В. В. Розанов
правитьО «двух точках зрения»
правитьI
правитьЯ рад был прочесть хоть и коротенькую, но, как всегда, ценную заметку г. Влад. Заточникова по поводу наших рассуждений о браке. Кажется, я вправе сказать «наших», ибо тема, не попавшая еще на зуб общества, тем не менее собрала около себя несколько вдумчивых людей. Гг. прот. А. У-ский, Мирянин, Рцы, Серенький, Н. Аксаков, П. Перцов, А-т, Шарапов, Mux. Слепцовский — эти люди, принявшие участие в теоретическом (что нужно отличать от практического) обсуждения проблемы пола, — уже не «один», даже не «кое-кто», а маленькое целое общество. Мнения очень сталкиваются, мнения расходятся, но есть и некоторый плюс положительного согласия. Никто не отрицает новизны темы; никто не оспаривает ее важности; кажется, все соглашаются, что практический мир, ею охватываемый, так же велик, как и теоретический. Все видят, что здесь странным образом запутываются и переплетаются физиология, право, религия, мир трансцендентный и феноменальный, мир христианский и дохристианский. Случайно или нет, исторично или антиисторично, мы тронули пальцем клавишу, от которой зазвучал, и в этом единственном месте зазвучал, целостный орган мира. Одни цитируют Апокалипсис, другие в пределах той же темы цитируют «Физиологию обыденной жизни» Льюиса. Очевидно, от клавиши идут струны в религию и науку; да это так и есть, ибо брак есть глава физиологии и глава канонического права. Мы взяли арфу мира в руки. Вопрос о том, сумеем ли мы сыграть.
В статье Влад. Заточникова меня особенно манит взять для обсуждения следующее место:
«Как стушуется болтун-ум (везде — его курсивы) перед сладостным волнением крови (которая, в скобках, всегда есть факт) — и сколько здоровых детей, сколько чудных мальчиков в результате этого дивного забвения, этого великолепного апофеоза зиждительной, всепримиряющей силы…» (№ 95 «Гражданина»).
Я далек от сочувствия всему этому месту: «болтун ум»… Нет, благодарю мой ум в его разумном внимании к тем-то и тем-то в детстве выслушанным словам; я учился — и он мне помогал; не возблагодарю ли его за то, что он не был беспамятен, костен, леностен. Благодарю его за тысячи наслаждений понять то и это; за книги, которые я читал, которые я писал и что он сделал меня братом всему разумному в мире. О, я видал идиотически рожденного в возрасте 12 лет; у прекрасной его матери, у которой было еще пять детей, горстью сыпались слезы при взгляде на этого. Она была замечательно счастлива по средствам, по положению, по счастью в семье. Любуясь всем этим, я как-то сказал: «Как вы счастливы». Вдруг она залилась слезами, как-то сразу именно пригорюнилась: «Могу ли я быть хоть один час счастлива, когда вижу!» — и она назвала по имени мальчика, кроткого, необыкновенно ласкового, но слабоумного. Кстати, урок и почти вопрос: больной был окружен самым тщательным уходом, всегда был за общим столом, родители его (совершенный «дурачок») никогда не конфузились. Причина же несчастия: во время беременности у матери был вырван заболевший зуб (связь нервной системы), итак, ум наш — свет наш.
Однако Моисей открыл свои писания не «книгою слова Божия». не «Ветхим преданием», а «книгою бытия». Да, «бытия» — так называется первая книга Библии. Так пишут священные мудрецы; так проницают они тайну мира: ум есть свет, пожалуй — светоносное бытие, но ограниченное в том смысле, что ни повести из себя бытия не может, ни даже до глубины и окончательно его понять. Между тем «кровь — всегда факт» и этот факт во мне — т. е. в моем уме.
Ум светел, но бесфактичен; между тем поразительная сторона крови заключается в том, что она не только фактична, но и умна, и притом каким-то трансцендентным умом. Ведь кровь есть начало семени, это-то уже конечно; и вот я никак не могу поверить, чтобы Данте, Бетховен и Петр «сделались», а не «родились»; и так брызг «крови» имел в данном случае такой чудовищный ум, перед которым девятая симфония, первая песнь «Ада» и Полтавская «виктория» были тем же, чем слабоумный бедный мальчик перед своими пятью братьями и сестрами. Да, кровь строит, и как умно; «ум» нисколько не «болтун»; но в «крови» мы имеем гений, и, как заметил г. Заточников, гений не только постигательный, но и изводящий из себя бытие, гений бытийственный. Право, тогда можно поверить, что мы тронули, трогаем «демиурга» платоновского. «Бытие и бытие», «звезды и звезды», «миры и миры»… Да, перед этим ум мал; но ведь он же и открыл нам его, и, указав, смиренно отошел в сторону; какой «ум» «в уме»!
В pendant [дополнение (фр.)] к обмолвке г. Влад. Заточникова о «крови» я приведу выдержки из двух писем, трактующих эту же, в сущности, тему и написанных по поводу указаний, какие мне пришлось сделать в статье «По поводу одной страницы в „Воскресении“ гр. Л. Н. Толстого»; строки эти, из частного письма, принадлежат одному из лучших «совопросников» в проблеме брака:
«…Да не примите за преувеличение моих похвал. Уж больно хорошо, больно бесподобно, неподражаемо сказано у вас о том, что мы являемся поклонниками не Триипостасного Бога, а лишь одной Второй Ипостаси, что о Первой и Третьей Ипостаси у нас хранится гробовое молчание[1]. Отсюда все нестроения. Напрягаются категорию бытия, силы, воли, хотения, соответствующую первой Ипостаси, и категорию чувства, соответствующую третьей Ипостаси, покорить категории разума, соответствующей второй Ипостаси, или, иначе говоря, хотят Отца покорить Сыну, забывая, что это противоестественно даже и у нас и что, наоборот, по писанию. Сам Сын некогда покорится Покоршему ему всяческая (1 Кор. 15, 28), т. е. признает первенство, главенство, превосходство перед Собой Отца, или идеи бытия (NB) и рода (NB) перед идеей разума. Равно и чувство есть совершенно непроизвольный (NB), инстинктивный (NB) показатель для нас ценности (NB) окружающих нас предметов и разуму также не покоряется, ибо соответствует самобытной особой Ипостаси Божией. Чувства не купишь ни на каком рынке, ни в каком магазине Вы этим пунктом задели меня за самую любимую, за самую, так сказать, современную (NB: живую, вибрирующую) мою струнку. — Итак, да будет благословенно пресвятыя Троицы, Отца и Сына и Святого Духа, во веки веков. — В соответствие вашему воззрению на природу (NB: что вся тварь, конечно, сослужит человеку в служении Богу) и, так сказать, есть дьячки, сторожа, пономари, диаконы около священника в космической литургии космического храма) посылаю вам одно юношеское свое стихотворение. Не посмейтесь только над неуклюжестью его словесного выражения. Протоиерей А. У-ский. 7 декабря 1899».
