Кузьмин Б. А. О Голдсмите, о Байроне, о Блоке… Статьи о литературе.
М., «Художественная литература», 1977
О Блоке
правитьА. Блок. Собрание сочинений. Тома I, II, III, IV, V — Изд-во писателей в Ленинграде, тома VI, VII, VIII, IX, X, XI — «Советский писатель».
Стихи Блока впервые появились в печати в 1903 году, первая его книга вышла в конце 1904 года, а последнее крупное произведение, «Двенадцать», было написано уже в эпоху Октябрьской революции. Блок сам неоднократно определял свое творчество датами двух революций. По поводу четырех томов своих произведений он написал в дневнике:
«Вот — я — до 1917 года, путь среди революций; верный — путь»[1].
Он писал Зинаиде Гиппиус: «Нас разделил не только 1917 год, но даже 1905-й, когда я еще мало видел и мало сознавал в жизни. Мы встречались лучше всего во времена самой глухой реакции, когда дремало главное и просыпалось второстепенное»[2]. Годы, протекшие между двумя революциями, когда «просыпалось второстепенное», Блок воспринимал как один длинный, пустой день: «За миновавшей вьюгой открылась железная пустота дня, продолжавшего, однако, грозить новой вьюгой, таить в себе обещания ее. Таковы были междуреволюционные годы, утомившие и истрепавшие душу и тело. Теперь — опять налетевший шквал…»[3]
Каков же был путь Блока между двумя революциями? Это была история постепенного вторжения реальной действительности в отвлеченное, отчужденное от жизни творчество поэта-символиста. В 1911 году Блок писал:
Да. Так диктует вдохновенье:
Моя свободная мечта
Все льнет туда, где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета.
И это оказывалось верным в какой-то мере даже для первого тома стихов, написанных до 1905 года. Если первые два раздела этого тома («Ante lucem», «Стихи о Прекрасной Даме») носят мистически-отвлеченкый характер, то в третьем разделе — «Распутья» (1902—1904) уже появляется знаменитая, в свое время запрещенная цензурой «Фабрика», где некто «медным голосом зовет согнуть измученные спины внизу собравшийся народ» и смеется, что «этих нищих» так легко провести. О печальном быте трудового городского люда говорит в «Распутьях» и стихотворение «Из газет» — о женщине, которая «сама на рельсы легла», оставив сиротами своих детей.
В дальнейших томах эта линия творчества Блока усиливается, его мечта все больше льнет туда, где нищета и унижение:
Мы встретились с тобою в храме
И жили в радостном саду,
Но вот зловонными дворами
Пошли к проклятью и труду.
Мы миновали все ворота
И в каждом видели окне,
Как тяжело лежит работа
На каждой согнутой спине.
Но Блок не только жалеет «согнутые спины» — он приветствует минуту, когда они распрямляются, чтобы сбросить с себя гнет. Он воспевает героическую смерть агитатора («Митинг»), он набрасывает в записной книжке 1907 года малоизвестный отрывок:
Ты говоришь, что угнетен рабочий?
Постой: весной я видел смельчака
Рабочего, который смело на смерть
Пойдет — и с ним друзья. И горны замолчат,
И остановится работа разом
На фабриках! И жирный фабрикант
Поклонится рабочим в ноги.
Эти строчки еще не отделаны, против них стоит запись: «Исправить», но забастовки 1905 года нашли у Блока и более художественные отражения, хотя бы в известном стихотворении «Сытые»:
И вот — в столовых и гостиных,
Над грудой рюмок, дам, старух,
Над скукой их обедов чинных —
Свет электрический потух.
К чему-то вносят, ставят свечи,
На лицах — желтые круги,
Шипят пергаментные речи,
С трудом шевелятся мозги.
Так — негодует все, что сыто,
Тоскует сытость важных чрев:
Ведь опрокинуто корыто,
Встревожен их прогнивший хлев!
Теперь им выпал скудный жребий:
Их дом стоит неосвещен,
И жгут им слух мольбы о хлебе
И красный смех чужих знамен!
Все это — влияние революции 1905 года. Когда революция была разгромлена, когда сытые вновь восторжествовали и ненавистное Блоку мещанство полезло из всех углов, действительность стала ему отвратительна, и он от нее отвернулся:
…лживой жизни этой
Румяна жирные сотри,
Как боязливый крот, от света
Заройся в землю — там замри,
Всю жизнь жестоко ненавидя
И презирая этот свет,
Пускай грядущего не видя, —
Днем настоящим молвив: нет!
