А. П. Чехов уже выехал из Одессы. Еще день-другой — и он будет в Москве.
По нашему мнению, он едет домой на верную смерть.
Его разорвут на части любопытные и не оставят на нем ни одного живого места издатели.
— Хоть переодеться дайте!.. Господи!..
— Какая погода на Цейлоне? Есть ли люди в Китае? Носят ли там тюрнюры? Не привезли ли вы с собой какого-нибудь крокодила? Хоть маленького, или акулы? А?
А. П. Чехов завернется в свой дорожный плед и … умрет.
Один мой знакомый посоветовал ему представиться немым или, еще лучше, отрезать себе язык.
По-моему, Чехову следует опять уехать на Сахалин, но теперь уже не к каторжным, а от каторжных… знакомых…
Говорят, что через несколько дней в Охотничьем клубе будет устроен бал с «Чеховым».
Чехов в костюме алеута расскажет сначала о своем путешествии, а потом будет укрощать гремучую змею, которую он будто бы вывез из Индии.
Для такого случая барышни оденутся индианками, а мужчины будут сидеть в шубах.
Намек на то, как было холодно до приезда Чехова и как все сердца декольтировались от одного его появления.
В пятницу вечером приехал в Москву А. П. Чехов.
Бесспорно, он в настоящее время самый интересный человек в Москве <…>
Лицо дышит энергией и сознанием хорошо сделанного дела.
С таким человеком даже помолчать интересно…
Он пробыл на Сахалине три месяца, потом на пароходе совершил рейс мимо Японии, Индии, через Суэц, Константинополь в Одессу.
Он видел настоящих китайцев, видел настоящих баядерок (совсем не таких, как в балете), видел всамделишных идолов и даже разговаривал с индейскими браминами…
Нечего и говорить, что книга о Сахалине, которую, вероятно, издаст в недалеком будущем Антон Павлович, явится весьма крупным литературным событием.
Об этом можно судить уже по вывезенному из поездки материалу.
От всей души желаем уважаемому Антону Павловичу довести до конца так энергично начатое им «новое дело».
Я глубоко убежден, что не пройдет и месяца, как со всех сторон явятся подражатели, которые заездят, заходят и забегают.
<…> Лавры одного всегда порождали бессонницу у другого.
Так, Дедлов поедет в Сахару изучать «золотистые иглы» африканского солнца, Максим Белинский тронется на Сандвичевы острова любоваться «натурой» островитянок, а Виктор Крылов двинется в Японию «собирать материал» у японских драматургов <…>
Мангусы, эти преуморительные зверьки, вывезенные А. П. Чеховым с острова Цейлон, сделались положительно злобой дня.
В одной газете появились даже стихи в честь зверьков; газета за газетой перепечатывает бюллетени об их здоровье. В обществе разговор о погоде вытеснен разговором о «чеховских мангушках».
Говорят, что некий драматург пишет теперь драму, где мангус играет главную роль.
Жена подарила мужу свой портрет, нарисованный на фарфоровой дощечке. Мангус вскочил на стол, разбил дощечку и осколок с изображением лица затащил в сундук к горничной.
Жена — стара; муж — молод; горничная — еще моложе. Понятно, что осколок, найденный женою в сундуке горничной, не может не возбудить подозрений.
В четвертом действии жена отравляет горничную, а в пятом муж убивает жену.
В заключение мангуса сдают в Зоологический сад.
Хорошо еще, впрочем, написать и феерию.
А. П. Чехов увозит с острова Цейлона мангусов. Оказывается, что эти мангусы посвящены Сиве и Вишну. Два факира и один брамин пускаются в погоню. Они в Москве.
Они рыщут и ищут. Они находят. Они готовятся к мести. Выслеживают. Наконец, врываются.
В одной комнате, в другой — мангусов нет. Наконец, крик: «Мангусы здесь!..» Бросаются… Оба мангуса лежат бездыханные: только что испустили дыхание.
Два факира и один брамин садятся и плачут.
Мне кажется, что феерия выйдет очень трогательной. Подумайте, г. Лентовский…
ПРИЛОЖЕНИЕ 2
СТРАНИЧКА ИЗ ПИСЬМА
CDIV
<...>На юг мечтательно уехав,
Оттуда наш милейший Чехов
(Мой неизменный фаворит)
Свои шедевры нам дарит.
Но не в пленительной природе
Страны, «где зреет апельсин»,
Не в итальянском небосводе
Берет он краски для картин…
В его рассказе «На подводе»
Рисует южный карандаш
Родную глушь, родной пейзаж,
Непроходимые дороги
И безысходную печаль;
Не грез волшебные чертоги,
Не восхитительную даль, —
Они его душе далеки,
И наша русская тоска
Ему понятна и близка.
