полную картину, представляющую, как огромный вал несется по морю и от собственной тяжести разрывается и обрушивается огромным каскадом.

Hi—hi… г. Шершеневич относит к кораблям. Но, кажется, гораздо естественнее объяснение Гейне, что это hi—hi означает людей, находящихся на одном корабле… Буря играет им по своей воле; грозно качает она его на бушующих волнах; он уже наклонился и открывает валам один бок свой; и в это время несчастные пловцы испытывают новый ужас: тогда как одни из них висят над огромным валом, другие, находящиеся на противоположном конце корабля, захватываются водою, и разверзающаяся волна открывает взорам их дно морское. Это прекрасное изображение не может быть так естественно приложено к кораблям, если их разуметь под hi—hi.

Что же касается до перевода г. Шершеневича, то он в этом месте весьма неудачен, не потому, что переводчик иначе понял сомнительное место подлинника, — это еще не беда, — но потому, что и эта им принятая мысль выражена очень неискусно. Корабль повис на вершине, а чего — не сказано; другой, низвергаясь, летит в бездну. Будто может корабль лететь в бездну морскую, когда он находится в открытом море. У нас говорят: слететь в овраг, в окошко и т. п., но в настоящем случае это слово никак нейдет. Потом — песчаного дна досягает кормою — это уже совершенно изобретение переводчика, и очень неудачное.

Furit aestus arenis — слова, изображающие величайшую силу бури, опущены в переводе.

¹⁰⁸ Tres Notus abreptas in saxa latentia torquet; —
Saxa vocant Itali mecliis quae in fluctibus, aras; —
Dorsum immane mari summo. Tres Eurus ab alto
In brevia et syrtes urguet — miserabile visu!
Illiditque vadis atque aggere cingit arenae.
Unam, quae Lycios fidumque vohebat Orontem,
Ipsius an te oculos ingens a vertice pontus
In puppim ferit; excutitur pronusque magister
Volvitur in caput; ast illam ter fluctus ibidem
Torquet agens circum, et rapidus vorat aequore vertex.

Три корабля Аквилон ударяет о твердые скалы
(Эти торчащие камни скалами зовут итальянцы:
Это хребты океана); а три, необузданным Эвром
Сильно гонимые, мчатся на страшные мели и разом
Врезались в дно и, как валом, песчаной стеной окружились.
Вот и корабль с народом ликийским и верным Оронтом,
Вал необъятный, с высот упадая, в корму ударяет:
Кормчего в море столкнул, и в бездну несчастный свалился.
Трижды на месте одном вскружился корабль от удара;
Вихорь схватил его и в волнах поглотил ненасытных.

В первом из этих стихов пропущено в переводе abreptas; a latentia — выдающиеся, торчащие из воды скалы, переведено — твердые. Далее, вместо: «эти скалы, находящиеся среди моря, италиянцы зовут жертвенниками», переводчик пишет: «эти камни скалами зовут», — совершенно наоборот.

Это хребты океана — пропущено immane и summo. Два слова Eurus urguet — сильно растянуты в переводе, а между тем необходимое ab alto — пропущено.

Miserabile visu — тоже пропущено.

Разом врезались в дно — это выражение, не совсем изящное, не соответствует и латинскому: illiditque vadis.

Стеной окружились, как валом — какой смысл в этих словах? Как валом — в подлиннике нет, несмотря на то, что там стоит не стеною, a aggere arenae, следовательно, сравнение — как валом, — еще могло бы быть допущено.

Что за смысл также в выражении: вал необъятный… ударяет корабль в корму?.. И потом — с каких высот упадает этот вал?..

Заметим еще, что здесь опущены слова ipsius ante oculos… их бы следовало заметить, тем более что впоследствии сам Эней упоминает об этом обстоятельстве.

Далее пропущено excutitur; прибавлено кормчего в море столкнул; прибавлено несчастный; пропущено важное ast, не переведено volvitur in caput; прибавлено — от удара, оставлено без перевода — fluctus torquet; прибавлено — вихорь схватил его.

Это перечисление отступлений от буквы подлинника. Посмотрим, какое влияние имеют они на общее выражение мысли. В подлиннике мысль выражена так: в корму одного корабля, который вез ликийцев и верного Оронта, ударяет сверху огромный вал, пред глазами самого Энея; корабль потрясается, и неосторожный кормчий стремглав катится в бездну, а самый корабль подхватывает волна, трижды повертывает на одном месте, и жадная пучина поглощает его…

У г. Шершеневича в этом месте находим нечистую русскую речь, производящую неприятное впечатление на читателя; отсутствие связи между предложениями, так что иногда можно подумать совсем не то, что хотел он сказать. Например, он говорит: кормчий свалился в бездну, и потом тотчас: трижды вскружился (что за слово!) корабль от удара… Прочитав этот стих, можно подумать, что корабль вскружился от того удара, который произошел от падения кормчего… У г. Шершеневича находим также очень часто повторение одной и той же мысли; иногда он так искусно умеет перевести подлинник, что совершенно скрывает разные оттенки мыслей, иногда же от себя прибавляет фразу для пополнения стиха, как, например, здесь: «кормчего в море столкнул, и в бездну несчастный свалился»… Конечно!..

Замечательно также, что вихорь поглотил корабль в волнах. Мы скорее готовы, впрочем, видеть в этом месте опечатку, вместо потопил, нежели поверить, чтобы мыслящий человек допустил в своем стихе подобную нелепость.

¹¹⁸ Apparent rari liantes in gurgite vasto,
Arma virum tabulaeque et Troïa gaza per undas.
Jam validam Ilionei navem, jam fortis Achatae
Et qua vectus Abas, et qua grandaevus Aletes,
Vicit hiems: Iaxis laterum compagibus omnes
Accipiunt inimicum imbrem rimisque fatiscunt.

