Максим Горький
правитьОчерки и наброски
править«Собрание сочинений в тридцати томах»: Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1949
Том 23. Статьи 1895—1906
О жене, проданной за 40 рублей
правитьБытописателями наших дней отмечена одна характерная особенность современных драм, — эта особенность: желание произвести эффект, ошеломить публику во что бы то ни стало и хоть на один день стать самой интересной темой газетных хроник и главным предметом внимания публики.
Но как ни гадки и как ни печальны драмы этого рода, в них всё-таки всегда можно усмотреть нечто смягчающее вину их героев.
Это нечто ясно видно в поведении героев: беспокойное метание из стороны в сторону, тревожное искание чего-то нового, — может быть, новых форм жизни, новых впечатлений — тоскливая неудовлетворённость, какая-то раздражительная и смутная жажда жизни, как можно больше нервной жизни, как можно больше впечатлений.
В общей путанице современных драм эти симптомы являются чем-то таким, что как бы подаёт надежду на исправление человека.
У него есть желание жизни, он ищет — значит, он ещё жив духовно, и, хотя он безнравственно и нелепо гибнет, — всё-таки можно надеяться, что он изменит направление.
Но есть драмы более знаменательные, более мрачные по содержанию и значению, — драмы, образец которых так рисует одна из одесских газет.
Недавно, рассказывает газета, в одном из посёлков Таганрогского округа совершена продажа живого человека при следующих характерных обстоятельствах. Один из жителей посёлка, бедный и захудалый мужичонка, неудачник, изо дня в день перебивавшийся с хлеба на воду, заметил, что его жена, красивая и бойкая бабёнка, сильно приглянулась «интеллигентному человеку», сельскому хозяину X. Мужичок захотел извлечь из симпатии «интеллигентного человека» к его жене некоторые выгоды в свою пользу.
Подумав, он явился к почтенному интеллигенту, и между ними произошло приблизительно следующее объяснение:
— Тебе, — имярек, — жена-то моя по вкусу? — спрашивает мужичок.
— Хорошая баба… — соглашается интеллигент.
— Так, — почёсывается мужичок. — Это хорошо… Чего же ты теперича сделаешь? — бесхитростно идёт он к своей цели.
— А что? — уклоняется от объяснения развитой интеллигент.
— Ничего. Я, как, значит, муж ейный, то и любопытно мне… Да ладно, будем говорить просто, начистую, значит.
— Давай! — соглашается интеллигент.
— Важно… Ну, так вот что. Коли тебе она по губе, то и бери ты её у меня, когда, значит, захочешь. Бери и забавляйся… идёт?
— То есть как так? — вопрошает осторожный интеллигент.
— А так, очень просто! Нужно тебе её, может, завтра — бери, и больше никаких! Понял?
— Спасибо, брат! — говорит обрадованный интеллигентный человек.
— Спасибо — это что! Спасибом ты от меня не отделаешься. Мне ведь она жена, баба-то тоже денег стоит… Кормил я её, ну и прочее.
— А сколько ты возьмёшь? — ставит господин X вопрос ребром.
— Десять целковых! — определяет мужик цену ласк своей жены.
— Дорого! — задумчиво качает головой интеллигент.
— Да ведь какая баба! Смак один! Уж ты поверь мне. Очень даже скусная баба. Чай, я ейный муж — знаю…
Сторговались. За каждый визит жены интеллигентный господин платит её мужу десять целковых.
Но вскоре он нашёл, что это дорого и убыточно. Новый разговор с собственником женщины.
— Слушай, брат… — говорит интеллигент мужику. — Вот что: продай мне жену совсем.
— То есть как это? — изумляется мужик.
— А так, продай — и всё тут.
— Чай, она не корова… Нельзя, поди, по закону-то.
— Ну, вот! А кто узнает? Говори, сколько тебе за неё. Сразу и по рукам ударим… Ну? Хочешь тридцать рублей? Кормить и одевать уж, конечно, я сам буду.
