Эдуард Дауден
правитьПерси Биши Шелли. Избранные произведения. Стихотворения. Поэмы. Драмы.
Философские этюды. М., «Рипол Классик», 1998
{* Имена людей и названия произведений, а также географические названия даны в транскрипции переводчика. — Л.В.}
Хотя Шелли писал повествовательные поэмы и написал большую трагедию, — в основе своей его гений был чисто лирический. И его поэзия больше говорит читателю, знакомому с его личностью и событиями его жизни, чем тому, кто знает только его поэмы так, как если бы они ниспали с неба, от какого-нибудь незримого певца. Ни один поэт не воспевал так непосредственно свои чувства — свои радости, свои печали, свои желания, свою тоску. И то, что он написал, приобретает более глубокое значение, когда мы знаем источник творчества и сопровождавшие его обстоятельства. Притом же, поэзия Шелли принадлежит к особенной эпохе в истории мира — к революционной эпохе, — и то, что можно назвать оплотом учения, составляющим духовную основу его фантастических грез, можно понять, только если рассматривать его произведения в связи с эпохой, порождением которой они являются. «Прекрасный и нереальный ангел, тщетно бьющийся своими лучезарными крыльями в пустоте» — так выражает свой взгляд на Шелли Мэттью Арнольд, несколько изменяя слова Жубера о Платоне[1]. Красота этой фразы не должна заставлять нас забывать об ее удаленности от истины. Шелли не был ангелом небесной или дьявольской расы; он был глубоко человечен в своих страстях, своих ошибках, своих недостатках и своих достоинствах. И не в пустоте он жил и вращался; он принадлежал в высокой степени к революционному движению своих дней и, если рассматривать его отдельно от учения этого геометра революции, которого он признавал своим учителем — Вильяма Годвина, — произведения Шелли становятся понятны лишь наполовину.
Перси Биши Шелли родился 4 августа 1792 года, в Фильд-Плэсе, близ Хоршама, в Суссексе. Его семья была старинная и уважаемая; но ни один из предков поэта не проявлял никогда признаков литературного гения. Его дед, Биши Шелли, получивший баронетство в 1806 году, скопил большое состояние, был женат на двух богатых наследницах, поссорился со своими детьми и жил в то время довольно скряжнически, в коттедже, в Хоршаме, тревожимый подагрой и недугами своего возраста. Тимоти Шелли, отец поэта, был деревенский джентльмен — тупой, напыщенный, раздражительный, но не злой в душе. В Палате общин он неизменно подавал голос за партию вигов и был вполне обеспечен от всякой возможности отклонения от общественных условностей, благодаря своей счастливой недоступности для идей. Его жена Элизабет, дочь Чарлза Пилфолда из Эффингэма, Серри, была красива и умна, когда разум ее не бывал затемнен вспыльчивостью. К литературе она была равнодушна, но хорошо писала письма.
Перси, старший ребенок, унаследовал от матери красоту. У него была тонкая фигура, нежное лицо с легким румянцем, лучистые голубые глаза и вьющиеся от природы волосы, переходившие из золотистого в роскошный каштановый цвет. Нравом он был кроток, хотя легко возбуждался, отличался редкой чувствительностью, был склонен предаваться воображением какой-нибудь фантастической сказке или видению; он был не лишен, однако, известной причудливой веселости и приходил в восторг от странностей и необычайностей. От соседнего деревенского священника он приобрел некоторые познания в латинском языке, а когда ему минуло десять лет, его отправили в Айльворсз, в Sion House Academy, где д-р Гринлоу обучал пятьдесят-шестьдесят мальчиков, большею частью из среднего класса; там учился, между прочим, двоюродный брат Шелли, Томас Медвин. Грубая тирания старших мальчиков, смотревших на новичка как на чудака и нелюдима, потому что он был впечатлителен и робок, иногда доводила его до настоящих взрывов ярости. Но, по словам его школьного товарища Ренни, «когда с ним обращались ласково, он был чрезвычайно приветлив, благороден, великодушен и щедр». Здесь Шелли сделал некоторые успехи в классических знаниях. Его чувство чудесного, в умственной области, было сильно возбуждено научными чтениями. А сердце его пробудилось к новой изысканной радости, — он проникся романтической привязанностью к мальчику-сверстнику, которого он описывает как существо отменно-благородное, кроткое и прекрасное.
В 1804 году он перешел из Sion House Academy в Итон, где заведующим лицом являлся в то время д-р Гудолль, хороший ученый и добрый человек, но, быть может, слишком слабо державший бразды правления. Наставник Шелли, у которого он жил, Джорж Бесзелль, к несчастью, был самый тупой человек в Итоне; у него были все же некоторые достоинства: он был добродушен и доброжелателен. В Итоне, так же как и в Сион-Хауз, Шелли стоял в стороне от толпы своих товарищей. Дух его возмущался против системы подчиненности младших учеников старшим; он не принимал участия в школьных играх; он занимался изучениями, в которых его юные сверстники не желали нисколько следовать за ним. Все, по-видимому, указывало на «сумасшедшего Шелли», как на необходимую и достойную жертву, над которой остальные школьники могли упражнять свои животные свойства.
«Я видел его, — писал один из его товарищей по школе, — окруженным со всех сторон, с гиканьем и свистом его дразнили как бешенного быка». Если его мучители желали довести свою жертву до припадков бешенства, им часто удавалось достигнуть этой желанной цели. Но и здесь, так же как и в первой школе, он приобрел расположение нескольких товарищей, которые описывают его как благородное и чистосердечное существо, с удивительно-нежной душой, обладавшее большим нравственным мужеством и не боявшееся ничего, кроме низости и лжи. Никого из друзей не любил он так, как старого д-ра Линда из Виндзора; это был человек оригинального характера и образа мыслей, необычайно ласковый в обхождении. Шелли дал идеализированные портреты этого друга своего детства в Зонорасе, в Царевиче Атаназе, и в старом отшельнике, в Возмущении Ислама.
Интерес Шелли к тому, что можно назвать романтической стороной современной науки, возрос в течение лет, проведенных в Итоне. Он читал классиков, восхищался красотой их поэзии и с глубоким интересом относился к философским воззрениям некоторых писателей — между ними были Лукреций и Плиний, — но он не выказывал большой склонности к кропотливой точности изучения. Главными властителями его ума были те мыслители XVIII века, которые, казалось, соединили в известной гармонии разрушительный или скептический критицизм века и те беспредельные надежды на будущее, что поднимаются, как призраки, из развалин прошлого. Он был слишком юн, чтобы извлекать уроки из опыта, которые давались событиями Французской революции, по мере того как они развивались изо дня в день. С благоговением и восторгом он воспринял доктрину просвещения из политической справедливости Годвина. Вместе с Кондорсэ он предвидел мечтой бесконечное развитие человеческого рода. Его грезы были светлые, благородные юношеские грезы; и в самом деле, они были не совсем безосновательны. Многое из того, что стало действительностью в XIX столетии, выросло из видений и мечтаний революционного времени; многое, быть может, еще осуществится.
Два момента из отрочества Шелли, памятные в истории развития его духа, нашли отголосок в его стихах: во-первых, когда он поборол в себе чувства злобы и мести, возбужденные преследованиями и тиранией школы, и поклялся, что сам он будет справедливым, добрым, мудрым и свободным; во-вторых, когда его воображение, освобожденное от порывов грубого фантастического ужаса, обратило все свои силы на стремление к духовной красоте. Воспоминание о первом моменте можно найти в посвящении к Возмущению Ислама; память о втором — в Гимне Духовной Красоте. Оба эти высокие вдохновенные решения возникли в весеннее время, когда пробуждающаяся жизнь природы как бы поднимает жизненные силы духа.
