ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ. править
X. править
Въ нѣкоторыхъ изъ петербургскихъ газетъ явилось нѣсколько статей читателѣ и журналистикѣ, объ интеллигенціи и идеалахъ. Авторы негодуютъ на низменный уровень читателя и на исчезновеніе въ обществѣ идеаловъ. Жалобы эти повторяются не разъ, и начались онѣ не нынче, а, пожалуй, еще лѣтъ двадцать назадъ. Такъ, тогда было высказано, что писателю не хочется писать, а читателю не хочется читать; уже тогда русская жизнь походила на вавилонскую башню и люди начинали говорить на разныхъ языкахъ; уже тогда, наконецъ, слышались жалобы на отсутствіе идеаловъ, т.-е. стремленій къ осуществленію ближайшихъ общественныхъ задачъ, на общихъ началахъ о справедливости.
До кто же тутъ виноватъ, читатель или писатель, и какъ это случилось, что никому не стали нужны идеалы и общество очутилось въ пустотѣ? Наконецъ, точно ли съ лица Русской земли исчезъ и читатель, и писатель, и идеалъ?
Что въ русской жизни свершилось неблагополучіе, и неблагополучіе именно умственное, что въ каждомъ чувствуется неудовлетвореніе, — замѣчается тоже не сегодня. Но вотъ что стадо замѣчаться сегодня — новый типъ людей, созданныхъ этимъ умственнымъ состояніемъ. Типъ этотъ не особенно распространенъ, но и въ русской жизни не замѣчается ничего такого, что могло бы остановить его развитіе. Этотъ нарождающійся типъ очень характеренъ. Онъ не парадируетъ, не шумитъ, не ораторствуетъ, не выдается, — скорѣе онъ прячется и маскируется и только въ минуты откровенности обнаруживаетъ свое нутро. И маскируется онъ не изъ неувѣренности въ себѣ, а потому, что боится, чтобъ его не перетолковали. Типъ этотъ — настоящій интелигентный типъ человѣка усомнившагося. Вѣроятно, подобный типъ замѣчается уже и въ городской жизни, но я буду говорить объ обращикѣ деревенскомъ, созданномъ землей и теперешнимъ положеніемъ земледѣльческаго быта. Мой обращикъ — землевладѣлецъ, человѣкъ почтенныхъ лѣтъ и вполнѣ обезпеченный. Онъ ведетъ свое хозяйство совсѣмъ по-мужицкому и всѣ улучшенія считаетъ ненужными. Землю онъ. обрабатываетъ на кругъ, мужицкими лошадями и мужицкими сохами, скотъ держитъ по-мужицки, породы не улучшаетъ, кормить его лучше мужицкаго считаетъ пустымъ дѣдомъ потому, что молока, все равно, не получится больше, построекъ никакихъ не дѣлаетъ и хорошія, солидныя постройки, а тѣмъ болѣе на каменномъ фундаментѣ, считаетъ тоже ненужными. Въ своей домашней жизни онъ держится той же системы и урѣзываетъ всѣ «излишки». Единственное, что онъ себѣ позволяетъ — разведеніе яблонь, да и то говоритъ: «посажу пятьсотъ штукъ и довольно». Когда онъ видитъ, что его сосѣди занимаются улучшеніемъ хозяйства, въ особенности же построекъ, онъ только улыбается добродушно-иронически, точно ему жаль, что они тратятъ свои и средства, и силы, и время по-пустому. По его мнѣнію, ничего не нужно ни улучшать, ни созидать, — пускай все остается, какъ оно есть, — потому что ни имѣніе не дастъ больше, ни затраченный капиталъ не принесетъ выгоды. Свой пессимизмъ онъ доводитъ до того, что и себя считаетъ ненужнымъ, и вотъ въ этомъ-то и его нутро, которое онъ тщательно скрываетъ и маскируетъ своимъ ироническимъ подсмѣиваніемъ надъ «хозяевами». Въ минуты откровенности, одинъ-на-одинъ, онъ высказываетъ, что и имѣніе-то его ни для чего не нужно. Лучше отъ его хозяйства никому и ничего не сдѣлается, и сдѣлаться ничего не можетъ, поэтому ужь лучше ему уйти въ мужикамъ. То же пророчитъ онъ и всѣмъ имѣніямъ своего уѣзда, считая присутствіе въ нихъ владѣльцевъ совершенно безполезнымъ въ интересахъ какого бы то ни было прогресса — умственнаго, нравственнаго, хозяйственнаго. Когда вы станете его опровергать, онъ представитъ такіе убѣдительные факты изъ пережитой имъ жизни, особенно въ послѣднія двадцать лѣтъ, что вамъ станетъ совсѣмъ ясно, почему онъ не можетъ думать иначе. Онъ — практикъ, хотя я интеллигентъ, и у него были идеалы и стремленія; но «одинъ въ полѣ не воинъ», говоритъ онъ; жизнь коротка, а ужь ему пятьдесятъ пять лѣтъ, — ему не разбудить тѣхъ, кто спитъ, и не поднять съ мѣста тѣхъ, кто сидитъ.
Этотъ безотрадный типъ, конечно, не съ неба свалился, а создался разными толчками жизни, да заборами, которые она выставляла и выставляетъ. Типъ этотъ есть пассивная реакція противъ того, что человѣкъ безсиленъ измѣнить и чему онъ, въ то же время, не хочетъ уступить. Несомнѣнно, что жизнь выработаетъ и активную реакцію этой же формы, но пока еще, кажется, нѣтъ признаковъ ея появленія и думающій человѣкъ, находящійся въ средѣ голыхъ фактовъ, которые даетъ деревня, не имѣетъ поводовъ мечтательно глядѣть на вершину идеальной горы, когда люди ползутъ не на гору, а подъ гору, и когда у этого движенія явилась даже традиція. Этотъ отвѣтъ вы услышите отъ каждаго думающаго практика, который не забылъ еще того, что было, который хорошо видитъ то, что есть, который знаетъ, что ему не поймать журавля въ небѣ, да и не прожить маѳусаиловы годы. Типъ этотъ — не вымышленный, а дѣйствительный — помогаетъ разрѣшить многіе вопросы и кабинетныя недоразумѣнія и обобщенія, къ которымъ у насъ одинаково склоненъ какъ писатель, такъ и читатель.
Не происходитъ ли наша склонность къ обобщеніямъ отъ пространственности, разноплеменности и господственности, которая выпала на долю сравнительно небольшаго великорусскаго племени? Такъ или не такъ, но, кажется, нѣтъ на свѣтѣ другаго народа, который былъ бы такъ склоненъ обобщать все въ себѣ и въ томъ ближайшемъ, что его окружаетъ. Эта личная наклонность стала и наклонностью національною и, въ особенности, неисправимою привычкой Петербурга и Москвы, тамошнихъ лицъ, кружковъ и даже газетныхъ редакцій.
Россія — понятіе очень широкое, не поддающееся скорому опредѣленію. Она вмѣщаетъ всевозможные климаты, начиная тропическимъ и кончая полярнымъ; ея флора и фауна обнимаютъ тигра и бѣлаго медвѣдя, пальму и оленій мохъ; въ ней живетъ 80 національностей и племенъ, говорящихъ на 80 языкахъ; окраины ея составляютъ отдѣльные міры съ своею собственною культурой, съ особыми нравами, обычаями, инымъ вѣроисповѣданіемъ, даже съ своею собственною литературой и цивилизаціей. И все это безконечное разнообразіе великороссъ обобщилъ въ себѣ и назвалъ Россіей. Понятно, что такое поглощеніе въ себѣ должно было сообщить великороссу и наклонности къ обобщенію всѣхъ національностей въ одной русской, всѣхъ отдѣльныхъ стремленій въ общемъ русскомъ стремленіи и къ возможному сліянію всѣхъ племенныхъ и національныхъ разновидностей въ одно нравственное, религіозное и культурное цѣлое. Конечно, великороссъ считаетъ себя не безъ основаній господиномъ всего этого разнообразія, ибо въ теченіе не одного столѣтія онъ изъ года въ годъ присоединялъ къ себѣ чужія земли и чуждыя ему національности, пока не дошелъ до границъ Китая и Индіи. И, тѣмъ не менѣе, централизуя и присоединяя и давая всему свое имя, Великороссъ скрѣпилъ все только внѣшними границами, да средствами власти, не создавъ умственнаго единства и общественнаго сознанія даже въ своемъ собственномъ великорусскомъ племени.
И въ самомъ дѣлѣ, какое умственное единство представляетъ великорусское племя, которое, конечно, только одно и предполагается, когда говорятъ о Россіи? Въ чемъ наша идейная цѣльность и цѣльность нашей цивилизаціи, какую умственную обобщенность мы изображаемъ, чтобы можно было ее принять за идеалъ гражданственности и предложить другимъ народамъ, какъ желательный образецъ? Обыкновенно мы дѣлимъ себя на двѣ большія и неравныя группы — на интеллигенцію и народъ. Но въ этихъ группахъ тоже нѣтъ ничего цѣльнаго. На интеллигенцію также нельзя надѣть одну общую шапку, какъ и на народъ, и, можетъ быть, нигдѣ обобщеніе такъ не ошибочно, какъ въ игрѣ съ понятіемъ «интеллигенція». У насъ чуть ли не столько же интеллигенцій, сколько считающихъ себя образованными. Какіе внѣшніе и какіе внутренніе признаки интеллигенціи, гдѣ она начинается, гдѣ она кончается? Даже образованіе не всегда служитъ ея внѣшнимъ признакомъ. Духовенство, напримѣръ, никогда не берется въ разсчетъ, когда говорятъ объ интеллигенціи. Есть еще цѣлое среднее сословіе арендаторовъ, управляющихъ, мелкихъ собственниковъ, учителей народныхъ школъ, тоже грамотныхъ и читающихъ и выписывающихъ газеты, кончавшихъ и школу, которые не считаются въ рядахъ интеллигенціи. Про купцовъ, лавочниковъ, Охотный рядъ и говорить ужь нечего, хотя и къ нимъ проникла и грамотность, и газета. А, между тѣмъ, всѣ эти низы русской цивилизаціи участвуютъ такъ или иначе въ русской общественной жизни; они даютъ ей цвѣтъ, направленіе, даже извѣстный строй; они, можетъ быть, главные участники въ томъ мнѣніи, которое сама о себѣ составляетъ Россія и какое о ней составляютъ европейцы. На эту низину опирается даже власть и считаются съ нею внутренняя и внѣшняя политика. Однимъ словомъ, несомнѣнно, что наше среднее нѣчто вноситъ въ русскую жизнь большой вкладъ, составляетъ переходную ступень къ интеллигенціи и задаетъ ей не только большую работу, но и становится иногда такъ поперегъ жизни, что тормазитъ всякое движеніе.