Видно, как в страшной пучине морской там плавают люди,
Видно оружие, видны и снасти — богатство троянцев.
Вот Аквилон побеждает великий корабль Ильонея,
Вот и Абанта корабль, и Ахата, и старца Алета,
Страшно избитые ветром, сквозь трещины воду впускают.

Пучина в смысле вообще моря употребляется у нас только в церковном языке; в общем же употреблении пучина значит бездна, глубина морская. Потому «видно, как в пучине морской…» нельзя сказать. Притом видно не передает латинского apparent rari — изредка появляются.

Tabulae — доски или бревна корабля г. Шершеневич перевел снасти и соединил с gaza: снасти — богатство троянцев. Но в подлиннике gaza стоит отдельно, и нет никакой надобности предполагать, чтобы снасти составляли все богатство троян… В конце первой песни, где говорится об Энеевых дарах Дидоне, и во второй песне, в рассказе Энея об отплытии из Трои, мы находим опровержение этого.

Validus — крепкий, а не великий.

Страшно избитые ветром… В подлиннике стоит Iaxis laterum compagibus — гораздо определеннее.

Последний стих очень сокращен переводчиком, но мысль удержана.

¹²⁴ Interea magno misceri murmure pontum
Emissamque hiemem sensit Neptunus et imis
Stagna refusa vadis graviter commotus; et alto
Prospiciens summa placidum caput extulit unda.
Disjectam Aeheae toto videt aequore classem,
Fluctibus oppressos Troas coelique ruina;
Nec latuere doli fratrem Junonis et irae.

Между тем Нептун, почуяв шум бурного моря,
Сильное вод колебанье и рев необузданных ветров,
Чуя, как буря глубокое дно возмущает, — с досадой
Кроткий, воинственный лик свой поднял над вершиною моря.
Видит, что весь флот Энея по морю буря разносит;
Видит несчастных троянцев, дождем и волнами томимых,
И догадался, что это проказы злобной Юноны.

Эти стихи переведены довольно хорошо, но и в них находим несколько промахов…

Сильное вод колебанье — совершенно лишняя прибавка.

Поднял кроткий лик с досадою — так хотел г. Шершеневич соединить два трудно соединимые выражения: graviter commotus и placidum caput. Для примирения этого видимого противоречия существуют различные мнения. По одному — placidus стоит здесь потому, что у древних боги большею частию изображались с спокойным, кротким лицом, и даже гнев считался несвойственным богам у эпикурейцев… Другие (Гейне) объясняют, что словом placidum caput поэт хотел показать, что буря была воздвигнута не Нептуном, потому что он был спокоен; известно, что когда Нептун рассердится, то море непременно должно взволноваться. При обоих этих объяснениях перевод г. Шершеневича может назваться довольно удачным.

Disjectam — переведено разносит; нужно бы прошлое — разнесла, разбросала.

Томимых волнами — нехорошо по-русски.

Coeli ruina — переведено только дождем. Это уже слишком слабо. Ruina coeli заключалась не в одном дожде: из описания бури мы видели, что солнце скрылось из глаз тевкров в черном тумане, загремело небо, эфир заблистал частыми молниями…

В последнем стихе пропущено — fratrem; doli переведено проказы, — это еще можно допустить; irae заключено в слове злобный — но неудачно. Если бы было злобствующей, разгневанной, тогда бы другое дело: это показывало бы действие; а злобный означает качество…

¹³¹ Eurum ad se Zephyrumque vocat, dehinc talia fatur:
Tantane vos generis terrait fiducie vestri?
Jam coelum terramque meo sine numine, venti,
Miscere et tantas audetis tollore moles?
Quos ego! Sed motos praestat componere fluctus.
Post mihi non simili poena commissa luetis,
Maturate fugam regique haec dicite vestro:
Non illi imperium pelagi saevumque tridentеm,
Sed mihi sorte datum. Tenet ille immania saxa,
Vestras, Eure, domos; illa se jactet in aula
Aeolus, et clauso ventorum carcere regnet.

Вот подвывает он Эвр и Зефир и так говорит им:
Дерзкие ветры! вам ли гордиться и родом и силой!
Вы ли дерзнули без воли моей возмущать и тревожить
Небо и землю и так воздымать морскую пучину?
Вот я вас!.. только мне дай успокоить мятежные волны,
Я вас не так накажу за подобную наглость и буйство!
Прочь удалитесь и вашему так вы владыке скажите:
Мне дан могучий трезубец, а он лишь в скалах обитает;
Там обитайте и вы, и там повелитель ваш Эол
Может гордиться властью и царствовать в мрачной пещере!

Нептун подзывает ветры — это слишком скромно для его гневного зова…

Дерзкие ветры — в подлиннике этого обращения нет.

Вам ли гордиться — в подлиннике: «такая ли гордость обуяла вас…» Это немножко не то.

Generis — г. Шершенсвич перевел и родом и силой. Это можно допустить, потому что комментаторы действительно находят здесь две разные мысли. Одни полагают, что generis указывает на титаническое происхождение ветров; другие думают, что vestri generis значит вообще — вашего рода, т. е. «столько ли силы думаете вы иметь в вашем роде, что…»

Вы ли дерзнули…— в подлиннике гораздо выразительнее: «так вы уж смеете…»

Miscere — переведено возмущать и тревожить. Для чего же два глагола?..

Заметим, что г. Шершеневйч очень любит слово пучина и употребляет его иногда очень неловко, как, например, здесь — воздымать пучину.