Раньше, чем Шелли оставил Итон, он был уже писателем. Роман Застроцци, напечатанный в апреле 1810 года, был написан им — по крайней мере, большая часть его — годом раньше. Этот и следующий его роман, Св. Ирвайн, или Розенкрейцер, появившийся до окончания того же года, неописуемо, хотя отчасти постижимо, нелепы в своих беспорядочных стремлениях к возвышенному, в своих вымученных ужасах, в своих ложных страстях, в своих сентиментальных не-приемлемостях. Автор, еще мальчик, отдался своим необузданным воображением современному романтическому движению, представленному в худших своих образцах. Точно таким же образом он отдал свой разум в рабство, вообразившее себя свободой, революционным теоретикам и мечтателям. Детские романы Шелли перестают быть невыносимо плохими, если мы ознакомимся с некоторыми романами того времени, издававшимися фирмой Minerva Press; мы увидим тогда, что он был не создатель, а ученик того фантастически нелепого, что ввели в моду мистрис Радклифф и Дж. Льюис и что как раз в это время осмеивалось в Northanger Abbey, самой ранней повести наиболее изящного из наших юмористов, бытописателя семейной жизни. В 1810 году Медвином и Шелли сообща была написана поэма в семи песнях на сюжет Вечного Жида. Четыре песни появились после смерти Шелли, но неизвестно, содержат ли они более чем несколько строк самого Шелли. Небольшая книжка стихов, под заглавием Оригинальные стихотворения Виктора и Казиры, произведение Шелли и еще кого-то, появилась в свете в сентябре 1810 года; но она была поспешно изъята из обращения издателем, когда он открыл, что одно из стихотворений было просто выпиской из страниц Льюиса. Неизвестно, существует ли еще хоть один экземпляр Оригинальных стихотворений, и вряд ли приходится сожалеть об исчезновении этих стихов.
Существует предположение, что сотрудником Шелли, взявшим на себя женское имя «Казиры», была его двоюродная сестра Гарриэт Гров, красивая девушка одних лет с ним. Он любил ее со всем пылом первой страсти и охотно сделал бы ее товарищем своих общественных, политических и религиозных верований и безверии. Но тон их переписки испугал родных Гарриэт, и вскоре у них оказалась в виду другая партия для нее. Шелли страдал очень или воображал, что очень страдает, он горячо ораторствовал против ханжества и решил отныне объявить войну против этого губителя человеческого счастья.
Шелли был внесен в списки студентов в University College в Оксфорде, в апреле 1810 года, и переехал туда на жительство. В своем товарище-студенте, Томасе Джефферсоне Хогге, сыне джентльмена из северных провинций и тори по политическим убеждениям, он нашел себе самого близкого союзника. Хогг обладал выдающимися умственными способностями и искренней любовью к литературе. Направление его ума и характера отличалось от ума и характера Шелли настолько, как только возможно себе представить: проницательный, резкий, саркастический ум, не лишенный, впрочем, юного благородства, он был глубоко заинтересован наблюдениями над этим странным и очаровательным явлением, каким был идеалист Шелли среди оксфордской молодежи того времени. Каждый, кто знает хоть что-нибудь о жизни Шелли, знаком с замечательными изображениями Шелли в Оксфорде, в живописаниях Хогга. Каждый побывал запросто, вместе с Хоггом, в комнатах колледжа, странно смущаемый видом электрических и химических аппаратов; слушал пылкие речи молодого энтузиаста о тайнах природы и еще более глубоких тайнах духа; видел его за любимым занятием бросания камешков в воду и пускания бумажных корабликов по реке или по пруду; ходил по окрестностям с обоими друзьями, совершавшими веселые зимние прогулки, и разделял с ними их скромный ужин, по их возвращении домой; бывал свидетелем нежной доброты «божественного поэта» к тем, кто нуждался в поддержке сердца или руки его, а также и его внезапных взрывов негодования против притеснителя и дурно поступающего; смеялся вместе с повествователем над странными прихотями и фантазиями бессмертного ребенка,
«Преданность, почитание, благоговение, которыми он пламенел по отношению ко всем учителям мысли», — говорит Хогг, — невозможно описать". Биограф говорит о чистоте и «святости» жизни Шелли, о «кроткой вдумчивости» его сердца и о «чудесной мягкости и благородстве» его характера. Но наряду с поклонением этим самостоятельно избранным учителям своего ума, наряду с этой чудесной мягкостью характера Шелли испытывал презрение к тому, что унаследовано, к тому, в чем предание; его духовное дерзновение не было обуздано надлежащим сознанием трудностей, облекающих великие задачи человеческой мысли. Его путеводителями были светочи, освещавшие XVIII столетие. Если бы он овладел Кантом так же, как Гольбахом, если бы он подчинил свой разум Борку, как он подчинил его Годвину, он, быть может, не возрос бы и не расцвел бы так скоро, но корни его проникли бы глубже и крепче охватили бы землю. Трудно, однако, вообразить себе Шелли иным, чем он был на самом деле. И очень возможно, что логическая гимнастика его изучения мыслителей XVIII века, в особенности французских, до некоторой степени спасла его от опасностей, которыми угрожала его чрезмерная склонность к призрачному. «Не будь этого резкого сметания прочь духовной паутины, — пишет Солт, — его гений, всегда склонявшийся к мистицизму и метафизическим утонченностям, заблудился бы в лабиринте грез и фантазий и, таким образом, растратил бы свой запас морального энтузиазма».
Пребыванию Шелли в Университетском колледже скоро пришел конец. В феврале 1811 года, из провинциальной типографии в Ворсзинге, в Суссексе, вышел маленький памфлет, озаглавленный — Необходимость Атеизма. Имени автора не было, но в Оксфорде, где был выставлен на продажу этот памфлет, было известно, что это — произведение Шелли. При допросе его наставником колледжа Шелли отказался отвечать на вопросы, которые ему предлагались. Те же самые вопросы были поставлены Хоггу, который добровольно выступил на сцену, чтобы объясниться с властями. Он также отказался отвечать. И 25 марта и тот и другой юноши были изгнаны из Университетского колледжа за упорство в отказу отвечать на вопросы и за нежелание отречься от этого сочинения.
«Я был когда-то пламенным деистом, — писал Шелли несколько недель спустя. — Но никогда я не был христианином!» Его атеизм был скорее отрицанием Творца, чем отрицанием живого духа вселенной. Христианином, в теологическом смысле этого слова, он никогда не сделался; но, несомненно, позднее, он глубоко чтил личность Иисуса. И его воинствующий пыл против исторического развития христианства несколько померк, когда он ближе познакомился с литературой и искусством средневековой Италии. Вера его последних лет имела в себе нечто из идеализма Платона и Беркли и нечто также из философской системы Спинозы.
Нужно сказать несколько слов о Посмертных отрывках из сочинений Маргарет Никольсон, которые появились во время пребывания Шелли на первом курсе в Университетском колледже. Эти поэмы, написанные с серьезным намерением, но носившие на себе печать незрелости, были изданы под прикрытием шутки. Быть может, они были переделаны, при содействии Хогга, с целью комического эффекта. Маргарет Никольсон, сумасшедшая прачка, покушалась на жизнь короля и попала в Бэдлам. Было решено, что она будет автором стихов и что это издание будет посмертным, под редакцией воображаемого племянника, Джона Фиц Виктора. Памфлет был издан в формате in-quarto. Мистификация эта, быть может, веселила автора, но мы легко можем поверить словам издателя, что это было мертворожденное произведение.