Согласитесь сами, что, заговорив о браке, мы заговорили и о сознательном и бессознательном: старые споры еще славянофильских гостиных вспыхнули самобытно и у нас, но, кажется, поинтереснее и вместе доходя до небывалой еще глубины, связуясь с дефектами теизма.
Стихотворение присланное прекрасно, и почтенный редактор «Гражданина» да позволит непривычно занять им страничку его журнала. Право, ведь хорошо иногда отдохнуть от политики на такой словесной зеленой лужайке:
Июльский полдень в деревне
Когда солнце в сияньи небесном
Совершает надземный свой путь
И на луге, роскошно-прелестном,
Все живое зовет отдохнуть.
Я тогда уношусь с восхищеньем
В созерцанье небесных красот,
Иль любуюсь зеркальным движеньем
Серебристо-сверкающих вод.
И тогда мне чудится, что в мире
Божья слава разлита везде,
И чудится тогда, что кумиры
Лишь бывают на грешной земле.
И хотелось бы мне обратиться
В одну песню Владыке веков
И в мельчайших частицах разлиться
По пространству подзвездных миров.
И гармонии чудной аккорды
И впивать, и кругом рассевать,
И блаженство из счастия урны
На созданья с росой рассыпать.
И хотелось бы хором с природой
Вседержителя царствие петь,
Треск громов, вой ветров, непогоды
В пире жизни друзьями иметь.
А. У-ский
Мечтательному русскому семинаристу и в голову не приходило, до чего его «незнающее в словесном выражении» стихотворение близко подходит к гимну Франциска Ассизского. Приведем и его, дабы образовался далекому близнецу смиренный русский служитель алтаря Божия:
Тебе — хвала, Тебе благодаренье. Тебя Единого мы будем прославлять, И не достойно ли одно творенье Тебя по имени[2] назвать.
Хвалите Вечного за все Его созданья:
За брата моего, за Солнце, чье сиянье,
Рождающее день, —
Одна лишь тень,
О Солнце солнц, о мой Владыко,
Одна лишь тень
От твоего невидимого лика.
Да хвалит Господа сестра моя Луна —
И звезды полные таинственной отрады.
Твои небесные лампады.
И благодатная ночная тишина!
Да хвалит Господа и брат мой Ветр летучий,
Не знающий оков, и грозовые тучи,
И каждое дыханье черных бурь.
И утренняя, нежная лазурь!
Да хвалит Господа сестра моя Вода:
Она — тиха, она — смиренна*,
И целомудренно-чиста, и драгоценна!
Да хвалит Господа мой брат Огонь — всегда
Веселый, бодрый, ясный,
Товарищ мирного досуга и труда,
Непобедимый и прекрасный!
Да хвалит Господа и наша Мать-Земля:
В ее родную грудь, во впашные поля
Бразды глубокие железный плуг врезает,
А между тем она с любовью осыпает
Своих детей кожницами плодов,
Колосьев золотых и радужных цветов!
Да хвалит Господа и Смерть, моя родная,
Моя великая, могучая сестра!
Для тех, кто шел стезей добра,
Кто умер, радостно врагов своих прощая,
Для тех уж смерти больше нет,
И смерть — их жизнь, и тьма могилы — свет!
Да хвалит Господа вселенная в смиреньи:
Тебе, о Солнце солнц, — хвала и песнопенье.
(Перевод Д. С. Мережковского. «Символы», 1892 г.)
- Какое наблюдение! Ведь это — лик воды, и, конечно, воды имеют свой лик. Вот почему купающегося они, эти сестры человеческие, лобызают и освежают. Холодные-то «обтирания» воскрешают нервы. Эти прикасания к «Матери-Земле» у переутомившегося от болтливости интеллигента. Кстати, вовсе не существует «лечения разговорами».
Совпадение между чувствами двух стихотворений доходит до подробностей. Вот — начало Отчих песен, гимнов. Их настроение существенно другое, чем употребительное у нас унылое, отрицательное (к миру). Вспомним Никанорову печаль, «обиды сану», «Боже, помоги моему неверию», и заключительное: «сказал бы матушке, да чин высок»:
…И зашел бы к отцу к матери,
Да ворота не крашены,
Идет Спесь, видит: на небе радуга,
Повернул Спесь в другую сторону!
«Не гоже мне нагибатися».
«Отчая» песнь по земле ползет и землю целует; «красная глина», из которой «я взят!» (Быт.). И вот между сухим «я», «я», «я» и «мы», «с землицею», «с козлятками», с «сестрицей-водицею» возможна размолвка. Тоном этой грустной, конечно, размолвки проникнуто второе письмо благостного священника:
"Любезный мой В.В.
За последнюю вашу статью — в № 95 «Гражданина» — обнимаю и целую вас. Да, Византию необходимо радикально тряхнуть, не в смысле, конечно, ее отвержения, а в смысле дополнения. Византия дала только костяной остов или скелет для организма тела Церкви. Недаром греческие отцы называют столпами ее. Да, они воистину столпы, так же тверды, как кости, но так же и сухи и безжизненны, как эти последние. Но ведь очевидно, что для полного организма, кроме костяного скелета, необходимы еще и мускулы, и кровеносная система, и нервная система и проч. и проч. Ничего этого Византия дать не может. Все это должны восполнить иные нации. — Указанные вами три категории бытия (силы, воли, хотения, рождения), разума (логос’а, закона, нормы, правила, порядка) и чувства (любви, благоволения; Дух Отца Небесного (Матф. 10, 20), свидетельствующего о Сыне: сей есть Сын Мой возлюбленный, …радости («сам Дух ходатайствует о нас воздыханиями неизреченными, Рим. 8, 26), утешения („егда же приидет Утешитель“), свободы („иде же Дух Господень — там свобода“, 2 Коринф. 3, 17), ясновидения, предвидения, пророчества („грядущая возвестит вам“, Иоан. 16, 13) — эти три категории, обозначенные вами по образу и подобию Пресвятыя Троицы, пожалуйста, оттените как можно рельефнее и внушительнее и поставьте их в основание своей метафизики. Такое основание, положенное непосредственно на корне Пресвятой Троицы, конечно, будет непоколебимым и несокрушимым… Ваш А. У-ский. 11 декабря 1899».