Дай мне успокоить — к кому обращается Нептун? Ведь он говорит с ветрами…

Успокоить — в латинском гораздо определеннее — componere; но на русском, кажется, и нет соответствующего выражения.

Наглость и буйство, вместо commissa — совершенно излишне.

Вообще эти два стиха в подлиннике имеют, кажется, другой смысл, нежели в переводе. Нептун не мог обещать расправиться с ветрами тотчас по усмирении моря, потому что он тут же отсылает их домой. Он, кажется, говорил в таком смысле: «Я вас… Теперь, — правда, надобно еще успокоить волны; а в другой раз я с вами не то сделаю… Убирайтесь же скорее…»

Мне дан трезубец, а он в скалах обитает — мы не видим в этом никакого противоположения. Сам Виргилий, которому ближе были все мифологические понятия и который мог употреблять их вместо собственных названий предметов, не опасаясь быть непонятым, выразился здесь определеннее. Он сказал: non illi imperium pelagi, a г. Шершеневйч не счел нужным перевести это.

В этом же стихе допущено лишнее лишь, слово tenet переведено — обитает.

Vestras domos — это совсем не то, что там обитайте и вы. Повелитель ваш — прибавлено: in aula — пропущено… Нептун здесь в насмешку называет дворцом пещеру, в которой властвует Эол.

Clauso carcere не следовало переводить — в мрачной пещере. Carcer — тюрьма; a clausus указывает, что Эол имеет власть над ветрами, только пока они заперты в его тюрьме; а когда они на море, то Нептун имеет полное право прогнать их за то, что они действовали без его воли…

¹⁴² Sic ait et dicto citius tumida aequora placat,
Collectasque fugat nubes solemque reducit.
Cymothoë simul et Triton adnixus acuto
Detrudunt naves scopulo; levat ipse tridenti,
Et vastas aperit syrtes et temperat aequor;
Atque rôtis suramas levibus perlabitur undas.

Так он сказал, и вдруг возмущенные волны смирились;
Прочь улетели туманы, и солнце опять засияло.
Вот Кимотоя, и с нею Тритон корабли поднимают
С острых утесов, и сам он трезубцем своим пособляет,
Движет песчаные мели, смиряет мятежные волны,
Легким круженьем колес скользя по зыбучему морю…

Эти стихи переведены хорошо и близко к подлиннику, несмотря на то, что некоторые выражения подлинника заменены в них другими. Но эти выражения равносильны, следовательно, нам нечего и желать больше… Только — в первом стихе не выражено латинское — dicto citius; по-русски поставлено вдруг, но этого мало… И сам он — указывает, конечно, на Нептуна, но — указание очень далекое. Движет песчаные мели — довольно неопределенно; в подлиннике: «открывает дорогу между песками»… Легким круженьем колес — дурно выбранное выражение. Впрочем, все это не так важно и не препятствует стихам быть хорошими.

¹⁴⁸ Ас veluti magno in populo, cum saepe coorta est
Seditio saevitque animis ignobile vulgus,
Jamque faces et saxa volant, furor arma ministrat,
Tum pietate gravem ac meritis si forte virum quem
Conspexere, silent arrectisque auribus adstant;
Iste régit dictis animos et pectora mulcet:
Sic cunctus pelagi cecidit fragor, aequora postquam
Prospiciens genitor coeloque invectus aperto
Flectit equos, curruque volans dat lora secundo.

Точно когда в многолюдной стране закипит возмущенье;
Ярость и буйство волнуют толпы необузданной черни;
Вот уж и камни летят, и пожарные факелы блещут;
Вдруг пред толпою предстанет лик грозный почтенного мужа:
Смолкнет неистовый крик, тишина и вниманье настанут;
Он же могучим словом умы и сердца поколеблет:
Так усмирились мятежные волны от грозного взора;
Стихнул весь шум, как царь океана, свой лик приподнявши,
Быстрых коней понуждал и летал по волнам в колеснице…

Magno in populo — говорят, что этим выражением Виргилий намекает на определенный народ, именно римский, в котором во времена республики часто происходили подобные возмущения. Впрочем, это только догадка.

Ярость и буйство — опять ослабление речи посредством ненужных синонимов.

Furor arma ministrat — пропущено.

Лик грозный — этого эпитета в подлиннике нет, и ничто не дает права подразумевать его.

Gravera pietate ас meritis г. Шершеневич деревья одним словом — почтенный. Но этого слишком мало.

Слово silent г. Шершеневич перевел, напротив, уже слишком пространно: «смолкнет неистовый крик».

Тишина и вниманье настанут — этот перевод можно допустить; но, собственно, arrectis auribus adstant — стоят навостривши уши, т. е. с напряженным вниманием.

Могучим словом — в подлиннике просто — dictis.

Умы и сердца поколеблет — в подлиннике mulcet — смиряет, укрощает. Притом mulcet относится там только к pectora, a для animos есть свой глагол régit, не переведенный г. Шершеневичем.

Последние три стиха в переводе изобилуют пропусками и вставками и потому вышли неудачны.

Пропущены здесь: invectus co elo aperto — пропуск очень важный, потому что без этих слов в переводе г. Шершеневича нет связи; и dat lora — тоже не лишняя фраза.

Вставлены: эпитеты — грозного взора и быстрых коней; потом — cunctus pelagi cecidit fragor переведено дважды: так усмирились мятежные волны, и еще — стихнул весь шум. Prospiciens aequora — переведено: свой лик приподнявши; вероятно, здесь слово лик употреблено не в смысле портрет, а между тем перевод как-то сбивается на это.

