ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ. править
XL. править
Въ Недѣлѣ время отъ времени появляются статьи очень любопытныя для характеристики нашихъ современныхъ умственныхъ теченій. Статьи эти являются въ газетѣ какъ бы набѣгомъ, случайно, входятъ въ нее струей другаго цвѣта и только благодаря гостепріимству редакціи выступаютъ на свѣтъ Божій и получаютъ возможность выясняться и разрабатываться на страницахъ органа, имъ не вполнѣ родственнаго.
Однимъ изъ этихъ умственныхъ теченій были «мысли», такъ настойчиво и даже съ нѣкоторымъ озлобленнымъ фанатизмомъ высказывавшіяся въ статьяхъ «о свѣтлыхъ и мрачныхъ явленіяхъ».
Вопросъ, казавшійся поконченнымъ, снова, однако, выступаетъ на сцену и на этотъ разъ уже не въ прежней легкой формѣ, скрашенной цвѣтами полемическаго краснорѣчія, а незыблемо устанавливаемый на несокрушимомъ фундаментѣ историческихъ, психологическихъ, философскихъ (вѣроятно, и еще какихъ-нибудь другихъ) основъ.
Статья, о которой рѣчь, напечатана въ 38 No Недѣли и называется жалобы на наше время. Я изложу содержаніе этой статьи въ самомъ сжатомъ видѣ не только для того, чтобы дать возможность познакомиться съ ея мыслями читателямъ, незнакомымъ съ Недѣлей, но и для того, чтобы быть яснѣе въ послѣдующемъ изложеніи. Мысли и рѣчи автора статьи я обозначу ковычками.
«Жалобы на „наше время“ сдѣлались чѣмъ-то неизбѣжнымъ; они раздаются повсюду, произносятся почти всѣми и наше время оказывается такою „ужасною“ эпохой, какой еще никогда не было», — такъ начинаетъ авторъ.
«Въ этихъ жалобахъ нѣтъ ничего новаго, вспомните хотя стихъ Некрасова, относившійся къ его времени: „бывали хуже времена, но не было подлѣй“. Хорошо тамъ, гдѣ насъ нѣтъ. Люди въ рѣдкія эпохи бываютъ довольны настоящимъ; но подобныя эпохи, когда люди бываютъ всецѣло поглощены своимъ настоящимъ, не только крайне рѣдки, онѣ и очень коротки. Вспомните хотя реформаціонное возбужденіе 50-хъ и начала 60-хъ годовъ. Это время часто противупоставляютъ нашему, а, между тѣмъ, въ дѣйствительности, еще не наступило 19 февраля 1861 г., какъ уже нашли раздаваться голоса разочарованія въ „нашемъ времени“. Начали, кошено, болѣе прозорливые люди, а потомъ о „нашемъ времени“ говорили и всѣ, какъ объ эпохѣ мрачной, давящей, какъ о времени, когда невозможна общеполезная дѣятельность, когда все — и люди, и задачи быстро мельчаютъ, когда и жить тяжело и т. д. Теперь это все какъ, будто бы забыто, и по ройтесь, ну, хотя бы только въ литературѣ 60-хъ годовъ, и вы увидите, что тогдашнее время осыпалось тѣми же самыми жалобами, какъ и настоящее время».
Упрекать автора въ недобросовѣстномъ искаженіи, подборѣ или подтасовкѣ фактовъ нѣтъ, конечно, основанія, потому что иначе онъ получше хозяйничалъ бы съ собственными мыслями и не посадилъ бы самъ себя въ яму съ первыхъ словъ. Эта яма, въ которой авторъ добросовѣстно усѣлся и не замѣчая того продолжаетъ со дна ея говорить совсѣмъ другое, — двѣ слѣдующія маленькія фразы, которыя, казалось бы, должны были наложить окончательно на уста его печать молчанія, если бы съ энергіей фанатической настойчивости онъ не усиливался доказывать, что для утоленія общей современной общественной жажды Россіи совершенно достаточно того маленькаго стакана воды, изъ котораго онъ самъ пьетъ. Вотъ эты двѣ маленькія фразы: «люди бываютъ довольны своимъ настоящимъ, когда от всецѣло имъ поглощены». Вторую свою мысль авторъ высказываетъ въ отрицательной формѣ: когда явилось въ 60-хъ годахъ разочарованіе, то заговорили объ этомъ времени, какъ о мрачной, давящей эпохѣ, «когда невозможна никакая общеполезная дѣятельность». Иначе сказать — общеполезная дѣятельность «всегда возможна» и если человѣку замазать глиной тля за, уши и ротъ, онъ даже и въ этомъ положеніи можетъ дѣлать что-нибудь полезное. Это совершенно справедливо, но только стоитъ ли объ этомъ толковать, тѣмъ болѣе, что самъ авторъ говоритъ, что «люди» (значить, общество) бываютъ довольны своимъ настоящимъ, когда они «всецѣло» имъ поглощены?
Не умственной добросовѣстности недостаетъ у автора. Вся бѣда его въ томъ, что онъ носится съ своимъ маленькимъ стаканчикомъ и бьется изъ всѣхъ силъ, чтобы доказать, что на свѣтѣ и нѣтъ другой живой воды. Даже его умственный дальтонизмъ происходитъ только отъ того, что въ немъ слишкомъ велика потребность общеполезной дѣятельности (это черта всего нашего современнаго періода, начавшагося съ освобожденія крестьянъ и сдвинувшаго всѣхъ и каждаго съ своего мѣста). Только отъ этого онъ и не анализируетъ явленій и фактовъ, не устанавливаетъ имъ ни очереди, ни порядка, а все, что попадается ему подъ руку, сваливаетъ въ одну кучу и совершенно искренно считаетъ свой способъ доказательствъ неотразимымъ.
А способъ его доказательствъ вотъ какой. Приводить онъ васъ на Невскій проспектъ послѣ дождя и, показывая пальцемъ на мостовую, спрашиваетъ: «грязь?» Вы отвѣчаете: «грязь». Затѣмъ онъ ведетъ васъ въ Чебоксары и, показывая на топь, въ которой завязли коровы и свиньи, спрашиваеть: «грязь?» Вы отвѣчаете: «грязь». Потомъ онъ ведетъ васъ на Итальянскій бульваръ въ Парижѣ и, показывая на асфальтъ, только призамазанный грязью, спрашиваетъ: «грязь?» Вы опять отвѣчаете: «грязь». И, свершивъ все это, авторъ съ гордостью говоритъ: «ну, вотъ видите, все это грязь и вездѣ грязь».
Совершенно справедливо, что и золотникъ грязи — «грязь», и пудъ грязи — «грязь», и гора грязи — «грязь». Но только при этомъ способѣ мышленія можно потерять, наконецъ, всякую разницу между золотниками и горами, между Чебоксарами и Парижемъ, между разнообразными и многосложными потребностями общества, которыя всѣ, въ полномъ ихъ объемѣ, нуждаются въ удовлетвореніи, и все свести къ Чебоксарамъ и къ мѣщанской избѣ. Авторъ, очевидно, нашелъ себѣ умственное удовлетвореніе и дѣло, успокоился на извѣстномъ равновѣсіи и теперь желаетъ надѣть на всѣхъ людей свою собственную голову.
