ВЛ. ЖАБОТИНСКІЙ
правитьФЕЛЬЕТОНЫ
правитьО «ЕВРЕЯХЪ И РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРѢ»
правитьВъ «Свободныхъ Мысляхъ» была помѣщена статья г. Чуковскаго о евреяхъ въ русской литературѣ; потомъ появилась на ту же тему статья г. Тана, больше похожая на лирическое письмо, чѣмъ на статью. Послѣднее обстоятельство даетъ и мнѣ поводъ высказаться по этому вопросу. Будь это споръ, я бы не принялъ участія въ немъ… Другое дѣло обмѣнъ личными настроеніями, по лирическому примѣру г. Тана, и я прошу позволенія послѣдовать этому примѣру.
Кое въ чемъ наши личныя настроенія сходны. Меня весьма тронуло, напримѣръ, что г. Танъ пишетъ всѣми буквами чернымъ на бѣломъ: «мы, евреи». Это нововведеніе; насколько знаю, это въ русской печати второй случай. Обыкновенно еврейскіе сотрудники русскихъ газетъ пишутъ о евреяхъ не «мы», а «они»; мѣстоименіе перваго лица приберегается для болѣе эффектныхъ случаевъ, напримѣръ: «мы, русскіе», или «нашъ братъ русакъ» (я самъ читалъ). Растрогало меня и то, что г. Танъ отказывается считаться съ пресловутымъ доводомъ, будто не слѣдуетъ «въ такое время» задѣвать «такой вопросъ». Мы съ г. Таномъ прекрасно знаемъ, что дѣло тутъ не въ задѣваніи вопроса, а въ упоминовеніи лишній разъ слова «еврей», чего многіе терпѣть не могутъ; въ этомъ смыслѣ «такое время» было и годъ, и два, и пять лѣтъ, и пятнадцать лѣтъ тому назадъ. Но вслухъ, конечно, приводятся самые благородные мотивы — что не надо, молъ, «играть въ руку». Выѣденнаго яйца не стоятъ эти благородные мотивы. Изъ-за нихъ не было еврейскому публицисту никакой возможности поговорить съ евреями, читающими по-русски, объ ихъ дѣлахъ или объ ихъ недостаткахъ — напримѣръ, о множествѣ рабскихъ привычекъ, развившихся въ нашей психологіи за время обрусѣнія нашей интеллигенціи. Эта интеллигенція не читала ни «Восхода», ни древнееврейскихъ и жаргонныхъ газетъ, а читала больше всего провинціальную прессу черты осѣдлости — которую кромѣ нея почти никто не читалъ, въ которой кромѣ нея почти никто не писалъ, и которая въ общемъ не печатала ни одного слова о еврейскихъ дѣлахъ. Порою хотѣлось рвать на себѣ волосы отъ бѣшенства, и знаете ли, теперь тоже нерѣдко хочется. Лучше бы тысячу разъ «сыграть на руку» чернымъ людямъ, которые отъ этого не стали бы чернѣе, чѣмъ такъ наглухо запереть всѣ пути къ среднему еврейскому интеллигенту, чѣмъ такъ упорно пріучать его къ забвенію о себѣ самомъ и о долгѣ самокритики, чѣмъ такъ обидно воспитывать въ немъ унизительное невниманіе къ себѣ и своему дѣлу…
По существу предмета наши настроенія зато врядъ ли совпадаютъ. Обсуждать, хороши или плохи евреи въ чужихъ литературахъ, я не стану — это было бы уже споромъ, отъ котораго я отказался. Замѣчу только, что дѣло совсѣмъ не въ томъ, чувствуетъ ли себя г. Танъ, какъ самъ утверждаетъ, неразрывно привязаннымъ къ русской литературѣ, или не чувствуетъ. Г. Чуковскій отнюдь и не собирался оторвать его или другихъ отъ русской литературы; онъ только задалъ себѣ вопросъ, велика ли польза русской литературѣ отъ этихъ неразрывныхъ привязанностей, и пришелъ sine ira et studio къ печальнымъ выводамъ. Чтобы не прятать даже мимоходомъ своего мнѣнія, прибавлю, что