Тут очень много чего я не высказал так раздельно. Главное — мы «образ и подобие» и в бытии нашем есть «отображенные» и «подобные» Ипостаси же, но только с маленькою «и». Небесная фотография, брошенная на землю: дивно ли, что вечно она поднимает взор к Небу: «где Отец Мой и родитель Мой, без Коего я иссыхаю, как ручей без источника». Вернемся теперь к Влад. Заточникову.
II
правитьИтак, мы возвращаемся к подробностям статьи г. Влад. Заточникова.
Он упрекает меня, что я или не вижу, или не хочу замечать совершенно противоположной моим воззрениям точки зрения Толстого.
Не скрою, что я пользуюсь иногда поводами, и тут приходится кой-где добавлять, убавлять, даже «делать вид», дабы создать из сомнительного предлога обсуждать тему прямой повод говорить о ней. Но ведь я и не совсем не прав даже относительно Толстого. Толстой бесценно дорог суммою своих писаний, где он дал быт семьи, психологию семьи и, в частности, где он никогда не обегал, как щекотливости, тем рождения и беременности, кроме зачатия, которое он почему-то отделяет от рождения. Я читаю 36 букв в алфавите и, начиная его с А, называю весь: «Аз-бука»; но он почему-то выпускает первую букву, и у него тот же предмет, но о 35 буквах называется по имени читаемой им начальной буквы просто «букою». Не «аз-бука», но «бука». Все-таки за то, что он читает и любит (35 букв) и что он первый в литературе (вся сумма его деятельности, весь итог ее) начал читать и почти навязывать обществу священный этот алфавит, нельзя не быть ему безмерно признательным в пределах и интересах нашей темы. Сомнение об «а», мне кажется — у него «чужая мысль», духоборческая; но и у них это «чужая» же «мысль», целая византийская мысль. Ведь чудные по чувству, по поэзии гимны при монашеском постриге почти сливаются с гимнами погребальными и, как одни, так и другие, сливаются же опять в духе и форме с любимейшими гимнами «духовных христиан» (так называют себя сами духоборцы). Суть духоборчества — отрешение теизма от вещества, особенно — плоти; в этом отрешении один доходит до того, другой — до этого; но все равно, алкоголизм идеи уже действует, и когда один останавливается на пятой рюмочке, другой, положим Толстой, — на десятой, скопцы доходят до 100. Тут что же толковать кто до чего дошел, ибо они все с первой «рюмочки» уже стоят на пути к 100-й, но, конечно, бредут разрозненно, одни прытче, другие, слабые ногами, тише и отстают. Но все будут «там же». Заметим, что основной догмат всего духоборчества (сектантства): «Не оженивыйся — не женись, а оженивыйся — разженись», — есть в то же время бесспорный обет аскетизма, но только нетерпеливо распространяемый и на «необдуманно» женившихся.
Чтобы показать отсутствие какой-либо оригинальности здесь не только у Толстого, но и у духоборцев, приведу буквально цитату из «Луча Духовного» Иоанна Мосха о безбрачии в самом браке, которое зародилось уже в первые века Византии:
«Особый вид аскетического подвижничества, встречаемый среди мирян, — это воздержание в браке. Этот обычай мы встречаем с первых времен существования христианской церкви. Таковую жизнь вели: преподобный Аммон с супругою, св. Магна Анкирская. благочестивый Малх, Анастасий и Феогния, Пелагий Лаодикийский с супругою, Юлиан и Василиса (285 г. по Р. X.), Колон Исаврийский и Мария (II век;, Цецилия и Валериан, римский аристократ (230 год), Захария-башмачник и Мария (III век). Сведения о них читаем у Руфина: „De vita patruum“, у Иеронима, Феодорита. Как труден подвиг этот, видно из рассказа св. Григория Двоеслова: один пресвитер, дожив с супругою, как с сестрою, до глубокой старости, уже умирал. К нему подошла сестра-супруга и дунула на лицо его. Собравшись с силами, старец сказал ей: отойди от меня, жена; огонь еще жив — отодвинь солому» (И. Мосх, стр. 134). Итак, «сестры-жены» «Крейцеровой сонаты», за которых Никанор, точно забыв о себе, печатно и бурно назвал Толстого «ересиархом» (в брошюре «О христианском браке»), эти «сестры-жены» очень древни, и Никанор судил как новенький, «новициат» в своем собственном подвиге. Еще возьмем цитату из Иоанна Мосха: «Некоторый старец учил иноков об обращении с женщинами и говорил так: чадца! соль — из воды сама, но, соединяясь с водою, она растворяется и исчезает. Так и монах. От жены произойдя, он, приближаясь к женщине, ослабевает и обращается в ничто, т. е. перестает быть монахом» (там же, стр. 265). Русский переводчик И. Мосха пишет к этому месту историческое примечание: «Многие подвижники отказывались видеться с сестрами и матерями: св. Пахомий, Иоанн Каламит, Феодор Маркиан, Пимен, Нуфь, Симон Столпник и другие». — Да это и вообще так общеизвестно, тут — цивилизация, в этом — культура, конечно, допускающая брак malgre soi, в противоречии с собою, и духоборы, последовательные и цельные, так и решили: «Не оженивыйся — не женись! оженивыйся — разженись!» За что они «отлучены» — даже и приблизительно нельзя понять, когда «отлучавшие» «растворяются от женщины, как соль от воды». Путаница забвения и себя непонимания! Очевидно, что сейчас в сфере идей Толстого и духоборов мы имеем целое море «чужих мыслей», все «чужих заимствований». И раз, что мы спорим в полемике о браке, конечно, мы признаем и знаем вторую точку зрения и, след., что вообще в мире есть две точки зрения. Таинственные точки. Это древние египтяне говорили, что есть «Озирис», «вечно рождающий», и что есть еще брат у него — «пустынно дующий» Сет. Я думал вначале, и думают вообще все мифологи (см. «Религии древнего мира» Хрисанфа), что это — злое божество Египта, соответственно тому, что оно, по мифу, вечно борется и наконец «умерщвляет Озириса», но однажды, копаясь в публичной библиотеке, я нашел альбом фотографий живописи в «Храме Сета». Я был поражен. Очевидно, египтяне ему молились, в то же время молясь им убитому Озирису. «Увы мне»!… «увы нам»!.. «Это — ветер, дующий из Сахары», — объясняют еще мифологи. Увы нам, увы нам… Это — вторая точка зрения, кажущийся второй полюс мира; и вот разгадать эту «кажучесть» и значит наконец понять все.