Вся причина недовольства людей своимъ настоящимъ заключается, по мнѣнію автора, въ томъ, «что, будучи воспитаны предшествующею эпохой, люди большею частью переносятъ и на послѣдующее время тѣ же воззрѣнія на задачи времени, которыя были выработаны этою предшествующею эпохой. Иначе говоря, приступая къ оцѣнкѣ вашего времени, мы прилагаемъ ту же мѣрку, которая считалась дѣйствительною и единственно настоящею въ эпоху, въ которую мы росли или подъ вѣяніемъ которой мы развились. Неудивительно. — разсуждаетъ авторъ, — что при такомъ отношеніи къ дѣлу люди рѣдко имѣютъ случай быть довольными своимъ временемъ, и довольство это обусловливаются отнюдь не тѣмъ, что въ данное время все обстоитъ ужь такъ прекрасно, а просто тѣмъ, что люди случайно нашли возможность мѣрить жизнь своею мѣркой и находятъ ее вполнѣ пригодною къ дѣлу. Вотъ, наприм., вторая половина 50-хъ годовъ: неужели это время, когда еще господствовало крѣпостное право, когда народъ былъ поголовно безграмотенъ, когда и среднеучебныя заведенія были рѣдкостью, когда совсѣмъ не было женскаго образованія, когда паррдная масса не знала, что такое врачебная помощь и т. д., — неужели эта эпоха представляетъ собою время какого то безпечальнаго житія и общаго благоденствія? А, между тѣмъ, именно въ это время мы видимъ всеобщее ликованіе интеллигентнаго общества и именно въ это время стали писать статьи, начинающіяся знаменитымъ „въ наше время, когда“, за которымъ слѣдовали всевозможныя восхваленія „нашему времени“. Объясняется эта несообразность именно тѣмъ обстоятельствомъ, что жизнь тогда цѣнилась съ съ точки зрѣнія взглядовъ, воспитанныхъ предшествующимъ временемъ. Въ это послѣднее время нельзя было свободно говорить о самыхъ простыхъ вещахъ, и когда эта возможность явилась, это оказалось необычайно громаднымъ шагомъ впередъ. Ранѣе нельзя было и заикнуться противъ крѣпостнаго права, а тутъ стали подготовляться къ его отмѣнѣ и т. д. Словомъ, поводовъ для ликованія явилась масса, и ликованіе это было законно, но отнюдь не потому, чтобы тогдашняя жизнь такъ ужь рѣзко отличалась отъ жизни предшествующей эпохи, а просто потому, что явленія данной эпохи соотвѣтствовали мѣркѣ, выработанной предшествующимъ временемъ и казавшейся тогдашнему поколѣнію вполнѣ дѣйствительною. Наоборотъ, когда явленія жизни оказываются не подходящими къ этой мѣркѣ, — что бываетъ чаще, — является недовольство, раздаются жалобы, фактически вполнѣ справедливыя, но совершенно невѣрныя по тому значенію, которое имъ придается».
Чтобы убѣдить читателя въ вѣрности своего вывода о причинахъ довольства или недовольства человѣчествомъ (вѣдь, конечно, это законъ не для однихъ русскихъ) своимъ настоящимъ, авторъ дѣлаетъ слѣдующую параллель между шестидесятыми и восьмидесятыми годами: «Совершенно справедливо, — говоритъ онъ (всѣ послѣдующія „справедливо“ принадлежатъ автору), — что литература 60-хъ годовъ говорила въ десять разъ смѣлѣе, чѣмъ литература современная», «справедливо, что въ ту эпоху двери высшаго образованія широко раскрывались для всѣхъ и оно всячески дѣлалось возможно болѣе доступнымъ всѣмъ и каждому», «справедливо, что всякія своекорыстныя поползновенія въ 60-е годы должны были прятаться во тьмѣ», «справедливо, что тотъ общественный слой, который выступилъ двадцать-тридцать лѣтъ тому назадъ въ качествѣ носителя передовыхъ идей и гражданскихъ доблестей, теперь представляетъ собою собраніе своекорыстныхъ личностей, живущихъ только для себя», «справедливо, что 25 лѣтъ тому назадъ говорились горячія рѣчи о народномъ благѣ и что теперь такія рѣчи въ томъ же общественномъ слоѣ слышатся гораздо рѣже и ихъ даже начинаютъ конфузиться».
«Но, вѣдь, если справедливо, что 25 лѣтъ тому назадъ печать судила о многомъ смѣлѣе, то не менѣе справедливо, что и количественное, и качественное вліяніе ея было несравненно слабѣе и ея смѣлость, въ сущности, имѣла очень слабое практическое значеніе». «Печать 25 лѣтъ тому назадъ не могла ни касаться такого множества вопросовъ, потому что и вопросыто эти еще не были поставлены, ни давать такой массы фактическихъ данныхъ для разрѣшенія вопросовъ жизни, ибо данныя эти были тогда еще неизвѣстны». «Преимущества тогдашней печати на жизнь вліяли очень мало, и имѣли больше академическое значеніе, тогда какъ теперь печать оказываетъ громадное вліяніе на жизнь, являясь средствомъ распростаненія идей въ огромномъ кругу своихъ читателей, и, несмотря на недостатки свои, въ общемъ распространяемыя ею идеи суть идеи гуманныя и прогрессивныя, отчего и вліяніе ея — гуманизирующее». «То же имѣетъ мѣсто и въ области школьнаго образованія». «То же и въ земской дѣятельности. Какіе крупные вопросы поднимались на первыхъ собраніяхъ, какую горячность проявляли ораторы, сколько оживленія было тогда! Теперь сравнительно съ этимъ блескомъ все потускнѣло, посѣрѣло, измельчало. Но если разсмотрѣть отношеніе того, что говорилось на земскихъ собраніяхъ прежде и теперь, къ дѣлу, вѣдать которое земства призваны, то современность получаетъ чрезвычайное преимущество передъ прошлымъ»… «Общій выводъ, — заключаетъ авторъ, — тотъ, что для оцѣнки нашего времени необходимо выбрать иную мѣрку, чѣмъ та, которая прилагалась доселѣ. Жалобы на „наше время“, повторяемъ, имѣютъ основаніе, но не вѣрно то значеніе, которое имъ дается, и тѣ выводы, которые изъ нихъ дѣлаются».
Авторъ со всѣми своими «справедливо», которыя онъ разложилъ на двѣ кучки, такъ что и въ одной все оказалось справедливо, и въ другой все справедливо, очень похожъ на человѣка, роющагося въ большомъ муравейникѣ, сортирующаго муравьиныя яйца по годамъ и ничего не замѣчающаго, что дѣлается у него надъ головою. Только свою муравейную кучу онъ и видитъ и такъ какъ эта куча его и жилъ онъ всегда только въ своемъ собственномъ муравейникѣ, то онъ и любитъ лишь его и думаетъ, что на свѣтѣ нѣтъ ничего, кромѣ этого муравейника.