Покинув Оксфорд, два друга оставались некоторое время вместе, в меблированных комнатах в Лондоне. М-р Тимоти Шелли отказался принять своего сына в Филъд-Плэсе, пока он не порвет всякие сношения с Хоггом и не подчинится назначенным для него воспитателям и гувернерам. Шелли отказался принять подобные условия и остался изгнанником, лишенным своего дома, с горьким чувством, что он был несправедливо караем за духовные убеждения, за которые он морально не мог быть ответствен. После отъезда Хогга к друзьям Шелли остался один в своей лондонской квартире. Младшие сестры его учились в школе в Клэфэме, и через них он уже был знаком с их подругой, Гарриэт Вестбрук. Это была хорошенькая шестнадцатилетняя школьница, свежая и румяная, с приятным характером, ясной улыбкой и хорошими манерами, дочь удалившегося от дел содержателя кофейной в Лондоне. Ее руководительница и наставница, старшая мисс Вестбрук, девица тридцатилетнего возраста, выказывала самый нежный интерес к молодому безбожнику, который вместе с тем был и баронет, в будущем, с большим состоянием, закрепленным за этим титулом. Она писала ему, приходила к нему с Гарриэт, водила его в церковь, читала под его руководством еретические книги. Когда летом Шелли поехал гостить к своему кузену м-ру Грову, в Квам-Илан в Рэдноршире, Вестбруки были также в Уэльсе, и встречи продолжались непрерывно между Шелли и сестрами. По возвращении Вестбруков в Лондон начали приходить тревожные письма от Гарриэт. Ее преследовали дома; ее хотели принудить вернуться в школу, где она чувствовала себя несчастной. Сопротивляться ли ей воле отца? И будет ли дурно с ее стороны покончить свою жизнь? Пришло еще письмо, где она умоляла Шелли о защите. Она готова бежать с ним, если он только захочет. Шелли поспешил в Лондон, но перед отъездом из Уэльса он успел написать своему кузену Чарльзу. Он говорил ему, что, если он отдает себя Гарриэт, это совсем не из любви к ней, а из рыцарского чувства самоотвержения. При виде Гарриэт он был поражен ее изменившимся лицом. Он приписал это ее страданиям из-за семейных огорчений. Но она призналась, что это было не так, что она любит его и боится, что он не ответит на ее любовь взаимностью. Они расстались, и Шелли обещал, что, если она призовет его из деревни, он немедленно явится и соединит ее судьбу со своей. Через неделю она позвала его. Тотчас были сделаны приготовления к бегству, в почтовой карете, отправлявшейся на Север. И 28 августа 1811 года Шелли и Гарриэт Вестбрук, имея девятнадцать и шестнадцать лет от роду, соединили свои руки, как муж и жена, в Эдинбурге, по обряду, требуемому шотландским законом. Потребовалось некоторое насилие над принципами ученика Вильяма Годвина, чтобы подчиниться законной форме брака. Но, ради положения Гарриэт перед лицом света, он согласился на то, что он считал дурным. Он объяснил ей, что он, со своей стороны, не считает этот договор связующим, если когда-нибудь в будущем их брак окажется для них источником горя, а не счастья[2]. И в этом он следовал заветам своего учителя-философа.
На самом же деле в это время Шелли неизмеримо больше, чем Гарриэт, был увлечен одной школьной учительницей в Суссексе, мисс Хитченер, которую он идеализировал, как Эгерию или Цитну. Эта очень заурядная особа превратилась в его юном воображении в прообраз всего, что есть наиболее возвышенного в женственности. Но это было чувство поклонения и восторга, а не чувство любви, могущее снизойти до обыденности брака. «Осуждай меня, если хочешь, самый дорогой друг мой, — писал он ей, оправдываясь в своем браке, — ибо ты все же самая дорогая для меня; но имей сострадание даже и к этой ошибке, если ты осудишь меня». Ближайшее знакомство с мисс Хитченер, годом позже, привело — как это часто бывало у Шелли — к идеализации в противоположную сторону. Эта почтенная особа принимает образ демона себялюбия и гнусной страсти; она все еще ангел, но ангел дьявольской породы.
Отец Шелли, до его свадьбы, назначил ему двести фунтов в год. Но теперь он счел нужным проучить безрассудного мальчишку и прекратил высылку денег. В конце концов, деньги были снова возвращены ему, и вместе с двумя стами фунтов, что давал также м-р Вестбрук, юная чета могла не опасаться нужды.
Из Эдинбурга они поехали в Йорк, где попали поя надзор злого гения их супружеской жизни, старшей сестры, Элизы Вестбрук, и где дурное поведение Хогга вызвало временный разрыв между ним и Шелли. Из Йорка они переехали в Кесвик. Отчасти их влекло туда потому, что там жил Соути, к поэзии которого Шелли относился в то время восторженно. Соути принял молодую чету с особенной приветливостью. Но нам Шелли он произвел впечатление угасшей силы, увядшей ветви, потому что он мало интересовался метафизическими утонченностями и утратил свою прежнюю веру в революционные отвлеченности. Более родственное влияние имел на него Вильям Годвин, с которым Шелли вступил в переписку, в Кесвике; он обнажал свою душу перед Годвином, как перед философом-исповедником, внимал благоговейно его советам и надеялся на счастье более тесного сближения с этим последним и величайшим из мудрецов.
Шелли желал сейчас же перевести свои идеи в действия, он искал кругом поле битвы, где он мог бы сразиться за свободу, и ему показалось, что он нашел его в Ирландии. Он приготовил Обращение к ирландскому народу, состоявшее, как он говорит, «из благих и веротерпимых выводов философии, изложенных самым простым языком». Он хотел говорить за освобождение католицизма, за возобновление унии. Он хотел ввести в Ирландии систему собраний для обсуждения социальных, политических и моральных вопросов. Он хотел внедрять правила добродетели и милосердия. С этими целями он поехал в Дублин, роздал там пару памфлетов, говорил на публичном митинге, где произносил речь О’Коннель, обедал с Керрэном, — но не почувствовал ни малейшей любви к своему хозяину. Он убедился в том, что положение ирландской политики и партий было далеко не так просто, как он это представлял себе. И, уступая советам Годвина и своему собственному сознанию неудачи, он покинул Ирландию, сделав очень мало для той цели, к которой он стремился.
Из Дублина Шелли, с Гарриэт и неизбежной Элизой Вестбрук, уехал в Уэльс и, после краткого пребывания среди лесов, ручьев и гор в Нантвилльте, отбыл на берега Северного Девона и поселился, в июне 1812 года, в коттедже в Линмаусзе, бывшем тогда уединенной рыбачьей деревушкой.
Эти июльские и августовские дни были счастливым временем в жизни Шелли. Его привязанность к молодой жене перешла в искреннюю любовь; он имел сношения с бессмертным Годвином; его лучезарное божество, мисс Хитченер, навещала их коттедж и не успела еще превратиться в нестерпимое огорчение; ум его был деятельно занят прозаическим сочинением, ратовавшим за свободу слова — Письмо к Лорду Элленборо, — и несколькими обширными стихотворными замыслами. Главное из этих произведений, Царица Маб, достаточно ясно отражает дух автора в тот период, его убеждения, его надежды, его грезы, его взгляды на прошедшее, его стремления к будущему.
Я уже говорил в другом месте, что это есть «род синтеза, гармонирующего с политическим и социальным пылом, владевшим Шелли во время его путешествия по Ирландии, со всей его мудростью, и безумием, и восторгом воображения, пробудившегося среди величия и прелести Уэльсских холмов, и скал, и волн Девона». Это памфлет в стихах, но в основе, под декламаторскими пророчествами, лежит красота поэзии. Художественные эффекты здесь более театральны, чем фантастичны, в высоком значении этого слова. Мысль часто незрела. Произведение это страдает моральной узостью, отчасти исходящей из учения Годвина, — из предположения, что зло существует более в человеческих учреждениях, чем в человеческом характере. Его обзор прошлого истории общества поверхностен и односторонен; его надежды на будущее большею частью фантастичны. Но все же эта поэма, занимающая середину между юношескими произведениями Шелли и творениями его зрелых лет, имеет значение, благодаря глубокой любви к человечеству и мощи воображения, развивающего идею вселенной: единство природы, всеобщность закона, громадный и непрестанный поток Бытия, вечно подверженный процессу совершенствования и развития. В некоторых местах автор перестает быть доктринером и риториком, и встает поэт, могущий равно изъяснять явления внешней природы и томления человеческого сердца. "Дрянной вздор, — говорит сам Шелли о Царице Маб, когда в 1821 году вышло издание ее, без его разрешения. Но время, третейский судья, решило, что эта поэма составляет важную часть его вклада в нашу литературу. Царица Маб была закончена в феврале 1813 года и напечатана в том же году, для частного распространения.