Кто же не знает, что в Апокалипсисе есть рождающая Жена и какое для нее окружение! Солнце — около ее тела, уже верно toute nue [вся обнаженная (фр.)] в апокалипсическом-то ведении! окрест головы — звезды, под ногами — луна, все члены природы и «родство» Франциска Ассизского, как и она сама, эта Жена, есть, в сущности, тайна души его, и он потому так и почувствовал «солнце, луну и звезду», что из него самого текли «солнца, солнца и солнца», «звезды, звезды и звезды», «луна, луна и луна». Кстати, он так и говорит, что есть «многие солнца», хотя видел одно и не знал из астрономии о других. Да, «стихиен» человек, т. е. много стихий в нем. Но замечательно, что написатель Апокалипсиса, начертавший единственный в словесных памятниках человечества образ жены в секунду самого разрешения от бремени («она кричала в муках рождения»), начертал — он же и в той же книге начертал, и образы старцев, «не осквернившихся с женами». Это так необыкновенно, что мы приведем параллельные тексты:
«И явилось в небе великое знамение — жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд.
Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения» (Откровение св. Иоанна, 12, 1—2).
«И взглянул я, и вот — Агнец стоит на горе Сионе, и с ним сто сорок четыре тысячи, у которых имя Отца Его написано на челах. Они поют как бы новую песнь перед престолом и перед четырьмя животными и старцами; и никто не мог научиться сей песни, кроме сих ста сорока четырех тысяч, искупленных от земли.
Это — те, которые не осквернились с женами, ибо они девственники; это — те, которые следуют за Агнцем, куда бы Он ни пошел. Они искуплены из людей как первенцы Богу и Агнцу» (Откр. Иоанна, 14, 1—4).
«Откровение» Иоанна не носило бы своего заглавия, если бы оно когда-нибудь имело быть до конца разгаданным.
«Откровение» значит «сокровенное», и книга его до сих пор полная для всех загадка.
Совершенная закрытость от взоров человеческих мысли книги показуется тем, что местами ее написатель говорит: «Ангел мне показал, но что я увидел — это в книгу, т. е. в имеющееся у нас „откровение“, он записывать запретил». И это, что главное увиденное или неизрекаемое и изречено, не раз мелькает в его строках. Есть одна этому аналогия: в ответе Бога Иакову-богоборцу: «Зачем тебе Мое имя — оно чудно». И не сказал; Иоанн увидел и не записал. «Чудное» верно он увидел. Во всяком случае, Бог — «в мгле», «тайне», среди «горящей купины», т. е. суть и вечная суть приближения к Богу есть сгущающаяся темнота, неясность и «потемнение хрусталика» (болезнь глаз) у зрителя, «темная вода» у него же «Я ничего не вижу, Боже!.. „Но это потому, что Я перед тобою…“ Вечная тоска человека. Отмечая возрастающую темноту в поле зрения, философы и назвали область этих приближений мистицизмом („святая тьма“).
Второй текст двух приведенных отрывков основывается на таинственной идее „Агнца, закланного для начала мира“. Что это такое — тьма, тьма и тьма! В то же время в этом „Агнце“ закутано событие христианства». Мы, христиане, — невольные мистики, не в смысле, однако, приближения, но в смысле игнорантства, ибо даже и отдаленно не понимаем чего-либо в основном событии своей веры. Может быть, когда-нибудь и выступят великие умы, которые хоть зернышко выкатят нам из страшных глубиною писаний. Но пока мы, читатели, с одной стороны, и написатели наших таинственных книг «Нового Завета» — с другой, так несоизмеримы, что «не можем разузнать» книг их…
Будем заниматься тенями истины, почти филологией.
В Апокалипсисе поставлена «рождающая жена» и 144 000 «не осквернившихся с женами» — проставлены же. Это мы читаем, это — буквально. Слава — одному, слава — другому. Какое-то «схождение параллелей», вне-эвклидовская геометрия, но только нравственного порядка. Да ведь это и есть все мир трансцендентностей!
Физиологичность описания «рождающей жены» доведена до пес plus ultra [дальше некуда (лат.)]:
«И другое знамение явилось на небе: вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами и на головах его семь диадем.
Хвост его увлек с неба десятую часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей стал перед женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца.
И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит мести все народы жезлом железным; и восхищено было дитя ее к Богу и Престолу Его» (ib., ст. 3—5).
Кажется, нет сомнения о славе рождения в упор названного и описанного так, что, например, даже нельзя совершившегося в приведенных словах представить в живописи и внести в церковь. «Огненная купина» неизобразима, кисть выпадает. «Смятенный вид»… И он — в славе «солнца, звезд, луны»; в противо-летании «дракону» (= зло, первичное зло). Но как же тогда «не осквернение с женами»?!
Сделаю голое воспоминание. Когда я кончал, в 1898 году, «Легенду о Великом инквизиторе», мне нужно было сделать в конце статьи цитату из Апокалипсиса, и я, не зная (не помня, не запомнив) места о «144 000», попал глазом случайно на него. Место это, и именно словами «не осквернения с женами» (духовный фокус, центр места), до того поразило меня («пронзило»), что, изменив текст статьи, я приноровил его так, чтобы вписать в него это видение. Сердце мое заныло. «О, если бы и мне!»… «Увы, мне», «увы и нам»…
Духовной жаждою томим
В пустыне жаркой я влачился…
Да, «ветер Сахары», мифологи не ошибаются. Сладость познания этого ветра, нерв его, мука его заключается в отсутствии (духовном) влаги, влажного начала, увлажнения и увлажненного. «Не хочу воды!» — как говорят в водобоязни, т. е. «не хочу!» с силою и неодолимостью заболевшего страшною болезнью. «Не хочу! не хочу!» — «Чего?!» — «Не хочу жен!» Этой «апокалипсической жены»?? Не знаю, не понимаю, не хочу — я с Агнцем. — Не с драконом ли? О, нет и нет: я запою гимн, как и Франциск Ассизский, и мне — земля мать, солнце — брат, луна — сестра, но жен я не хочу, это — скверна!