-И, между тѣмъ, авторъ былъ преисполненъ самыхъ благожелательныхъ намѣреній и хотѣлъ высказать очень простую мысль. Ему хотѣлось показать, что теперешнее время посвящено очень почтенной работѣ, на которую и должны быть направлены всеобщія усилія. Работа эта, чисто-практическая, заключается въ устройствѣ земскаго и вообще народнаго хозяйства, школъ, лечебницъ, дорогъ и т. д., т.-е. въ удовлетвореніи тѣхъ насущныхъ, практическихъ надобностей, которыми бы удовлетворились непосредственныя и ближайшія нужды народа. А такъ какъ эта работа идетъ на удовлетвореніе непосредственныхъ нуждъ, то ее и нужно признать болѣе плодотворной, существенной и полезной, чѣмъ предшествующую подготовительную работу, имѣвшую преимущественно теоретическій, умственный характеръ.
Подобная спокойная и безхитростная характеристика теперешняго времени была бы даже и справедливой, если бы авторъ ею только и ограничился. Это было бы для него тѣмъ лучше, что, ^напримѣръ, въ журнальныхъ статьяхъ и отдѣльныхъ ихъ изданіяхъ г. Абрамова у него имѣлся бы прекрасный примѣръ для подражанія. Г. Абрамовъ весьма искусно и тщательно умѣетъ пользоваться текущимъ статистическимъ матеріаломъ и даетъ всегда очень точныя свѣдѣнія о томъ, что дѣлается. Изъ его статей вы узнаете, гдѣ было сколько школъ тогда-то и сколько ихъ теперь, какого типа эти школы, какія, гдѣ и когда дѣлались улучшенія въ школьномъ дѣлѣ; гдѣ, какъ и когда вырабатывалась земская медицина, въ какой постепенности и какъ устанавливались болѣе правильныя воззрѣнія на ея организацію и т. д. Однимъ словомъ, вы всегда имѣете весьма цѣнный фактическій матеріалъ, который даетъ вамъ точное понятіе о состояніи и постепенномъ ростѣ все расширяющейся практической земской дѣятельности и общественной работы, направленной на удовлетвореніе потребностей низовъ.
И вотъ, если бы авторъ поступилъ такимъ образомъ и далъ бы общую картину фактическаго состоянія всего того, что у насъ теперь дѣлается, не однимъ земствомъ, но и правительствомъ (въ особенности министерствомъ государственныхъ имуществъ), а также и частными усиліями, принимающими тоже все болѣе и болѣе общественный характеръ, то это былъ бы весьма полезный и почтенный обзоръ вашей практическое современности, несомнѣнно поучительный для общественно-практическихъ дѣятелей и людей съ исполнительными способностями у насъ болѣе, чѣмъ гдѣ-либо нуждающихся въ практическихъ указаніяхъ, рецептахъ, выставкахъ и вообще въ наглядномъ обученіи.
Вмѣсто этого прямаго и простаго отношенія къ тому самому дѣлу, которому авторъ желаетъ служить и быть полезнымъ, онъ съ перваго и до послѣдняго слова все съ кѣмъ-то и съ чѣмъ то споритъ и полемизируетъ, кого-то или что-то желаетъ принизить, опровергнуть и даже уничтожить. Онъ какъ будто и писать-то сѣлъ только для того, чтобы дать выходъ накопившемуся злому чувству противъ этого кого-то или чего-то.
Вся статья написана противъ идейности и въ пользу практичности. Авторъ топчетъ ногами все предъидущее движеніе мысли и дѣлаетъ это съ какимъ-то непостижимымъ личнымъ озлобленіемъ, точно это движеніе мысли и есть тотъ самый врагъ, который всему мѣшаетъ и котораго, поэтому, нужно унизить, смѣшать съ грязью, уничтожить. Ничего подобнаго этому уродливому, болѣзненному и, во всякомъ случаѣ, непормальному движенію мысли у насъ до восьмидесятыхъ годовъ еще не появлялось. Теперь же и въ критикѣ, и въ поэзіи, и въ беллетристикѣ, а, наконецъ, и въ публицистикѣ выступаетъ цѣлая фаланга представителей благонамѣреннаго обскурантизма, не признающихъ своей умственной связи съ предъидущимъ временемъ и желающихъ высказать что-то свое собственное. Это просто непомѣрно возвеличенное самолюбивое я, мало-интеллигентное, мало-культурное, мало-образованное, мало-читавшее и очень мало думавшее, вы росшее въ условіяхъ, когда много все этого и получить-то было ему негдѣ. За подобными читателями, конечно, стоитъ цѣлая масса читающей ихъ молодежи, на ихъ урокахъ формирующаяся въ легкомысленную и самолюбивую умственную и нравственную безшабашность. И кого эти «новые люди» хотятъ повалить, уничтожить, чье мѣсто хотятъ они занять? Они хотятъ замѣнить тѣхъ, у кого, поистинѣ, они недостойны даже развязать ремня на ногѣ.
Люди сороковыхъ годовъ (съ ниспроверженія которыхъ начали новые писатели) кажутся теперь гигантами. И они, дѣйствительно, очень крупные люди. Сила значенія и ростъ ихъ не въ одномъ ихъ крѣпкомъ умѣ, а въ разносторонности ихъ общаго образованія, въ громадной начитанности, въ обширныхъ познаніяхъ и Широко-захватывающихъ гуманныхъ стремленіяхъ. И люди 60-хъ годовъ, вынесшіе на себѣ всю тяжесть умственнаго обновленія той эпохи и разработавшіе всѣ реформы, отличались, кромѣ ума, тоже большими познаніями, начитанностью и широкимъ общимъ образованіемъ. Все это и не могло быть иначе, ибо безъ подобнаго богатаго умственнаго багажа и невозможно было бы разрѣшать такіе крупные и сложные вопросы, какіе были разрѣшены реформами.
Когда заходитъ рѣчь объ образованіи людей 40-хъ годовъ, то, обыкновенно, въ поясненіе (а, можетъ быть, и для оправданія собственнаго невѣжества) прибавляютъ, что то были бары, выросшіе на сахарныхъ булкахъ и имѣвшіе много празднаго досуга, созданнаго имъ крѣпостнымъ правомъ. Правда тутъ есть, но не все только правда. Бѣлинскій выросъ не на сахарныхъ булкахъ, крѣпостныхъ не имѣлъ и добывалъ себѣ хлѣбъ очень тяжелымъ трудомъ. Люди 60-хъ годовъ, напримѣръ, литературные вожди того времени, выросли тоже не на сахарныхъ булкахъ, тоже не имѣли крепостныхъ и жили не въ праздномъ досугѣ, однако, тоже и много впали, и много читали, и хорошо понимали, что свершается передъ ихъ глазами. Значитъ, не въ сахарныхъ булкахъ и не въ праздномъ досугѣ тутъ дѣло, а въ чемъ-то другомъ, что толкаетъ людей наполнять свой досугъ плодотворнымъ содержаніемъ.
Мы говоримъ о томъ читателѣ, который хочетъ быть представителемъ идей восьмидесятыхъ годовъ, о томъ читателѣ, который хочетъ владѣть умами, творить направленіе, который выступилъ въ печати руководящимъ критикомъ, руководящимъ поэтомъ, руководящимъ публицистомъ.