Пребыванию Шелли в Линмаусзе наступил безвременный конец. Он забавлялся — с серьезным видом — бросанием в Бристольский канал ящиков и бутылок, куда он вкладывал по экземпляру написанного им летучего листка Декларация прав или своей поэмы Прогулка дьявола. Он поручал ветрам и волнам пустить их в обращение. 19 августа было обнаружено, что его слуга, ирландец, разбрасывает около Барнстепля экземпляры Декларации, статьи против правительства и общества, изданной по образцу документов Французской революции. Ирландец был арестован, уличен и приговорен к шести месяцам тюремного заключения. Его хозяин, сделав все возможное, чтобы облегчить Дэну его пребывание в тюрьме, поспешно оставил линмаусзский коттедж и нашел себе пристанище в маленьком городке Тремадоке, в графстве Карнарвонском. Здесь одно время Шелли очень увлекался судьбой большого сооружения — насыпи, возводимой с целью отвоевать у моря полосу земли. Он пытался собрать капиталы для продолжения этого предприятия, принял в нем участие сам, в размерах больших, чем позволяли его средства, ездил в Лондон хлопотать о дальнейшей подписке. В Лондоне, в октябре 1812 года, он впервые встретился лицом к лицу с Годвином, и впечатление, с обеих сторон, было благоприятное. Он возобновил свою дружбу с Хоггом; порвал окончательно с обожаемой некогда, а ныне ненавистной мисс Хитченер и присоединил к кругу своих знакомых привлекательное семейство м-ра Ньютона, ревностное вегетарианство которого располагало к нему Шелли. В течение зимы, проведенной им в Уэльсе, он щедро заботился о бедных. Он изучал французских просветительных философов; по совету Годвина он старался приобрести действительные познания в истории; он увеличил количество своих рукописных поэм и изготовил к печати целый ряд избранных мест из Библии, выбранных с целью установить чистую нравственность, не загроможденную тем, что Шелли именовал библейской мифологией. В ночь на 26 февраля 1813 года в уединенный дом Тэнирольта, где жил Шелли, забрался какой-то злоумышленник, с целью грабежа. Встревоженный шумом, Шелли вышел, с пистолетами в руках из своей спальни. Раздались выстрелы, и произошла схватка, окончившаяся бегством грабителя. Были попытки подорвать веру в это приключение. Хотя нет достаточных оснований, чтобы не верить ему, но, быть может, следует признать, что переутомленные нервы Шелли разыгрались после этого нападения и что покушение убить его в ту же ночь, о котором он говорил потом, было обманом его воображения.
Во второе свое путешествие в Ирландию Шелли проехал на юг до Килларнэ и Корка. В апреле он уже был опять в Лондоне, где, в июне 1813 года, у него родился первый его ребенок, дочь, которой дали имя Ианте. «Он чрезвычайно любил своего ребенка, — говорит Пикок, — и подолгу мог расхаживать взад и вперед по комнате с ребенком на руках, напевая ему монотонную мелодию своего собственного изобретения».
Как только Гарриэт поправилась, она и муж ее поехали в Брэкнель, в Беркшире. Их притягивало туда присутствие мистрис Бойнвилль, свояченицы вегетарианца Ньютона, и ее замужней дочери, Корнелии Тернер. Эти новые друзья их были образованные, утонченные, восторженные люди, быть может, немного сентиментальные. Вместе с Корнелией, бывшей ему товарищем по учению, Шелли подвинулся вперед в изучении Ариосто, Тассо и Петрарки. Это время могло бы быть очень счастливым, если бы денежные дела не тревожили Шелли. Но долги накоплялись, и он принужден был занимать деньги за громадные проценты, под будущее свое наследство. В октябре он оставил Брэкнель и проехал к Северу, на английские озера, а оттуда в Эдинбург. Но он недолго пробыл в Шотландии. Раньше, чем кончился год, он поселился в меблированной квартире в Виндзоре, среди тех мест, которые он посещал школьником, и неподалеку от Брекнеля, где еще жили Бойнвилли. Некоторое время он был занят диалогом, изданным в 1814 году под заглавием Опровержение деизма, где он доказывает, что не может быть середины между христианством и атеизмом.
Для того чтобы доставать деньги, необходимо было поставить вне всяких сомнений законность сына и наследника, могущего родиться у Шелли. Вероятно, поднимались уже вопросы о законной силе шотландского брака. И поэтому 24 марта 1814 года Шелли повторил обряд венчания с Гарриэт, согласно правилам англиканской церкви. Но еще до этого события семейное счастье их было жестоко омрачено. Если когда-нибудь существовала между Шелли и его молодой женой какая-нибудь духовная или умственная связь, она порвалась теперь. Жена его стремилась к более светской жизни, которую он не переносил. Ее траты на наряды, серебро и обстановку все глубже погружали его в долги, они становились уже бедствием и унижением. Присутствие Элизы Вестбрук в семье сделалось невыносимым; а между тем Элиза Вестбрук была всегда налицо. Шелли желал, чтобы Гарриэт кормила сама своего ребенка; а Гарриэт настаивала на том, чтобы взять кормилицу. Наконец старшая сестра удалилась; но Гарриэт, после ее отъезда, усвоила себе холодное и резкое обращение, как человек несправедливо пострадавший. Шелли искал себе некоторое подобие утешения в дружбе с мистрис Бойнвиль и мистрис Тернер. В мае он умолял о примирении, но тщетно. Гарриэт оставила его дом и переехала на житье в Басз, а муж ее переселился в Лондон.
Со свойственной ему щедростью он помогал в то время Годвину, которому до крайности нужна была в то время большая сумма денег. В мае или июне Шелли впервые остановил свой взгляд на Мэри, дочери Годвина и Мэри Вульстонкрафт. Она только что возвратилась из поездки в Шотландию. Это была девушка лет семнадцати, с золотистыми волосами, с бледным чистым лицом, высоким лбом и серьезными карими глазами. У нее был сильный ум, большое нравственное мужество и твердая воля в соединении с чуткостью и жаром души. Вторая мистрис Годвин сделала несчастной домашнюю обстановку для Мэри. Ее и Шелли влекло друг к другу чувство, сначала казавшееся им дружбой, но вскоре они увидели, что это была любовь. В то же самое время — если только можно верить словам дочери мистрис Годвин, Клэр Клэрмонт, — Шелли не только убедился в том, что Гарриэт перестала любить его, но, как он утверждал, он знал наверное, что она изменила ему и вступила в связь с одним ирландским офицером, Райэном. Не доказано, чтобы у Шелли были улики, достаточные для такого обвинения; сама же Гарриэт уверяла в своей верности. Ее уверения поддерживают Торнтон Гент, Хукхэм, Хогг и другие. Но в 1817 году Годвин говорил, что од знает из достоверного источника, не имеющего никакого отношения к Шелли, что Гарриэт была неверна своему мужу еще до того, как они разошлись.
Мы можем вполне допустить, что Шелли мог уварить себя самого в том, чего на самом деле не было. Он написал Гарриэт, прося ее приехать в Лондон. По прибытии ее (14 июля) он сказал ей, что не считает ее больше своей женой, что сердце его отдано Мэри Годвин, но что он будет продолжать, по мере возможности, заботиться о ней. Потрясение и волнение, причиненные этим заявлением Шелли, вызвали болезнь Гарриэт, во все время которой Элиза Вестбрук находилась безотлучно при ней. Шелли умолял больную вернуться к жизни и здоровью. Но его решение расстаться с ней осталось непоколебимым. Сделав некоторые распоряжения касательно материального благосостояния Гарриэт, он приготовился, без ведома Годвина и его жены, бежать с Мэри. И утром 28 июля 1814 года беглецы были на пути к Франции. Они убедили Клэр Клэрмонт, дочь жены Годвина от ее первого брака, сопутствовать им. Опоэтизированный рассказ о днях страдания Шелли с Гарриэт находится, вероятно, в исповеди заключенного в сумасшедшем доме — в Юлиане и Маддало. Более ясное изложение причин их разрыва, с изменением имен, есть в повести мистрис Шелли Лодор.
Переправившись из Дувра в Кале в открытой лодке, беглецы направились в Париж. Там они достали денег и пустились в путь, в Швейцарию, Шелли пешком, а Мэри и Клэр на муле. Из Труа Шелли написал Гарриэт письмо, которое было бы прямо непостижимо, если бы оно исходило от кого-нибудь иного, кроме Шелли. Он выражал в нем надежду, что она последует за ними и поселится в непосредственной близости от них, и он будет заботиться о ней. По прибытии в Бруннен, на Люцернском озере, они наняли себе комнаты; но, предвидя затруднения для получения денег на таком далеком расстоянии от Англии, они быстро повернули обратно, спустились по Рейну до Кельна и после шестинедельного отсутствия появились в Лондоне, в половине октября.