— Известно. Скотина твоя и корм твой, это уж такой порядок. А всё ж таки ты мне даёшь не по-божески, тридцать рублей за такую бабу! Разве можно!
— Ну, а сколько?
— Сто!
— Сто-о?!
— Известно, сто. Ведь баба-то какая? Сам знаешь — сахар, а не баба. Я тоже в них толк понимаю, в бабах-то, хоть я и не барин…
— Ну, уж сто рублей всё-таки за неё не дам! — категорически возражает интеллигент.
— Не дашь?
— Не дам!
— А сколько дашь?
— Сколько сказал сначала…
— Тридцать?
— Ну да…
— Али это можно за тридцать целковых такую бабу купить? Этакую ядрёную бабу! Да ни одна душа тебе не продаст жену по такой цене.
И, наконец, мужик выторговал у интеллигента ещё 10 рублей. Баба была продана за 40 рублей.
Дёшево это или дорого?
Вот драма!
Она нимало не эффектна, несложна и действующими лицами не изобилует — она так кратка, проста и до ужаса ясна.
Не может быть двух мнений относительно того, кто в ней играл более гнусную и постыдную роль — мужик или барин — «интеллигентный человек», по словам газеты. Мужик — существо, исторически втиснутое во «власть тьмы», — с него, в силу этой причины, не взыщешь много. А интеллигентный помещик, забывши всякую порядочность и потерявши чувство совести в погоне за удовлетворением своих животных инстинктов, — существо нравственно ответственное.
Вот драма, рисующая страшное явление: духовную смерть человека, утратившего мораль. Мы видим здесь нечто непримиримое с требованиями самой элементарной нравственности, нечто дикое, грозное, возмущающее своим цинизмом…
Продают человека… Поймите, продают его за 30 рублей, как вещь, как животное. Продавец, глупый раб невежества, — одичалое от голода и жизненных неудач существо.
Покупатель — «интеллигент». Когда-то с этим словом необходимо связывалось представление о чести, о бескорыстии, о благородных намерениях и святых мечтах, — мечтах о всеобщем счастье.
Но вот произошёл какой-то тёмный процесс, почему-то умерло сердце у человека, и мы видим его хладнокровно покупающим себе за 30 рублей игрушку — живого, себе подобного, своего ближнего. И именно в этой простоте поступка, в спокойствии духа, с которым торговался господин X, покупая себе для забавы женщину, — в этой поразительной расчётливости покупателя — в ней драма страшнее всех эффектных драм. В ней ясно видно, что человек умер. Умер — но живёт и действует, и от его поступков пахнет ароматом разложения и смерти.
Душа умерла, благородства в жизни нет, порядочность утрачивается, человек теряет и подобие божие и приобретает образ звериный…
И всё это творится так просто, тихо, незаметно… И ужасна эта тишина процесса разложения.
«Совсем как у нас»
правитьНа сегодня мы отправимся в Вену…
Это очень далеко, далеко за границей наших отечественных нелепостей; но вы не смущайтесь, в Вене — «совсем как у нас»…
Недавно там разбирался очень интересный процесс или, вернее сказать, очень пустенький и ничтожный процесс, один из тех, каких и у нас дома не оберёшься… процесс, в котором нет ничего сенсационного, но есть нечто глубоко драматическое.
Швея обвинялась в том, что заложила за 11 флоринов (около 7 рублей) материалы, данные ей хозяином.
Она сделала это потому, что у неё умерла мать, проболевшая семь недель, и на лечение и похороны ушло всё, что только можно было продать. Она зарабатывала вместе с тремя младшими сёстрами один флорин сорок крейцеров (около 1 рубля) в день, работая напряжённо, без отдыха девятнадцать часов, с шести часов утра до одного часа ночи. Но она после смерти матери сама заболела. Ей оставалось одно: вместе со своими младшими сёстрами выйти на мостовую; но она на это не могла решиться и заложила данный ей материал, надеясь отработать долг, как только поправится.
Свидетель, — он же и «потерпевший», — фабрикант Железный. Какова фамилия!
Помимо того, что он Железный, у него каменное сердце.