Для этого вождя теперешнее время не закрываетъ ничего. Въ 40-хъ и 60-хъ годахъ всякая заграничная книжка была запретнымъ плодомъ и, однако, все заграничное тогдашними умственными вождями читалось. Умственный свѣтъ шелъ для нихъ съ Запада, откуда онъ и дѣйствительно исходитъ и до сихъ поръ. Теперешняя заграничная печать для подобнаго же читателя-вождя ничего запретнаго не представляетъ, все онъ можетъ и достать, и прочесть, потому что доступъ заграничныхъ изданій при соблюденіи извѣстныхъ условій открытъ свободный. Но самъ-то этотъ исключительный читатель и вождь читать ничего заграничнаго не хочетъ. Въ противуположность умственнымъ вождямъ 40-хъ годовъ, претворявшимъ и разрабатывавшимъ внутри себя идеи и знанія Запада, теперешній вождь является уже самъ по себѣ носителемъ внутренняго свѣта и готовой истины, проповѣдникомъ которой онъ и выступаетъ. Тогдашніе люди учились, думали, провѣряли, искали истину; у теперешнихъ же вождей все найдено, провѣрено и установлено и, проталкиваясь впередъ, они машутъ рукою тѣмъ, кто стоитъ за ними, и кричатъ: «идите за нами, мы ужь васъ приведемъ куда нужно». То-то, господа вожди, приведете ли? Не уведете ли, вѣрнѣе, въ темную дыру, въ которой сами сидите?
Нѣкоторое объясненіе этому странному и узкому движенію мысли, казалось бы, можно искать въ томъ, что въ 40-хъ и 60-хъ годахъ самими условіями тогдашней жизни вызывалась иная умственная работа, чѣмъ нынче. И въ самомъ дѣлѣ, передъ мыслителями 40-хъ годовъ Россія стояла точно дремучій лѣсъ, который надо было освѣтить хоть какимъ-нибудь свѣтомъ, чтобы разсмотрѣть въ немъ что-нибудь и не заблудиться.
Предъидущая русская умственная жизнь никакимъ свѣточемъ для этого служить не могла и надо было воспользоваться плодами знаній народовъ, которые выступили раньше насъ на путь общественнаго и историческаго сознанія. И вотъ европейскіе философы, историки, публицисты, экономисты и явились именно тѣмъ свѣтомъ, который помогъ намъ разобраться въ домашнемъ мракѣ, и знанія, которыя мы отъ нихъ получили, послужили основаніемъ для изученія нашей безсознательно развивавшейся общественности.
Всѣ наши ученые, публицисты, критики, беллетристы, всѣ великіе писатели и умственные дѣятели 40-хъ годовъ, доставшіеся намъ по наслѣдству въ 60-хъ и 80-хъ годахъ, всѣ эти умственные дѣятели, положившіе основаніе дальнѣйшему нашему развитію и имена которыхъ навсегда сохранятъ передовое мѣсто въ исторіи нашей литературы и науки, — всѣ эти сильные и крупные люди создались исключительно наукой и идеями Запада. Теоріи юридическія, историческія, художественныя, критическія, которыми создались существующія у насъ юридическія, историческія, художественныя, критическія, общественныя, экономическія познанія и которыми мы выяснили себѣ явленія русской жизни, всѣ пришли къ намъ изъ университетовъ Европы и достались какъ готовое умственное наслѣдіе отъ западныхъ мыслителей и ученыхъ. А такъ какъ это время по всѣмъ своимъ общественнымъ условіямъ не было временемъ осуществленія теоретическихъ идей, то и понятно, что оно имѣло характеръ исключительно умственный, идейный.
Въ шестидесятые года былъ выдвинутъ на первое мѣсто, какъ основной факторъ общественнаго и государственнаго развитія и благосостоянія, народъ, и вниманіе къ народу оказалось настолько преобладающимъ, что «мужикъ» сталъ, наконецъ, цѣлою журнальною программой. Преобладаніе въ идеѣ народнаго направленія оттѣснило интересы интеллигенціи на второй планъ. Интеллигенція точно забыла сама себя, она какъ бы даже застыдилась, что она интеллигенція, и явился «кающійся дворянинъ», забывшій о своемъ интеллигентномъ происхожденіи и понесшій самъ себя на закланіе. Затѣмъ интеллигенту были приписаны и другіе грѣхи и противъ него возникло цѣлое гоненіе.
Теперь намъ приходится наблюдать явленіе и болѣе прискорбное, когда плоть отъ плоти той самой интеллигенціи, которой создались всѣ реформы и все послѣдующее движеніе мысли, — народившійся новый Интеллигентъ, — выступаетъ врагомъ уже не интеллигенціи, а всего интеллигентнаго мышленія и ставитъ ему точку.
Что же такое случилось, чтобы естественный законъ преемственности мысли былъ объявленъ несуществующимъ и «новое литературное поколѣніе» (тоже принятое подъ покровительство Недѣлей и о которомъ мнѣ уже приходилось говорить), а теперь и «новое поколѣніе публицистовъ» объявило все предъидущее мышленіе несуществующимъ и провозгласило лишь себя единственнымъ источникомъ истиннаго свѣта? Какъ могло случиться, что идейную ниточку, которая тянулась непрерывно съ Петра В., проходя черезъ золотой вѣкъ Екатерины, первые годы нынѣшняго столѣтія, двадцатые, сороковые, шестидесятые года съ ихъ обновившими всю русскую жизнь реформами, оказалось внезапно необходимымъ перерѣзать и объявившійся новый мессія только себя одного призналъ проповѣдникомъ истины, отъ которой должна возникнуть для Россіи новая умственная эра? Отвѣтъ на этотъ вопросъ даетъ частью Критико-библіографическій словарь С. А. Венгерова, въ біографіи извѣстнаго публициста Я. В. Абрамова. «Литературною своею дѣятельностью Абрамовъ примыкаетъ къ той фракціи новѣйшей русской интеллигенціи, — говоритъ Словарь, — которая, отодвигая на второй планъ вопросы общественно-политическія, считаетъ основною задачей современной государственной жизни Россіи — энергическую помощь народу въ его трудной борьбѣ съ доморощеннымъ кулачествомъ и быстро нарождающейся, подъ вліяніемъ все болѣе и болѣе тѣснаго общенія съ Западомъ, буржуазіей русской».
Это направленіе мысли, отодвигающей на второй планъ вопросы общественно-политическіе, есть коренной признакъ писателей и публицистовъ, выступавшихъ въ 80-хъ годахъ. На біографіи г. Абрамова можно даже выслѣдить постепенное развитіе этого направленія и объяснить характеръ всей его публицистской дѣятельности.
Г. Абрамовъ и по времени вполнѣ человѣкъ 80-хъ годовъ. Онъ родился въ 1858 г., учился сначала дома, потомъ поступилъ въ ставропольскую гимназію, изъ 6-Го класса ея перешелъ въ мѣстную духовную семинарію и, кончивъ въ ней курсъ «общеобразовательныхъ наукъ» (ковычки принадлежатъ Словарю), поступилъ въ 1877 году въ медико хирургическую академію. Медицинскаго образованія г. Абрамову, однако, не удалось завершить… Въ декабрѣ 1880 г. ему было разрѣшено вернуться въ Петербургъ и съ этихъ поръ начинается журнальная дѣятельность молодаго писателя".