я съ г. Чуковскимъ совершенно согласенъ; прошу г. Тана не принять это съ моей стороны за щелчокъ по его адресу — я его, г. Тана, кромѣ газетныхъ статей, право не читалъ и судить не могу; но вообще нахожу, что евреи пока ничего не дали русской литературѣ, а дадутъ ли много впредь — не вѣдаю. Однако не сомнѣваюсь, что противъ г. Чуковскаго былъ уже въ печати, какъ водится, выдвинутъ длинный списокъ «еврейскихъ замѣчательныхъ людей», блистательное доказательство нашихъ великихъ заслугъ передъ отечествомъ и человѣчествомъ. «Разсвѣтъ» остроумно замѣтилъ, что въ этихъ случаяхъ докапываются чуть ли не до дѣвицъ, окончившихъ гимназію съ золотою медалью. Таковыхъ, слава Богу, не мало, и честь Израиля нетрудно спасти, ибо мы люди маленькіе и малымъ довольны. Заграницей наши онѣмеченные или офранцуженные братья чувствуютъ себя на вершинахъ радости, когда кого-нибудь изъ нихъ въ кои вѣки примутъ въ высшемъ туземномъ обществѣ; они дѣлаютъ важныя лица и говорятъ многозначительно: ого! А у насъ однажды г. Горифельдъ, я помню, печатно выразилъ свой восторгъ по поводу того, что «въ одномъ разсказѣ Елпатьевскаго больше интереса къ евреямъ, чѣмъ во всѣхъ сочиненіяхъ Успенскаго», — изъ чего явствуетъ прогрессъ гуманности и благого просвѣщенія. Послѣ этого почему же не удовлетвориться гордымъ сознаніемъ, что нашего такого-то печатаютъ въ лучшихъ журналахъ — такъ сказать, принимаютъ въ высшемъ туземномъ обществѣ? При маломъ честолюбіи и на запяткахъ уютно…
Если г. Тану или другимъ уютно въ русской литературѣ, то вольному воля. Я, напримѣръ, не только не сталъ бы ихъ манить назадъ, но даже не выражу сомнѣнія, точно ли такъ имъ уютно, какъ они разсказываютъ. Напротивъ, признаю и не сомнѣваюсь. Но я это иначе объясняю, иначе освѣщаю. Г. Танъ объясняетъ свои родственныя чувства къ русской литературѣ, между прочимъ, и тѣмъ, что дѣды его захватили жаргонъ проходя черезъ Ахенъ, а ему, г. Тану, какое дѣло до Ахена? Это резонъ, но я совѣтовалъ бы г. Тану употреблять его порѣже и съ осторожностью; ибо мы на своемъ пути прошли не только черезъ Ахенъ, но и черезъ Вильну, Кіевъ, Одессу, отчасти черезъ Петербургъ и Москву, и если мы начнемъ такъ небрежно отмахиваться отъ попутныхъ городовъ, то намъ съ г. Таномъ могутъ со стороны предъявить вопросъ: — Что это такое? Cuius regio, eins religio? Гдѣ переночевали, тамъ и присягнули, а выйдя вонъ — наплевали? Эхъ, вы, патріоты каждаго полустанка…
Я бы лично этого окрика не хотѣлъ, и потому предпочитаю не плевать на Ахенъ и не лобызать торцовъ Петербурга. Свои гражданскія обязанности несу тамъ, гдѣ я приписанъ и ѣмъ хлѣбъ, и несу ихъ корректно; въ сердце же къ себѣ я чужихъ людей не пускаю; въ томъ, какой я городъ люблю и къ какому городу равнодушенъ, никому давать отчета не желаю, и принципіально демонстрирую совершенно одинаковое благорасположеніе къ Ахену и Москвѣ. Будь у меня всамдѣлишный свой городъ, я бы тогда сталъ говоритъ о любви; и это, быть можетъ, была бы такая любовь, какою сорокъ тысячъ людей на запяткахъ любитъ не въ силахъ. Но при нынѣшнемъ моемъ положеніи воздаю кесарево кесареви, а божіе держу про себя. Исповѣдую лойяльный космополитизмъ, и ни на сантиметръ больше.