И тихой грустью дышут строки
Его рассказа. Прежний смех,
Создавший Чехову успех,
Веселья струны отзвучали;
Но он мне мил в свой печали,
Мне дорог этот скорбный тон —
Больной души чуть слышный стон…
Lolo (Л. Г. Мунштейн)
(1897. № 5229. 22 дек. С. 3—4)
… Я стал ленив феноменально…
Больной, усталый ум далек
От фельетонных резвых строк;
Перо беру я машинально
И проклинаю горький рок!
Ты будешь нынче недоволен —
Ты, вместо шуток и острот,
Услышишь гамму скорбных нот…
Дурные вести: Чехов болен…
Наш милый Чехов… Злой недуг,
Как неизменный, верный друг,
С ним неразлучен… Теплый юг
Не оправдал надежды сладкой…
Как не задуматься украдкой
Над страшной, вечною загадкой,
Над грозной тайной бытия!
Как не роптать на злобу рока,
Когда он жалит, как змея,
Когда бессмысленно жестоко
Он губит пышные цветы
И наши лучшие мечты!
Ты ропщешь в злых тисках бессилья, —
А жизнь ведет неравный бой
С непобедимою судьбой,
И никнут сломанные крылья…
Lolo (Л. Г. Мунштейн)
(1898. № 5536. 27 окт. С. 3)
… Мой дорогой, любимый брат!..
Я провела в слезах дорогу
Под игом тягостных утрат…
Но здесь, в Париже, слава Богу,
Я забываю понемногу
Свою душевную тревогу…
Прощай, прекрасный, чудный сад —
Чертоги молодости нашей,
Где много, много лет назад
Мы пили счастье полной чашей.
Прости, мой шкаф, мой Фирс, прости! —
Тебе недолго жить на свете!..
Совсем забыла! По пути
Случайно я прочла в газете,
Что Фирс остался взаперти
В усадьбе?.. Леня, неужели
Все это правда?! С этих пор
Прошло уж более недели…
Закрыты двери на запор.
Мой Бог, что, если в самом деле,
Он там остался?! Не могу
Себе простить! Не доглядели!
Забыли верного слугу!
Ах, Боже мой, опять я плачу, —
Ведь, может быть, газеты врут…
Представь, мой Яков — страшный плут,
Берет себе на память сдачу
И мне ни слова… Я вчера
Его поймала. Ах, пора
Его прогнать!.. Я много трачу,
А между тем, а между тем
С утра до ужина не ем…
Но… я пишу о всяком вздоре,
А у меня большое горе.
Он… словом, тот, мучитель мой,
Мое несчастье… очень болен:
Париж вредит ему зимой…
Когда б ты знал, как он доволен,
Что я вернулась, как был рад!
Но лишь узнал, что продан сад,
Стал недоверчив, зол и жаден,
Не хочет верить, что у нас
Нет ничего… Он беспощаден!
Молю тебя, пришли сейчас
По телеграфу хоть немного, —
Пять тысяч франков, — ради Бога!..
Ах, я — пустое существо,
Но ты теперь ведь служишь к банке, —
И променять рубли на франки
Тебе не стоит ничего!..
Да, знаешь? Я в Москве гостила
И не осталась там едва…
Культурней Харькова Москва.
Была в театре: очень мило!
Смотрела «Цезаря», — и гром
Ужасно нервы мне расстроил,
Но Немирович успокоил
И предложил в антракте бром.
Он элегантен и корректен…
Мы с ним отправились в «Кружок».
Там князь Сумбатов… Он эффектен,
Красноречив, в плечах широк,
Но не мешало б снять жирок…
Ах, Боже мой, я заболталась,
А у меня так много дел.
Что с Аней? В Харькове осталась?
Что с Петей? Все не поумнел?
Родные, милые, давно ли
Мы были вместе, а теперь?..
Готова плакать я от боли…
Но… тише… Он стучится в дверь,
А слез моих он не выносит…
Сейчас же денег он попросит,
А где их взять?.. Ты не богат,
Но ты пришлешь, ты их достанешь,
Ты огорчать меня не станешь,
Мой дорогой, прекрасный брат!..
Сейчас войдет он, строгий, властный…
Пред ним я таю в неге страстной,
Как снег у яркого костра…
Прощай! Я жду!.. Твоя сестра.