Мнѣ думается, что это отступленіе можетъ выяснить, почему у насъ невозможны обобщенія не только въ такомъ слишкомъ широкомъ понятіи, какъ Россія, но даже и для понятій болѣе узкихъ, какъ интеллигенція и народъ, точныхъ границъ для которыхъ нѣтъ. Конечно, у подобныхъ обобщеній есть несомнѣнно своя идея я свой идеалъ. Такъ, напримѣръ, теперь мы начали ставить памятники за гражданскія или культурныя заслуги. Поставили мы нѣсколько памятниковъ Пушкину, поставили памятникъ Глинкѣ, поставили надняхъ памятникъ Пахтусову. Всѣ эти памятники отъ благодарной Россіи; но кто же изображаетъ «благодарную Россію», когда девяносто девять милліоновъ изъ ста не слышали даже имени Пушкина, Глинки и Пахтусова? Конечно, въ этихъ случаяхъ говоритъ частью національная гордость, а частью прогрѣвается въ будущемъ та культурная и просвѣщенная Россія, именемъ которой и дѣйствуютъ небольшія группы представителей просвѣщенія. Движеніе несомнѣнно идейное, но, въ то же время, не лишенное стремленія къ очень широкому обобщенію, ибо небольшія интеллигентныя группы обобщаютъ въ себѣ всю Россію.
Въ упрекъ теперешнему времени было сдѣлано указаніе на шестидесятые годы, на тогдашняго читателя и на идеи, идеалы и стремленія, которые его одушевляли. Но, вѣдь, шестидесятые годы были моментомъ очень короткимъ. Самое яркое по общественному возбужденію время было лишь до 19 февраля 1861 г., т.-е. до освобожденія. Умственное возбужденіе читателя и писателя того времени настолько же не составляетъ ихъ заслужи, насколько теперешнее безразличіе не составляетъ вины. Идеалъ не есть что-нибудь совсѣмъ ужь парящее въ небѣ и удовлетворяющее лишь голому созерцанію. Идеалъ — та же синица, которую каждый тянется взять въ руки, а въ стремленіи къ достиженію практическаго результата, манящаго своимъ лучшимъ, и заключается вся одухотворяющая и возбуждающая сила идеала. Безъ надежды взять идеалъ въ руки никто къ нему и тянуться не станетъ. Пессимистъ-помѣщикъ, о которомъ я говорилъ, вѣритъ вполнѣ въ свѣтлое будущее Россіи, но онъ тоже знаетъ, что это будущее не для него и что онъ успѣетъ умереть до того времени десять разъ. живому нужно живое и настоящее, а не бубны за горами. Массу составляютъ не единицы, живущія книжками, думами и идеями, или практики кабинетнаго мышленія, а милліоны дѣйствительно практическихъ людей, которымъ нужно я дѣло практическое, ближайшее осуществленіе чего-нибудь лучшаго, чего у нихъ нѣтъ, что имъ нужно и чего они хотятъ достигнуть. Посмотрите, напримѣръ, какъ Нобель и Кo достигаютъ своихъ ближайшихъ идеаловъ (тоже идеалы!) и съ какою энергіей онъ къ нимъ стремится. Полюбуйтесь на энергію сахарныхъ заводчиковъ, когда они увидѣли, что лежатъ недалеко милліоны, которые можно взять. Конечно, это не общественные идеалы, но, вѣдь, является же у насъ энергія, когда есть чего достигать; значитъ, не о недостаткѣ энергіи или равнодушіи и апатіи можетъ быть рѣчь, а очевидно, что о чемъ-то другомъ. Такую же энергію проявило во время освобожденія крестьянъ и общество, когда были общія задачи, когда каждаго помѣщика жегъ вопросъ объ отмѣнѣ крѣпостнаго права, когда и каждаго крестьянина бралъ за живое тотъ же вопросъ. Это была не идейная фикція, не журавль въ небѣ, а осязательное практическое дѣло, забиравшее каждаго подъ ребро.
Безплодно никто не воздыхаетъ объ идеалахъ и изъ однихъ моральныхъ побужденій жить идеями не станетъ. Это — роскошь единицъ, а не практической массы, живущей фактомъ, и тѣмъ болѣе массы русской. Въ качествѣ сѣвернаго народа мы склоннѣе всего къ холодному разсчету и къ спокойной разсудочности; насъ не увлечешь желаніемъ удивить «сорокъ вѣковъ съ высоты пирамиды». Насъ скорѣе возбудитъ кличъ: «нашихъ бьютъ» — и тогда мы пойдемъ освобождать и Сербію, и Болгарію. И въ этомъ сказываются наша разсудочность и практичность; нужно, чтобъ это были «наши», потому что до другихъ намъ дѣла нѣтъ.
Когда у общества нѣтъ въ рукахъ идейныхъ или практическихъ общественныхъ задачъ, общество не сдвинешь съ мѣста ни моралью, ни устыженіемъ. А именно къ этому средству и прибѣгаютъ нѣкоторые органы печати, обвиняя общество въ равнодушіи къ своимъ дѣламъ и въ пустомъ увлеченіи внѣшнею политикой. Въ этомъ обвиненіи есть часть правды, насколько политикой является болгарскій вопросъ. Наши патріотическіе органы закусывали удила безъ мѣры, они подхлестывали себя и усиливались возбуждать въ читателяхъ патріотическій азартъ. Были газеты, которыя въ своемъ патріотическомъ усердіи потеряли всякую мѣру и отзывались о князѣ болгарскомъ и о болгарахъ въ выраженіяхъ, унижающихъ и достоинство печати, и наше національное достоинство, ибо сильный противникъ, какимъ по отношенію къ Болгаріи является Россія и отъ имени которой говорили газеты, такъ говорить не станетъ. Весьма вѣроятно, что нѣкоторыя изъ столичныхъ и провинціальныхъ газетъ, обнаруживавшихъ особенную удаль и храбрость, приводили въ восторгъ полуграмотныхъ читателей; но, во-первыхъ, отъ этого нѣтъ особенной бѣды, а, во-вторыхъ, очень далеко до такого увлеченія, чтобы читатели, и особенно полуграмотные, забыли бы свои дѣла. Читали они и политику, грубымъ инстинктамъ ихъ льстили, можетъ быть, и призывы къ репрессаліямъ, но, въ то же время, всякій изъ нихъ, попрежнему, сидѣлъ въ своей лавкѣ, торговалъ мукой или дѣйствовалъ аршиномъ. Я говорю объ этихъ читателяхъ потому, что противъ нихъ были обвиненія. Но и другіе читатели изъ-за болгарскаго вопроса не оставили своихъ дѣлъ, и неистовый шумъ, который производила печать, никого не увлекъ и никого не обманулъ. Въ чемъ же и кого тутъ обвиняютъ?
Обвиненіе идетъ дальше. Обвиняютъ интеллигенцію, наиболѣе образованную часть общества, въ ея слабости къ иностранцамъ и непростительномъ равнодушіи къ вопросамъ собственной русской жизни. ? Возьмите хоть самый современный вопросъ — сахарный, — говоритъ провинціальный корреспондентъ, поддерживающій обвиненіе. — Сахарозаводчики съ рѣдкою смѣлостью заявляютъ, что въ ихъ интересахъ имъ необходимо обирать Россію на нѣсколько десятковъ милліоновъ ежегодно. И что же мы? Мы, публика, менѣе на нихъ негодуемъ, чѣмъ на какихъ-нибудь пьяныхъ буяновъ, наговорившихъ дерзостей барону Каульбарсу… Отчего общество, отчего наши общественныя учрежденія не просятъ за населеніе, отчего не ходатайствуютъ, чтобы Россія не отдавалась въ жертву ловкимъ предпринимателямъ?" Я съ пунктуальною точностью выписалъ обвиненіе и поставилъ его въ ковычкахъ, чтобы имѣть возможность съ такою же точностью на него отвѣчать.
Образованному обществу рекомендуется сахарный вопросъ, какъ самый «современный». Конечно, онъ современный, но, только, что съ нимъ дѣлать образованному обществу? Авторъ обвиненія думаетъ, что обществу нужно просить за населеніе. Но кто это общество? Какія у него для ходатайства за населеніе имѣются публичные органы? Есть у насъ земство; но сахарный вопросъ совсѣмъ не земскій вопросъ. Что сахарный вопросъ — современный вопросъ, совершенно вѣрно; но что онъ входитъ не въ компетенцію образованнаго общества, а въ компетенцію министерства финансовъ, это подлежитъ еще меньшему сомнѣнію. И что въ сахарномъ вопросѣ такого необычайнаго, что онъ долженъ волновать общественное мнѣніе больше иностранной политики и болгарскаго вопроса? О сахарномъ вопросѣ именно и не станетъ говорить образованная масть общества, потому что по существу тутъ и говорить не о чемъ. Что сахаръ станетъ дороже? Но у насъ все стало дороже, и кофе, и чай, я ситцы, и сукно, и дрова, и квартиры. Если «образованному обществу» предлагается «просить за населеніе» о сахарѣ, отчего ему не просить и обо всемъ остальномъ? Вопросъ получится уже совсѣмъ не сахарный, а таможенный; а «образованное общество» встрѣтитъ очень сильную оттолчку, и тоже отъ «образованнаго общества» — отъ купечества, заводчиковъ и фабрикантовъ, которые и просили о возвышеніи тарифа. Предполагая, однако, въ «образованномъ обществѣ» такое мужество, что оно за толчками гнаться не станетъ, а послѣдуетъ указаніямъ негодующаго корреспондента, мы, все-таки, недоумѣваемъ, что можетъ быть дальше? У насъ вопросовъ непочатый уголъ. Есть у насъ и желѣзно дорожный вопросъ, пожалуй, болѣе важный, чѣмъ сахарный, потому что желѣзнодорожные тарифы и высоки, и неуравнительны, и тормазятъ торговлю; есть у насъ и желѣзно-дорожный налогъ, есть у насъ и желѣзнодорожные долги, есть у насъ огромные государственные долги, для уплаты процентовъ по которымъ уходитъ изъ общихъ нашихъ платежей милліоновъ 260 въ годъ; есть у насъ и вопросы сельскаго хозяйства, и народнаго образованія, ну и т. д. И по всѣмъ этимъ неустройствамъ образованное общество должно «просить за населеніе». Такъ ли? Провинціальный корреспондентъ, сахарный вопросъ котораго я развиваю, вѣроятно, и не подумалъ, на какой путь онъ становится.