Он показал, что обвиняемая работала постоянно очень добросовестно. Когда она заложила вещи, она ему во всём призналась, сказав, что только крайняя нужда вынудила её так поступить. Он платил от 75 до 80 крейцеров за изготовленное пальто.
Обвиняемая . О, нет! Господин платил только семьдесят крейцеров.
Судья . Возмещён ли вам убыток обвиняемою?
Свидетель . Да, она отдала одиннадцать флоринов. Но мне пришлось заплатить ещё полтора флорина процентов.
Как видите, железный фабрикант усердно старался оправдать свою фамилию, и это повело в данном случае к тому, что к свидетелю подошёл защитник подсудимой и торжественно, публично вручил ему, железному фабриканту, ворочающему сотнями тысяч флоринов, полтора флорина…
Железный человек — ничего, не смутился, спокойно сунул в карман проценты и продолжал давать свои показания.
Судья . Сколько времени она должна была работать, чтоб сшить пальто?
Свидетель . Семь часов.
Обвиняемая . Нет, гораздо больше. Мы все три усиленно работали, но за девятнадцать часов не могли сшить больше двух пальто… Когда заболела мать, я, чтоб заработать в неделю десять флоринов, работала целые ночи и совсем обессилела…
В конце концов честь четырёх девушек, чуть не пропавшая из-за нескольких флоринов, была восстановлена, и они пошли домой оправданными.
И Железный пошёл домой, не понеся никаких убытков…
Как видите, в этой картинке венского быта нет ничего особенно оригинального: замените флорины гривенниками, и всё будет совсем как у нас…
Для мира
правитьПо словам одесских газет, на днях из Владивостока в Одессу прибыли два крестьянина Полтавской губернии: Порывай и Бебко.
Это уже старики; первому из них шестьдесят лет, второму — сорок семь; но, несмотря на свой возраст, оба они вызывают изумление своей энергией и желанием блага «миру», своим односельчанам, в интересах которых эти «незаметные герои» совершили нечто далеко не заурядное.
Дело в том, что оба они «ходоки», искатели «свободных земель», и именно ради этого они пешком из Полтавской губернии, через всю Сибирь, сходили во Владивосток.
Вот как рассказывает шестидесятилетний старик Порывай о мотивах своего путешествия.
— Земля у нас родит плохо, — говорит он, — да и мало её, не может матушка-землица прокормить всех досыта. Народ обеднел, понакопилось недоимок разных, просто хоть плачь, никак невозможно мужику прожить. А тут на миру «балакают», что есть в сибирской стороне такие места богатейшие, что и земли, и лесу, и всяких тебе угодий много. Вот я и решил послужить миру, — рассказывает он, — пойти и поразведать про тамошние места. Спросил у мира благословения и пошёл себе с богом в сибирскую сторону, имея в кармане всего рублёв двадцать денег.
И вот с двадцатью рублями в кармане и с несокрушимым желанием «послужить миру» старик вышел из своего села 7 марта 1892 года. Всё время он шёл пешком; прошёл через Уральские горы, чрез губернии Тобольскую, Томскую, Енисейскую, область Иркутскую, ходил по Амуру и, через Благовещенск, попал, наконец, в прошлом году только, во Владивосток.
Сколько горя, сколько невероятных невзгод пришлось ему испытать, — об этом легко можно судить, имея в виду, что человек шёл без денег, питаясь чем бог пошлёт, и нередко по нескольку дней голодая или питаясь кореньями и травой, не имея никакого представления о Сибири, идя почти так же, как Колумб плыл в Америку.
Но не смотря на всё это, старый хохол всё шёл и шёл до поры, пока не наткнулся на океан.