Lolo (Л. Г. Мунштейн)
(1904. № 7413. 26 янв. С. 3)
… Прости, родная, — видит Бог,
Я отвечать тебе не мог:
Все эти дни я был расстроен…
(Кто на Руси теперь спокоен?)
Почти забросил биллиард
И провожу я вечер каждый
Среди депеш, военных карт…
Порой вхожу в такой азарт,
Томим воинственною жаждой,
Что разрушаю города,
И от японского гнезда
Не остается ни следа.
Покончив с шайкой желтолицей
И уничтожив вражий стан,
Разрушив козни англичан,
Уж овладеть готов столицей
И гейш спешу забрать в полон…
Но улетает чудый сон:
Приходит грустный Епиходов
И говорит, что грозный рок
К нему безжалостно жесток:
Он собирался на Восток
Окончить жизнь среди походов.
«Как птичка, — кончил он рассказ, —
В груди больное сердце бьется,
Но, ах! Фортуна каждый раз
Не забывает злых проказ
И адским хохотом смеется»…
Вздохнул… и раньше, чем уйти,
Он поскользнулся на пути
И полетел со всех ступенек.
Потом приходит наш сосед,
Милейший Пищик… Ждет побед
И неустанно ищет денег.
Лопахин, — тот не кажет глаз,
Стал богатеть немилосердно,
Купил бумаг большой запас
И спекулирует усердно…
Я в банк хожу… Увы! пока
В делах и цифрах смыслю мало,
Наука эта нелегка.
Да, трудно жить без капитала!
Дуплетом в среднюю… Тоска!..
На днях попал на представленье
Новейшей пьесы… Не таю,
Что чуть не с первого явленья
Я в ней узнал свою семью…
Смотреть на дерзкую затею
Мне было очень тяжело…
Ведь мне вдвойне не повезло…
Да будет стыдно лицедею!
Ах, он меня изобразил
Каким-то стареньким пижоном
И говорил гнусавым тоном…
Обидно!.. Харьковский зоил
Его в рецензии хвалил.
Но, нет, клевещет Соколовский (**),
Я не пижон, нет, это ложь!
Вот, говорят, совсем похож
Изобразитель мой московский,
Который в душу мне проник
И в полном смысле — мой двойник.
Чуть не забыл… Ты денег просишь…
Ах, Боже мой, когда ты бросишь
Свои привычки и его?!
Пойми, пойми свою ошибку:
Он оберет тебя, как липку,
И бросит… Больше ничего!
Не строй обиженную мину,
Не дуйся, милая сестра:
Тебе желаю я добра…
А впрочем… режу в середину…
Дуплетом… желтого шара…
Ты говоришь, необходимо
Пять тысяч франков? Милый друг,
Где их достать? Гляжу вокруг —
И… и не вижу ни сантима…
Найти? Задача не легка…
Полна тревоги атмосфера…
Но… но победа уж близка!
Ну-с… режу «желтого»… пока
На биллиарде у «Проспера»… (***)
Lolo (Л. Г. Мунштейн)
(1904. № 7430. 12 фев. С. 2)
(* Гаев — герой «Вишневого сада». ** Харьковский исполнитель роли Гаева. *** Харьковский ресторан.)
III.
правитьБесценная тетенька, Глафира Антоновна! Опять не писал вам целый век и опять, видит Бог, не виноват <…>
Батюшки! … Не забыть бы сообщить вам самую главную мою новость… Тетенька, поздравьте меня: я сделался литератором, писателем земли Русской. Пусть фельдшер Аверьян, который никогда не признавал за мною дарования, откусит себе язык от злости. Я, тетенька, отныне писатель, и моя фамилия значится в списках сотрудников восьми еженедельных журналов и трех газет.
Это произошло совершенно случайно, как на театре, тетенька. Накануне еще я думал посвятить себя финансовой деятельности <…> А наутро, когда мы завтракали с Перекусихиным в Хамовнической пивной, я вступил в ряды литературной братии.
Сидим мы, это, закусываем. Подходит какой-то господин, знакомый с Перекусихиным, наружности этакой самой невзрачной… Как есть маркер или там парикмахер, из плохоньких. «Вы не знакомы, господа? — говорит Перекусихин. — Познакомьтесь».
Я, это, встаю довольно небрежно, однако протягиваю руку и рекомендуюсь — «Алексей, мол, Патермуфиевич Чахов». Гляжу — мой маркер в лице даже переменился, исказился весь. "Что с вами, — говорю. — Вам дурно?.. «Ничего, ничего», — говорит. Жмет мне обе руки с такой радостью, будто родного брата после многолетней разлуки встретил, стул мне пододвигает, суетится: "Чахов, — говорит. — Ах, как приятно… Алексей Патермуфиевич… да это просто прелесть… Давно, давно жаждал с вами познакомиться… Позвольте поручить себя вашему вниманию: Богуслав Жишкович Мрчк, издатель еженедельного журнала «Трезвон».