Месяцы, проведенные в Лондоне от половины сентября до января 1815 года, были временем испытаний и горя. Годвин чуждался их. Сношения с Гарриэт, у которой в ноябре родился второй ребенок Шелли, сын, были тягостного свойства. Была крайняя нужда в деньгах, и, в течение нескольких дней, Шелли пришлось разлучиться с Мэри и скрываться от кредиторов. Но начавшийся 1815 год изменил его положение. 6 января умер его дед, и Шелли оказался ближайшим наследником большого состояния. Уступив отцу свои права на часть имения, он обеспечил себе ежегодный доход в тысячу фунтов, а также получил значительную сумму на уплату своих долгов. Но, к несчастью, в то самое время, как улучшились его материальные средства, его здоровье стало ухудшаться. Летом он путешествовал по Девону, а в начале августа нашел себе счастливое место отдохновения в Бишопсгэте на окраине Виндзорского парка. В сопровождении Мэри и своего друга Пикока он провел несколько восхитительных дней в речном путешествии вверх по Темзе до Лечлэда. Он оставил нам воспоминание об этом в одном из своих ранних лирических произведений. По возвращении домой, в аллеях большого Виндзорского парка, он написал первую поэму, показавшую, что гений его возмужал, — Аластора. Это есть, в самом глубоком смысле, оправдание любви человеческой — той любви, которой сам он искал и нашел. Это — порицание гения — ищущего красоты, ищущего истины, — который живет один, в стороне от человеческих привязанностей. Но все же участь этого одинокого идеалиста, говорит Шелли, менее печальна, чем судьба того, кто тучнеет в бездействии, «не мучаясь священной жаждой неверного знания, не обольщаясь чудесным суеверием». Эта поэма есть чудно-вдохновенное воспоминание пережитого им за прошедший год — в ней его думы о любви и смерти, его впечатления от природы, навеянные швейцарскими горами и озерами, излучистой Рейсой, скалистыми ущельями Рейна и осенним великолепием Виндзорского леса.
В январе 1816 года у Мэри родился сын, названный Вильямом, в честь ее отца. Годвин все еще держался в отдалении от Шелли, хотя удостаивал принимать от него щедрые денежные дары. В конце концов Шелли начало это возмущать, но, тем не менее, он продолжал помогать Годвину, насколько он мог. Ему казалось, что Мэри и он будут счастливее в чужой стране, чем в Англии, где родные и прежние друзья отворачивались от них с гневом и стыдом. Было решено сделать эту попытку и пожить на чужбине. Отсутствие английских полей и небес могло быть отчасти вознаграждено уменьшением дороговизны жизни. В первые дни мая 1816 года Шелли, Мэри, маленький Вильям и Клэр Клэрмонт ехали в Женеву, через Париж.
Ни Шелли, ни Мэри не имели ни малейшего понятия об отношениях Байрона к мисс Клэрмонт, когда они уезжали из Англии. Но Клэр упросила Шелли взять ее с собой в путешествие именно потому, что она надеялась встретиться там с Байроном. В Сешероне, маленьком предместье Женевы, встретились два великих поэта. Когда Шелли занял виллу по ту сторону озера, а Байрон скрылся от надоедавшей ему публики в вилле Диодати, между ними были постоянные сношения. Они гребли и катались на лодке вместе и в конце июня объехали кругом озера. Во время этой поездки был написан Шильонский Узник. Сопутствуемый Мэри, Шелли посетил Шамуни. Впечатление, произведенное на него швейцарской природой, можно видеть в поэме Монблан и в благородном Гимне Духовной Красоте. Мэри также обратилась к творчеству и составила план своей повести Франкенштейн, написанный по уговору, что каждый из друзей — она, Байрон, Шелли и молодой врач Полидори — должны сочинить страшную историю с привидениями. Но, несмотря на; все прелести Швейцарии, сердца Шелли и Мэри томились по Англии. Перед отъездом из Женевы они имели удовольствие познакомиться с Дж. Льюисом, знаменитым автором Монаха — книги, которую Шелли, еще мальчиком, читал с упоением. В начале октября они еще раз вступили на английскую землю.
Но, казалось, они вернулись лишь для того, чтобы встретить несчастья. 9 октября, Фанни, дочь Мэри Вульстонкрафт и единокровная сестра Мэри, уже несколько времени находившаяся в угнетенном душевном состоянии, покончила с собою ядом, в гостинице, в Свансее. Испуганный ее отчаянным письмом, Шелли поспешил к ней из Басза, где он жил в то время; но он приехал слишком поздно. Это волнение и огорчение пагубно отразились на здоровье Шелли, и хорошо еще, что в то время он нашел себе друга с веселым и бодрым характером в Лей Генте. Но несчастье шло за несчастьем. В ноябре Шелли начал разыскивать Гарриэт, которая исчезла с его горизонта и от своего отца. 10 декабря ее труп был найден в Serpentine river. Первое время после разрыва с Шелли она надеялась, что он вернется к ней; когда эта надежда исчезла, она была глубоко несчастна. Она жаловалась на стеснения, которые она испытывала в доме отца, и уже говорила о самоубийстве. За несколько времени до смерти она вырвалась из этой стеснительной обстановки. Ее трехлетняя дочь и ее двухлетний сын были отправлены к одному пастору, в Ворвик. По словам Годвина, одно время она жила открыто с одним полковником; Годвин называет его имя. Потом, по-видимому, она опустилась еще ниже и была покинута. Извещая Шелли об этом ужасном происшествии, книгопродавец Хукхэм говорит, что, если бы она прожила еще немного, у нее родился бы ребенок. Судебное следствие подтвердило это. Шелли был глубоко потрясен, но не так, как если бы он считал себя виновным в этом несчастии. «Я призываю в свидетели Бога, если только это Существо смотрит теперь на вас и на меня, — писал он впоследствии Соути, — и я обязуюсь, если, как вы, быть может, надеетесь, после смерти мы с вами встретимся перед Его лицом, — я обязуюсь повторить это в Его присутствии: вы обвиняете меня несправедливо. Я неповинен в зле — ни делом, ни помышлением». Теперь он мог дать Мэри принадлежавшее ей по праву имя своей жены и, не теряя времени, он обвенчался с ней (30 декабря 1816 года). Он потребовал своих детей от Вестбруков, но ему в этом было отказано. После томительных канцелярских проволочек, лордом Эльдоном был поставлен приговор по делу, гласивший, что, принимая в соображение, что убеждения, проповедуемые Шелли, ведут к образу жизни, который закон считает безнравственным, дети не могут быть доверены его непосредственному попечению; но, так как он указывает подходящих людей для воспитания их — д-р и м-сс Юм, — дети будут вверены этим попечителям на все время их малолетства, и отцу будет дозволено, в определенное время, видеться с ними. Решение канцлера не хотело быть резче, чем это казалось необходимым. Но отнятие детей было гораздо более тяжелым ударом для Шелли, чем смерть их матери. Одно время он боялся даже, что и малютку Вильяма возьмут у него.
Пока дело тянулось у канцлера, Шелли жил в Марло, на Темзе. Бывая в Лондоне, он иногда навещал Гента и в его доме встретился с Китсом и Хэзлиттом. Он был теперь в дружеских отношениях с Годвином и приобрел себе нового и ценного друга в лице Хорэса Смита. В Марло, несмотря на все судебные волнения, у него было много счастливых минут. Он много читал по классической и современной литературе; он задумал и написал некоторые части Царевича Атаназа и Розалинды и Елены. А когда он оставался один в лодке на Темзе или среди бршэмских лесов, он неуклонно шел вперед в развитии своего обширного эпоса революции и контрреволюции — Лаона и Цитны. «Он видел, или думал, что видит, — я привожу слова, раньше написанные мною, — что самым великим событием века было огромное движение к перестройке общества, движение, в котором Французская революция была ошеломляющим фактом, породившим много дурного и много хорошего. Его желанием было воспламенить в людях вновь стремление к более счастливому состоянию нравственного и политического общества; и в то же время он желал предостеречь людей от опасностей, возникающих в момент революции, вследствие эгоизма людей, их вожделений и низких страстей. Он хотел изобразить истинный идеал революции — национальное движение, основанное на нравственном принципе, вдохновляемое справедливостью и милосердием, не запятнанное кровью, не омраченное буйством и употребляющее материальную силу только для спокойного применения к действию духовных сил. К несчастью, наряду со всем, что было замечательного в революционном движении того времени — с энтузиазмом человеколюбия, с признанием значения нравственности в политике, с чувством братства всех людей, — наряду со всем этим в поэме Шелли находятся также и все узкие софизмы этого движения. Иллюзии Шелли теперь не могли бы увлечь ни одного мыслящего ума. Но его благородный пыл, трепетная музыка его стиха, яркая огненная красота образов все еще чаруют души людей».