¹⁵⁷ Defessi Aeneadae quae proxima littora cursu
Contendunt petere et Libyae vertuntur ad oras.
Est in secessu longo locus; insula portum
Efficit objectu laterum, quibus omnis ab alto
Frangitur inque sinus scindit sese unda reductos.
Hinc atque hinc vastae rupes geminique minantur
In coelum scopuli, quorum sub vertice late
Aequora tuta silent; tum silvis scena coruscis
Desuper horrentique atrum nemus imminet umbra,
Fronte sub adversa scopulis pendentibus antrum;
Intus aquae dulces vivoque sedilia saxo,
Nympharum domus. Hic fessas non vincula naves
Ulla tenent; unco non alligat ancora morsu.

Вот утомленные бурей троянцы путь направляют
В ближние страны и вскоре увидели берег ливийский.
Есть в отдалении место, где остров у берега моря
Твердою пристанью стал; там с моря валы набегая,
В снежную пену дробятся и тихо скользят по заливу.
Скалы повсюду торчат, и две необъятные глыбы
К небу грозно поднялись; под их исполинской пятою
Тихо покоится море, а выше — косматого леса
Черный хребет берегам угрожает широкою тенью.
Тут же видна и пещера; над нею нависли утесы,
В ней ключевая вода, а кругом истесала природа
В камне седалища, где обитают подводные нимфы.
Там безопасный корабль не нуждается в якорных узах.
Якорь не держит его своим кривозубым железом

Вот утомленные — заметим здесь кстати, что г. Шершеневич слишком злоупотребляет словом вот. Частое употребление его без нужды портит речь.

В ближние страны — в подлиннике — к ближайшему берегу. Ближний — не то, что ближайший. Да еще там стоит quae, — как бы так: стараются пристать к берегу, где бы только поближе.

Вскоре увидели… — в подлиннике vertunlur.

В отдалении — мало сказать для выражения слов in secessu longo.

Остров у берега моря твердою пристанью стал… Мы не будем уже говорить о том, что бы это такое была за твердая (как будто бывает жидкая или мягкая) пристань и как мог остров стать пристанью, — но заметим, что это выражение и неопределенно и слабо. Главное: objectu laterum — здесь пропущено…

Без перевода этих слов не так полно и определенно выходит и все последующее. Виргилий поставил — quibus, что очень ясно, а г. Шершеневич должен был сказать только там, что ничего не объясняет.

В снежную пену дробятся — это тоже не дает такого ясного представления, как Виргилиево frangitur.

Повсюду скалы — в подлиннике hinc atque hinc, т. е. там и сям, или даже, как объясняет Гейне, hinc atque hinc значит, что скалы возвышались по обоим берегам острова, на самых оконечностях, и из них особенно громадны были два утеса, которые г. Шершеневич называет глыбами…

Под их исполинской пятою — нет, не под пятою, а под теменем, под вершиною их. Пята здесь ничего не значит и ничего не определяет, тогда как латинское vertex ясно представляет эти громадные утесы, которые, нависши над морем с разных концов, препятствуют ветрам и защищают от бурь это небольшое пространство, заключающееся между их боками.

Косматого леса черный хребет… — не знаем, к чему тут косматый и что называет г. Шершеневич хребтом леса, но думаем, этими словами он перевел только — atrum nemus; a silvis scena coruscis?.. Или это можно опустить, потому что трудно передать по-русски?.. Но пропускать этого ни в каком случае не следовало, потому что здесь находим особенную черту, не выражаемую ни косматым, ни хребтом, ни другими прибавлениями, какие находим в переводе этих стихов… Виргилий изображает пустынную, величавую дикость этого острова. Скалы покрыты лесами; сначала, ближе к берегу, ряд деревьев еще просвечивает, в вершинах, своих, но далее черная тень леса становится все мрачнее и внушает невольный ужас приближающемуся мореплавателю… Г-н Шершеневич ничего этого не выразил, а прибавил еще: угрожает широкою тенью берегам, и тем окончательно испортил перевод этого места. Далее пропущено fronte sub adversa; потом прибавлено: кругом — что делает речь двусмысленною. Как понимал это переводчик: кругом ключевой воды в пещере были седалища, или кругом пещеры?.. Пропущено также — cicosaxo, т. е. в скале, покрытой дерном, травою… Fessas заменено словом — безопасный…

Ulla vincula переведено — якорные узы, а в следующем стихе опять повторено: якорь не держит, и пр. … Такое повторение очень неприятно действует на читающего и делает то, что оба стиха кажутся тоже повторением одной мысли. Между тем, не вставляй только г. Шершеневич слова якорный в первом стихе, дело обошлось бы гораздо лучше. Тогда было бы: «здесь утомленные корабли не нуждаются ни в каких привязях; якорь не держит их» и пр. …

¹⁷⁰ Huc septem Aeneas collectis navibus, omni
Ex numero subit, ac magno telluris amore
Egressi optata potiuntur Troës arena
Et sale tabentes artus in littore ponunt…
Ac primum silici scintillam excudit Achates,
Suscepitque ignem foliis atque arida circum
Nutrimenta dedit rapuitque in fomite flammam.
Tum Cererem corruptam undis cerealiaque arma
Expediunt fessi rerum; frugesque receptas,
Et torrere parant flammis et frangere saxo.

Вот Эней причалил туда с семью кораблями:
Семь лишь осталось от флота всего. Утомленные бурей,
Вскоре троянцы сошли и, ступив на желанную землю,
Влажные члены свои на песке простирают у моря.
Вот и Ахат, из кремня добыв огненосную искру,
В листьях разводит огонь и сухими ветвями питает:
Ветви сухие трещат, и вспыхнуло яркое пламя.
Взяли трояне припасы, промокшие влагой морскою,
Взяли сосуды, плоды и на берег сносят, готовят;
В пламени жарят одни, а те рассекают на части.