Печать (извѣстная ея часть), желая воздѣйствовать на общество, глубоко ошибается, придумывая такія искусственныя средства, какъ сахарный вопросъ и отвлеченіе вниманія отъ внѣшней политики. Трудовое и практическое населеніе, живущее среди окружающихъ его неразрѣшенныхъ вопросовъ, знаетъ очень хорошо и ихъ практическую важность, и полную безполезность пустыхъ разговоровъ, если отъ нихъ не можетъ получиться никакихъ полезныхъ послѣдствій. Въ этомъ случаѣ иностранная политика является не только незамѣнимымъ суррогатомъ, но и школой общественнаго мышленія; она шевелитъ мысль, даетъ ей работу и мѣшаетъ людямъ, особенно сидящимъ на землѣ, порастать мохомъ. Отнимите отъ нашихъ газетъ иностранную политику я «иностранщину», — какъ выражается корреспондентъ, — что же въ нихъ останется? Сахарный вопросъ?… Пощадите! Вѣдь, мы, по деревнямъ, и такъ говоримъ много объ урожаѣ, о хлѣбѣ, о цѣнахъ; мы слѣдимъ и за рижскими цѣнами, и за петербургскими, и за московскими, и за орловскими. Надо же отдохнуть и на чемъ-нибудь другомъ, узнать, какъ живутъ люди, что они думаютъ, что ихъ волнуетъ, чего они хотятъ, къ чему стремятся. А если къ разговорамъ о цѣнѣ на хлѣбъ прибавить еще разговоры о цѣнѣ на сахаръ, тутъ и совсѣмъ одурѣешь.
Еще указываютъ на времена Бѣлинскаго, когда положеніе печати не было блистательно, а люди и думали, и говорили, и горѣли идеалами и стремленіями. Едва ли эта параллель удобна. Время Бѣлинскаго, вопервыхъ, очень далекое отъ насъ время, и потому издали оно кажется гораздо розовѣе, чѣмъ было; а, во-вторыхъ, сказать, что тогда люди и горѣли, и думали, и стремились — ужь не будетъ ли слишкомъ смѣлымъ обобщеніемъ? Кто были эти люди? Пять человѣкъ московскаго кружка да сто читателей, которые ихъ понимали. Остальные ужь, конечно, были не въ силахъ извлечь мысль изъ маскараднаго костюма, въ которомъ они являлись публично. И самъ Бѣлинскій маскировался въ эстетическую тогу, лишь бы благополучнѣе, не навлекая подозрѣній, миновать то, что онъ называлъ «денонціяціями». А обходилъ онъ ихъ при посредствѣ эстетическаго пріема, вотъ какъ. Нужно, положимъ, сказать, что во времена Байрона было скверно жить на свѣтѣ, и Бѣлинскій выражается: «Байронъ былъ Прометей нашего вѣка, прикованный къ скалѣ, терзаемый коршуномъ; могучій геній, на свое горе, заглянулъ впередъ, и не разсмотрѣвъ за мерцающею далью обѣтованной земли будущаго, онъ проклялъ настоящее и объявилъ ему вражду непримиримую и вѣчную; нося въ груди своей страданія милліоновъ, онъ любилъ человѣчество, но презиралъ людей». Выражаться такимъ языкомъ и теперь никто не помѣшаетъ, но имъ едва ли кто-нибудь захочетъ говорить.
Указываютъ на печать шестидесятыхъ годовъ и на ея горячій протестъ противъ всего, что возмущало тогда общественное чувство, и приводится въ примѣръ извѣстная исторія съ Вѣкомъ. Но, вѣдь, теперь уже давно нѣтъ ни газетъ, ни журналовъ того времени; сохранились только Московскія Вѣдомости, вѣрныя своей традиціи, да Русскія Вѣдомости. Послѣднія нельзя считать газетой собственно шестидесятыхъ годовъ, потому что онѣ начались въ 1862 году, когда миновала яркая пора и жизнь вступала въ новое русло. Теперешнія газеты явились всѣ послѣ и въ нихъ работаетъ послѣдующее поколѣніе писателей, въ первую пору шестидесятыхъ годовъ только нарождавшееся.
Изъ теперешнихъ газетъ, не называя ее по имени, упрекаютъ въ порчѣ читателя больше всего Новое, «выкинувшее знамя пестраго направленія». Читателей же Новаго Времени характеризуютъ какъ особую породу людей и зовутъ ихъ «нововременными». Но, вѣдь, Новое Время выдумалъ не г. Суворинъ. Прежде чѣмъ явилась эта газета, народился ея читатель — эклектикъ, искавшій примиренія между вѣяніемъ шестидесятыхъ годовъ, которыя его задѣли, и между личнымъ, практическимъ направленіемъ, которое стало затѣмъ выступать. Манило его и прежнее хорошее, и либерализмъ, и европеизмъ, и смѣлый пошибъ мысли съ отрицающимъ, нигилистическимъ оттѣнкомъ, но практическое чувство подсказывало, что на этомъ скользкомъ и рискованномъ пути не соберешь благъ жизни. И соединивъ, повидимому, старое съ новымъ, этотъ новый человѣкъ не остался вѣренъ ни старому, ни новому. Сохраняя внѣшній нигилистическій пошибъ, нигилистическую развязность, и удержавъ нѣкоторыя повадки нигилизма, онъ отрицаетъ его, какъ направленіе, и не желаетъ слыть нигилистомъ, но, въ то же время, придерживаясь многихъ мнѣній Московскихъ Вѣдомостей, по крайней мѣрѣ, гласно, онъ не желаетъ носить на себѣ ярлыка этого направленія. Такой же смѣшанный у него и патріотизмъ, и либерализмъ, и европеизмъ. При всемъ своемъ внѣшнемъ новомъ, нововременецъ пахнетъ всегда чѣмъ-то старымъ.
Это типъ уже послѣднеформенный. До освобожденія Россія знала только помѣщика и мужика. Мужикъ остался и до сихъ поръ, но помѣщикъ распался на множество формъ и разновидностей. Кромѣ нововременцевъ, изображающихъ типъ рѣзкаго, рельефнаго очертанія, явился типъ либераловъ съ ихъ разновидностью, къ которой примѣнима характеристика Герцена, сдѣланная, впрочемъ, по другому случаю, что «не знаешь, гдѣ кончается либералъ и гдѣ начинается исправникъ». Какъ въ нововременцахъ соединяются Московскія Вѣдомости съ нигилизмомъ, такъ въ этой разновидности соединяется чиновникъ съ отрицаніемъ чиновничества. Затѣмъ идутъ прогрессисты разныхъ оттѣнковъ, консерваторы разныхъ оттѣнковъ, и тѣ, и другіе съ ихъ крайностями вверхъ и внизъ. Во всѣхъ этихъ формахъ, съ ихъ крайностями мнѣній, такъ много разнообразія, что соединить ихъ въ одно понятіе интеллигенціи значитъ ничего не сказать, а еще мудренѣе преподать общій совѣтъ, какъ они должны думать и чувствовать, возбуждать въ нихъ негодованіе къ ихъ собственной апатіи или къ недостатку гражданственности, или совѣтовать имъ заняться сахарнымъ вопросомъ. Подобное насильственное руководительство, желающее дѣйствовать или моральными средствами (т.-е., въ сущности, поученіемъ и устыженіемъ), или гальванизаціей мысли (т.-е. сочиненіемъ искуственныхъ вопросовъ и подхлестываніемъ), является лишь новымъ усложненіемъ того, что и безъ того сложно, и только увеличиваетъ кашу понятій. Общественное сознаніе отъ подобныхъ воздѣйствій не только ничего не выигрываетъ, а скорѣе еще больше затемняется. Газета, наприм., въ самыхъ лучшихъ намѣреніяхъ предлагаетъ обществу заниматься меньше иностранною политикой и больше думать о внутреннихъ вопросахъ. И вотъ сейчасъ же находится адептъ, который порѣшаетъ, что политика — глупость и что нужно думать о сахарномъ вопросѣ. Съ такими понятливыми учениками мы забредемъ въ дебри ужь и совсѣмъ непроходимыя. Я говорю не о томъ, что извѣстная часть печати и публика не вызывали бы желанія видѣть въ нихъ большее умственное и общественное развитіе, чтобы они не могли не возбуждать въ болѣе свѣжихъ и впечатлительныхъ людяхъ чувства протеста, даже негодованія и желанія измѣнить такой порядокъ вещей; я говорю о томъ, что для воздѣйствія на общество нужно выбирать настоящія средства. Пускай морализируютъ и возмущаются поэты, сатирики, беллетристы, но публицисты должны дѣйствовать на общественное сознаніе; они должны обращаться къ разуму и указывать на сущность зла и на дѣйствительныя противъ него средства. Публицистъ перестаетъ бытъ публицистомъ и становится лирикомъ, когда, вмѣсто спокойной рѣчи, будящей сознаніе, онъ начинаетъ бить себя въ перси и плакать
Въ общей идеѣ, высказываемой газетами, что нужно пробуждать въ обществѣ самодѣятельность, есть несомнѣнно вѣрное основаніе. Но самодѣятельность, какъ общая идея, только одна сторона вопроса, а есть у него и другая. Обществу, въ видѣ примѣра, указываютъ на шестидесятые годы. Ихъ можно, я думаю, оставить и въ покоѣ. Шестидесятые годы были медовымъ мѣсяцемъ нашего общественнаго сознанія и первымъ пробужденіемъ общественнаго чувства, а медовый мѣсяцъ не повторяется. Теперешнее время выставило свои задачи; оно не прорубаетъ новыхъ путей, оно на готовыхъ уже путяхъ хочетъ устроить порядокъ; его идея — въ установленіи правильныхъ, справедливыхъ и честныхъ гражданскихъ отношеній. Какъ же и куда идетъ общество по этой дорогѣ, и точно ли идетъ, и точно ли располагаетъ для этого необходимыми возможностями?