Уже вышло несколько экземпляров Лаона и Цитны, когда раздались негодующие голоса, смутившие издателя Олльера. Он потребовал, чтобы были сделаны некоторые изменения. Он уверял, что резкие нападки на теизм и христианскую веру были, дурно истолкованы и неуместны. Взаимные отношения героя и героини, брата и сестры, давали повод к сильному негодованию. И это правда, что в данном случае поэма Шелли являлась ярким примером спутанности революционного образа мыслей, который, с помощью отвлеченных и ошибочных понятий, старается разрушить общественные чувства и отношения, являющиеся прекраснейшим результатом эволюции нашей расы. Немногими взмахами пера и урезкой нескольких страниц поэма Лаон и Цитна была превращена в Возмущение Ислама. Было потеряно при этом несколько замечательных строк. Но, уступив давлению общественного мнения, высказавшегося через его издателя, Шелли удалил известное этическое пятно, которое могло бы исказить художественное впечатление от его поэмы для многих из его читателей.
В течение первых месяцев 1817 года последствия неурожая тяжело отразились на бедном населении Марло, главным заработком которого служило плетение кружев. Шелли, говорит Пикок, постоянно был среди них и, по мере возможности, помогал в самых крайних случаях нужды. Он составил себе свою особую систему помощи: между нуждающимися он отдавал предпочтение вдовам и детям. Горе и страдания рабочих масс тяжелым гнетом ложились на его душу. Но в своем Предложении ввести изменения в способ подачи голосов Шелли, «отшельник из Марло», гораздо умереннее в своих требованиях немедленной реформы, чем многие из его политических современников. На самом деле это было одним из свойств Шелли. Он был врагом насилия и бывал доволен даже малым успехом для начала, хотя его грезы об отдаленном будущем никогда не позволяли ему успокоиться на какой-нибудь временной удаче. Поэзия Шелли отражает его видения как пророка далекого золотого века. А его прозаические произведения выражают его мысли как практического деятеля. В своем Обращении к народу по поводу смерти принцессы Шарлотты он оплакивает смерть молодой матери и жены, но он видит горшее бедствие, и заслуживающее более глубокой скорби, в положении народа в Англии. Заботы Шелли о бедных, его волнения из-за его судебного дела и возбуждение, связанное с поэтическим творчеством, сильно расшатали его здоровье. Опасались даже, что в его организме появились зародыши чахотки. Он решил оставить Марло — этот город, очевидно, не был для него подходящим местожительством — и задумал попробовать пожить в Италии. Еще одно обстоятельство привлекало его туда: Байрон был в Венеции, и Шелли желал, чтобы дочь Байрона, Аллегра, ребенок мисс Клэрмонт, была отдана на попечение своему отцу. Не без колебаний мать согласилась на это. 12 марта Шелли в последний раз взглянул на английские поля и небеса. В сопровождении Мэри, маленького Вильяма, крошечной дочери Клары (родившейся 2 сентября 1817 года) и мисс Клэрмонт с ее ребенком Шелли приехал в Дувр, потом отправился на Юг и, переехав Мон-Сени, прибыл в Милан 4 апреля 1818 года.
Шелли надеялся поселиться на берегах Комо, но там не нашлось подходящего для них помещения. Они побывали в Пизе, потом в Ливорно. В этом последнем городе жили м-р и мистрис Джисборн с сыном мистрис Джисборн от ее первого брака, молодым инженером Генри Ревели. Мистрис Джисборн была старый, испытанный друг Годвина. Это была женщина с прекрасным характером — отзывчивая, скромная, образованная, с большой духовной любознательностью. Конечно, встретить таких знакомых в чужой стране являлось истинным счастьем. Лето было проведено восхитительно на луккских купаньях, под сенью зеленых каштановых деревьев, под шум Лимы, разбивающейся о свои скалы. В течение этих летних недель Шелли воспроизвел по-английски Пир Платона — перевод, сохранивший в себе многое из сверкающей красоты подлинника. В угоду Мэри он вернулся к неоконченной Розалинде и Елене, начатой в Марло, и быстро довел ее до конца. Эта поэма, отчасти навеянная некоторыми обстоятельствами из жизни подруги Мэри, Изабэль Бусз (урожденной Бакстер), была напечатана весной 1819 года вместе со Строками, написанными среди Евганейских холмов, Гимном Духовной Красоте и сонетом Озимандия.
Желая видеть свою дочь Аллегру, мисс Клэрмонт в августе поехала в Венецию, и Шелли с ней. Байрон дружески предложил Шелли, чтобы он и вся его семья поселились в его вилле в Эсте, среди Евганейских холмов; мисс Клермонт могла бы тогда некоторое время наслаждаться обществом Аллегры. Предложение это было принято с радостью. Мэри с детьми приехала в Эсте, но маленькая Клара опасно заболела. Необходимо было посоветоваться с врачом в Венеции. Как на беду, был позабыт паспорт, но стремительная горячность Шелли сломила сопротивление солдат. Испуганные родители прибыли в Венецию (24 сентября) только для того, чтобы услышать, что надежды нет. Через час Клара лежала мертвая на руках у матери.
Впечатления Шелли от Венеции и Байрона, в этот период, можно найти в его письмах и в его удивительной поэме Юлиан и Маддало. В письмах обнажается грубая сторона жизни Байрона в Венеции. В поэме изображен портрет Байрона, нарисованный без его дурных черт и без темных красок. События, которые там упоминаются — прогулка по Лидс, великолепие заката, наблюдаемого с гондолы, посещение угрюмого острова, с башней и колокольней, вид Аллегры, в ее ясном младенчестве, — все это, вероятно, есть идеализация того, что было в действительности. В рассказ сумасшедшего Шелли вплетает воспоминания о своем собственном несчастном прошлом.
Но мысли его были заняты более обширными планами — трагедией Тассо (из которой мы имеем несколько отрывков), лирической драмой на сюжет, почерпнутый из Книги Иова, и Освобожденным Прометеем. В вилле Эсте было почти закончено первое действие Прометея, в первых числах октября 1818 года. Мужество героя, спасителя рода< человеческого, и его конечная победа — эта тема затрагивала самые глубокие чувства Шелли и будила в нем благороднейшие силы его воображения.
На зимнее время был желателен более теплый климат, чем климат северной Италии, и в ноябре Шелли с семьей поехал на юг. Величие Древнего Рима, сохранившееся в его памятниках, произвело на него глубокое впечатление, и он начал рассказ о Колизее, который, однако, никогда не был окончен. Но Шелли избрал Неаполь своим местопребыванием на зиму, и поэтому в конце ноября он направил туда свой путь. Нет прозы на нашем языке, более залитой сиянием и красотой, чем письма Шелли, повествующие о его посещениях Помпеи, Везувия, Пестума. Воспоминания о дне, проведенном в Помпее, появляются в его Песне к Неаполю, написанной два года спустя. Но несомненно, что дух Шелли часто изнемогал в Неаполе; и эта тоска его нашла поэтическое выражение в одном из самых трогательных его лирических стихотворений. Весной 1819 года он вернулся в Рим, видел все процессии и обряды Святой Недели и изучал классическую скульптуру и живопись Возрождения. Второе и третье действия Освобожденного Прометея были написаны среди развалин Терм Каракаллы, заросших в ту пору года цветами и цветущими кустарниками. «Яркое голубое небо Рима, — пишет он, — влияние пробуждающейся весны, такой могучей в этом божественном климате, и новая жизнь, которой она опьяняет душу, были вдохновением этой драмы». Ее четвертое действие — дивное послесловие — было прибавлено в декабре 1819 года во Флоренции.