Журнальная дѣятельность г. Абрамова отличается характерною особенностью. Прежде всего, она замѣчательно плодовита и энергична. Вторая ея особенность въ той кажущейся безразличности, съ которой г. Абрамовъ принимаетъ участіе во всѣхъ почти безъ исключенія органахъ печати, кромѣ крайней правой. Онъ началъ съ журнала Слово въ 1881 году. Съ середины этого же года дѣлается постояннымъ сотрудникомъ Отечести. Записокъ. Участвуя въ Отеч. Запискахъ, онъ работалъ въ Устояхъ и Дѣлѣ. Когда Отеч. Записки были въ 1884 г. закрыты, г. Абрамовъ вступилъ въ статистическое бюро при петербургской земской управѣ, гдѣ тоже обнаружилъ весьма плодовитую и энергическую дѣятельность. По съ 1885 г. онъ снова возвращается къ журналистикѣ и участвуетъ въ Наблюдателѣ, въ Дѣтскомъ Чтеніи, въ Сѣверномъ Вѣстникѣ, въ Недѣлѣ, въ которой съ того же 1885 г. принимаетъ постоянное участіе и «составляетъ для каждаго No передовыя и отдѣльныя статьи по внутреннимъ и научнымъ вопросамъ». Наконецъ, "неутомимый публицистъ за 6 лѣтъ своей литературной дѣятельности помѣстилъ еще рядъ статей въ Русскомъ Курьерѣ, Московскомъ Телеграфѣ, Терекѣ, Тифлисскомъ Вѣстникѣ, Новомъ Обозрѣніи, Экономическомъ журналѣ и приготовилъ много объемистыхъ статей для «Живописной Россіи». Это, конечно, не всѣ изданія, въ которыхъ участвовалъ г. Абрамовъ, потому что свѣдѣнія отъ него получены Словаремъ до 1886 г., а теперь 1889 г.
Кажущаяся безразличность г. Абрамова относительно направленія органовъ печати и та легкость, съ которою онъ изъ постоянныхъ сотрудниковъ Отечести. Записокъ становится постояннымъ сотрудникомъ Недѣли, журналовъ мало сходныхъ и въ общихъ воззрѣніяхъ, и въ подробностяхъ, объясняется просто тѣмъ, что «фракція новѣйшей русской интеллигенціи», какъ выражается Словарь, къ которой принадлежитъ г. Абрамовъ, не придаетъ особеннаго значенія общественно-политическому движенію мысли и отодвигаетъ его на второй планъ. Считая главною, первою своею задачей практическую дѣятельность на помощь народу, «фракція» эта соприкасается своею программой съ программой любаго изданія, не исключая, пожалуй, Гражданина, ибо «народъ», «помощь народу», «изученіе положенія народа» есть общая программа всей русской печати, слѣдовательно, писатели этой фракціи могутъ безъ всякихъ упрековъ въ непослѣдовательности считать себя сотрудниками всей русской печати. Весьма вѣроятно, что они не вступятъ ни въ Гражданина, ни въ Московскія Вѣдомости, но это только доказываетъ, что отодвигаемые ими на второй планъ общественно-политическіе вопросы еще держатъ ихъ подъ своею властью и сохранили надъ ними нѣкоторое традиціонное вліяніе.
Понятное движеніе этой «фракціи» объясняется весьма просто — ея практичностью и желаніемъ оказать народу существенную ближайшую помощь; но существенная помощь народу не должна бы, казалось, вести къ той страстности, съ какой фракція относится къ недавнему движенію мысли, изъ котораго она сама вышла и въ которомъ она какъ бы видитъ себѣ помѣху. А непослѣдовательность эта даетъ себя тотчасъ же знать, какъ только писатели фракціи вздумаютъ изъ своихъ практическихъ низовъ подняться хоть на вершокъ въ идейные верхи.
Идейные верхи — область вообще непосильная для писателей фракціи (что они и сами чувствуютъ) и какъ только они вздумаютъ въ нее вступить или пуститься въ обобщенія, возводя себя во всеобщій русскій законъ и единственную общественную безошибочность, сейчасъ же сами (и не подозрѣвая того) опредѣляютъ мѣсто, которое они только и могутъ занимать. Пока для оправданія своей претензіи на главенство они выставляли теорію «свѣтлыхъ явленій», они обнаруживали только собственную непроницательность, но когда теперь въ статьѣ, по поводу которой я пишу, они вздумали выставить всю свою артиллерію, весь запасъ своей теоретической аргументаціи, и дѣлаютъ это съ настойчивостью непостижимаго упрямства, затыкая сами себѣ глаза и уши, то приходится усомниться и въ томъ, чтобы она могла при своемъ теоретическомъ міровоззрѣніи достигнуть и практически-полезныхъ результатовъ для народа.
Авторъ статьи Жалобы на наше время говоритъ, что во всѣ времена люди бывали недовольны своимъ настоящимъ. Это совершенно справедливо и такъ оно и должно быть. Вопросъ не въ этомъ, а вопросъ въ томъ, кто недоволенъ, а кто доволенъ. Напримѣръ въ началѣ царствованія Императора Александра, либеральная партія была недовольна общественными порядками и внутренней <испорчено>лицей, противъ которыхъ она приняла цѣлый рядъ пре<испорчено> теоріи автора, это было осуществленіемъ идеаловъ молодости, на которыхъ либералы эпохи Александра I выросли. Однако, извѣстно, что, немного лѣтъ спустя они стали очень недовольны своимъ временемъ. Или, останавливаясь на примѣрѣ, приводимомъ авторомъ, можно ли объяснять недовольство Некрасова тѣмъ, что для оцѣнки времени онъ прилагалъ мѣрку единственной въ настоящую эпоху, когда онъ росъ и подъ вѣяніемъ которой онъ развивался. Некрасовъ, и вообще люди сороковыхъ годовъ развивались на идеѣ освобожденія народа и, слѣдовательно, когда ихъ идеалъ осуществился, имъ слѣдовало бы быть вполнѣ довольными своимъ временемъ. Ну, а люди шестидесятыхъ годовъ, чему они ликовали во время реформъ? Вѣдь, это было осуществленіе идеаловъ не ихъ, а поколѣнія 40-хъ годовъ. Осуществленія своихъ идеаловъ люди эти и не видѣли. Очевидно, что объясненіе автора, будто бы «жизнь цѣнится съ точки зрѣнія взглядовъ, воспитанныхъ предшествующимъ временемъ», совершенно невѣрна.