Спервоначала я так и сел. Вот тебе, думаю, и маркер… Маркер-то оказался издателем. А вы знаете, тетенька, какое я с малолетства питаю почтение ко всем представителям литературы.
Однако все обошлось превосходно… Феерично, могу сказать, обошлось… «Скажите, многоуважаемый Алексей Патермуфиевич, — говорит Мрчк, а сам с меня глаз не сводит. — Ведь вы пописываете? Уж признайтесь, пописываете исподтишка?..»
Я чуточку покраснел.
— Признайтесь, признайтесь, — говорит. — По глазам вижу, что пописываете.
— Стишки, — говорю, — пописываю иногда… Знаете, бывают такие моменты в жизни, — лирические.
— Ну, и рассказцы, небось, пописываете… этюдики, этакие очерки там разные?
А сам с меня глаз не сводит.
— Есть, — говорю, — и этюдики… так, завалящие…
Мрчк руками всплеснул.
— Не завалящие, — говорит, — уважаемый Алексей Патермуфиевич. Уж поверьте моей опытности. Превосходные вещицы… И страницы журнала «Трезвон» открывают им свои распростертые объятия… Позвольте выставить ваше уважаемое имя в списке досточтимейших сотрудников?
— Да как же так, — попробовал я протестовать, — не глядя… Быть может, мои рассказики и вовсе не подойдут к вашему направлению, так сказать, к задачам и целям вашего издания.
— Подойдут, достоуважаемый… вот как подойдут. У меня такое направление, что и оно ко всему подходит, и к нему все подходит.
Побежал тотчас же к телефону и отдал в типографию распоряжение напечатать в объявлении о подписке на журнал, на самом видном месте, отдельною строкою, самым крупным шрифтом строчку: «при участии А. П. Чахова».
Не стану описывать вам, дорогая тетенька, какая радость безмерная, какая гордость овладели мною, когда, на следующий же день, я увидел свою фамилию, напечатанную в списке сотрудников «Трезвона»… да как напечатанную! Отдельной строкой, чуть ли не вершковыми буквами, в красивой рамке и с двумя восклицательными знаками…<…>
Выпив стакан чаю, я заперся, не велел никого принимать и тотчас же сел писать, чтобы сделать Мрчку сюрприз, приготовить ему вещицу к следующему же номеру.
Я писал с увлечением полдня, пока не явился Мрчк. Ах, тетенька, какой это чудный, какой понимающий человек. Он отечески пожурил меня за то, что я так ревностно, не щадя своих сил, взялся за работу.
— Вы, очевидно, считаете меня эксплуататором, — сказал он. — Вы думаете, что если я напечатал вас в списке сотрудников, так я сейчас же и потребую от вас вещи? Нет, батенька, я не таков. Я не хочу насиловать молодое дарование. Я буду продолжать печатать вас в списке сотрудников, но не приму от вас ни одной вещи в течение целого года, пока вы не создадите шедевр. Вы должны его создать — и вот вам год сроку… Трудитесь, работайте не спеша, не насилуйте вдохновение… <…>
И отказался наотрез напечатать сейчас даже крошечный этюдик в две странички, который я хотел посвятить ему. Отказался со слезами на глазах, — так пришлось ему бороться с самим собою…
Я теперь работаю, как вол, тетенька… Пишу дни и ночи, так что Мрчк советует мне даже работать поменьше, чтобы не переутомиться.
При сем прилагаю для вас иллюстрированное объявление об издании «Трезвона», где вы увидите крупным шрифтом напечатанные строки, которые порадуют ваше любящее сердце… «при благосклонном участии А. П. Чахова»… При благосклонном, тетенька!.. Покажите эти слова фельдшеру Аверьяну. Пусть его лопнет от зависти, — я ничего против этого не имею…
Прощайте, драгоценная тетенька… Меня призывает работа, — работа, которая прославит мое и ваше имя.
P.S. Только что получил письмо от Кукиша, издателя журнала «Сарынь на кичку». Предлагает сто рублей авансом и просит позволения упомянуть мою фамилию в числе сотрудников… Думаю, согласиться, тем более, что рукописи он тоже сейчас не требует. Пишет: «когда хотите, — хоть через год». Каково, тетенька?..