Не приемля действительности, Блок подчас пытается снова уйти из жизни в «соловьиные сады», в мир мистики и романтики.
Но в творчестве Блока появляется теперь ирония; и он сам осмеивает свои заоблачные порывы.
В стихотворении «Поэт» маленькой девочке показывают «глупого поэта» и объясняют, что к нему никогда не приедет из-за моря прекрасная дама, потому что она не ездит на пароходе.
В стихотворениях «Балаганчик» и «Незнакомка» и в одноименных драмах Блок смеется над самим собой, показывая кукольный, поддельный характер своих мистико-романтических образов.
Блоковская ирония могла вести, с одной стороны, к душевной опустошенности, с другой — к отказу от искусственно созданного мира «Прекрасной Дамы» для той новой действительности, которую еще предстояло создать. Блок жил в слишком неблагоприятных условиях — в условиях торжествующей реакции, чтобы быть вполне свободным от упадочнических настроений. Но он слишком глубоко пережил революцию, чтобы не бороться с элементами декадентства, распада и в себе и в окружающих, не стремиться к новой действительности.
Источник новой, подлинной жизни он видит в народе. Он не может не искать путей к нему.
Эти искания отразились в цикле его статей «Россия и интеллигенция» и в пьесе «Песня Судьбы». Героиня пьесы — девушка из раскольничьего села, Фаина. Она символизирует крестьянскую Россию, ждущую «богатыря» — освободителя. Это ожидание приводит Фаину в город. Она становится эстрадной певицей и тревожит сердца интеллигентов песней Судьбы. Некий человек в очках, писатель-символист, говорит о Фаине: «Она принесла нам часть народной души. За то мы должны поклониться ей в ноги, а не смеяться… Эти миллионы окутаны ночью; еще молчат их дремлющие силы, но они уже презирают и ненавидят нас. Они придут и, знаю, принесут неведомые нам строительные начала».
Герой пьесы Герман находит в себе силы уйти из уютного белого дома на поиски Фаины, но он оказывается не тем, кого она ждет «Я бью тебя за слова, — говорит она ему. — Много ты сказал красивых слов! Да разве ты знаешь что-нибудь, кроме слов!» Фаина уходит от Германа, обещая встречу в будущем: он должен снова сам найти ее.
Вера поэта в народ сохранила ему и веру в новую революцию, наступление которой он постоянно предсказывает в стихах и в прозе. "Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть, более страшной, — пишет он в 1913 году. Этими предчувствиями наполнен замечательный цикл из двенадцати стихотворений — «Ямбы» (1907—1914).
Своими гневными ямбами Блок торопит шаги истории:
Эй, встань и загорись и жги!
Эй, подними свой верный молот,
Чтоб молнией живой расколот
Был мрак, где не видать ни зги.
…Не медли!
Поэт снова обращается к «сытым» и предсказывает им то время, когда «загниют еще живые их слишком сытые тела» и тогда «гроба, наполненные гнилью, рабочий сбросит с вольных плеч» (черновой вариант). На призыв: «Забудь, поэт! вернись в красивые уюты», Блок отвечает:
На непроглядный ужас жизни
Открой скорей, открой глаза,
Пока великая гроза
Все не смела в твоей отчизне, —
Дай гневу правому созреть,
Приготовляй к работе руки…
Не можешь — дай тоске и скуке
В тебе копиться и гореть…
Сам Блок не знал, какое орудие или оружие надо иметь в руках, приготовляясь к работе. («Эта рука не поднимет ножа», — с сожалением признается он в одном из более ранних стихотворений.) Но он чувствовал, как кругом копились тоска и презренье, и видел, что копились они не напрасно:
Презренье созревает гневом,
А зрелость гнева — есть мятеж.
Таково преобладающее настроение «Ямбов». С формальной стороны «Ямбы» — важный шаг в творческом пути Блока. К этому времени Блок сам осознает кризис символизма. «Никаких символизмов больше — один отвечаю за себя»[4], — записывает он в дневнике 1913 года. Язык его стихов становится строже, проще, конкретней, его ямб начинает напоминать пушкинский.