Первое условіе для этого, казалось бы, въ возможности знать, что есть, а затѣмъ въ возможности сдѣлать то, что нужно. Есть ли, однако, у насъ всѣ возможности знать, что есть и чѣмъ пользуется наша гласность, чтобы дѣйствовать на общественное сознаніе? Вопросъ этотъ, конечно, самый важный, потому что отъ общества требуется самодѣятельность не только петербургскою печатью, но и правительствомъ. Такъ, харьковскій губернаторъ, закрывая происходившій въ началѣ нынѣшняго года въ Харьковѣ сельско-хозяйственный съѣздъ, напомнилъ собранію «о необходимости перестать возлагать всѣ надежды на правительственную помощь и искать выхода, между прочимъ, въ собственной энергіи и самодѣятельности». Какъ же съ такою политикой сходится у насъ политика печатнаго слова? На громадной территоріи Царства Польскаго и Сѣверо-Западнаго края, съ многочисленнымъ населеніемъ, не существуетъ ни одного вольнаго органа русской печати. Въ краѣ издаются лишь двѣ оффиціозныя газеты — Варшавскій Дневникъ и Виленскій Вѣстникъ (въ нынѣшнемъ году, впрочемъ, чуть ли не послѣ десятилѣтнихъ домогательствъ, сталъ издаваться въ Минскѣ Минскій Листокъ). Названныя оффиціозныя газеты служатъ, какъ говоритъ корреспондентъ, которымъ я пользуюсь, «лишь отголоскомъ канцелярскихъ предначертаній мѣстной администраціи; онѣ назначены для истолкованія той или иной политики русскихъ властей по отношенію къ мѣстному краю. Изученіе же края въ экономическомъ, бытовомъ, общественномъ отношеніи не входитъ въ ихъ задачи». Да и существуютъ эти органы благодаря лишь субсидіямъ, обязательной выпискѣ я казеннымъ объявленіямъ. Насколько личные интересы, а не интересы края, служатъ приманкой для издателей этихъ газетъ, показала смерть Щебальскаго (редактора Варшавскаго Дневника). Открывшаяся вакансія вызвала цѣлый переполохъ и явились десятки домогательствъ, ибо, какъ говорятъ, газета даетъ редактору 25 т. р. въ годъ дохода. Отсутствіе въ Царствѣ Польскомъ и въ Сѣверо-Западномъ краѣ вольной печати устраняетъ и всякую возможность знать что-нибудь точное объ этихъ краяхъ. «Русскіе странники», заглядывающіе въ эти края и пишущіе корреспонденціи въ столичныя газеты, обыкновенно собираютъ всякія сплетни на тему о польско-католической интригѣ и дальше политики обрусенія ничего не видятъ и не слышатъ. «Вообще о Западномъ краѣ у насъ гораздо меньше свѣдѣній, чѣмъ объ Якутской области, Приморскомъ краѣ и другихъ далекихъ окраинахъ Россія», — говоритъ корреспондентъ (Недѣ;ля). Но едва ли и положеніе великороссійскихъ губерній удобнѣе. Вся громадная площадь отъ Бѣлаго моря и до Малороссіи почти не имѣетъ вольной печати. Боюсь ошибиться, но кажется, что, кромѣ Орловскаго Вѣстника и Смоленскою Вѣстника, на всей этой площади не издается ни одной частной газеты. Конечно, въ большинствѣ губерній есть земская статистика и экономическій бытъ составляетъ предметъ довольно тщательныхъ земскихъ изслѣдованій. Но и изслѣдонія, и статистики, и земскіе дебаты по земскимъ вопросамъ далеко еще не замѣняютъ болѣе всесторонняго отношенія къ жизни печати, всегда менѣе заинтересованной частностями и дающей болѣе широкія основанія для общественнаго мнѣнія и его контроля. Только Новороссійскій край, Малороссія и азіатскія окраины, Кавказъ и Сибирь, имѣютъ еще сравнительно довольно удовлетворительную печать, если не по размаху ея свободы, то, по крайней мѣрѣ, по числу и размѣру органовъ, имѣющихъ даже характеръ большихъ газетъ.
Къ сожалѣнію, и эта ограниченная въ размѣрахъ печать не имѣетъ возможности развить всей своей полезной силы. Помѣхой является ни кто больше, какъ само общество. Я говорю «общество» потому, что нетерпимость къ гласности обнаруживалась во всѣхъ слояхъ — и въ образованныхъ и въ необразованныхъ, и внизу и вверху, и даже у общественныхъ учрежденій. Если въ Сибири корреспондента заковываютъ въ кандалы и сажаютъ въ кутузку, это относятъ къ дикости Сибири; если городской голова изъ купцовъ начинаетъ противъ редактора судебное дѣло о диффамаціи, самъ убѣжденный въ томъ, что все напечатанное о немъ совершенная правда, это относятъ къ невѣжеству головы; если, какъ случилось недавно, — и на этотъ разъ не въ Сибири, а въ Европейской Россіи, — лицо, занимающее общественную должность, побило секретаря изъ-за подозрѣнія, что онъ посылаетъ корреспонденціи, это относятъ къ невѣжеству, соединенному съ грубостью. Но что сказать о цѣломъ общественномъ учрежденіи, и не захолустномъ, а столичномъ, какъ московская городская дума, чуть не затѣявшемъ съ Московскими Вѣдомостями цѣлой исторіи (это было въ началѣ прошлаго года)? Въ Московскихъ Вѣдомостяхъ была напечатана не совсѣмъ приличная выходка противъ значительной части московскихъ думцевъ, прикрытая именемъ гласнаго одного изъ разрядовъ. Большинство гласныхъ этого разряда было настолько возмущено выходкой, что публично, въ засѣданіи думы, отказалось отъ всякой солидарности съ авторомъ. Казалось бы, этого вполнѣ достаточно для возстановленія достоинства думы; но она взяла случай настолько близко къ сердцу, что перешла всякіе предѣлы именно того самаго достоинства, которое она оберегала. Одни хотѣли преслѣдовать анонимнаго обличителя и пріютившую его газету; другіе предлагали протестовать отъ имени думы; третьи называли обличителя «пасквилянтомъ» и доказывали, что пасквилянты должны быть разыскиваемы полиціей, а пасквили сжигаемы рукою палача; четвертые предлагали выразить автору «порицаніе» и въ порицаніи назвать его «писакой». Если ужь такое учрежденіе, какъ столичная дума, не можетъ понять, что, въ силу своего положенія, она подлежитъ самой широкой общественной критикѣ, на которую она всегда имѣетъ возможность отвѣчать, пользуясь тою же печатью, то какому-нибудь уѣздному толстосуму изъ китъ-китычей нельзя поставить въ уголовную вину, что онъ оберегаетъ свое достоинство физическимъ насиліемъ. Да и что такое средство, предлагавшееся московскою думой, какъ лишь не болѣе мягкая форма насилія? Одни дерутся, другіе ругаются и въ цѣломъ получается затхлый погребъ, въ которомъ печати дышется очень трудно. Особенность протестовъ всѣхъ огорченныхъ гласностью заключается въ томъ, что они начинаютъ дѣло не о клеветѣ, а о диффамаціи. Человѣкъ прибьетъ кого-нибудь или натолкаетъ въ шею, газета печатаетъ объ этомъ корреспонденцію- и герой считаетъ себя опозореннымъ и жалуется суду на диффамацію. Правда, этихъ героевъ изъ міра самодуровъ, описаннаго Островскимъ, много поубавилось, растворились они и въ форму менѣе сырую, но чувство достоинства понимается ими попрежнему, даже и тогда, когда человѣкъ несетъ общественную обязанность и дѣйствія его подлежатъ общественному контролю.
Этотъ нашъ прирожденный грѣхъ идетъ иногда далеко выше среды, изъ которой бралъ свои сюжеты Островскій. Года два назадъ разбиралось въ Бендерахъ дѣло одного становаго пристава и требовалось до полутораста свидѣтелей, которые должны были прибыть издалека. Дѣло происходило въ горячую рабочую пору. Я вились свидѣтели, явились присяжные, только не является судъ. Бьетъ, наконецъ, 2 часа и истомленные ожиданіемъ свидѣтели и присяжные просятъ судебнаго пристава узнать, будетъ ли разбирательство. Прошелъ еще часъ и послѣдовало объявленіе, что судъ начнется не ранѣе 7 часовъ вечера. Собравшіеся была настолько раздражены такимъ пренебрежительнымъ къ нимъ отношеніемъ, что кто-то замѣтилъ, что бессарабскій судъ обращается съ присяжными и съ свидѣтелями, какъ съ лакеями. Наконецъ, въ 7 часовъ явился судъ, были провѣрены свидѣтели и присяжные и предсѣдатель объявилъ, что засѣданіе отлагается до слѣдующаго дня. Одинъ изъ присяжныхъ, надворный совѣтникъ Гофманъ, опасаясь, что и завтра можетъ повториться такая же исторія, спросилъ предсѣдателя, навѣрное ли судъ состоится завтра? И при этомъ добавилъ, что присяжные — люди занятые и не могутъ терять даромъ свое время; къ тому же, они обижаются, что судьи «обращаются съ ними, какъ съ лакеями». Предсѣдатель нашелъ, что Гофманъ оскорбилъ судъ, и пригласилъ прокурора составить протоколъ, а Гофманъ изъ присяжнаго, т.-е. судьи по совѣсти, превратился въ подсудимаго. Да судѣ Гофманъ, между прочимъ, сказалъ: «Если хотя нѣсколько воспитанный человѣкъ, заставивъ простолюдина напрасно ждать, извиняется передъ нимъ, то тѣмъ болѣе присяжные, удостоенные довѣріемъ закона, заслуживаютъ вниманія со стороны судей. Мы исполняемъ свои обязанности, мы жертвуемъ своимъ временемъ, своими интересами, но жертвовать дли прихоти гг. судей — тяжело! желательно знать, отданы ли присяжные на усмотрѣніе суда, такъ что онъ можетъ держать ихъ сколько угодно, или же они вызываются для постановленія приговоровъ по совѣсти и убѣжденію?» Предсѣдатель остановилъ Гофмана и послѣ этого онъ замолчалъ, «боясь сказать что-либо неугодное суду». Судъ затруднился произнести приговоръ и только потому, что осталось не выясненнымъ, была ли выражена Гофманомъ претензія во время засѣданія или послѣ, передалъ дѣло судебному слѣдователю. Чѣмъ кончилось дѣло Гофмана — не знаю; но чѣмъ бы оно ни кончилось, во всякомъ случаѣ, для бессарабскихъ судей оно кончилось ничѣмъ.