Пребывание в Риме было омрачено в июне самым тяжким горем последних лет жизни Шелли. 7 июня умер его любимый сын, Вильям. Отец не отходил от него в течение шестидесяти часов агонии. Маленькое тело было погребено на английском кладбище, около Porta San Paolo. Тоска Мэри не знала границ. Ей казалось, что все счастье ее погибло навсегда. Для того чтобы она могла пользоваться обществом мистрис Джисборн, они наняли на три месяца виллу Вальсовано, неподалеку от Ливорно. Здесь, на стеклянной террасе на верху дома, Шелли занимался, размышлял и купался в лучах летнего солнца. Трагедия Ченчи, начатая в Риме и прерванная смертью сына, теперь быстро подвигалась вперед. Описание тиранической власти, в лице графа, и мученической силы, в Беатриче, рожденной для ласки и любви, удивительно согласовались с гением Шелли. По существу человечная и реальная, драма развивается между идеальными страстями. Ужас облагораживается здесь красотой, как Шелли сам говорил это в своих стансах, внушенных Медузой Леонардо да Винчи. Небольшое издание этой трагедии было напечатано в Ливорно и послано в Англию на продажу, к Олльеру.
Но творчество шеллиевского чудесного года (annus mirabllis), 1819-го, еще не закончилось. Во Флоренции, куда он переехал в октябре, после летнего пребывания в Ливорно, он писал заметки о скульптурных произведениях и картинных галереях. И в то же время он не забывал Англии и ее общественных и политических нужд. В своем неоконченном Философском взгляде на реформу он пытается исследовать причины бедствий английского народа и предлагает принять надлежащие меры. Весть о так называемой «манчестерской резне» глубоко взволновала Шелли и побудила его написать его замечательный Маскарад Анархии, в котором он увещевает своих соотечественников обратиться на путь мира и здравомыслия — единственный путь, ведущий к свободе. В своей фантастической сатире Питер Белл Третий он рисует Вордсворта, сделавшегося тори, как пример гения, поддавшегося притупляющему влиянию «света». Эта поэма представляет из себя образец, не совсем удачный, обращения Шелли к элементу гротескного и юмористики. Его великая Песнь к Западному Ветру, в которой лирическая ширь сливается воедино с силой лиризма, непревзойденной еще в английской поэзии, была задумана и частью даже написана в лесу, обрамляющем Арно, в один из дней, когда осенний ветер собирал туманы и дождевые тучи. Но в воображении Шелли этот дикий осенний ветер становится предвестником весны. И наконец, в часы, когда он чувствовал себя неспособным творить, он излагал изящными английскими стихами драму Еврипида Циклопы. Конечно, ни один поэт не одарил английскую поэзию столь богатыми дарами, в течение одного только года, как это сделал Шелли в 1819 году.
12 ноября, во Флоренции, у него родился сын, Перси Флоренс, которому суждено было пережить своего отца и быть утешением своей матери в ее горе.
Когда стала надвигаться зима, Шелли, страдавший от суровости климата, решил переехать в Пизу, где воздух был мягок, вода удивительно чиста и имелся замечательный врач, Вакка Берлингиери, к которому можно было обращаться за советами. Большая часть его жизни, с января 1820 года до его кончины, была проведена им в Пизе. Присутствие м-ра Тайга и леди Маунткэшелль (бывшей ученицы Мэри Вульстонкрафт) делало это место еще более привлекательным. Летом 1820 года Шелли переехал с семьей в дом Джисборнов в Ливорно, бывший тогда незанятым. Здесь было написано самое восхитительное из поэтических посланий, Письмо к Марии Джисборн. Мэри немного воспрянула духом, и малютка Перси был «самым веселым ребенком в мире». Но мать его не была всецело поглощена домашними заботами, потому что она с большим увлечением предалась изучению греческого языка, в то время как Шелли был занят праздничной работой, так блестяще удавшейся ему, — переложением в октавы гомеровского Гимна к Меркурию.
Когда жара стала усиливаться, они нашли себе убежище на водах Сан-Джулиано, в четырех милях от Пизы. Во время прогулки на Монте Сан Пеллегрино — сборное место богомольцев в известное время года — у Шелли возникла мысль его Волшебницы Атласа, и поэма была написана в три дня, непосредственно следовавшие за его возвращением на купанья. Мэри предпочитала бы, чтобы он избрал сюжет менее далекий от человеческих симпатий. Она шутливо укоряла его, и ее порицание вызвало пленительное возражение во вступительных стансах. Когда же, немного позднее, он обратился к гротескной обработке происшествий из современной истории, результаты были далеко не так удачны. Эдип Тиран, или Тиран Толстоног, драматизирующий, с сатирической целью, дело королевы Каролины, принадлежит к наименее счастливым попыткам автора, хотя имеет известное значение как одна из любопытных граней его ума. Тиран Толстоног был издан в Лондоне в 1820 году, но почти тотчас же был изъят из обращения издателем.
Осенью 1820 года Шелли с женой и малюткой-сыном возвратился в Пизу. С ними более не было мисс Клэрмонт, взявшей себе место гувернантки во Флоренции. Но Шелли переписывался с ней и принимал живейшее участие во всем, что ее касалось. Вокруг него собрались в Пизе друзья и знакомые: его двоюродный брат и старый школьный товарищ, Томас Медвин, теперь драгунский капитан, недавно вернувшийся из Индии; ирландский граф Таафе, считавший себя лауреатом города и ученым критиком итальянской литературы; знаменитый импровизатор Сгриччи и князь Маврокордато, сын бывшего господаря Валахии, ставший впоследствии выдающимся деятелем Греческой революции. Через бывшего профессора физики в Пизанском университете, Франческо Паккиани, Шелли познакомился с Эмилией, дочерью графа Вивиани, которая провела два года в заключении, в монастыре святой Анны. Мэри и Шелли — оба очень заинтересовались этой красивой итальянской девушкой. Ее молодость, ее очарование, ее печали пробудили в Шелли всю идеализирующую силу его воображения. Она представлялась ему олицетворением всего, что есть лучезарного и божественного — к чему можно стремиться, но чего достичь невозможно, — совершенством красоты, истины и любви. Для него, как для человека, это была живая, земная, обаятельная женщина и предмет нежной заботливости. Для него, как для поэта, она возвышалась до воплощения идеала. С этим чувством к Эмилии он написал свой Эпипсихидион. «Это, — говорит он, обращаясь к мистрис Джисборн, — мистерия; что же касается действительной плоти и крови, вы знаете, я с этим ничего не имею общего… Я желал бы, чтобы Олльер не распространял этой вещи, кроме как среди разумеющих (???????); но даже и они, кажется, склонны приобщить меня к кругу горничных и их ухаживателей». Как это часто бывало раньше, Шелли, в свое время, вышел из этого идеализирующего настроения. «Эпипсихидион, — писал он потом, — я видеть не могу; особа, которая там воспевалась, была облаком, а не Юноной; и бедный Иксион спрыгивает с центавра, бывшего порождением его собственных объятий». Тот же восторженный пыл, нашедший себе поэтическое выражение в Эпипсихидионе, придал возвышенность тона критическому очерку Шелли Защита поэзии, написанному в феврале и марте 1821 года в ответ на Четыре возраста поэзии Пикока. Быть может, это самое замечательное из произведений Шелли в прозе, и статья является как бы непреднамеренным описанием приемов его собственного творчества.