Этим пушкинским ямбом написана большая поэма того времени «Возмездие». Реализм и научность — вот какие качества, согласно записям дневника, хотел видеть Блок в этом своем незаконченном труде. Основанные на автобиографических материалах, эти «преданья русского семейства» должны были охватить историю нескольких поколений. Каждое из поколений на разный манер восстает против окружающей действительности, но терпит поражение. Прекраснодушные либералы 70-х годов, которым снится, что их «народ зовет вперед», под конец жизни не прочь
Косоворотку на манишку
Сменить, на службу поступить,
Произвести на свет мальчишку,
Жену законную любить.
И, на посту не стоя «славном»,
Прекрасно исполнять свой долг
И быть чиновником исправным,
Без взяток видя в службе толк…
Им на смену появляется демоническая личность конца века, уже ничего, казалось бы, не желающая принять в этом мире. Но…
…С жизнью счет сводя печальный,
Презревши молодости пыл,
Сей Фауст, когда-то радикальный,
«Правел», слабел и… все забыл.
Его сын — уже современник Блока (и почти автопортрет) — не находит себе места в жизни, но от его случайной связи с простой девушкой из народа у нее рождается ребенок, носитель идеи будущего возмездия. В эпилоге поэмы должен был быть изображен этот «младенец, которого держит и баюкает на коленях простая мать, затерянная где-то в широких польских клеверных полях». Сын уже "начинает повторять по складам вслед за матерью: «И я пойду навстречу солдатам… И я брошусь на штыки… И за тебя, моя свобода, взойду на черный эшафот». «Таким образом, — заключает Блок, — род, испытавший на себе возмездие истории, среды, эпохи — начинает, в свою очередь, творить возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное рычание; он готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества».
«Возмездие» было последней крупной работой Блока перед Октябрем. На Октябрьскую революцию он ответил значительнейшей своей вещью «Двенадцать», ставшей первым произведением новой советской литературы. Многие из друзей Блока восприняли эту поэму как «измену» былым идеалам, но, насколько «Двенадцать» подготовлены предыдущим творчеством Блока, видно даже по отдельным художественным деталям. Религиозно настроенным «друзьям» Блока претило, например, обращение к попу: «Помнишь, как бывало брюхом шел вперед, и крестом сияло брюхо на народ?» Но «пузатый иерей» существовал уже в «Ямбах», а в пьесе 1906 года «Король на площади» шут — представитель контрреволюционного «здравого смысла» — порой «прикрывает свое расшитое золотом брюхо священнической рясой». Но, конечно, по своему стилю «Двенадцать» представляют собой совершенно новый, необычный сплав классического стиха с уличной песней, частушкой и лозунгом — особый демократизированный жанр, призванный передать тот «слитный шум (вероятно, шум от крушения старого мира)», который Блок, по его признанию, почти физически слышал во время писания «Двенадцати».
В «Двенадцати» изображена только одна — существенная, но не главная, — сторона революции — ее стихийный размах. Что такое большевизм, Блок понимал очень смутно; это видно хотя бы из его признания в июле 1917 года о тяготении к «туманам большевизма и анархизма (стихия, „гибель“)». Правда, через полгода он записывал в дневнике, что понял «рабочую сторону большевизма», но эмоционально и творчески проникнуться этой стороной революции Блок уже не успел.
Блок с детства воспринял дворянские традиции и культуру, был связан с дворянским поместным бытом, но он принадлежал к тем поэтам, которые уходят от класса, ставшего помехой делу будущего, как бы близок этот класс им ни был. Говоря языком Блока, «дух музыки» оставил дворянство, оно потеряло свои творческие силы и оказалось не только неспособно продолжать созидание культуры, но стало играть антикультурную роль. Осознать это помогла Блоку революция 1905 года, обнажившая также и сущность другой ненавистной ему силы — буржуазии. Но самые творческие годы Блока пришлись на эпоху реакции. В эту тяжелую пору Блок не смог вполне преодолеть декадентство, укрепиться на позициях реализма и народности. Но Блок останется дорог нам как поэт, который, несмотря на реакцию, совпавшую с лучшими годами его жизни, умел вырываться за пределы символизма и находить иной, недоступный символистам и уже близкий нам язык.