Во Владивостоке он, благодаря счастливой случайности, встретил своего земляка, крестьянина той же губернии, Прилуцкого уезда, Береговской волости, села Корниловки, Терентия Александрова Бебко. Последний отправился из своего села в 1895 году, в мае, прошёл через те же места с тою же целью ходока от «мира». Бебко из дому вышел с семнадцатью рублями, которые издержал уже до Челябинска, а дальше шёл или ехал с переселенцами. В Омске заведующий пересыльной частью дал ему на дорогу двадцать рублей, с которыми он доехал до Иркутска, где тоже получил от добрых людей пятнадцать рублей. Встретившись во Владивостоке, оба «мирских ходока» стали помышлять вместе, как бы им добраться поскорее домой. В это время во Владивосток прибыл пароход «Кострома». Порывай и Бебко обратились к пароходному начальству с просьбой, чтобы их приняли на пароход в качестве рабочих, но, за неимением вакансии, им было отказано. Тогда они решили тайно проникнуть на пароход, спрятаться в трюм и во что бы то ни стало добраться до Одессы. Это им и удалось вполне. Их открыли только на третий день по выходе из Владивостока в открытом море и довезли до Одессы. На пароходе оба они усердно исполняли все чёрные работы.
19 февраля они прибыли в Одессу, были сняты с парохода и…
Им устроили овацию, выслушав их рассказ о всём, что они встретили «для мира»?
Их, конечно, снабдили одеждой и деньгами для проезда на родину?
Нет, гораздо проще…
Их отправили в участок и в скором времени отправят на родину, наверное, по этапу.
Но за что же?
А для порядка, должно быть.
Не правда ли, как они просты, эти два старика-хохла?
Мир нуждается, мир стеснён недостатками… А где-то, там далеко, в Сибири, люди живут хорошо и свободно.
— А благословите ж меня, панове громада, я пойду, побачу — правда это или нет? — говорит шестидесятилетний старик и плетётся «от моря до моря», от Полтавы до Тихого океана, идёт шаг за шагом, движимый силой своего желания послужить «громаде».
Есть что-то богатырское в этом подвиге, — подвиге не из блестящих, не из тех, что совершаются в минуту.
Это скромный, серый подвиг, и он страшно труден, ибо совершается каждодневно в течение трёх лет…
Поднял старик заботу мира на свои плечи и понёс её с собой в далёкую Сибирь, ища на дороге свободного места для мира, останавливаясь тут и там и прикидывая в уме: а хорошо ли будет громаде житься, если она вот тут бы поселилась?
Идёт и ищет, и, за неимением хлеба, питается травой и кореньями, идёт, и ни бремя шестидесятилетней жизни, ни голод, ни холод и все затруднения пути — ничто не останавливает его.
Вот — старик, более молодой, чем молод юноша наших дней.
И — это очень грустно — нельзя не посоветовать юношам в душу этого старика…
Это вызовет у юношей стыд за самих себя, а этот стыд, быть может, несколько облагородит их, в чём они очень нуждаются.
Истязание Эвтерпы
правитьНе подумайте, что это восьмилетняя мусульманская девочка. Нет, это одна из девяти муз — муза лирики. Наш меркантильный век породил особого рода поэтов — поэтов рекламы, воспевающих в стихах своих уже не благоухание цветов, а… запах мыла, не красоту женщин, а… прочность мужских подтяжек.
В киевских газетах некоторый поэт, — да отсохнут у него руки и онемеет язык, — воспевает табак Эгиза:
Куря табак Эгиза ароматный,
В две сорок фунт, смиряюсь я душой
И уношусь мечтами в необъятный
И чудный край поэзии святой.
И «конкуренцию» готов хвалить за это
Везде, всегда — и прозой и стихом,
И голос мой, как гром, звучит по свету,
И счастлив я, мечтая об одном,
Что, наконец, момент такой настанет,
Что люди все, что каждый человек
Курить табак Эгизов только станет,
И будет на земле тогда блаженный век.
Бывали хуже времена,
Но не было подлей!..
Не было ещё такого времени, которое бы эксплуатировало поэзию в целях торговой рекламы.
Бедняга Эвтерпа и бедный Феб![1]
Представляли ли вы, что будет время, когда вам придётся вдохновлять людей, желающих посредством «священного огня» заработать малую толику презренного металла, — людей, считающих возможным хвалить корсеты и подтяжки «языком богов»?