Лето 1821 года, как и предыдущее лето, было проведено на водах Сан-Джулиано. В Пизе Шелли подружился с молодым драгунским лейтенантом, Эдуардом Уильямсом, который вместе со своей женой стремился в Италию, отчасти благодаря обещанию Медвина познакомить их с Шелли. Уильямсы наняли прелестную виллу в четырех милях от дома Шелли, на купаньях; и между ними было легкое и приятное сообщение, на лодке, по каналу, снабжаемому водой из Серкио. Эдуард Уильямс был прямой, простой, сердечный человеку живо интересовавшийся литературой; Джейн обладала нежной вкрадчивой грацией и услаждала слух Шелли мелодиями своей гитары. Дни проходили счастливо и промелькнули бы без всякого достопамятного происшествия, если бы не одно событие, не связанное непосредственно с обитателями вод. В феврале 1821 года умер Китс в Риме; но известие об этом достигло Шелли не раньше апреля. Он был знаком с Китсом и никогда не питал глубокого личного чувства к нему. Но, тем не менее, Шелли чтил гений молодого поэта и, узнав о его болезни, в 1820 году, летом, пригласил его к себе в Пизу. Глубоко потрясенный, — более благодаря своему воображению, чем личным чувствам, — рассказом о смерти Китса, Шелли почтил его память элегией Адонаис, которой должно быть отведено в литературе место наряду с плачем Мосха о Бионе и плачем Мильтона о Лисидасе. Дойдя до конца, поэма переходит в страстный гимн, но гимн не смерти, а бессмертной жизни.
Удовольствие поездки к Байрону в Равенну, в августе, было более чем омрачено внезапным открытием, которое сделал Байрон, об отвратительном обвинении, возведенном на Шелли и касавшемся его семейной жизни.
Мэри написала пламенное защитительное письмо, которое Байрон должен был доставить английскому консулу в Венеции. Но оно не попало к м-ру Хоппнеру, для которого оно предназначалось, и было найдено в бумагах Байрона после его смерти. «Что мой нежно любимый Шелли мог быть так оклеветан перед вами, — писала Мэри, — он, самый кроткий и человечный из людей, это тяжело для меня, более тяжело, чем я могу выразить словами!» О, если бы они могли бежать в какое-нибудь уединенное место, подальше от мира с его клеветой! Или, раз это было невозможно, если бы они могли собрать вокруг себя, в своем доме в Пизе, хоть маленький кружок верных и честных друзей! В числе их — как они надеялись — мог быть Байрон, потому что он собирался покинуть Равенну и желал, чтобы они приискали ему и графине Гвиччиоли дом в Пизе. Лей Гент у себя дома, в Англии, несколько времени тому назад был опасно болен; он также мог бы присоединиться к их обществу, и в пользу его мог бы начать издаваться, при содействии этого литературного союза, новый журнал The Liberal, о котором раньше шла речь.
«Я полон мыслей и планов», — писал Шелли Генту в 1821 году. Ни один из его обширных планов не был выполнен; но летом или ранней осенью этого года он быстро написал свою Элладу, замечательную в смысле идеализированного отношения к современным событиям. В Персах Эсхила он нашел предшествующий пример пользования текущими событиями. Призрак Магомета II навеян образом Дария в Персах, но вместо песни печали, заключающей собой греческую трагедию, Эллада оканчивается лирическим пророчеством, которое есть песнь ликования и любви ко всему миру.
«Лорд Байрон поселился здесь, — писал Шелли из Пизы в январе 1822 года, — и мы с ним постоянно вместе». Они ездили вдвоем, упражнялись в стрельбе из пистолета или играли на бильярде и обменивались мыслями относительно литературных и общественных вопросов. Шелли чувствовал в Байроне великую творческую силу и восхищался ею. Но временами его отталкивали проявления более грубой стороны нравственной природы Байрона. Наступивший год привел еще нового знакомого в Пизу — Эдуарде Джона Трэлауни, молодого корнваллийского джентльмена, который вел жизнь, полную приключений на море и на суше. Трэлауни — «с своим обликом странствующего рыцаря, смуглый, красивый, длинноусый» — заинтересовал Шелли и Мэри больше чем кто-либо из тех, с кем они знакомились после отъезда Маврокордато. Насколько Шелли очаровал Трэлауни, можно видеть из Воспоминаний последнего, дающих нам самый живой образ поэта в последние месяцы его жизни. Трэлауни, Уильямс и Шелли любили море. Было решено соорудить лодку и нанять на лето дом на берегу моря, в Спецции. Между тем Шелли работал опять, над своей исторической драмой Карл I, и написал несколько упоительных лирических стихотворений, вдохновленных грацией и утонченной обаятельностью Джейн Уильямс, жены его молодого и веселого товарища.
Casa Magni, дом, взятый ими на лето, стоял на краю моря, близ рыбачьей деревни Сан-Теренцо, на восточной стороне залива Спецции. Первые дни их пребывания были омрачены горем, поразившим всех — но в особенности то было горем для мисс Клэрмонт, — смертью маленькой Аллегры в монастыре Баньякавалло. Мэри была нездорова и находила, что этот одинокий дом у моря угнетающе действует на ее душу. Измученные нервы Шелли были тревожимы призрачными видениями; однажды образ Аллегры поднялся с улыбкой перед ним, над залитым луной морем, всплескивая руками от радости. Но, когда наконец давно ожидаемая лодка обогнула мыс Порто-Венерэ, поднялось общее ликование и суматоха ожидания. «У нас теперь есть великолепная игрушка на лето», — писал Уильямс, который с женой своей занимал часть Casa Magni. Во время жарких июньских дней, когда Шелли отдыхал в лодке, смотрел с берега на великолепие моря или в лунные ночи сидел между скал, он писал благородные отрывки своей последней большой неоконченной поэмы Торжество Жизни. Она содержит в себе, быть может, самые глубокие мысли его жизни; она проникнута трогательным отречением; в ней есть глубина взгляда, которая достигается путем ошибок, и тишина, прошедшая через страсть. Своим общим планом и формой стиха эта поэма напоминает Торжество Любви Петрарки, а в образах своих она временами приближается к Данте.
За возвращением Клэр в Casa Magni, после двухнедельного ее отсутствия, почти немедленно последовало несчастье, грозившее серьезной опасностью жизни Мэри: тяжелые преждевременные роды. Благодаря энергии и находчивости Шелли ее жизнь была спасена. Но этот подъем нервов опять вызвал у него частые видения. 19 июня получено было известие, обрадовавшее его сердце — Лей Гент и его семья прибыли в Италию. Стояла чудная летняя погода. Лодка, на которую сели Шелли и Уильямс, была спущена на море, и, после благополучного переезда, они бросили якорь в гавани Ливорно. На следующее утро встретились, бывшие столь долго разлученными, друзья — Шелли и Гент. «Я в неописуемом восторге! — восклицает Шелли. — Вы себе представить не можете, как невыразимо я счастлив». «Вид его был лучше, — писал Гент, — чем когда-либо. Мы говорили о тысяче вещей — мы предвкушали тысячи радостей». В понедельник, 8 июля, вид неба, казалось, предвещал перемену погоды; но ветер был благоприятный для возвращения в Леричи.
Между часом и двумя пополудни лодка оставила гавань. Ее видели за десять миль, в открытом море, по направлению к Реджио; потом темнота летней грозы скрыла ее из виду.
Между тем Мэри, которой очень не хотелось отпускать Шелли, и Джейн Уильяме бодрствовали и ждали. Проходили дни страдания и страшных недоумений. Наконец осиротевшие женщины не в силах были больше ждать и поехали в Пизу, чтобы расспросить Байрона и Гента. Даже тогда еще не вся надежда была утрачена; лодку могло отнести к Корсике или на Эльбу. Мэри и Джейн поспешили назад в Леричи, так как Трэлауни решил возобновить поиски по направлению к Ливорно. Вечером 19 июля он вернулся. «Все кончено, — пишет Мэри, — все спокойно теперь; их тела выброшены на берег».
Два тела были выброшены на морской берег, одно по дороге к Реджио, другое на тосканском берегу. По высокой стройной фигуре, по тому Софокла и поэме Китса, находившихся в карманах, был узнан Шелли. Согласно со строгим законом итальянского карантина, тела должны были бы остаться в песке, засыпанные негашеной известью. Но, благодаря особому разрешению, позволено было их сжечь. При этом присутствовали Трэлауни, Байрон и Гент. Сердце Шелли было выхвачено из пламени Трэлауни; пепел был благоговейно собран. На старом протестантском кладбище в Риме, там, где лежит тело малютки Вильяма, вблизи от могилы Кайя Цестия, был предан земле ларец, содержавший в себе прах Шелли.