Я годы продумал над этим пунктом и годы искал; я наблюдал и старался хоть высчитать аналогии; и хоть чуть-чуть, но тут брезжит свет: аскетизм не только не рациональнее брака, но он гораздо его мистичнее. Вот уж идея, которую не обопрешь на доводы (ratio). «He хочу!» — и он не умеет еще ничего сказать. Аскетизм есть свет без всякой содержательности (без материального субстрата), «пустынный ветер Сахары», который вовсе за себя не имеет доказательств, но в себе имеет привлекательность, и притом сильнейшую, чем брак. Маленькая иллюстрация.
За 99-й год в «Русском Труде» появилось письмо г. Мирянина — против брака. Его аргументация — ничтожна. Но что-то прекрасное веяло в нем, и как меня ни раздражило это письмо, но я не мог не почувствовать, что дух его сильнее моих аргументов. «Пустынный ветер Сахары»… К удивлению, второй защитник (в «Русск. Труде») брака, отец прот. А. У-ский, прислав обширное возражение г. Мирянину (оно не было напечатано), начиная его, тоже оговаривается о «прекрасном тоне письма». Ах, эти «тоны», о, эти «тоны» …Музыка, а ведь мы — музыканты. Аргументы его были пусты; тенденция (практическая), конечно, ужасна! «Пустынная земля, пустынный ветер»… Но — плакать хочется! И я — с Агнцем, не хочу — жен! Аскетизм, не имея вовсе никакого содержания, не будучи в силах опереться ни на один аргумент, палит нашу душу зноем:
Духовной жаждою томим.
«Не понимаю, но хочу!» — «Чего? С драконом?» — "Нет, нет, но я хочу, я не хочу — скверны, я жажду — чистоты! (Кондр. Селиванов назвал свою операцию «очищением»). — Но ведь «солнце, луна и звезды», уж конечно, окрест «чистоты». Это содержательно, тут — субстрат, «мать сыра-земля», а я — в звезды, за звезды, в чистые сферы без воздушности, вне воздушности. Я выхожу из мира, вне мира; рушу грани природы, ее пределы. Не говорите мне, что брак есть чистый и космический закон, ибо я беззаконен и внекосмичен.
Тут хоть что-нибудь мы начинаем постигать. Но поразительно, что «144 000» «не осквернившихся с полами», которые, казалось бы, уже «с Богом», стоят непосредственно перед живым, жизненным, животным началом. Это так невероятно, что мы приведем текст:
«После сего я взглянул, и вот — дверь отверста в небе, и прежний голос, говоривший со мною, сказал: взойди сюда и посмотри, что я покажу тебе.
И тотчас я был в духе; и вот — престол стоял в небе, а на престоле был Сидящий.
И сей Сидящий был (NB) подобен камню яспису и сардису; и радуга вокруг престола видом подобная смарагду.
И вокруг престола 24 престола; а на престолах видел я сидевших 24 старца, которые облечены были в белые одежды и имели на головах своих золотые венцы.
И от престола исходили молнии и громы и гласы, и семь светильников огненных горели пред престолом, которые суть семь духов Божиих.
И перед престолом море стеклянное, подобное кристаллу; и посреди престола (NB!!) и вокруг престола (NB) четыре животных, исполненных очей спереди и сзади:
И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лицо как» человек, и четвертое животное подобно орлу летящему (NB: в церквах наших этот орел изображен сидящим, опустив крылья, что совершенно переиначивает мысль видения).
И каждое из четырех животных имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей; и ни днем, ни ночью не имеют покоя (NB: вот они «орлы» -то «летящие»), взывая: свят, свят, свят Господь Бог вседержитель, который был, есть и грядет.
Иногда животные воздают славу и честь и благодарение Сидящему на престоле, Живущему во веки веков.
Тогда 24 старца падают перед Сидящим на престоле и поклоняются Живущему во веки веков и полагают венцы свои перед престолом, говоря:
«Достоин Ты, Господи, принять славу и честь, ибо Ты сотворил все, и все по Твоей воле существует и сотворено» (Откровение Иоанна, 4).
Изображаемое здесь не только не дальше от Бога, чем «144 000», но оно — уже в касании с престолом и на престоле: и одновременно — прямо животно! Так названо, так написано, и опять это буквально. Кто-нибудь может сказать, что это — «аллегорично», и тогда можно ответить, что и «не осквернение с женами» аллегорично же. Нет, мы должны бросить произвол и лукавство в толкованиях, и читать то, что написано. Нужно иметь к этому мужество; а не понимаем если, то так и написать честно: «не понимаем».
Итак, в видениях мы имеем:
Жена, рожающая как узел физического универса (солнце, луна, звезды) — 1-я слава.
«Не осквернение с женами» (аскетизм) — 2-я (высшая) слава.
Животный, мешающийся с Божеством (и «на престоле») принцип — 3-я слава.
Бог, символизированный «кристалловидным камнем» — 4-я слава.
Колонна выражает порядок, «лестницу» приближений; и мы видим, что таинственное «не осквернение» разделяет, стоит между, как некоторая пустая, не занятая ступень среди мистического «животного» и универсального «живого». Оно — в гармонии, беззвучной с этими ступенями, а не в дисгармонии. «Рожает жена», затем — «не осквернение» и за ним сейчас — Универс. — Животное! Это так все написано, и мы ничего не переиначиваем.
III
правитьПервый хоть какой-нибудь просвет на «не осквернение с женами» блеснул мне при чтении знаменитого платоновского диалога «Симпосион», или «Пир». Блеснул не сразу, блеснул в годах размышления, когда, ища аналогий музыке «не осквернения», я стал припоминать чрезвычайно странный по содержанию, по теме диалог этот. Во второй или третьей речи собеседующих здесь лиц указуется друзьям, что в Эросе или любви нужно различать земное начало и небесное; и что «если есть два Эроса», то, «следовательно, есть и две Афродиты — земная и вульгарная, и с нею не смешивающаяся — Афродита небесная». В этом-то «не смешивании» все и дело. Речь собеседующего лица, т. е. речь написавшего эту «речь» Платона, принимает какой-то тоскливый характер. «Увы мне», «увы — нам»! Он зовет и просит: «не оскверняйтесь с женами». Тут все дело — в тоске строк. Он бросает грязью в «Афродиту земную»; у него — негодование, презрение к «жене» и «женскому существу», к этим бедрам широким, и влажному и увлажняющему началу, этой «мирре капающей» (Песнь песней, 5). Сердце ваше сладко же сжимается, как и при чтении о «144 000». Эта «Афродита небесная» века запомнилась, прошла всю философию, не забылась две тысячи лет, — и просто по тону, силою тона. Привлекательно. Нет субстрата. Один безматериальный свет. Платон вдруг называет свою аномалию.