Довольство или недовольство «нашимъ временемъ», какъ выражается авторъ, зависитъ вовсе не отъ того, осуществились или не осуществились стремленія и желанія молодости того или другаго поколѣнія. Теорія поколѣній больше ничего, какъ фантазія, которой ничего объяснять нельзя. Въ шестидесятыхъ годахъ, когда осуществился идеалъ людей 40 хъ годовъ, ликовали всѣ безъ различія поколѣній. Никакихъ «поколѣній» тогда не чувствовалось и не замѣчалось, а всѣ «поколѣнія» сливались въ одну воодушевленную группу, принимавшую ровное и горячее участіе въ преобразованіяхъ и жившую одною общею надеждой и вѣрой въ наступленіе лучшей поры для общихъ условій существованія. Только эти общія условія существованія и служатъ мѣркой, которой измѣряется всякое данное время, а вовсе не идеалы и желанія поколѣній. Общія же условія, дѣйствующія на подъемъ духа, слагаются изъ фактическаго положенія вещей, создающаго тѣ или другія возможности для развитія общей жизни, и изъ того, насколько эти условія отвѣчаютъ понятіямъ объ общественной справедливости лучшей, наиболѣе развитой части интеллигенціи.
У насъ подобная роль интеллигенціи должна имѣть наибольшее значеніе, чѣмъ гдѣ-либо, и напрасно авторъ клевещетъ, будто бы интеллигенція только тогда и бываетъ довольна у насъ, когда осуществляются ея личныя стремленія и желанія. Въ Англіи, во Франціи, въ Германіи, гдѣ народъ гораздо развитѣе и гдѣ онъ принимаетъ фактическое участіе въ своихъ и общихъ дѣлахъ, роль интеллигенціи совсѣмъ иная. У насъ же, при умственной инертности массы и при ея механическомъ, прозябающемъ существованіи, только интеллигенція и является всегда предстательницей и за нужды народа, въ болѣе тѣсномъ смыслѣ, и за нужды народа въ широкомъ смыслѣ, какъ общей совокупности къ которой <испорчено>ма эта предстательствующая интеллигенція.
Въ допетровскую эпоху печаловалось обыкновенно духовенство, теперь это печалованіе приняло иной характеръ, стало дѣломъ интеллигенціи. Всѣ идеи, которые такъ или иначе осуществлялись въ общихъ меропріятіяхъ все созидалось тѣми или другими реформами, — всему этому у насъ источникъ — интеллигенція, т.-е. та передовая умственная сила, которой творилось наше общественное и государственное сознаніе. Эта роль интеллигенціи, историческая, неустранимая и неизбѣжная есть простое и естественное логическое послѣдствіе гражданскаго поворота, который сдѣлала Россія при Петрѣ. Россія стала теперь выражаться тремя слоями. Внизу, какъ широкое основаніе, лежалъ инертный въ общественно-сознательномъ смыслѣ народный слой, надъ нимъ высились дѣятельный, властный правящій слой, сосредоточивавшій въ себѣ всю фактическую и исполнительную силу, и, наконецъ, небывалый еще при московской Руси новый общественный агентъ — интеллигенція, сознательный и высшій идейный руководитель, дававшій всей русской жизни извѣстное направленіе и наполнявшій ее сознательнымъ идейнымъ содержаніемъ.
Было бы, кажется, точнѣе (и, во всякомъ случаѣ, яснѣе и безпорнѣе) замѣнить названіе «интеллигенціи», вызывающее представленіе о чемъ-то осязательномъ, опредѣленномъ въ своихъ границахъ и въ формѣ, словомъ, имѣющимъ болѣе отвлеченный, общій смыслъ. Не все, что интеллигентно, даетъ прогрессивно-историческое направленіе и движеніе жизни Россіи, и только то, что дѣйствительно идейно, прогрессивно. Собственно интеллигенція есть та неуловимая лабораторія, не имѣющая ни мѣста, ни числа, которая вырабатываетъ извѣстную идейную руководящую властную силу, подчиняющую себѣ всѣ остальныя силы. Это умственная атмосфера, образующаяся изъ очень разнообразныхъ, но однородныхъ умственныхъ теченій, составляющихъ одно гармоническое направляющее цѣлое. Да, именно атмосфера, которой дышетъ всякій живой человѣкъ, подобно, тому, какъ онъ дышетъ обыкновеннымъ воздухомъ. Онъ черпаетъ изъ этой атмосферы свою умственную силу, крѣпость и здоровье, также какъ изъ обыкновеннаго воздуха черпаетъ свое физическое здоровье и свою физическую силу.
Интеллигенція не образуетъ собою никакой юридической единицы. Она не корпорація, не сословіе, ея права и обязанности не установлены и не опредѣлены закономъ и не регламентированы никакими правилами, инструкціями или формами. Это совершенно свободная сила, подчиняющаяся въ своемъ идейномъ творчествѣ только одному закону мысли и велѣніямъ той дѣйствительности, которой она служитъ. Это кормчій, стоящій у компаса, а не у руля, и указывающій, куда плыть, это лоцманъ, слѣдящій за фарватеромъ, выкрикивающій, гдѣ какая глубина и гдѣ лежать камни и мели.
И эту роль интеллигенціи можно прослѣдить во всѣхъ нашихъ большихъ и малыхъ внутреннихъ дѣлахъ. Интеллигенція всегда стояла на стражѣ ихъ, всегда зорко слѣдила за всѣми движеніями общественной жизни и всегда являлась высшимъ разумомъ и источникомъ уравновѣшеннаго сужденія, стоящаго выше всего частнаго, случайнаго, временнаго и искавшаго справедливаго разрѣшенія только въ общемъ.
Возьмемъ хотя освобожденіе крестьянъ. Первымъ извѣстнымъ выразителемъ въ литературѣ идеи освобожденія явился Радищевъ, съ надѣлавшимъ такаго переполоха Путешествіемъ изъ Петербурга въ Москву. Державинъ, отмѣтивъ въ книгѣ всѣ предосудительныя мѣста, представилъ ее Екатеринѣ II и императрица отправила Радищева въ Илимскій острогъ. Ужь одна строгость этого наказанія и поспѣшность, съ какой Державинъ сдѣлалъ свои замѣтки, служила доказательствомъ, что идея освобожденія начинала носиться въ воздухѣ и проникать въ умы. И идея эта дѣйствительно носилась въ воздухѣ и проникала въ умы, и проникала съ такою энергіей, что при Александрѣ I были освобождены остзейскіе крестьяне. До русскихъ пока дѣло не доходило; но за то тѣмъ энергичнѣе и упорнѣе разрабатывалась эта идея интеллигенціей двадцатыхъ и сороковыхъ годовъ, пока въ шестидесятыхъ годахъ она не покорила даже самые неподатливые умы и не выразилась въ грандіозной реформѣ освобожденія 20-ти милліоннаго населенія.