Самый же вопросъ о жаргонѣ я беру не съ точки зрѣнія Ахена, да и вопросъ о томъ, въ какую литературу идти еврейскому писателю, беру не съ точки зрѣнія жаргона. Съ жаргономъ я считаюсь потому, что на немъ фактически говоритъ народъ, и, слѣдовательно, для того, чтобы работать въ народѣ и съ народомъ, надо работать и на жаргонѣ. Это ясно, какъ дважды два четыре, и совершенно при этомъ не важно, гдѣ, когда и изъ чьихъ рукъ мы подобрали это нарѣчіе. Но вопросомъ о языкѣ еще не рѣшается вопросъ о томъ, куда идти, въ какую литературу. Часть евреевъ (по переписи 1897 года три процента, теперь должно быть больше) выростаетъ, не владѣя жаргономъ, и нѣкоторымъ изъ этого числа очень трудно потомъ овладѣть. Это большая помѣха для работы въ еврейскомъ переулкѣ, это заставляетъ писать по-русски, но писать по-русски еще само по себѣ не значитъ уйти изъ еврейской литературы.
Въ наше сложное время «національность» литературнаго произведенія далеко еще не опредѣляется языкомъ, на которомъ оно написано. Это ясно въ особенности по отношенію къ публицистикѣ. «Разсвѣтъ» издается на русскомъ языкѣ, но вѣдь никто не отнесетъ его къ русской печати. Такъ же точно къ еврейской, а не къ русской литературѣ относятся наши бытописатели О. Рабиновичъ и Бенъ-Ами, или поэтъ Фругь, хотя ихъ произведенія написаны по-русски. Рѣшающимъ моментомъ является тутъ не языкъ, и съ другой стороны даже не происхожденіе автора, и даже не сюжетъ: рѣшающимъ моментомъ является настроеніе автора — для кого онъ пишетъ, къ кому обращается, чьи духовные запросы имѣетъ въ виду, создавая свое произведеніе. Шутникъ можетъ спросить, не относится ли въ такомъ случаѣ погромная прокламація «Къ жидамъ г. Гомеля» тоже въ вертоградъ еврейской литературы; но если не оперировать курьезами и брать вопросъ серьезно, то «національность» литературнаго произведенія въ такихъ спорныхъ случаяхъ устанавливается, такъ сказать, по адресату Если пишете для евреевъ, то много ли, мало ли васъ прочтутъ, но вы остаетесь въ предѣлахъ или хоть на окраинахъ еврейской литературы. Можно поэтому не знать жаргона и все-таки не дезертировать, а служить, по мѣрѣ силъ и данныхъ, своему народу, говорить къ нему и писать для него. Дѣло тутъ не въ языкѣ, а въ охотѣ.
Я прекрасно понимаю, что нелегко требовать этой охоты отъ писателя, знающаго по-русски. Онъ можетъ писать для русской публики, это гораздо заманчивѣе — и аудиторія неизмѣримо больше, и жизнь шире, многообразнѣе, богаче. Искушеніе слишкомъ велико. Оторваться отъ этого простора и. сосредоточить свои мысли на переживаніяхъ еврейства — это жертва, для нѣкоторыхъ и большая жертва. Изъ малороссовъ, одаренныхъ сценическимъ талантомъ, большинство пока уходить на великорусскіе подмостки, и причина та же; аудиторія шире и культурнѣе, репертуаръ лучше, общественное признаніе куда серьезнѣе… Одного замѣтнаго столичнаго публициста недавно убѣдили стать во главѣ органа, посвященнаго еврейскимъ интересамъ; и онъ черезъ мѣсяцъ ухватился за первый поводъ и ушелъ, высказавшись такъ: — У меня все время было такое чувство, точно я изъ громаднаго зала попалъ въ чуланъ…