Переводчик на русский язык Платона, академик Карпов, делает в ученом введении к «Пиру» почти такие же замечания о главной его теме, как С. Ф. Шарапов — к статье, у него печатавшейся, — «Брак и христианство». Язык Карпова — еще презрительнее; помнится выражение: «как такой умный человек, как Платон, может говорить о таких пошлостях». Его, как и Шарапова, поразила действительная малость вида и отталкивающий характер этого вида же. Да, невелик «субстрат»… Замечательно, что в нормальном браке, который Платон гадливо называет «Афродитою земною», так сказать, география и хронология «земли» чрезвычайно мала: «островок», а не материк; «звездочка», почти «гомеопатическая частица». В аномалии Платона «территория» почти совсем исчезает (он это оговаривает, замечая, что, кроме «поцелуев» и ненасытного созерцания, ничего нет); остается «пылинка», буквальная «пылинка», и пропорционально она из отвратительно-грязного («брак», по воззрению Шарапова) превращается в «малюсенько-смешное». Тут только мы и можем ухватиться за Достоевского, который, конечно, уж больше Карпова понимал суть вещей и бросил два, связующиеся, наблюдения, которые сюда, к нашей проблеме, относятся:
« — А правда ли, правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какою-нибудь сладострастною штучкою и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвою жизнью для человечества? что вы нашли в обоих полосах совпадение красоты, одинаковость наслаждения?»
«Афродита Небесная» несколько выясняется: говорится (у Достоевского) отнюдь не о физиологическом наслаждении, не о щекотании нервов, а о героическом, о подвиге, о жертве; т. е., во всяком случае, неоспоримо говорится о высочайшем каком-то духовном поднятии, опьянении и, не в сторону мажора (мажорные тоны) и пошлости, но — минора и облагорожения, восхождения в трагическое, в какую-то лирическую трагедию необыкновенного истончения и где центральный фокус — отречение от себя, принесение себя в жертву. Да и Платон говорит в подробностях диалога о величайшем ниспадении своего «я» долу, о сладком уничижении, о чем-то служебном и служащем, во что обращается перед «гомеопатическою частицею» странный человек в странном экстазе; и это совпадает буква в букву с речью Достоевского. Текст приведенный — в устах Шатова, который допрашивает Ставрогина; и вот Ставрогин полупризнается Шатову о малости и смешном виде своих непонятных удовольствий:
« — Если бы сделать стыд, т. е. позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет»…
Что-то, что-то… противоположное земле! отделившееся от земли! вне законов нашего здешнего устроения! «Афродита Небесная», т. е., во всяком случае, вне-земная — совсем вырисовывается.
« — Положим, вы жили на луне и там сделали все эти смешные пакости. Вы знаете, что там будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: будет ли вам стыдно или нет?»
Нужно расторжение как бы луны и земли, и вот там на луне «приемлемое» — здесь «стыдно» или обратно — все равно. Где-то есть закон и этого, но не в законах земли; т. е. подобная аномалия есть в точности из другого мира залетевшая сюда и растущая здесь атипично, как рак. Известно, что такое рак: из четырех зародышевых листков, из которых закраивается все человеческое тело, частица, точка, гомеопатическая пылинка одного листка случайно попадает в другой. Наступает время, и это есть начало болезни «рак», когда эта пылинка, не туда попавшая, начинает неудержимо расти в чужом месте (в сфере чужого листка) по закону своего места (листка), что странностью вида и неискоренимостью и вызвало у медиков определение: «атипическое (для второго листка) развитие». Она растет и разрушает все — кожу, мясо, кости, жилы. Рвет человека, сильнее человека, могучее его науки.
Здесь — тайна чудная…
Но мы приведем все стихотворение, в котором как будто нам чудится аналогичное ставрогинскому признание, но с субъективной его стороны и трагично выраженное. Самое заглавие стихотворения странно — «Aeternum», т. е. как бы с намеком, что это — вечное, которое никогда не пройдет, как столпы земли. Но будем читать и будем вдумываться в роковое признание:
Да, я люблю тебя. Но слушай (NB)… Во вселенной
Великая любовь повсюду* разлита.
Рабыней нищею, царицей ли надменной —
Владеет лишь она, прекрасна и чиста**.
Любовь ли матери к ребенку дорогому,
Любовь ли девушки, вкушающей истому
С стыдливой краскою вкруг юного чела;
Любовь ли тайная, орудье власти зла,
Несущая с собой все ужасы проклятья***;
Любовь пречистых жен, рыдавших у Распятья.
Любовь священная, что в муках на кресте
Прощенье призвала к людскому ослепленью.
Любовь художника к чистейшей красоте,
Поэта — к своему заветному творенью —
Но все — одна любовь, одна — и нет иной****;
Ей дышит, движется, живет весь мир земной.
Так — после хаоса, безбрежная стихия,
Вода — весь шар земной в объятья приняла*****;
Текут то темные, то ярко-голубые
Обширные моря и реки без числа.
Творцу принадлежит могучая их сила;
Пусть люди и дают им прозвища свои!
Пускай они зовут блестящие струи
Здесь — Волги именем, а там — названьем Нила.
Стремясь их разделить, и грозный океан
Стеснить границами ему ж подвластных стран,
Пусть волны быстрые текут многораздельно;
Стихия — все одна, одна — и нет иной******,
И ею окружен покорный шар земной.
— Да, я люблю тебя, глубоко, безраздельно.
Но знай — моя любовь — есть капля мировой
Любви, таинственной, великой, бесконечной.
И если на тебя тот свет чудесный, вечный,
Случайно ниспослал хоть луч единый свой —
Не с гордости слепой сознаньем неразумным.
Твой долг встречать его приветом тиходумным.
Здесь -- тайна чудная; молчи — и преклонись
И мыслью прошепчи судьбе благословенье.
Что чьи-то для тебя мечты любви зажглись,
И чье-то для тебя родилось вдохновенье.