Или идея гласнаго суда. Она возникла, развилась и достигла своего осуществленія совершенно подобнымъ же путемъ. Это неправда, что нашъ судъ присяжныхъ вышелъ судомъ улицы, какъ это усиливались доказать Московскія Вѣдомости. Нѣтъ, это не былъ судъ улицы, это былъ судъ очень впечатлительной общественной совѣсти и тонко развитаго чувства справедливости, которое ставило себя выше временныхъ требованій справедливости условной. Въ Англіи, когда за кражу въ одинъ шилингъ уголовный законъ требовалъ смертной казни, ни одна кража въ шилингъ не признавалась кражей. И нашъ судъ относился ко многимъ преступленіямъ подобнымъ же образомъ, пытаясь смягчить слишкомъ суровую кару уголовнаго закона. Кромѣ того, нашъ судъ думалъ вносить поправку и въ тѣ общія отношенія, которыя такъ или иначе, а иногда и съ неотразимою силой, вліяютъ на преступность. И глубокое моральное чувство, съ которымъ нашъ судъ судилъ то, что подлежало его сужденію, не было случайностью и не свалилось внезапно съ неба. Оно создалось продолжительною предшествовавшею ему работой мысли и тою самою идеей справедливости, которая, наконецъ, осуществилась въ судебной реформѣ. Приговоры нашихъ судовъ были лишь выраженіемъ этой само! идеи, ея неизбѣжнымъ практическимъ выраженіемъ, ея плотью отъ плоти, второю ея половиной.
Или хотя бы программа, выставляемая авторомъ статьи въ Недѣлѣ и фракціей, къ которой онъ принадлежитъ. Вѣдь, вся эта фракція получила свое духовное крещеніе отъ сороковыхъ и шестидесятыхъ годовъ. Ими же создано, и то практическое движеніе для непосредственной помощи народу, которое эта фракція выдвигаетъ впередъ, какъ собственное изобрѣтеніе.
Такимъ образомъ, наша интеллигенція имѣетъ почти исключительно теоретическое значеніе. Она изслѣдуетъ и наблюдаетъ жизнь во всѣхъ ея практическихъ проявленіяхъ, нуждахъ и уклоненіяхъ, она расширяетъ область нашихъ познаній объ условіяхъ дѣйствительности и творить наше общественное сознаніе. Неуловимая и неосязаемая, но, въ то же время, вездѣсущая и всепроникающая, эта общественно-воспитательная сила властвуетъ надъ умами путемъ свободнаго воздѣйствія, располагая для этого однимъ, единственнымъ средствомъ — печатью.
При особенномъ положеніи нашей интеллигенціи, какъ исключительно умственно-творческой силы, и печать получаетъ у насъ даже особенное значеніе. Въ Европѣ, гдѣ развита политическая жизнь, печать служитъ преимущественно средствомъ для борьбы политическихъ партій. Роль нашей печати совсѣмъ иная — служебно-воспитательная. Наша печать есть, такъ сказать, скрижаль или запись всего того, что наши творческія умственныя силы, наблюдая жизнь во всѣхъ ея общественныхъ подробностяхъ, занесутъ въ нее. Это не больше, какъ открытый для общаго свѣдѣнія отчетъ о результатахъ наблюденій надъ жизнью, которые интеллигенція дѣлаетъ и затѣмъ записываетъ ихъ шагъ за шагомъ, то въ фактическихъ подробностяхъ, то въ общихъ выводахъ. Кто-то разъ спросилъ Гроція, какъ достигнуть мудрости. «Возьми десть чистой бумаги и записывай все, что встрѣтишь въ жизни замѣчательнаго», — отвѣтилъ Гроцій. Ну, вотъ это-то самое и дѣлаетъ наша печать, сознательно или безсознательно, но, тѣмъ не менѣе, являясь единственнымъ открытымъ для всѣхъ источникомъ, изъ котораго каждый можетъ черпать свою общественную мудрость.
Правда, что наша печать не всегда стоитъ на высотѣ своей теоретической задачи, но также правда, что, несмотря на неблагопріятныя условія своего положенія, она стремится занять подобающее ей мѣсто и, наконецъ, еще большая правда, что для печати, которая несетъ такую возможную и нравственно-отвѣтственную служебную и воспитательную обязанность, необходимо находиться въ условіяхъ наиболѣе благопріятныхъ для ея существованія. Какъ одинъ изъ деликатнѣйшихъ органовъ общественности, печать, какъ и школа, нуждается въ бережливомъ и пествующемъ уходѣ. Слишкомъ чувствительная и впечатлительная, она при малѣйшихъ шероховатостяхъ, а ужь тѣмъ болѣе при толчкахъ, замыкается, какъ раковина, и не обнаруживаетъ не только своего воспитательнаго вліянія, по перестаетъ выполнять и свою служебную роль.
Если всѣ эти требованія, предъявляемыя къ интеллигенціи и ея органу, печати, вѣрны, то какъ же могло случиться, что одна изъ фракцій этой самой интеллигенціи, въ лицѣ своихъ литературныхъ представителей, обнаруживаетъ худо-скрываемый зубъ не только противъ своихъ интеллигентныхъ предшественниковъ, но и противъ предшествовавшаго интеллигентнаго движенія мысли?
На одну изъ причинъ этого я уже указывалъ. Фракція, о которой рѣчь, въ числѣ своихъ представителей не выставила ни одного сильнаго ума, ни одного писателя съ широкимъ образованіемъ и съ широкими взглядами. Всѣ критики, беллетристы, поэты, публицисты этой фракціи отличаются робостью общественной мысли и очень короткими умственными крыльями. Отъ этого она съ большимъ шумомъ перелетаютъ съ одной муравейной кучи на другую, но подняться выше въ атмосферу, чтобы увидѣть, какую общую картину представляютъ эти кучи, они не могутъ.
Вторая и, можетъ быть, самая главная причина ихъ низкаго полета заключается въ ихъ, такъ сказать, хронолошческомъ происхожденіи. Всѣ они родились уже послѣ освобожденія; это — во-первыхъ, а, во-вторыхъ, и что самое главное, они выросли и воспитались при условіяхъ болѣе суровой дѣйствительности, которая не стояла поперекъ (по крайней мѣрѣ, въ такой степени) воспитанію и развитію дѣятелей 40 и 60-хъ годовъ.
Всѣ писатели этой фракціи, вышедшіе или изъ захудалаго, или изъ разночиннаго быта, чувствуютъ себя какъ бы иною породой людей, съ предъидущею породой, изъ которой выходила прежняя интеллигенціи, общаго не имѣющей. Въ сущности, этотъ антагонизмъ не столько умственный, сколько антагонизмъ происхожденія и потому принимающій сословный характеръ, устанавливающій и поддерживающій слоевое дѣленіе и переносящій центръ тяжести сверху внизъ.
Авторъ, о которомъ рѣчь, не дѣлаетъ этого прямо, и тѣмъ это хуже. У него для прямаго слова, очевидно, недостаетъ умственной смѣлости, какую не боялись обнаруживать его предшественники семидесятыхъ годовъ. Но программа его вполнѣ ясна. Она — подголосокъ этихъ предшественниковъ, сознательный или безсознательный, это трудно рѣшить, потому что авторъ какъ-то путается въ словахъ и напускаетъ на себя таинственность, точно онъ хранить въ себѣ что-то очень важное, но, по извѣстнымъ ему соображеніямъ, не считаетъ удобнымъ говорить яснѣе. И надо отдать справедливость автору, что онъ говорить дѣйствительно таинственно-неясно. Эта таинственная неясность мѣшаетъ, конечно, говорить я за него яснѣе, хотя нисколько не мѣшаетъ установить умственное мѣсто автора и его программу русскаго прогресса.