Не виню совершенно ни его, ни ему подобныхъ; но съ другой стороны нечѣмъ тутъ и гордиться. Человѣческая мысль очень лукава и умѣетъ раскрасить въ багрецъ и золото какой угодно поступокъ; и въ этихъ случаяхъ она подсказываетъ уходящимъ изъ чулана красивыя рѣчи о томъ, что широкое лучше узкаго, общечеловѣческое (русское называется общечеловѣческимъ) важнѣе національнаго, интересы ста милліоновъ съ лишнимъ важнѣе интересовъ пяти милліоновъ, и такъ далѣе % Но все это пустыя словеса передъ тѣмъ фактомъ, что нашъ народъ остается безъ интеллигенціи и некому направлять его жизнь. Оттого я сказалъ, что иначе все это освѣщаю, въ иную мѣру оцѣниваю, и могу вамъ назвать совершенно искренно, въ какую именно мѣру. Въ грошъ я это оцѣниваю, эти раззолоченные узоры на халатѣ дезертира, эти пошлости на тему объ узкомъ, широкомъ и общечеловѣческомъ, потому что это неправда. Если человѣкъ уходитъ изъ чулана въ большой залъ, значитъ онъ пошелъ по линіи своей выгоды, и больше ничего. Не поймите меня банально, я не говорю о денежной выгодѣ; но идти по линіи своей выгоды значитъ идти туда, гдѣ человѣку легче удовлетворить свои аппетиты и запросы, гдѣ атмосфера тоньше, среда культурнѣе, резонансъ шире, подмостки прочнѣе и вообще все пышнѣе и богаче. Только потому они и уходятъ, и ничего нѣтъ въ этомъ возвышеннаго, ибо всякій средній человѣкъ предпочитаетъ Римъ деревнѣ и согласенъ даже быть въ Римѣ сто пятнадцатымъ, лишь бы ходить по мрамору, а не по деревенской улицѣ. Можетъ быть, въ томъ то и дѣло, что только средніе люди такъ разсуждаютъ, и потому Бяликъ и Перецъ у насъ, а въ русской литературѣ подвизается г. Танъ, и еще не помню кто; но оттого народу не легче, если у него остаются генералы и нѣтъ офицеровъ, и дезертирство остается дезертирствомъ. Я этимъ никого не ругаю, я человѣкъ трезвый и не вижу въ дезертирствѣ никакого позора, а простой благоразумный расчетъ: на этомъ посту мнѣ, интеллигенту, тяжело и тѣсно, а тамъ мнѣ будетъ легче и привольнѣе — вотъ я и переселяюсь. Вольному воля. Мало что въ чуланѣ осталась толпа безъ вождей и безъ помощи — вѣдь никто не обязанъ быть непремѣнно хорошимъ товарищемъ. Счастливой дороги. Но не рядите расчета въ принципіальныя тряпки, не ссылайтесь на возвышенныя соображенія, которыхъ не было и не могло быть у людей, что покинули насъ въ такой неслыханной безднѣ и перетанцевали на ту сторону къ-богатому сосѣду. Насъ вы этими притчами не обманете: мы хорошо знаемъ, въ чемъ дѣло, знаемъ, что мы теперь культурно нищи, наша хата безотрадна, въ нашемъ переулкѣ душно, и нечѣмъ намъ наградитъ своего поэта; мы знаемъ себѣ цѣну… но и вамъ тоже!
Опятъ таки настаиваю на прежнемъ: мой набросокъ получилъ оттѣнокъ бесѣды съ г. Таномъ, и г. Танъ можетъ принять это все на свой счетъ, а мнѣ бы не хотѣлось. Ей-Богу, я въ точности не знаю, перекочевалъ ли онъ или нѣтъ, говорю не о немъ и вообще не о комъ-нибудь, а такъ. Обмѣниваюсь личными настроеніями. И разъ это личное настроеніе, то хочу вамъ указать еще одну его деталь: нашу окаменѣлую, сгущенную, холодно-бѣшеную рѣшимость удержаться на посту, откуда сбѣжали другіе, и служить еврейскому дѣлу чѣмъ удастся, головой и руками и зубами, правдой и неправдой, честью и местью, во что бы то ни стало. Вы ушли къ богатому сосѣду — мы повернемъ спину его красотѣ и ласкѣ; вы поклонились его цѣнностямъ и оставили въ запустѣніи нашу каплицу — мы стиснемъ зубы и крикнемъ всему міру въ лицо изъ глубины нашего сердца, что одинъ малышъ, болтающій по древнееврейски, намъ дороже всего того, чѣмъ живутъ ваши хозяева отъ Ахена до Москвы. Мы преувеличимъ свою ненависть, чтобы она помогала нашей любви, мы натянемъ струны до послѣдняго предѣла, потому что насъ мало и намъ надо работать каждому за десятерыхъ, потому что вы сбѣжали и за вами еще другіе сбѣгутъ по той же дорогѣ. Надо же кому-нибудь оставаться. Когда на той сторонѣ вы какъ-нибудь вспомните о покинутомъ родномъ переулкѣ, и на минуту, можетъ быть, слабая боль пройдетъ по вашему сердцу, — не безпокойтесь и не огорчайтесь, великодушные братья: если не надорвемся, мы постараемся отработать и за васъ.
1908.