Вотъ еще судебное дѣло, и тоже изъ прошлогоднихъ, — дѣло не только бытовое, но даже историческое. Читаешь и не вѣришь, чтобы все эта могло происходить въ пореформенное время. Бывали подобныя дѣла при царѣ Алексѣѣ Михайловичѣ, бываютъ они и ныньче въ Сибири, но чтобы что-нибудь подобное могло свершаться въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ и, притомъ, въ какихъ-нибудь двухъ-стахъ верстахъ отъ Петербурга, кажется настолько невѣроятнымъ, что не вѣришь печатному и думаешь: да такъ ли все это? И дѣйствительно, вся эта исторія настолько изумительна, что кажется сочиненною. Беру описаніе дѣда изъ Недѣли.
Въ Валдайскомъ уѣздѣ, Новгородской губерніи, поселился помѣщикъ В. П. Гецевичъ и въ томъ же уѣздѣ купилъ въ 1874 году имѣніе нѣкто г. Казивъ. Это былъ человѣкъ богатый и на новую усадьбу денегъ не жалѣлъ. Между прочимъ, онъ провелъ къ себѣ съ Окуловской станціи дорогу, которая прошла какъ разъ по крестьянскимъ землямъ. Крестьяне просили Гецевича вступиться, и Гецевичъ началъ дѣло. Казинъ представилъ свидѣтельство мироваго посредника, что земля принадлежитъ ему, но и Гецевичъ представилъ свидѣтельство, и тоже отъ мироваго посредника (конечно, другаго), что земля принадлежитъ крестьянамъ, что она удобная и съ 1862 г. обложена оброкомъ. Казинъ покончилъ съ крестьянами дѣло полюбовно, но не такъ онъ кончилъ съ Гецевичемъ. Отъ Гецевича потребовали внезапно паспортъ. Гецевичъ предъявилъ дворянскій указъ герольдіи, но документъ не былъ признанъ (кѣмъ, корресподентъ не говоритъ) подлиннымъ и Гецевича посадили въ тюрьму. Въ заключеніи Гецевичъ просидѣлъ болѣе полугода, гдѣ ему не давали ѣсть по цѣлымъ днямъ, сажали въ вонючій карцеръ и вообще обращались съ нимъ безъ жалости. Наконецъ, его освободили, но за «оскорбленіе суда» (какое? — опять неизвѣстно) засадили снова въ тюрьму (на 4 мѣсяца). Въ 1879 году Казинъ продалъ имѣніе брату новгородскаго губернатора Лерхе, и новый помѣщикъ захватилъ у Гецевича 9 десятинъ земли и озеро. Въ это же время крестьяне д. Мельницы, судившіеся съ помѣщикомъ Балкашинымъ и проигравшіе дѣло, просили Гецевича заступиться за нихъ. Гецевичъ подалъ прошеніе въ съѣздъ и рѣшеніе мироваго судьи было отмѣнено. Но за то на Гецевича былъ поданъ доносъ, что онъ «возмущаетъ крестьянъ», и его отправили административнымъ порядкомъ въ Кемь. Девять мѣсяцевъ путешествовалъ Гецевичъ по этапу (корреспондентъ говоритъ, что и въ оковахъ) въ Архангельскую губернію, «и только благодаря счастливому случаю, по милости покойнаго Государя, его возвратили изъ ссылки». Казалось бы, что и этихъ мытарствъ для человѣка довольно, но судьба не хотѣла оставить Гецевича въ покоѣ. Въ 1882 г. къ Гецевичу пришли съ просьбой новые крестьяне. Они сняли у того же Балкашина покосы и обязывались платить за нихъ по 3,000 пудовъ сѣна. Сѣно взвѣшивалось на фальшивыхъ вѣсахъ и съ крестьянъ перебиралось по 1½ тысячи пудовъ лишнихъ. Гецевичъ обратился къ прокурору, вѣсы были признаны фальшивыми, сняты полиціей и дѣло старались замять; но Гецевичъ подалъ цѣлый рядъ просьбъ, между прочимъ, министру юстиція и министру внутреннихъ дѣлъ, завязался процессъ и былъ рѣшенъ въ пользу крестьянъ. Тогда Балкашинъ заявилъ, что росписки, выданныя его управляющимъ крестьянамъ и представленныя Гецевичемъ, поддѣльныя. Гецевича засадили въ тюрьму и въ ней снова обращались съ нимъ безчеловѣчно. Гецевичъ подалъ жалобу прокурору на притѣсненія со стороны исправника г. Пицуры и, между прочимъ, выражался, что «исправникъ, желая прикрыть мошенничискія продѣлки Балкашина» и проч. Присяжные отвергли поддѣлку росписокъ и Гецевича оправдало, но за оскорбленіе исправника его приговорили къ 50 руб. штрафу. Подробности этихъ двухъ дѣлъ и составляютъ бытовую картину. Гецевичъ не могъ явиться въ судъ по болѣзни и представилъ свидѣтельство, но со стороны прокурора явилось сомнѣніе и судъ постановилъ сдѣлать приводъ. Приводъ должна была свершить та самая полиція, объ оскорбленіи которой въ лицѣ ея начальника должно было разбираться дѣло. Приводъ свершился такъ, что противъ Гецевича началось новое дѣло о «вооруженномъ сопротивленіи властямъ». Сопротивленіе это онъ выражалъ тѣмъ, что схвативъ револьверъ, угрожалъ перестрѣлять всю полицію, но отъ него было отнято смертоносное оружіе, оказавшееся не заряженнымъ, и что ударилъ помощника исправника по щекѣ «дверью». На судѣ урядникъ показалъ, что Гецевичъ началъ раздражаться, когда полученная имъ изъ Петербурга телеграмма была вырвана помощникомъ исправника изъ рукъ старушки-экономки и арестована. Никто не видѣлъ револьвера въ рукахъ Гецевича, но всѣ очень хорошо видѣли, какъ его били. Одинъ изъ свидѣтелей-крестьянъ показалъ, что «всѣ прибывшіе бросились на Гецевича, затѣмъ его вывели связаннаго, полицейскіе толкали его въ спину и пихали ногами, а помощникъ исправника ударилъ его по шеѣ; когда экономка подступилась къ нимъ, ее ударили такъ, что она замертво упала на землю; на дворѣ Гецевича, какъ собаку, поволокли къ телѣгѣ и взвалили на нее». То же говорили и другіе крестьяне. Въ Новгородѣ, гдѣ Гецевича посадили въ арестантскую, у него на рукахъ оказались рубцы и полосы отъ веревокъ. На судѣ происходило тоже нѣчто странное. Становой приставъ показалъ, что «Гецевичъ извѣстенъ, какъ человѣкъ, готовый ко всякому сопротивленію законной власти», а когда защита спросила свидѣтеля: знаетъ ли онъ Гецевича, то предсѣдатель замѣтилъ, что «эти вопросы къ дѣлу не идутъ». Когда тотъ же защитникъ возразилъ, что если предсѣдатель не считаетъ возможнымъ предлагать свидѣтелю вопросы, то не найдетъ ли судъ возможнымъ прочесть его предварительное показаніе. Предсѣдатель отвѣтилъ, что онъ и это считаетъ излишнимъ. Когда было объявлено, что Гецевичъ подлежитъ суду еще по другому обвиненію, защитникъ просилъ объяснить, въ чемъ заключается это дѣло. Предсѣдатель отказался объяснить, а когда Гецевичъ хотѣлъ самъ разсказать его, предсѣдатель остановилъ Гецевича и даже лишилъ его слова. Тогда старшина присяжныхъ просилъ разъяснить, съ чего начались обвиненія противъ Гецевича, «такъ какъ во всемъ этомъ видна какая-то интрига». Предсѣдатель отвѣтилъ, что судъ находитъ подобное разъясненіе излишнимъ. Адвокатъ въ защитительной рѣчи просилъ присяжныхъ обратить вниманіе на то, «мыслимо ли въ частной жизни проводить теорію дисциплинированія людей, опыты которой производились недалеко отъ Новгорода». Присяжные вынесли Гецевичу безусловно-оправдательный приговоръ, публика встрѣтила его взрывомъ рукоплесканій, а предсѣдатель сдѣлалъ публикѣ строжайшее замѣчаніе.
Дѣло это напоминаетъ извѣстное замѣчаніе отца Аввакума въ его дневникѣ. Въ Сибири воевода билъ Аввакума нещадно 10 лѣтъ кошками, и Аввакумъ, разсказывая объ этомъ наивно, замѣчаетъ: «а Богъ еще знаетъ, кто кому досадилъ больше: онъ ли мнѣ, или я ему». И здѣсь, пожалуй, не рѣшишь, кто кому досадилъ больше — старая Россія новой, или новая старой. Но зато одно можно рѣшить вполнѣ, что всѣ поступки Гецевича были объяснены чисто-личными побужденіями и такъ называемыми «личностями». Старая Россія до сихъ поръ никакъ не можетъ, понять, чтобы можно было что-нибудь дѣлать по другимъ побужденіямъ. И въ самомъ дѣлѣ, изъ-за чего человѣкъ распинается, идетъ на непріятности, сидитъ въ тюрьмѣ, путешествуетъ по этапу къ Бѣлому морю, подвергаетъ себя побоямъ? Становой видитъ въ этомъ только бунтарство, желаніе сопротивляться законной власти. Свои, т.-е. помѣщики, еще въ большемъ недоумѣніи и Гецевичъ для нихъ сосѣдъ настолько неудобный, что они сжили бы его со свѣта всѣми мѣрами. Полиція раздѣляетъ эта мнѣніе, потому что и для нея Гецевичъ неудобенъ. Власть не можетъ быть довольна Гецевичемъ, потому что онъ дѣлаетъ ей много хлопотъ и не прочь писать о томъ, что дѣлается, и въ губернію, и въ Петербургъ. Судъ тоже не доволенъ, хотя и не совсѣмъ ясно, чѣмъ. Но вотъ тутъ-то и вопросъ: что же дѣлать? Или пускай г. Казинъ прокладываетъ для себя дороги по чужимъ землямъ, г. Балкашинъ обвѣшиваетъ мужиковъ, а г. Лерхе отрѣзаетъ къ себѣ землю сосѣдей? Конечно, тогда г. Гецевичъ не путешествовалъ бы въ Архангельскую губернію, не сидѣлъ бы въ тюрьмѣ и не былъ бы битъ. И въ самомъ дѣлѣ, какъ тутъ поступать, если нужно поступать?