Вот — опять здесь совершенно без нужды.

Впрочем, первые четыре стиха переведены вообще хорошо. Только утомленные бурей напрасно перенесено сюда из 178-го стиха, где эти слова гораздо более у места; magnq telluris amore — пропущено; и потом конструкция: сошли и, ступив… простирают, — гораздо менее естественно, чем — egressi… potiuntur… et — ponunt…

A потом снова находим: вот и Ахат. Если бы стояло и вот Ахат, тогда бы еще вот можно допустить; но у г. Шершеневича оно поставлено так, что нарушает логический смысл речи. Вот и Ахат… — это значит, что и прежде его кто-то уже начал тут разводить огонь; но этого совсем не было, и в подлиннике стоит даже: primum.

Огненосную искру — прибавлено переводчиком.

В листьях разводит огонь… — не в листьях, а листьями, в этом есть разница.

Сухими ветвями питает… — ветвями в подлиннике нет. Питать огонь — не говорят у нас.

Ветви сухие трещат — это мысль г. Шершеневича.

О припасах г. Шершеневич говорит, что они у троян промокли влагой морскою. По-русски так выражаться нельзя…

Cerealiaque arma переведено сосуды. Откуда такое толкование — неизвестно. Обыкновенно комментаторы разумеют под этими arma — орудия, необходимые для того, чтобы измельчить зерна и приготовить плоды, которые везли с собою трояне. Каковы были у них эти орудия, нам неизвестно наверное. Впрочем, вероятно, это были орудия самого простейшего устройства, на что наводит нас и следующее за тем выражение поэта frangere saxo, которое без дальних хлопот- г. Шершеневич перевел: рассекают на части.

В этом же стихе находим еще прибавление, что одни жарят, а те рассекают… В подлиннике этого разделения нет.

В предыдущем стихе прибавлено также: на берег сносят.

¹⁸⁰ Aeneas scopulum interea conscendit et omnem
Prospectum late pelago petit, Anthea si quem
Jactatum vento videat Phrygiasque biremes,
Aut Capyn aut celsis in puppibus arma Caici.
Navem in conspectu millum, tres littore cervos
Prospicit errantes; hos tota armenta sequuntur
A tergo, et longum per valles pascitur agmen.

Между тем Эней взошел на вершину утеса,
Вдаль на широкое море глядит: быть может — увидит
Каписа ветром гонимый корабль, быть может, Антея,
Иль на высокой корме увидит оружье Каика:
Нет кораблей, но у берега трех примечает оленей;
Тихо бродили они, а далее — видно за ними
Целое стадо пасется, рассыпавшись в тучной долине.

Глядит вдаль на широкое море — это не выражает всей силы латинской фразы, которую, впрочем, действительно трудно передать по-русски.

Капис почему-то поставлен прежде Антея, а то, что в подлиннике относится к кораблю Антея, переводчик говорит о Каписе.

Phrygias biremes — пропущено.

Arma — оружье Каика. Heyne и Servius толкуют arma как вооружение самого корабля, т. е. флаги, паруса и пр.

Они основываются на том, что оружие трудно увидеть издали. Впрочем, это обстоятельство не важно в переводе. Сам ученый издатель Heyne — Wunderlich не соглашается с ним в этом случае…

Нет кораблей, но… примечает — здесь, кажется, нужно бы дополнить местоимение — он.

Errantes — переведено бродили: это хорошо, но тихо прибавлено напрасно. Напрасно также прибавлено в этом же месте — видно, тем более что глаголы видно — пасется здесь как-то неловко соединяются.

¹⁸⁷ Constitit hic arcumque manu celeresque sagittas
Corripuit, fidus quae tela gerebat Achates;
Ductoresque ipsos primum capita alta ferentes
Cornibus arboreis sternit, tum vulgus; et omnem
Miscet agens telis nemora inter frondea turbam;
Nec prius absistif quam septem ingentia victor
Corpora fundat humi et numerum cum navibus aequet.
Hinc portum petit ac socios partitur in omnes.
Vina, bonus quae, deinde, cadis onerarat
Acestes Littore Trinacrio dederatque abeuntibus heros,
Dividit et dictis maerentia pectora mulcet.

Стал он и, взяв от Ахата и лук и пернатые стрелы,
Метким ударом сперва поражает водителей стада:
Словно как дерево роги у них на челе разветвились.
Тут он помчался за стадом и, в чащу лесную загнавши,
Стрелы не прежде оставил, как семь огромных оленей
Долу поверг, и число их с числом кораблей поравнялось.
К пристани путь направляет потом, разделяет добычу,
Делит троянцам вино, которым в земле Сицилийской
Добрый Ацест снабдил их, когда от него отходили.
Вот и печальных троянцев он речью так утешает…

В переводе этих стихов некоторые выражения поэта сокращены, другие распространены совершенно без нужды. Вероятно, это, как и излишнее употребление некоторых частиц, сделано было для стиха; но ведь это не может служить оправданием.

И лук и стрелы — перед словом лук — и совсем не нужно.

От Ахата — не слишком ли мало этого для перевода почти целого стиха — fidus quae tela gerebat Achates!

Метким ударом поражает водителей стада — как же можно, чтобы Эней одним ударом (о стреле, впрочем, сказать — удар — не совсем хорошо) убил трех оленей?..

В подлиннике сказано только primum, сначала.