Уже въ 60-хъ годахъ точно намѣтились два главныхъ направленія и каждое изъ нихъ предлагалось какъ обезпечивающее наиболѣе правильное и вѣрное прогрессивно-поступательное движеніе Россіи. Несмотря на множество мелкихъ теченій, часто неясныхъ, смутныхъ, подчасъ фанатическихъ, отводившихъ слишкомъ много мѣста чувству и даже фантазіи, всѣ эти теченія сводились къ двумъ программамъ: прогресса сверху внизъ и прогресса снизу вверхъ. Программа прогресса сверху внизъ ставила во главѣ его городъ и интеллигенцію, которая должна руководить и держать въ своихъ рукахъ все умственное и общественное развитіе и движеніе. Программа же прогресса снизу вверхъ ставила во главѣ деревню и народъ, какъ единственный источникъ твердаго и незыблемаго общественнаго и политическаго роста Россіи. Фракція эта задалась мыслью служить народу непосредственнымъ практическимъ путемъ и удовлетворять его насущнымъ нуждамъ въ просвѣщеніи и благоустройствѣ простыми ближайшими средствами и энергическимъ трудомъ безъ всякой окраски его въ какой-либо посторонній цвѣтъ или тенденцію, для практическаго дѣла, но мнѣнію фракціи, не имѣющихъ никакого значенія. Программа эта, несомнѣнно, почтенная и должна привести непремѣнно къ плодотворнымъ результатамъ, потому что подготовитъ и создастъ работниковъ дѣла, воспитавшихся въ мысли о непосредственной практической дѣятельности и общественно-служебной исполнительности. Подобныхъ работниковъ у насъ еще мало и въ земствѣ, и въ городскомъ самоуправленіи, и даже въ чиновничествѣ, и наше самоуправленіе сплошь и рядомъ скрипитъ только отъ ихъ недостатка.
Успѣху этой пропаганды должно помочь не только ея вполнѣ легальное направленіе, но и соотвѣтствіе ея стремленій съ общимъ характеромъ дѣятельности правительства, направившейся тоже на удовлетвореніе непосредственныхъ практическихъ нуждъ народа.
Но это, все-таки, только одна сторона дѣла. На пользу народа работать нужно, и работать именно въ томъ направленіи, какое приняла фракція, а затѣмъ остается и еще кое-что, что фракція намѣренно или ненамѣренно желаетъ игнорировать и на что она смотритъ даже съ высокомѣріемъ. Это нѣчто есть идейность.
Авторъ дѣлитъ жизнь рѣзкою чертой пополамъ и то, что дѣлалось 25—30 лѣтъ назадъ, называетъ академическимъ направленіемъ, жизнью же онъ считаетъ исключительно практическую работу. А такъ какъ этой практической работы прибавилось, и школъ, больницъ, газетъ и хорошихъ дорогъ теперь гораздо больше, чѣмъ ихъ было въ академическій періодъ, то онъ и утверждаетъ, что жизни въ настоящее время неизмѣримо больше, чѣмъ ея было тогда.
Жизнь! А что такое жизнь? Что создаетъ жизнь? Движеніе, конечно, жизнь, и чѣмъ его больше, тѣмъ больше и жизни. Но, вѣдь, это вопросъ количества и механическаго труда. Да и точно ли то «количество», на которое только и указываетъ авторъ и котораго дѣйствительно не было 25—30 лѣтъ назадъ, создало народу такую жизнь, которую онъ и видитъ, и чувствуетъ, и ощущаетъ и которою онъ живетъ теперь неизмѣримо полнѣе, богаче и дышетъ полною грудью? Сомнительно! Этой жизни, которую такъ тщательно перечисляетъ авторъ по пальцамъ, не настолько прибавилось для народа, чтобы она зашевелила его и сдвинула съ мѣста.
Жизни прибавилось только для среднихъ, исполнительныхъ интеллигентныхъ способностей, для людей той фракціи, которой ея представители указываютъ новый практическій легальный путь дѣятельности, для молодыхъ силъ, ищущихъ приложенія, но не знающихъ куда ихъ приложить. Очевидно, что фракція лишь прикрывается народомъ и жизнью считаетъ только то, что можетъ удовлетворить людей среднихъ, исполнительныхъ способностей и составляющихъ или группирующихся около ея.
Перенося центръ тяжести времени на себя и создавая программу для новаго практическаго поведенія, фракціи удалось меньше всего разрѣшить общій вопросъ, который она думала разрѣшить въ лицѣ автора статьи, возъимѣвшаго не совсѣмъ удачное желаніе подняться на высоту общихъ идей и разъяснить, въ чемъ собственно заключается жизнь и когда ея бываетъ больше.
Да, дѣйствительно, тогда ли жизнь, когда архитекторы разбиваютъ мѣсто для новой постройки, вырабатываютъ ея идею, составляютъ планы, смѣты, проекты, чертежи, или когда придутъ каменщики и плотники, и начнутъ строить домъ? Тогда ли было больше жизни, когда тоже небольшая фракція людей 40-хъ годовъ, поднявшись на высоту общихъ идей, освѣщала русскія умственныя дебри и проводила идеи освобожденія въ общество; когда потомъ фракція другихъ людей осуществляла эти идеи и создала новое движеніе общественной мысли, или когда на смѣну имъ пришли опять новые люди и сказали, что идеи вздоръ и что жизнь лишь въ одной практической работѣ? Тогда ли жизнь, когда идейно воодушевленные и энергическіе работники мысли заставляютъ человѣческую душу звучать всѣми ея струнами и издавать полные аккорды, когда этотъ приподнятый резонансъ создаетъ цѣлую плеяду писателей 40-хъ годовъ и дополняющую ее плеяду публицистовъ эпохи освобожденія, или когда на смѣну имъ является «новое литературное поколѣніе», заявляющее, что ему сказать нечего, что оно ждетъ, когда на него снизойдетъ вдохновеніе, и когда публицисты того же времени провозглашаютъ теорію опорожненнаго нутра?
И опорожненное нутро, отодвигающее идеи на второй планъ, не можетъ создать ничего, кромѣ филистерства и идеала мѣщанскаго счастья. Конечно, мѣщанская изба съ тремя свѣтленькими окошечками, съ занавѣсками и цвѣтущими бальзаминами — то же идеалъ, но только идеалъ благоустройства Сарептской колоніи. Для такой страны, какъ Россія, нужно что-нибудь и пошире, хотя бы ужь по одному тому, что передъ нашею сложною жизнью лежатъ слишкомъ громадныя задачи и внутренняго, и международнаго содержанія, которыхъ однимъ сарептскимъ благоустройствомъ не разрѣшишь.
Публицисты «новаго поколѣнія», поднявшіе теперь (и именно теперь) голосъ противъ интеллигентнаго, академическаго, т.-е., по ихъ мнѣнію, безплоднаго движенія мысли, поступаютъ пока безтактно и не умно; но разъ вставъ на эту наклонную плоскость, они быстро допишутся идо Гражданина, если не найдутъ въ себѣ примиренія между идейностью и практичностью, если будутъ превращать ихъ въ какія-то двѣ враждебности, а не въ одну общую гармоническую, а потому и могучую творческую силу. Вѣдь, только въ этомъ и заключается наше теперешнее общественное безсиліе.