Или такой случай. Изъ Александрійскаго уѣзда, Херсонской губерніи, былъ высланъ отставной солдатъ изъ евреевъ, Моргуновскій. Высланный, однако, продолжалъ посѣщать Александрійскій уѣздъ, гдѣ жилъ большею частью у почетнаго судьи Бурдзинкевича. Это сдѣлалось извѣстна полиціи, и становой приставъ, выслѣдивъ Моргуновскаго, арестовалъ его на станціи желѣзной дороги и передалъ жандармамъ. Въ это время на станцію является Бурдзинкевичъ и къ нему съ жалобой обращается арестованный. Бурдзинкевичъ достаетъ изъ чемодана судейскую цѣпь, облекается въ нее, въ залѣ I класса дѣлаетъ разбирательство и постановляетъ рѣшеніе: «Моргуновскаго, какъ неправильно задержаннаго, освободить, обязавъ подпиской не оставаться болѣе въ Александрійскомъ уѣздѣ, паспортъ же его передать приставу, чтобы послѣдній не былъ лишенъ возможности привлечь Моргуновскаго къ отвѣтственности законнымъ порядкомъ». Моргуновскій ликовалъ, полиція стушевалась, но за то возникло дѣло о неправильности дѣйствій самого судьи и, по распоряженію сената, назначено слѣдствіе. Въ дѣйствіи судьи усмотрѣны признаки превышенія власти, потому что Моргуновскій былъ высланъ по распоряженію генералъ-губернатора, и одесской палатѣ пришлось опредѣлить границу между властью мировыхъ судей и властью высшей мѣстной администраціи. На судѣ было сказано много обвинительныхъ и защитительныхъ рѣчей. Защитникъ, вооружившись книжкою г. Фойницкаго, ссылался на помѣщенныя въ ней соображенія государственнаго совѣта, приводилъ мнѣнія гг. Неклюдова, Макалинскаго и ихъ толкованіе закона и, вообще, процессъ получилъ особо-важный характеръ, ибо суду предстояло разрѣшить вопросъ о «столкновеніи судебной и административной власти».
Между тѣмъ, одновременно съ арестомъ Моргуновскаго, приставъ на той, же желѣзно-дорожной станціи задержалъ еще еврейку, для отправки въ становую квартиру, а затѣмъ для дальнѣйшаго распоряженія. Но смышленная еврейка дала, черезъ фактора, кому-то 13 рублей и была освобождена. «Не обезпокоивъ своею особой ни сената, ни судебной палаты, но другихъ властей, не затронувъ никакихъ великихъ принциповъ, она, — говоритъ Недѣля, — быстро получила желаемое и теперь едва ли менѣе довольна, чѣмъ поднявшій суету Моргуновскій. Такова практическая мудрость и ея преимущество. Гдѣ же правосудіе больше виновато: тамъ ли, гдѣ вмѣшался судьа, или тамъ, гдѣ онъ вовсе не вмѣшивался?»
Но развѣ не въ этомъ наша историческая бѣда, что приходится всегда прибѣгать къ «практической мудрости»? жили мы ею, жили много вѣковъ и попытались было отъ мея освободиться, но врагъ, должно быть, силенъ и практическая мудрость снова стоитъ вершителемъ той правды, которую безъ нея не найдешь. Надо послушать евреевъ, чтобы понятъ всю силу этой практической философіи. Еврей — прирожденный пессимистъ; онъ — тотъ демонъ, о которомъ говоритъ Пушкинъ, что «не вѣрилъ онъ любви, свободѣ; на жизнь насмѣшливо глядѣлъ и ничего во всей природѣ благословить онъ не хотѣлъ», Еврей настолько извѣрился въ жизнь, что, что бы вы ему ни говорили о благородныхъ побужденіяхъ, о правдѣ, онъ только машетъ рукой и увѣряетъ, что правда — рыночный товаръ. Чтобъ убѣдить еврея въ противномъ, нужно представить ему факты; а гдѣ же ихъ возьмешь, особенно изъ жизни евреевъ? Гецевичу практическіе мудрецы своими способами подсказывали тоже: «съ сильнымъ не борись, съ богатымъ не тягайся». И не будь присяжнаго и гласнаго суда, Гецевича бы съѣли такъ начисто, что и внуки его помнили бы поговорку о сильномъ и богатомъ. Но до суда нужно было еще дойти, жизнь же слагается не изъ однихъ судебныхъ фактовъ. Вотъ тутъ и ключъ къ уразумѣнію, почему наше время выработало двойственный типъ — ходящихъ двумя путями. Типъ этотъ создала практическая мудрость, а кто не хочетъ ей подчиниться, уходитъ въ пессимизмъ.
И нѣтъ въ наше переходное время ни одного самаго простаго вопроса, который бы разрѣшался точно и окончательно въ одну сторону. Есть вопросы, надъ которыми мы трудимся больше ста лѣтъ и, все-таки, ничего не порѣшили. Кажется, вопросъ объ образованіи не особенно головоломный вопросъ, а вотъ, напримѣръ, какъ далеко мы ушли въ изученіи… ну, хотя бы языковъ. Въ собраніи преподавателей французскаго и нѣмецкаго языковъ въ среднихъ и высшихъ заведеніяхъ, происходившемъ въ концѣ сентября въ Петербургѣ, одинъ изъ преподавателей французскаго языка высказалъ, что ни теоретическое, ни практическое направленіе не достигали цѣли. Ученики выходили изъ училищъ не только безъ знаній, но даже тѣ, которые знали языки дома, послѣ восьми лѣтъ гимназіи совсѣмъ забывали ихъ. До половины 60-хъ годовъ преобладало практическое изученіе языка для языка; послѣ 66 года велѣно преподавать новые языки для общаго умственнаго развитія учениковъ, и стада преобладать теорія. Результаты оказались плачевными. Въ чемъ хе ошибка, гдѣ искать спасенія? Спасеніе найдено не было, но ошибокъ указано много. «Преподавателямъ не была извѣстна не только конечная цѣль годичнаго класса, но даже и окончательная цѣль училища. Одинъ старый учитель пересчиталъ циркуляры, по которымъ мѣнялись и цѣли, и пути къ нимъ. Были минимальныя требованія отъ оканчивающихъ — понимать говорящаго; затѣмъ — самому говорить; иногда требовалось знать теорію, переводить, а иногда требовалось излагать письменно и знать языкъ въ совершенствѣ. Максимумъ требованій не совпадалъ съ часами и силами учениковъ; мѣнялись книги, методы, программы, но уровень знаній оставался всегда ниже крайняго минимума. Мнѣніе стараго учителя поддержали и другіе учителя; находили много ошибокъ въ прошедшемъ и настоящемъ, говорили, что въ Россіи изученіе языковъ въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ стоитъ по результатамъ ниже сосѣднихъ странъ. Въ Пруссіи, для военныхъ цѣлей, практика французскаго языка въ кадетскихъ корпусахъ давала выпускнымъ возможность говорить я переводить книги. Правда, страдалъ выговоръ, потому что учителя тамъ нѣмцы; но, все-таки, цѣль достигалась. Послѣ введенія всеобщей воинской повинности методъ преподаванія распространенъ на всѣ среднія заведенія. Въ іезуитскихъ школахъ католическихъ государствъ ученики съ 4-го класса могутъ говорить по латыни. Методы извѣстны. Чего же панъ недостаетъ?» (Кроншт. Вѣст.) И какъ ни простъ отвѣтъ на вопросъ, а, все-таки, ничего не подѣлаешь. Пруссаки, французы, англичане принялись за изученіе нашего языка и скоро будутъ говоритъ по-русски не хуже насъ, а мы, всегда хвалившіеся своими способностями къ языкамъ, скоро, кажется, забудемъ и свой языкъ, родной языкъ. Что это вовсе не такъ невѣроятно, привожу отзывъ г. Муравьева (лицо вполнѣ авторитетное) о кандидатахъ на судебныя должности (книга г. Муравьева подъ тѣмъ же заглавіемъ). "Печальный опытъ порой указываетъ на кандидатовъ, — пишетъ г. Муравьевъ, — дипломы которыхъ свидѣтельствуютъ объ окончаніи ими курса въ высшемъ учебномъ заведеніи, а письменныя работы, въ то же время, о многочисленныхъ орѳографическихъ ошибкахъ и, слѣдовательно, о самомъ полномъ незнаніи русскаго правописанія. Нерѣдки и случаи какого-то полудѣтскаго неумѣнья логически связать, правильно и ясно изложить двѣ-три мысли, или незнакомства съ самыми элементарными пріемами логическаго мыслительнаго процесса. Не многимъ удовлетворительнѣе представляется и получаемое кандидатами спеціальное юридическое образованіе. Обыкновенно кандидату недостаетъ не только прочнаго, въ плоть и кровь переработаннаго усвоенія тѣхъ общихъ правовыхъ понятій, основныхъ теоретическихъ началъ отдѣльныхъ отраслей права, на которыхъ зиждется вся сила и все достоинство юриста, не только знакомство съ юридическою литературой, не только умѣнья юридически разсуждать и аргументировать, но даже и многихъ изъ тѣхъ простѣйшихъ элементарныхъ познаній въ догмѣ, которыя нужны ему въ «то ежедневномъ практическомъ обиходѣ». Что же дадутъ жизни такія пустыя бутылки, а на нихъ, вѣдь, опирается правда и справедливость!