«Ну, следует ли возмущаться этаким пустяком? Американизм на русской почве. И, право, в этом нет ничего особенного!» — скажет уравновешенный человек, скажет, усмехаясь скептически.
Следует ли возмущаться тем, что грязные лапы «чумазого» хватают и истязуют для своих выгод искусство?
О, несомненно.
Но мы слишком невозмутимы стали, слишком уж туподушны.
А жизнь становится всё более возмутительной.
Операция с «мужиком»
правитьНаша деревня, уже достаточно обглоданная различными паразитами, тем не менее продолжает привлекать и удовлетворять хищнические аппетиты разных людей «без креста на шее».
Операция с «мужиком» всё ещё считается одной из выгоднейших, и, нужно отдать справедливость операторам, они с замечательной энергией умеют отнять у нищего суму.
Выгодность «облапошивания» деревни главным образом основана, конечно, на её невежестве и на тьме её жизни, вполне гарантирующей рыцарям без страха и упрёка безопасность и безнаказанность их деятельности.
Вот, например, образец грабежа, выходящего из круга действий, предусмотренных уложением о наказаниях.
Дело происходит около Витебска, объектом «операции» служат две деревни: Слижики и Трубачи. Начинается с того, что штаб местной 41 дивизии ищет место для опытной боевой стрельбы, останавливается, между прочим, на владениях названных деревень и предлагает уездным властям опросить крестьян, собственников облюбованных земель, за сколько бы они продали свои владения (до 400 с чем-то десятин) с тем, чтобы вовсе убраться с них. Крестьяне, дорожащие своим прадедовским пепелищем, на это заявили, что они не имеют ни малейшего желания продавать его, но если уж это необходимо, то они хотят получить за Слижики приблизительно 80 тысяч рублей, а за Трубачи тысяч 30. Власти нашли эту цену дорогою. Дело стало и стояло так два года. Все успокоились, а более всего крестьяне, не желавшие переселяться и за 80 тысяч рублей.
Но в этот именно момент успокоения крестьян и властей взволновался дух предприимчивости… рыцарей наживы. Они почуяли, что крестьянский грош можно утянуть и прикарманить, почуяли и собрались в поход на деревню ради пленения её остального гроша.
Предводителем явился один из местных помещиков; он с двумя своими соратниками какими-то тайными и тёмными путями заручился со стороны казны согласием её купить у него земли двух деревень, а заручившись этим согласием, стал агитировать среди крестьян в надлежащем духе.
«Братцы, напрасно вы не продаёте землю! Всё равно вас казна вытурит с неё! Вот что: заботясь о вашем благополучии, я предлагаю вам, уступите вы эти земли м н е, а я вам за каждую десятину дам две… Мне она попадёт к делу, и я уж как-нибудь обстроюсь, отбоярюсь от продажи штабу; а вам это невозможно: прогонят вас!»
Он обещал им и ещё много разных благ за их землю. Агитация эта, энергично поведённая преимущественно через кабатчиков и других имеющих влияние на крестьян лиц, пошла в конце концов настолько успешно, что крестьяне согласились. И как было не согласиться! «Ведь всё равно землю отберут в казну, — усердно уверяли тёмных людей, — а вас загонят куда захотят». И они, напуганные, согласились, горько оплакивая в душе свою родную десятину, за которую давали им лядащих две.
«Биржевые ведомости», рассказывая эту грустную и наглую историю, спрашивают: «И получат теперь по 150 рублей за десятину не крестьяне, а эти предприимчивые люди. Но почему же не крестьяне? Это во-первых, а во-вторых, почему и вообще такие деньги за землю? У нас цена „самой лучшей“ земли 50-75 рублей за десятину».
Да, почему? Почему за землю, стоящую 20, 30 тысяч рублей, платят 60 тысяч? Крестьяне просили за неё 100 тысяч, но эта оценка была так высока потому, что являлась вынужденной, потому, что они не хотели продать своей кровной земли, ко власти которой они уже привыкли, с которой они срослись рядом поколений.