- «Повсюду» — «не у нас», «не здесь на одной земле». Есть параллелизм и ставрогинскому «на луне бы», и платоновской Небесной Афродите.
- «Чиста» — главный здесь термин; главная точка, родственная «чистоте» Селиванова.
- Родственно, совершенно даже родственно «ужасному позору» Ставрогина; заметив, что об обыкновенной тайной любви просто нельзя себе представить определения: "орудие власти зла (это — субъективный испуг, испуг второго зародышевого листа, в котором вдруг начинает расти инородное, для него «злое», тело первого зародышевого листа), несущее в себе ужасы «проклятья». Совсем другой был бы тон и другая терминология. Замечательно в то же время, что около этой любви автор припоминает всю сумму, весь итог всяческой в мире любви, например материнской и «у распятия чистых жен». «Звезды и луна» в своем роде около своего исторического фокуса.
- Замечательна твердость тона. И какая — космичность и чувство -- движения в космосе ниже, в следующей строке.
- Современное повторение гезиодовской «Теогонии» в тоне, вовсе не по археологическому припоминанию.
- Замечательно. Здесь мир уравнивается любви, так сказать, в субстрате их обоих.
Стихотворение нам было прислано в газетной вырезке, может быть, как только прекрасное, но нам показалось необыкновенным. Даже только взглянув и небрежно прочитав его, мы скажем, что оно — не от супруги к супругу или обратно. Почему же мы этого не скажем? Слишком сильно! Обратите внимание; даже Пенелопу в отношении к Улиссу, Андромаху в отношении к Гектору, т. е. классические примеры любви, нельзя представить себе скандирующими эти стихи. Слишком сильно! т. е. эти две всемирно-запомнившиеся женщины и от которых много слов донес до нас великий Гомер, — слабее и не так космически-таинственно любили. Не тот язык; не эти термины. — «О, да то все — земная любовь», — научает нас Платон, — «а есть небесная, лунная, с Марса, с Сириуса». Да так ведь и лепечут они, как Ставрогин, так и поэтесса. Субстрат в ней — гомеопатическая пылинка; вид — может быть неприятен: но тем длиннее — свет, совершенно бесконечен — хвост забежавшей в наш мир кометы, все вещество которой можно сжать в одну горсть пыли, в брокаровский кусок мыла. Мы, «земные», и видим этот «кусок мыла», «горсть праха», и, поражаемые, я, Карпов, Шарапов восклицаем: «Пхэ!» «Фуй!» Увы, уже относительно брака, который есть церковное таинство, о коем слова есть в Евангелии, есть в Ветхом Завете, даже в Ветхом Завете это — начальные слова, альфа словесно-священной реки, уже относительно его мы должны признать, что вещь его, пыль его, материя его — мала! Мала и — некрасива! Здесь малость еще истончается, некрасивость еще увеличивается («позор» Ставрогина) и мы самым деревянным умом можем догадаться, что это не вне связи с пропорциональным же увеличивается духовной содержательности, светоносности внематериальной. «У, кометища!..»
Будем, однако, смотреть на нее с земли, — для нас единственный возможный пункт наблюдения, но только станем смотреть астрономическим взглядом. Здесь есть пол и половое — так говорят Платон, Достоевский и поэтесса; но, намекают все они, связь пола с браком («прилеплением») расторгнута здесь, «Вне-брачный пол», волнующийся — и как! — вне-«прилепления»! Но что же это значит?!? Да что же иное может значить, как не то, что пол есть первоначально, и «древле» вовсе не брак, и что брак «приложися» или, пожалуй, вытек из этого более древнего своего основания. До известной степени это есть открытие, и оно математически точно. До последней крайности очевидно, что если бы «пол» был только «брак» и их уравненность была абсолютною, то вне брака его бы и не было; а тут он не только есть, но и в очевидно сильнейшей степени! Будем наблюдать; да и почитаем кой-что в книжках. Из этих странных волнений нет возврата к браку: вот общее наблюдение, с которого бы нужно начать только умеющим удивляться здесь медикам. Да так все трое согласно и говорят: «небесное», «подобное героизму и смерти за человечество», «космическое — что движет планеты и звезды». Из этого, очевидно, сильнейшего нет возврата в «прилепление» как… ну как для скопца что же представит собою самый строгий монастырский устав! «Не хочу! не хочу! все остальное — слишком слабо!» Все остальное — комедия, ну пусть «высокая комедия», когда я узнал слезы (NB) и восторги трагедии (у всех трех — в трагическую сторону указания)! Нет и исчезнет самый позыв к браку. Что эти исключительности, будучи половыми, несравненно могущественнее брака — в этом согласны все наблюдатели. Но любопытно, что термин «Это скверно» по отношению к нашему земному «прилеплению» попадается у этих платоников, никогда не читавших Платона. Теперь будем еще наблюдать, будем рассуждать, чтобы лучше обнаружить, что архаическое, «до создания мира», значение пола — в точности без-брачное. Мы, «созданные» и «земнородные», без всяких этаких «зародышевых листков», «атипично» попавших в нас, можем сильнее влечься к красоте женской, к существу женскому; можем — слабее; вот — влечение очень слабо, наконец — оно ровно, уравнялось — нулю; погасло. Но дальше этого предела отпадения от женщины, распадения с женщиною не только не пойдет, но очевиднейшим образом и не может пойти в том полу-круге из 180, которые представляют мужской пол в его противолежании женскому, женским 180?. Ведь если «прилеплением» исчерпывается пол и в нем нет еще другой трансцендентной содержательности, то стрелка каждого пола, будучи укреплена стержнем в одном полу-круге, всенепременно острием движется в пределах другого полукруга и за цифру 1? —180? абсолютно не может переступить. Ну, погас пол! Стрелка на 0? или, что одно и то же, на 180?. Но больше решительно ничего не может произойти в сфере брака как муже-женского сложения. Вдруг мы наблюдаем, все наблюдатели соглашаются, что она начинает напряженно, да с небывалою в полуцикле тех 180?, силою двигаться сюда, далее, вниз — 181?, 182?… где вовсе нет главного условия брака: мужчины--женщины. Чудо! Комета! Комета — так! И суть этого чуда заключается в том, что пол моего «я», каждого нашего «я» не есть полу-круг, 180?, т. е. он не есть «ни мужеск, ни женск», но — полный круг в 360?, полно-луние, когда мы думаем вообще, что он «луна на ущербе», 1/4 или 1/2 луны и не более! Чудо, волшебство; но ведь волшебность есть вообще существо пола, «он — великий волшебник!». «Дети» -то, «дети» и «дети» — разве не волшебство? святое волшебство"! Но здесь мы оставляем категорию святого, в которой долго вращались, и сосредоточимся на удивительном, волшебном. Стрелка не только доходит до 181?, 182?.., но она выходит из горизонтальной плоскости, ищет указать — не одушевленное! ищет — загробного! отрицает и рушит смерть, как и рушит границы только одного живого! Так поэтесса в загадочном стихотворении и говорит: «Универс». Нет мне чуждого в мире, потому что «все в мире — мне сродни!». «И смерти для меня — нет». Здесь движения стрелки так бурны, неодолимы, что всякая наша попытка направить ее на те 180?, которые одни и выражают пол как полу-брак (ведь «пол» от «половина» взято; «пол» значит 1/2 и именно 1/2 «прилепления», одна сторона его), все эти попытки, говорю я, преодолеваются, не мощны.