Съ народною школой и съ образованіемъ народа дѣло стоитъ еще экспериментальнѣе. Тутъ разныя требованія являются даже у людей прогрессивныхъ; чего же ожидать отъ старой Россія, которой очень желательно (и удается) овладѣть воспитаніемъ народа?! Теперь въ качествѣ просвѣтителя народныхъ понятій и руководящимъ свѣточемъ объявился князь Мещерскій (Гражданинъ).Князь Мещерскій предпринимаетъ изданіе еженедѣльнаго иллюстрированнаго журнала для народа Воскресенье. Князь обѣщаетъ дать своимъ подписчикамъ «занимательное, разнообразное и полезное чтеніе въ строгомъ духѣ уваженія ко всему, что чтитъ нашъ русскій народъ, какъ начала и основы своего быта». Но откуда же знаетъ князь Мещерскій, что чтитъ народъ и какія основы его быта? Этой мудреной вещи у насъ еще не знаютъ даже люди, основательно и серьезно изучающіе народный бытъ и хорошо знакомые съ тѣмъ, что сдѣлано для этого изученія. А князь Мещерскій такъ прямо и хочетъ начать съ основъ, вѣроятно, полагая, что ихъ можно усвоить вполнѣ изъ разговоровъ съ петербургскими извощиками. Насколько князь Мещерскій знакомъ съ основами, — ужь что говорить объ основахъ народнаго быта и міровоззрѣнія, которыя и для людей знающихъ пока еще тарабарщина! — а съ основами такихъ элементарныхъ понятій, какъ самоуправленіе (а оно тоже основа крестьянскаго быта), — я нахожу указаніе въ № 12 Недѣли нынѣшняго года. Князь Мещерскій всегда былъ противникомъ самоуправленія, потому что онъ въ немъ усматривалъ либеральную идею, и вотъ онъ получаетъ отъ одного своего «смиреннаго читателя и почитателя» письмо, внезапно раскрывающее его умственныя очи на вопросъ, о которомъ онъ не имѣлъ никакого понятія, хотя постоянно писалъ о немъ. Вопросъ заключается въ томъ, что ведетъ къ большему порядку въ жизни и къ большей справедливости въ отношеніяхъ — выборное начало, или начало назначенія? Князь Мещерскій думалъ до сихъ поръ, что исключительный и ничѣмъ незамѣнимый источникъ общественнаго блага заключается только въ назначеніи, и вдругъ слышитъ отъ «почитателя» такое элементарное, но для князя Мещерскаго совсѣмъ неожиданное и новое объясненіе: «Назначеніе, — поучаетъ князя его почитатель, — вѣдь, это тотъ же выборъ, но здѣсь выбираетъ только губернаторъ и, пожалуй, по совѣщанію съ предводителемъ дворянства; вѣдь, это и будетъ то же, что случилось съ мировыми посредниками послѣднихъ назначеній, когда, освоясь съ системами назначеній, стали попадать въ посредники не только не лучшіе, но положительно худшіе люди, которые съумѣли заискать у предводителя и у правителя губернаторской канцеляріи; этого-то сорта посредники и были причиной того, что со всѣхъ сторонъ явились ходатайства объ уничтоженіи должности посредниковъ, которая, въ сущности, сана по себѣ очень полезна, что всѣ сознавали, а ходатайствовали объ уничтоженіи должности, не видя другой возможности избавиться отъ лицъ, занимавшихъ эту должность!» «Теперь, — говоритъ дальше авторъ письма, — исправники не выбираются, а назначаются, а лучше ли они выборныхъ? Положительно нѣтъ, а гораздо хуже, и ни для кого не секретъ, что нужно, въ большинствѣ случаевъ, для того, чтобы попасть въ исправники. Губернаторъ не можетъ знать близко всѣхъ лицъ, которыхъ онъ назначаетъ на должность, и часто долженъ руководствоваться стороннимъ указаніемъ или рекомендаціей, которыя не всегда бываютъ безпристрастны и безкорыстны. Не въ такомъ положеніи находится общество, которое гораздо лучше знаетъ своихъ членовъ и почти всегда поступаетъ безпристрастно въ выборѣ людей, служащихъ ему, — разумѣется, если это общество состоитъ не изъ кулаковъ и кабатчиковъ; устройте такъ, чтобы люди этого сорта не могли преобладать въ обществѣ, — въ этомъ вся суть». Еслибъ это разсудительное мнѣніе консерватора взяло верхъ у его коллегъ, то, кажется, ничего бы и не осталось желать лучшаго; а вотъ подите: стоитъ у этихъ людей поперегъ какая-то палка, которая въ головахъ у нихъ все перепутываетъ.
И наши прогрессисты иногда не безъ грѣха. Всѣ у насъ согласны, что народная масса темна и самъ народъ зоветъ себя темнымъ. А какъ же сдѣлать его свѣтлымъ? И вотъ люди совсѣмъ не консервативнаго лагеря желаютъ поднять благосостояніе народа и его понятія преимущественно агрономическимъ образованіемъ. Для этого они хотятъ, «чтобы правительственными или земскими мѣрами была создана образцовая агрономія, чтобы въ школахъ интеллигентныхъ юношей и дѣвицъ обучали агрономіи, чтобы побольше было сельско-хозяйственныхъ обществъ, чтобы выписывался земствомъ племенной скотъ, чтобы устраивались сельско-хозяйственные съѣзды, чтобы основывались сельско-хозяйственныя училища съ образцовыми фермами, чтобы при каждой губернской и уѣздной управѣ былъ агрономъ, чтобы побольше издавалось сельско-хозяйственныхъ журналовъ» и т. д. На это мнѣніе слѣдуетъ возраженіе, что крестьянская земледѣльческая неурядица происходитъ вовсе не отъ отсутствія агрономіи, а отъ общей неразвитости народной массы, отъ глубокой вѣры крестьянина въ рутину, отъ его предразсудковъ и боязни новшествъ. Крестьянинъ истребляетъ воробьевъ потому, что считаетъ ихъ врагами Христа, ужей — потому, что смѣшиваетъ ихъ съ гадюкой, грачей — потому, что убѣжденъ, будто они поѣдаютъ зерно въ поляхъ; и у крестьянина хозяйство плохо только потому, что онъ неразвитъ, теменъ, неподвиженъ умомъ. При чемъ тутъ образцовая агрономія, съѣзды, общества, образцовыя фермы? Неужто столь немудрыя истины, что желѣзный плугъ экономнѣе деревяннаго, что землѣ нужно удобреніе, или, по крайней мѣрѣ, отдыхъ, что птицъ избивать грѣшно и вредно, что лѣса и рощи — нужны, что яблоня сама не вырастетъ, а нужно ее посадить, что свеклу нужно сѣять гнѣздами, что если лошадь стерла спину, такъ что образовалась глубокая язва, то нелѣпо ее запрягать, — неужто все это столь премудрыя вещи, что ихъ безъ агрономіи не сообразишь?… Что помогутъ, да и мыслимы ли земледѣльческія улучшенія при такомъ состояніи крестьянства, когда община за ведро водки ссылаетъ въ Сибирь, въ угоду міроѣду, ни въ чемъ неповиннаго сообщественника, когда крестьяне теряютъ выгодный промыселъ потому, что начинаютъ класть кирпичи въ пресованное сѣно, когда ростовщичество, кляузничество, произволъ и неудержимое грабительство волостныхъ писарей, подкупъ и спаиванье волостныхъ судей, дранье розгами сѣдобородыхъ мужиковъ — явленія обычныя, никого не удивляющія?… Я утверждаю (все это слова г. Алексѣева), что нашему крестьянству нужно просвѣщеніе, много просвѣщенія, какъ можно больше просвѣщенія. Нужно школъ какъ можно больше; нужно книжекъ народу побольше, да получше. Нужно, чтобы свѣжая, бодрая интеллигенція шла въ провинцію, — все равно, въ какомъ мундирѣ, чинѣ и званіи…
Вотъ новые два вопроса, которые лишь служатъ новымъ фактомъ нашего разномыслія. О томъ, чтобъ интеллигенція шла въ народъ и садилась на землю, писалось иного за и противъ. Казалось бы, что и голодному интеллигенту было указано спасеніе, и для деревни найдено благо, однако, голодный интеллигентъ, попрежнему, переколачивается въ городѣ и въ деревнѣ еще не показался. Что же касается агрономіи и сельскаго хозяйства, то этой эдиповой задачи не разрѣшилъ даже харьковскій съѣздъ сельскихъ хозяевъ. Всѣ плакались, всѣ говорили, что плохо, что не только помѣщикъ бѣжитъ съ своей земли, — побѣжитъ съ нея и мужикъ. И мѣры принимались для борьбы съ неблагопріятными условіями, — мѣры серьезныя: устраивались желѣзныя дороги, но онѣ привели только къ уничтоженію заработковъ въ извозномъ и чумацкомъ промыслѣ, да къ созданію всесильныхъ монопольныхъ желѣзно-дорожныхъ компаній, высасывающихъ послѣднее отъ сельскаго хозяйства; открывались кредитныя учрежденія, но они развила лишь спекуляцію я всякое обираніе. Даже земство, — это, казалось бы, самое удачное изъ учрежденій на пользу народнаго хозяйства, — не могло ничего подѣлать, потому что компетенція его была очень ограничена. Такъ думаютъ одни, а другіе думаютъ совсѣмъ другое. Что же тутъ дѣлать?… На харьковскомъ съѣздѣ преобладало пессимистское настроеніе, люди, видимо, извѣрились въ мѣропріятія и не ожидали ничего ни отъ улучшенія и удешевленія транспорта, ни отъ развитія обрабатывающей промышленности, которой даже приписывалось общее разстройство дѣлъ, и не видѣли никакого разсчета помѣщать капиталъ въ сельское хозяйство. Даже не вѣрили, что цѣны на хлѣбъ могутъ подняться. Оказался заколдованный, безвыходный кругъ, напоминающій извѣстный афоризмъ Фурье: оттого іи поди пупы, но они бѣдны, или они бѣдны оттого, что они глупы?