Теперь земля не их, и оценка её должна опуститься до общей нормы стоимости десятины.
Быть может, если бы это было сделано, хищники понесли бы вполне заслуженное ими наказание в виде хорошего убытка от своей операции.
«Биржевые ведомости» выражают надежду, говоря, что дело, к счастью, ещё не кончено и позволительно надеяться, что как военное ведомство, так и губернские власти, а тем более чины, поставленные строго оберегать как крестьянские, так и казённые интересы, более внимательно взглянут на это дело и умерят несколько посторонние аппетиты, предоставив лучше выселяемым крестьянам какие-либо излишки.
Но если эта надежда не оправдается?
Что будет с объектами рыцарской операции?
В довершение картины газета даёт ещё такую немаловажную деталь.
Местность, купленная штабом по соседству с вышеназванными деревнями, уже подвергалась пробе по части её удобств для обучения боевой стрельбе. Она оказалась удобной — ружья стреляли, пули летали… После сделанных несколько раз опытов артиллерийской и ружейной стрельбы оказалось, что данное пространство в две с чем-то версты весьма недостаточно для ружей новейшей конструкции. Бывали не раз примеры, что пули залетали в чужие владения, портя страшно лес и приводя в ужас работавших на поле крестьян.
Согласитесь, что в мирное время полевые работы под свист пуль являются чем-то, выражаясь мягко, нелепым. По этому поводу некоторые из крестьян деревень Драгокупово и Новоселье раз сделали заявление одному из касавшихся этого дела чинов, наивно прося его ходатайствовать об обмене подверженных пулям частей надела на смежную землю. На это чин пресерьёзно заметил:
— Зачем казне обменивать? У вас пули только пролётом.
— Но ведь звенят подчас… Жутко работать. Да и стеснение, если войско цепь выставит… — продолжали те робко настаивать.
— А ты пригнись, когда зазвенит, а то больно спесивы… — изрекла власть и удалилась.
Положим, это очень весело и остроумно на нетребовательное ухо, но каково-то тем, которым приходится работать в отдалённых частях своего надела под звон таких пчёлок, работать в страду, когда и оторваться-то от работы нельзя, и так всегда, с неотступною при этом мыслью, что и долгие, нескончаемые годы и ты, и твой сын, и внуки могут подвергаться таким неприятностям.
Можно ли надеяться, что вся эта удивительная белиберда, хранящая в себе зачатки многих трагедий, будет строго обследована?
Власть тьмы
правитьУдивительную по деталям драму рассказывает одна из московских газет.
Место действия — Клинский уезд, Московской губернии. Позапрошлой осенью, рано утром, жители деревни Глазково, Покровской волости, около Клина, были внезапно поражены отчаянным женским криком со двора крестьянской избы Хваткиных. На перекладине с туго затянутой петлёй на шее висел труп молодой двадцатилетней женщины, жены сына Ефимьи, — Авдотьи Хваткиной. Труп висел лицом к задней стене сарая; немного в стороне от него валялся на сене дублёный полушубок покойной, пустая полбутылка от водки и стакан.
Решили, что это самоубийство, и, решив так, все успокоились, — все, кроме матери Авдотьи Хваткиной. Ей показалось, что тут дело неладно, и она в этом смысле подала прокурору заявление.
Тогда в Глазково явилась следственная власть и сразу же узнала, что у пятидесятилетней Ефимьи Хваткиной есть возлюбленный — шестидесятилетний Семён Поляков.
Их арестовали на основании высказанного матерью Авдотьи подозрения. Тотчас после ареста Ефимья Хваткина созналась, что её сноха Авдотья была сперва отравлена и затем задушена.
— Дело это не моих рук, я только помогала, а убивал её Семён. Порешили мы с Дунькой за её злые укоры.
А порешили они так: Семён Поляков достал где-то мышьяку, а Ефимья напекла к ужину лепёшек из творогу с тёртым картофелем и в две из них этот мышьяк подсыпала. Когда яд стал давать себя чувствовать, убийцы, как разъярённые звери, бросаются на свою беспомощную жертву. Семён вскакивает ей на ноги и держит руки, а Ефимья срывает с неё фартук и одной рукой затыкает его в рот Авдотьи, а другой её душит за горло.