Capita alta ferentes пропущено; a cornibus arboreis растянуто в целый стих, не совсем изящный и прерывающий общее течение речи: словно как дерево и пр.

Помчался за стадом — в подлиннике этого нет, а сказано только: agens telis.

Miscet turbam inter nemora — гораздо выразительнее, чем русское в чащу загнавши…

Стрелы не прежде оставил — выражение не совсем хорошее.

Долу поверг — долу слишком уже возвышенно; не лучше ли просто — буквально: humi, т. е. на землю?

Делит — пропущена связь — deinde.

В земле Сицилийской — в подлиннике определеннее: на берегу Тринакр.

Вот и… утешает. Вот для г. Шершеневича необходимо при начале каждой тирады.

¹⁸⁸ О socii! neque ignari sumus ante malorum,
О passi graviora! dabit deus his quoque finem.
Vos et Scyllaeam rabiem penitusque semantes
Accestis scopulos; vos et Cyelopia saxa Experti.
Revocate animos maestumque timorem Mittite.
Forsan et haec olim meminisse juvabit.
Per varios casus, per tot discrimina rerum
Tendimus in Latium, sedes ubi fata quietas
Ostendunt; illic fas regna resurgere Trojae.
Durate et vosmet rebus servate secundis.

О друзья! давно уж, давно мы знакомы с бедою;
Долго терпели, но Зевс наконец ниспошлет утешенье.
Вы испытали удары неистовых, страшных циклопов,
Видели грозную Сциллу и громко звучащие скалы;
Бодрствуйте же и печаль, о друзья, от сердец удалите:
Может быть, будет приятно с улыбкою вспомнить об этом.
Столько ударов судьбы претерпев и столько гонений,
Вскоре достигнем Латинской земли, где нас ожидают
Мирные кровы жилищ, и восстанет там новая Троя.
Не печальтесь: сердца для счастливых минут берегите.

Эта речь Энея переведена дурно. Вставки и сокращения здесь более, нежели где-нибудь в другом месте, неудачны; довольно выражений неточных и неверных; мысль поэта не выдержана весьма во многих местах. Все это яснее увидим мы при подробнейшем рассмотрении.

Давно уж, давно мы… — Давно — давно нет в подлиннике и не могло быть, потому что Эней напоминает своим спутникам о недавних, претерпенных ими, бедствиях; поэтому и долго в следующем стихе не нужно, и наконец — очень некстати. Эней очень просто говорит здесь: «мы, товарищи, не незнакомы уже с бедствиями; мы и больше претерпели… положит же бог конец и этой беде…»

Об утешенье в подлиннике не говорится…

Вы испытали удары циклопов. В подлиннике Cyelopia saxa experti: это совсем другое. И, как известно из рассказа, трояне не испытали ударов циклопов: они заблаговременно успели бежать от них. Эпитетов неистовых, страшных в подлиннике нет.

Непонятно также, почему переводчик захотел упомянуть прежде о циклопах, тогда как и в подлиннике порядок другой, и на деле — Эней видел яростную Сциллу и слышал ужасный рев волн внутри скал еще прежде, чем спасся от ярости циклопов (см. «Эн.», III, стр. 555—80).

Penitus sonantes scopulos — переведено громко звучащие скалы. Но странно читать по-русски звучащие скалы… Здесь был бы позволителен и перифраз или пояснение.

Revocate animas — не бодрствуйте, а ободритесь.

О друзья! — лишнее повторение восклицания.

Печаль от сердец удалите — в подлиннике mittite maestum timorem. Maestus — не переведено; итог — не значит печаль.

С улыбкой — в подлиннике нет. В этом стихе пропущено важное et и olim: оттого весь стих вышел очень неопределен и бесцветен, несмотря на прибавление улыбки…

Столько ударов судьбы. Varios casus не значит — ударов судьбы. Столько гонений — какие гонения разумел здесь переводчик? Неужели discrimina rerum могут быть так переданы?

Вскоре достигнем — в подлиннике нет этого. Tendimus, говорит Эней, и это придает словам его совсем другой смысл, нежели какой придал им г. Шершеневич, сказав за него: вскоре достигнем.

Где нас ожидают мирные кровы жилищ: каждый из спутников Энея очень хорошо понимал, что их не ожидают в Италии мирные кровы, что никто не построил там жилищ для них. Потому-то Эней и указывает только на веления и обещания судьбы: Sedes ubi fata quietas ostendunt…

Там восстанет — не восстанет, a fas resurgere — должна восстать — тоже указание на веление судьбы.

Не печальтесь — не совсем удачно… Durate — лучше бы перевести — мужайтесь.

Сердца для счастливых минут берегите — в подлиннике vosmet servate; и по-русски гораздо лучше было бы сказать — берегите себя.

(Продолжение впредь)