Подобное пессинистское настроеніе считается общественною язвой не только консерваторами, но даже нововременцами и либералами. Они требуютъ бодрости духа, точно на эту бодрость духа можно подписаться въ любой редакціи вмѣстѣ съ газетой. Въ Волыни, напримѣръ, пишутъ, что хозяйства въ краѣ потрясены до основанія, и это отравилось на всемъ складѣ жизни, торговля упала, помѣщики перестали ѣздить по желѣзнымъ дорогамъ въ I и II классахъ и перебираются въ III, хозяева сократили жалованье служащимъ, арендаторы требуютъ уменьшенія арендной платы, цѣны на хлѣбъ хотя и поднялись, да нѣтъ хлѣба. Началось исканіе мѣстъ. Люди, повидимому, состоятельные и занимающіе хорошее общественное положеніе рады, когда удастся занять казенное мѣсто въ столицѣ или въ провинціи. Бывали случаи, что помѣщики не могли платить за столъ и квартиру для своихъ дѣтей-гимназистовъ, живущихъ въ Житомірѣ. Какъ отъ людей въ такомъ положеніи требовать, чтобъ они ходили по улицамъ, посвистывая, съ веселымъ лицомъ, и проявляли бодрость духа? И требуютъ еще не этого, а чтобы общество, вмѣстѣ съ бодростью духа, устроило и всѣ свои порядки. Общество должно поправить земледѣліе и завести агрономію; оно должно найти и установить чистоту и правду въ своихъ внутреннихъ отношеніяхъ; оно же должно создать благородную и честную печать и изгнать изъ храма всѣхъ продавцовъ, превратившихъ его въ торжище. Россія существовала тысячу лѣтъ, ни о какомъ обществѣ ничего не слышала и вдругъ и консерваторы, и не консерваторы требуютъ, чтобы общество стало архитекторомъ, никогда не учившись архитектурѣ, и построило бы для Россіи хрустальный дворецъ. Въ то же время, эти же самые консервативные мыслители хотятъ изгнать самоуправленіе и замѣнить его институтомъ урядниковъ. Вотъ и примиряйте это противорѣчіе. Г. Фуксъ, въ іюльской книжкѣ Русскаго Вѣстника (Русская Мысль, сентябрь: «Библіографическій отдѣлъ»), говоритъ, что наша полиція, несмотря на всѣ преобразованія, завершившіяся на нашихъ глазахъ положеніемъ комитета министровъ 14 іюня 1878 г. объ учрежденіи полицейскихъ урядниковъ, только формально соотвѣтствуетъ своему назначенію, а по существу — нѣтъ. Причины такого положенія, по мнѣнію г. Фукса, коренятся глубоко, весьма многоразличны и, между прочимъ, заключаются въ неправильномъ отношеніи къ полиціи общественнаго сознанія. Чтобы создать это правильное отношеніе, г. Фуксъ желаетъ вмѣсто теперешнихъ пяти тысячъ урядниковъ назначить ихъ до десяти или пятнадцати тысячъ и поручить ихъ непосредственному и ежедневному наблюденію особыхъ начальниковъ, пользующихся почетомъ и довѣріемъ жителей, но, въ то же время, отъ нихъ независимыхъ, имѣющихъ имущественный цензъ и назначаемыхъ отъ правительства (проще говоря, помѣщиковъ). Г. Фуксъ совершенно правъ, что наша полиція по существу не отвѣчаетъ своему назначенію и что отношеніе къ ней общества неправильно. Никто у насъ такъ не плодитъ пессимизма, какъ полиція; предупрежденіемъ преступленій она не занимается, но за то урядники собираютъ статистику (ныньче они собирали статистику землевладѣнія и сельскаго хозяйства), разъѣзжаютъ для чего-то, чего мы, обыватели, не можемъ понять, но за то мы всегда бываемъ довольны, когда выѣзжающій въ деревню урядникъ проѣдетъ мимо. Конечно, это отношенія неправильныя, да, вѣдь, не мы же, обыватели, ихъ создали. Мы (обывателя) молимъ Бога только объ одномъ, чтобы полиція поменьше вмѣшивалась въ нашу жизнь, а г. Фуксъ думаетъ, что только тогда все и пойдетъ хорошо, когда она будетъ стоять надъ нами въ тройномъ числѣ. Мы знаемъ, насколько даже пять тысячъ урядниковъ помогли развитію въ Россіи практической мудрости, а г. Фуксъ хочетъ увеличить эту мудрость втрое. По его разсчету, на содержаніе новаго штата урядниковъ потребуется до 4 милліоновъ, а мы знаемъ, что имъ и восьми милліоновъ будетъ мало. Г. Фуксъ думаетъ, что независимый начальникъ устроитъ съ оравой урядниковъ миръ и благоволеніе, а мужики (и не мужики) думаютъ, что ихъ совсѣмъ опутаетъ кабала, подобная той, о которой разсказываетъ корреспондентъ Кіевлянина изъ Литинскаго уѣзда. Тамъ владѣлецъ д. Лукашовки, Котляревскій, подалъ мировому посреднику жалобу, что лукашовскій сельскій староста «выше всякой мѣры предается пьянству», отчего въ деревнѣ царитъ «безначаліе, самоволіе, насилія и прочія напасти»; что крестьянское общество и помѣщикъ, желая устроить свои земельныя отношенія «на основѣ мирнаго согласія, спокойствія и существенныхъ выгодъ для общества», заключили между собою договоръ о выпасѣ, но имъ противу дѣйству ютъ названный староста и волостной писарь, отказавшіеся засвидѣтельствовать договоръ и усердно сѣющіе между ними «сѣмена всякихъ раздоровъ и волненій». Въ концѣ-концовъ, оказалось, что все это безначаліе и самоволіе натворилъ самъ Котляревскій, запутавшій крестьянъ такимъ договоромъ, что они, напримѣръ, «не имѣли права пахать и засѣвать своихъ сѣнокосныхъ полянъ безъ дозволенія помѣщика».
Деревню всѣ обвиняютъ въ безначаліи и, въ то же время, такіе прожектеры, какъ г. Фуксъ, только и хлопочетъ о томъ, чтобъ увеличить это безначаліе. Надъ мужикомъ, вѣдь, всякій ломается и всякій считаетъ себя его начальникомъ. Напримѣръ, такой случай. Члену крестьянскаго присутствія потребовался крестьянинъ-землевладѣлецъ ради его голоса на съѣздѣ мелкихъ землевладѣльцевъ и онъ черезъ сотскаго приказываетъ крестьянину явиться. Крестьянинъ дѣлаетъ 35 верстъ, является къ члену, но обстоятельства въ чемъ-то измѣнились и надобности въ крестьянинѣ уже не оказывалось. «Вы мнѣ приказали явиться», — говоритъ крестьянинъ члену. — «Да, братецъ, но теперь ты мнѣ не нуженъ, ступай!» — отвѣчаетъ членъ. И такъ поступается не со старшиной, который ужь всѣмъ рѣшительно подначаленъ, а съ крестьяниномъ-собственникомъ. Корреспондентъ Недѣли разсказываетъ, что въ Ковенской губерніи есть одинъ посредникъ, который при личномъ объѣздѣ волостей строго-настрого воспрещаетъ писарямъ и учителямъ выписывать нѣкоторыя газеты, а позволяетъ выписывать Ниву и Вокругъ Свѣта; всѣмъ учителямъ народныхъ училищъ говоритъ «ты» и воспрещаетъ садиться въ своемъ присутствіи и, въ то же время, бывшіе волостные писаря этого участка, уволенные въ разное время, начинаютъ снова поступать на мѣста. Крестьяне, недовольные этими назначеніями, ропщутъ. А что же будетъ, когда, по проекту г. Фукса, въ каждой деревнѣ поселится свой начальникъ? Кто же изъ живущихъ въ деревнѣ не знаетъ, что хорошій, простой, домовитый и общественный мужикъ, выбранный въ старшины, черезъ два-три года становится никуда не годнымъ и забываетъ всякую общественность?… А, впрочемъ, довольно, — очеркъ, кажется, затягивается.
Всѣ эти факты, кажется, не изъ веселыхъ, но другими они и не могутъ и быть, потому что я ихъ бралъ изъ газетъ и судебныхъ рѣшеній, имѣющихъ дѣло лишь съ отрицательными сторонами жизни. Факты эти мнѣ были нужны совсѣмъ не для того, чтобы показать, что въ русской жизни много тѣневыхъ сторонъ, а для того, чтобы выяснить, насколько діаметрально-противуположны предлагаемыя для ихъ освѣтлѣнія средства. Одно изъ средствъ (либеральнаго лагеря), чтобы общество очнулось, покаялось и создало достойную себя благородную печать. Но мнѣ думается, что печать, которую обвиняютъ, другою и быть не можетъ, и ни ей измѣниться, ни ее измѣнить нельзя, а тѣмъ болѣе полемическими средствами, Общество тоже не мѣняютъ, назиданія, какъ бы они ни были красивы и внушительны. Да и что такое общество? Вѣдь, это — опять сваливанье въ одну кучу и бѣлыхъ, и черныхъ, и красныхъ, и зеленыхъ. А, между тѣмъ, читатель съ болѣе высокими общественными требованіями есть, и писатель для него есть, но нѣтъ возможностей для приложенія ихъ силъ. Чтобы бороться съ общественнымъ невѣжествомъ, наличныхъ средствъ слишкомъ мало, и чтобы поднять уровень общественной мысли и общественной нравственности, тоже недостаетъ достаточнаго авторитетнаго руководительства. И вотъ лучшіе люди, еще вѣрующіе, изобрѣтаютъ новую религію и находятъ послѣдователей, думающихъ новою вѣрой обновить жизнь (хотя и старая вѣра хороша); а тѣ, которые знаютъ, что ничего не подѣлаешь, но не родились для того, чтобы ловить рыбу въ мутной водѣ, становятся пессимистами и обнаруживаютъ наклонность сформироваться въ типъ, которымъ я началъ этотъ очеркъ. А, вѣдь, были годы и они были оптимистами. Вотъ теперь и подумайте, какими средствами создается бодрость духа.