Услыша возню и стоны, сестра душительницы, идиотка, дрожа от ужаса, бросается в избу, где на печи лежит умирающий дряхлый старик, её отец.
— Эх, оставь… а то и с нами то же будет… — вздыхает и осеняет себя крёстным знамением старик.
Выслушав показания преступников, следствие распорядилось произвести судебно-медицинское вскрытие трупа. Когда вынули из могилы гроб, ни один мускул не дрогнул на лице Ефимьи; муж покойной и его молодая жена заплакали. Судебно-медицинское вскрытие обнаружило как признаки отравления, так равно и знаки насильственной смерти от удушения. Вся деревня собралась смотреть, как поведут злодеев.
И вдруг через толпу протискивается идиотка, сестра убийцы, Ефимьи, и бросается преступной в ноги:
— Прости, сестра. Грех твой велик… За что ты погубила Авдотью? Кровь христианская на всех на нас падёт…
С этими словами идиотка быстро вскакивает на ноги и с какой-то ненавистью шепчет сестре:
— И поделом тебе в каторгу идти. Ты, проклятая, всех нас погубила! Я сама по ночам от тебя давиться хотела…
Убийца Ефимья Хваткина — небольшого роста, худощавая старушонка, с мелкими чертами лица и хитрыми маленькими глазами. Никто из её односельчан не вёл с ней близкого знакомства. Многие знали её за воровку. Сестра же её, идиотка, рассказывала между прочим, что Ефимья не раз будто бы душила своих новорожденных детей и трупы их закапывала на берегу реки.
Л. Н. Толстого не раз упрекали в том, что он в своей драме слишком сгустил краски и утрировал, — жизнь оправдывает его от этих упрёков. Мало того, она говорит, что может быть и хуже того, что изображено в драме Льва Николаевича.
Деревенская жизнь не может же создавать характеры добрые и ясные, раз она вся до малейшего движения — борьба за существование, за кусок хлеба.
Из такой школы трудно ожидать иных учеников, кроме Ефимьи Хваткиной и её возлюбленного, а если их всё-таки ещё сравнительно мало, нужно это отнести на счёт терпения и выносливости русского народа, на счёт его уменья хранить в себе «душу живу» во всех положениях, в которые ставит его судьба, слишком жестокая, слишком тяжёлая.
Нечто о наборщиках
править«Симпатичное стремление общества и прессы к облегчению положения рабочего и сокращению трудового дня почти всегда и повсеместно разрешалось в благоприятном смысле…»
Такими словами начинается письмо киевских наборщиков, помещённое в газете «Киевское слово».
Слова, так сказать, «розовые» и с действительностью имеющие мало общего.
— А впрочем, не в этом дело! — как говорит один из героев Мамина-Сибиряка, пьяненький литератор из мелкотравчатых.
Дело вот в чём: казанские газетные наборщики поднимают вопрос о тяжести своего положения и о необходимости облегчить его посредством праздничного отдыха. Казанским наборщикам сейчас же откликнулись орловские, теперь откликаются киевские, и следует ожидать, что скоро откликнутся и ещё многие. В этом единогласии есть нечто такое, что, если б оно случилось лет двадцать, тридцать тому назад, возбудило бы в обществе соответствующие внутреннему значению факта толки и послужило бы для общества того времени источником «подъёма духа» и т. д.
Фактец сам по себе довольно оригинален и не малозначителен: он, как бы то там ни было, свидетельствует не о чём ином, как именно о зарождении у некоторой части рабочей среды самосознания и сознания своих человеческих прав.
И, право, тут есть чему порадоваться: нас не часто дарит судьба такими явленьицами…
Не народилось ли вокруг нас чего-либо нового за тот период времени, пока мы, отдыхая от жизни, пребывали в равнодушии к ней?