IV
правитьНо вернемся скорее к теме. Аскетизм, или «не осквернение с женами», и есть «пустая», «пустынная» ступень нулевого положения стрелки пола, которое разграничивает «брак» и затем открывающиеся «за пустынею» аномальные феномены пола, в которых субъективно мы ничего не понимаем, а объективно наблюдаем (все наблюдатели согласны), что здесь появляется сильнейшее отталкивание от 180? противоположного пола, ни у кого решительно и никогда не существующее в этом нашем полу-цикле; отвращение к женщинам, брезгливость к ним. Стрелка — бурна, она — скачет… Не хочу! не хочу! И в то же время эта полоса (опять — тысяча наблюдений) безразличия полна белых, трансцендентных видений уже самого универса, тогда как нам, «земнородным», доступны только ландшафты единственной нашей планеты. Зрение (какое-то внутреннее, без-глязное) бесконечно расширяется; слышна — музыка «сфер»; появляются убеждения — без доказательств, почти с отвращением к доказательствам почти столь же характерно-сильным, как отвращение «к женам». Нет субстрата доказательств, ничего — тяжеловесного, землистого; один — свет, и «скорее», «скорее», бесконечное ускорение слов, мыслей (орел летящий Апокалипсиса). Платон — плачет и в этих именно диалогах (кроме «Пира» есть еще аналогичный с ним в теме «Федр») говорит: «душа — не умирает», «тело — ее темница», «за гробом — свет и суд, видение — Бога». И — «верьте! верьте! это — так, хоть этого — и нельзя доказать; но я видел, и видел — за всех вас и для всех вас». «Федр» оканчивается молитвой, и какой угрюмой (трагическое устремление): так не умеет молиться Спенсер, Бокль, Дарвин, мы, «земнородные». Да, он видел Бога, «он как бы был на небе и видел Бога», говорит о нем Юстин — философ и христианский мученик. Но к чему нам греческие иллюстрации, когда у нас есть русские: читайте и вдумывайтесь в эту речь человека, которого странные признания о себе мы только что привели:
«Ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости. Разум и наука в жизни народов, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков. Народы слагаются и движутся силою иною, повелевающею и господствующею, которой происхождение неизвестно и необъяснимо… Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит Писание; реки воды живой, иссякновением которых так угрожает Апокалипсис. Начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отождествляют они же. Искание Бога, как называю я всего проще. Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть существенно лишь искание Бога, Бога своего, непременно собственного, и вера в Него как в единого истинного; Бог есть синтетическая личность всего народа (NB), взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтобы у всех или у многих народов был общий Бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей (NB), когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее (NB) народ, тем особливее (NB) его бог. Никогда не было еще народа без религии, т. е. без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное (NB) понятие о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают (NB! NB!) народы и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать. Никогда разум не в силах был определить зло и добро или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал».
Достоевский не говорит, и ему едва ли приходило на ум, что здесь, собственно, взят теизм семени, которое клубится чувством Бога; отсюда все подробности монолога, весь ход в нем мысли, напр., это — мясное почти, с величайшим отвращением к логическому, представление «добра и зла», всегда «моего», как непременно каждое «мясо» есть «мое мясо». — «Мы», «я», «мой бог», «наши боги» и… «нет иных», не суть «инии бози разве Мене». Продолжим чуть-чуть: « — Не так, не так! Переиначиваете: вы Бога низводите до простого атрибута народности… — Низвожу Бога до атрибута народности? Напротив — народ возношу до Бога. Да и было ли когда-нибудь иначе? Народ — это тело Божие. Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего бога особенного и всех остальных на свете богов исключает без всякого примирения, пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней мере, все сколько-нибудь отмеченные, все стоявшие во главе человечества… Если великий народ не верует, что в нем одном истина, именно в одном и именно исключительно, если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиною, то он тотчас же обращается в этнографический матерьял, а не великий народ. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенной ролью в человечестве или даже с первостепенною, но непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но истина одна, и, стало быть, только единый из народов и может иметь Бога истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особых и великих богов. Единый народ-Богоносец — это русский народ…» (Бесы, стр. 226—229). Не правда ли, странно… Прежде всего — это совершенно наша тема; монолог почти комментирует письмо прот. А. У-ского с его «категорией силы и хотения, восходящей к Первой Ипостаси». И вместе по высоте тона в своем роде это «Афродита небесная». Тоже на века запомнится. И сейчас, сейчас после этого, на следующей же 230-й странице, — печальное признание, коего мы не смеем, не можем переписать здесь, как и признаний Платона не переписали же из «Пира». Какое маленькое обрезание (у евреев), какой великий Бог!? Что-то малюсенькое, смешное в сущности потребовано у Авраама; «и посмеяться нечему»; а какие… громы, тучи, заволакивающие горизонты, из этого «малюсенького». Мышь родила гору; нет — родила Гималайи, целую Азию, мир. Ну. так значит не «мышь», т. е. потребованное у Авраама есть мировое кольцо, Сатурново кольцо. Да и все в этой сфере «звезды», «звезды», «миры», «миры». Тут — тайна чудная! Но мы еще не кончили.
Впервые опубликовано: Гражданин. 1900. 9 января. № 2. С. 4—6; 16 января. № 4. С. 8—11; 27 января. № 7. С. 12—14; 3 февраля. № 9. С. 7—8.