Примечания

1. В подлиннике, по лучшим изданиям, стоит везде liber (книга — лат. — Ред.), но переводчик разделил «Энеиду» на песни.
2. «Совр.», 1851, No 12, «Соврем, заметки», стр. 151.
3. Это мнение можно привести как образец наивности в суждениях «Москвитянина». Вот оно: «Современник» продолжает печатать перевод «Энеиды». Престранно видеть в великосветском журнале перевод этого классического, или, лучше сказать, классного, произведения. Для чего его печатает «Совр.»? А вот для чего. «Совр.» наконец услыхал, что литература дело серьезное, что не годится кормить публику одними лакомствами; при этом также заметил везде распространяющуюся любовь к классической древности, но так как он с ней незнаком и не знает толку в ее произведениях, а потребность напечатать что-нибудь в таком роде ому представлялась слишком настоятельною, то он стал думать, что бы напечатать такое, как говорится, классическое. За этим родился вопрос в голове «Совр.»: «да почему узнать, какое произведение классическое, какое нет? Никак не узнаешь». Но скоро смышленый журнал догадался, в чем дело. «А! — смекнул он, — классическое то, что скучно. — „Энеида“ скучна, стало быть, она классическая, стало быть, и надо ее напечатать». Но мы советовали бы «Совр.» лучше печатать переводы биографий великих мужей, составленных Корнелием Непотом. Пускать бы по одной биографии в нумер" («Москв.», 1852 г., No 13. Журналистика, стр. 25—26).^{[комм 1]} «Москвитянин» — явно — глумится над «Энеидою». Но этим способом он ничего не докажет…
4. Первый среди поэтов, «князь поэтов» (лат.). — Ред.
5. «Отеч. зап.», 1849, No 11, также No 3, сравнение перевода «Одиссеи» с подлинником.^{[комм 2]}
6. Вследствие такого убеждения г. Ордынский с начала 1853 года и начал печатать (в «Отеч. зап.») свой, прозаический, перевод «Илиады», но и его попытка оказалась, кажется, не совсем удачною.
7. Рассказывают, что, когда он читал во дворце Августа из 6-й книги «Энеиды» пророчество Анхиза о Марцелле, незадолго пред тем умершем, племяннике и зяте Августа, то Октавия, мать Марцелла, упала в обморок и потом за каждый стих этой тирады велела выдать Виргилию по 10 больших сестерций… Это не единственный пример такой щедрой награды…^{[комм 6]}
8. Пастбища и пашни^{[комм 7]} (лат.). — Ред.
9. Ужасную брань (военные подвиги) Марса^{[комм 8]} (лат.). — Ред.
10. Сочинения М. Н. Муравьева. Изд. 1830 г., часть 3, стр. 140.
11. Благочестивый, набожный, исполненный чувства долга, любящий (лат.). — Ред.
12. Отмеченного благочестием мужа (лат.). — Ред.
13. Это ли награда благочестию? (лат.). — Ред.
14. Я — благочестивый Эней, везущий с собою на кораблях вырванных от врага пенатов (лат.). — Ред.
15. Был у нас парем Эней; никого не было праведнее его в благочестии или мощнее — в бранных схватках (лат.). — Ред.
16. Если мы заслуживаем того своим благочестием, подай же нам помощь (лат.). — Ред.
17. Троянец Эней, отмеченный благочестием и бранной славой, ты пришел все-таки, и благочестие твое, проверенное твоим родителем, преодолело трудный путь (лат.). — Ред.
18. Оба (Гектор и Эней) выделялись мужеством и несравненным оружием, но он (Эней) превосходил того благочестием (лат.). — Ред.
19. Счастливый благочестием сына (лат.). — Ред.
20. Остановился с оружием в руках ярый Эней, вращая очами, и удержал свою десницу, и все больше и больше начала убеждать его, пока он медлил, речь (лат.). — Ред.
21. Отступите, римские писатели, отступите, греки! Возникает нечто большее, чем «Илиада»! (лат.). — Ред.
22. Виргилиевские прорицания (лат.). — Ред.
23. Via. Seb. Corr. Comment, in libr. prim. Aeneid. ad init. (См. Себастьян Коррадий. Комментарий к первой книге «Энеиды», к первым строкам поэмы — лат. — Ред.)
24. При Юлии (лат.). — Ред.
25. Мы привели эти стихи по переводу г. Мина, в «Москв.» 1852 г.
26. «О народной речи» (лат.). — Ред.
27. Весьма подробное исчисление всех изданий Виргилия находится у Th. Chr. Harles в «Brevior notitia litteraturae Romanae», 1789, pag. 232—256 и «Supplementa ad not. lit. Rom.», 1817, t. I, p. 361—405, t. III, p. 182—192 (Теофила Кристофа Гарлеса в «Кратких сведениях о римской литературе»… и «Прибавлениях к сведениям о римской литературе»… — лат. — Ред.).
28. Из которых мы осмелились заимствовать многие мысли, изложенные в этом сочинении.
29. Подробное исчисление этих переводов находим у Harles, loc. citat. (Гарлес, указ. соч. — лат. — Ред.), и в статье Н. И. Надеждина «Виргилий» — «Энц. лексикон», т. X.
30. «Учен. зап. Моск. унив.», 1835, No 5, стр. 298.
31. Потому-то, говоря выше об ошибках языка в переводе г. Шершеневича, мы почти не указывали их в 1-й песни.
32. Тот я, который когда-то на нежной ладил свирели Песнь и, покинув леса, пробудил соседние нивы, Да селянину они подчиняются, жадному даже (Труд земледельцам любезен), — а ныне ужасную Марса Брань… и т. д. (лат.). — Ред.
33. Приписывают их Варию Руфу, одному из тех, кому Виргилий завещал свою поэму.^{[комм 33]}
34. Себастьян Коррадий. Комментарий к первой книге «Энеиды» (лат.). — Ред.

Примечания Болдырева и Тройского

1. Отзыв принадлежит Б. И. Алмазову (ЛБ, архив М. П. Погодина).
2. Статья в «Отечественных записках», 1849, No 8 (ссылка Добролюбова на No 11 ошибочна), «Критика», стр. 1—36 — о книге «Новые стихотворения Жуковского, „Одиссея“, I—XII песни, СПб., 1849» — принадлежит Б. И. Ордынскому; автором статьи в «Отечественных записках», 1849, No 3, «Критика», стр. 1—58 — «Сравнение перевода „Одиссеи“ Жуковского с подлинником на основании разбора 9-й рапсодии» — является П. И. Лавровский.
3. Цитата из «Илиады», песня I, строка 249.
4. Перифраз из стихотворения Пушкина «На перевод „Илиады“» (1830).
5. Иды — название дня, приходящегося на середину месяца (у древних римлян).
6. Рассказ о чтении «Энеиды» в присутствии матери Марцелла Добролюбов мог найти в статье Надеждина о Вергилии в «Энциклопедическом лексиконе» А. А. Плюшара, т. 10, СПб., 1837, стр. 335.
7. Цитата из приписываемой Вергилию автоэпитафии:

   В Мантуе я родился, в Калабрии умер. Неаполь
   Прах мой сокрыл. Я воспел пастбища, пашни, вождей,

   т. е. был автором пастушеских «Буколик», земледельческой поэмы «Георгики» и героической поэмы «Энеида».
8. Цитата из приписываемых Вергилию некоторыми источниками начальных слов «Энеиды» (см. прим. 31).
9. Крайне пренебрежительное мнение о Вергилии высказал Ордынский в статье «Новые стихотворения В. Жуковского. Том III. Одиссея. XIII—XXIV песни. СПб., 1849» («Отеч. зап.», 1850, No 7, стр. 31).
10. Правильно: Венера.
11. Хвалебный отзыв Овидия находится в его «Ars amandi», III, 337 и след.
12. Секст Проперций, кн. II, элегия 34, строка 63.
13. Император Константин в своем выступлении на Никейском соборе (325 н. э.) якобы цитировал 4-ю эклогу.
14. В латинском гимне, исполнявшемся в Мантуе еще в XV веке, когда служилась обедня в честь апостола Павла, говорилось о Павле: «Приведенный к мавзолею Марона, он пролил над ним росу благочестивых слез. „О, каким бы я тебя сделал, — сказал он, — если бы застал тебя в живых, величайший из поэтов!“» О вергилиевской легенде в средние века Добролюбов мог прочесть в статье Надеждина «Виргилий» (см. прим. 6).
15. Неточность Добролюбова: деятельность Сервия относится главным образом к IV веку.
16. Приведенные Добролюбовым стихи Данте находятся в первой песне «Ада» (ст. 67—75, 79—80 и 82—87).
17. Имеется в виду И. И. Давыдов.
18. Шиллер в 1790—1791 годах перевел вторую и четвертую книги «Энеиды», перевод был напечатан в 1792 году в «Новой Талии», он противопоставлялся Шиллером начавшей выходить в 1784 году пародийной «Энеиде» Блюмауэра (см. прим. 20). Еще раньше, в 1780 году, Шиллер напечатал в «Швабском магазине» перевод стихов 34—156 первой книги «Энеиды».
19. Поль Скаррон написал «Virgile travesti» — «Перелицованного Виргилия» (1648—1653); свою работу он довел, однако, лишь до восьмой песни. Конец был впоследствии дописан Моро де Брасе.
20. Алоиз Блюмауэр написал поэму «Abenteuer des frommen Helden Äneas» — «Приключения благочестивого героя Энея» (1784—1789) — произведение, изобиловавшее выпадами против противников просветительного движения.
21. Пародийная «Виргилиева „Энеида“, вывороченная наизнанку» Н. П. Осипова вышла в Петербурге в 1791 году. Пятая и шестая части этой поэмы написаны А. Котельницким.
22. Первые три части «Перелицованной Энеиды» И. П. Котляревского были изданы без ведома автора в 1798 году. Полное издание вышло после смерти автора, в 1842 году.
23. Цитата взята из лекции Шевырева: «Об „Энеиде“ в отношении историческом и эстетическом».
24. Три первые песни «Энеиды» вышли в переводе В. П. Петрова — СПб., 1770; полное же издание всех двенадцати песен — СПб., 1781—1786 годы.
25. Эпиграмма принадлежит В. И. Майкову. См. «Сочинения и переводы», СПб., 1867, стр. 165, 464.
26. В. Д. Санковский напечатал в 1769 году в Москве свой перевод одной песни «Энеиды», в 1772 году в Петербурге — перевод другой песни; в 1776 году в Петербурге вышли в его переводе три песни.
27. «Дидона, „Энеиды“ Виргилиевой книга IV» напечатана А. Ф. Мерзляковым в «Вестнике Европы», 1809, NoNo 2—3.
28. М. Д. Деларю перевел в 1837—1840 годах ряд отрывков из первой и четвертой несен «Энеиды», напечатанных в «Современнике» за 1837 год и в «Одесском альманахе» за 1839—1840 годы.
29. И. Я. Ветринский напечатал свой перевод в Петербурге в 1820 году под названием «Виргилиевой „Энеиды“ песнь первая».
30. В. А. Жуковский перевел вторую песнь «Энеиды» (1822).
31. Современные ученые считают эти стихи не принадлежащими Вергилию.
32. В 1746 году в Амстердаме Петер Бурманн младший издал текст Вергилия вместе с античными комментариями Сервия, Филаргирия и др. и примечаниями ученых нового времени: Урсина, Гейнзия и т. д. Издание было подготовлено еще его дядей, Петером Бурманном старшим (1668—1741).
33. Люций Варий Руф, римский поэт века Августа, после смерти Вергилия редактировал издание «Энеиды», оставшейся незаконченной, причем, по приказу Августа, не должен был ничего прибавлять.
34. Х.-Г. Гейне издал Вергилия с обширным комментарием в 1767—1775 годах. В 1822 году начало выходить новое издание его труда в переработке Вундерлиха; этим изданием главным образом пользовался в своей работе Добролюбов.
35. Цитата из стихотворения Лермонтова «Не верь себе» (1839).