Образцовый «голова»
правитьЭто нечто поразительное по своей крайней нелепости и по отсутствию смысла.
Дело происходит недалеко от нас — в Камышине[2].
Вот уже второй год, по словам «Саратовского листка», как камышинцы упорно и настоятельно хлопочут о том, как бы сбросить с своих плеч голову, — собственного своего, ими же избранного городского голову. Выбрали его, почтили своим доверием и ныне во что бы то ни стало желают с ним развестись…
Но, увы! — все их старания успехом не увенчиваются…
За два года несколько камышинских граждан успело добиться развода с своими жёнами, добиться разрыва даже такого неразрывного союза, как брачный, а развода с господином Ефимовым вся городская дума никак не может добиться. И сколько дума эта ни заявляет о той ошибке, в которую она впала, избрав господина Ефимова в головы, сколько она ни доказывает, с одной стороны, эту свою ошибку, а с другой — своё раскаяние и искреннее желание во что бы то ни стало исправить её, — ей, этой думе, никто не внемлет.
Пробовала она покорнейше просить самого господина Ефимова избавить её от своего служения — с его стороны только нуль внимания. Обращалась к другим с просьбою помочь ей избавиться от своего избранника по ошибке — результат тот же.
И избранник их преважно и тяжело, но с полным сознанием законности своего положения сидит у них на шее, сидит и правит делами города так, как это ему угодно. Камышинцы брыкаются, сгибаясь под непосильной тяжестью своей ошибки, но «голова по ошибке» всё остаётся у них на плечах…
Наконец, совершенно выведенная из терпения поведением этого избранника по ошибке, камышинская городская дума 18 сентября 1895 года постановила: «Признать действия головы по сдаче городских земель неправильными и убыточными, предъявить к нему иск в 11 560 рублей, возбудить формальное следствие о подлоге, допущенном Ефимовым в делах управы, и ходатайствовать перед губернатором о немедленном удалении Ефимова от должности головы и о разрешении выбрать на его место другое лицо».
Но и это не помогло.
Кажется, чего бы ещё? Средство очень сильное; неудобство такой головы, как голова господина Ефимова, склонная, по словам думы, даже к подлогам, — ясно, и казалось бы, что препятствий желанию думы снять с себя эту взбалмошную голову не должно быть.
Но несчастную думу, как оказывается, и тут постигла неудача. Ровно через пять месяцев думе было объявлено, что постановление её губернским по земским делам присутствием отменено…
Словом, союз камышинских граждан с своим избранником по ошибке оказывается каким-то поистине неразрывным союзом.
Во имя чего?
Это трагикомическое происшествие есть не что иное, как солидный урок господам избирателям.
Избирай, но думай, смотри, взвешивай и делай всё это с разумом.
И избрание с бухты-барахты — вот оно, и вот его результаты.
И нужно сказать, что такой приём избрания мэров — приём не редкий, и по сей причине нужно смотреть на камышинскую «канитель» именно как на урок.
«Сама себя раба бьёт, коли нечисто жнёт».
Комментарии
править«Очерки и наброски» — так назывался отдел «Самарской газеты», в котором, начиная с января 1895 года, помещались газетные и журнальные обзоры и фельетоны. Большинство обзоров печаталось без подписи или под инициалами: Н.Ч., П.Ч., Ч. По-видимому, отдел составлялся несколькими сотрудниками газеты. Среди них был и М. Горький. Е. С. Иванова, работавшая в то время заведующей редакцией и конторой «Самарской газеты», рассказывает о работе М. Горького в газете:
"На него возложили обязанность — делать вырезки из столичных газет и комментировать их.
Моей первой утренней заботой стало — обеспечить необходимый рабочий порядок на столе Алексея Максимовича… Чтобы были аккуратно подобраны все поступившие к нам столичные и другие газеты, чтобы лежала свежая стопочка узких, наподобие гранок, лент бумаги, на месте находились бы ножницы, клей…
Отделы, которые составлял Алексей Максимович из вырезок, назывались «По страницам газет» и «Толки печати». Шли они ежедневно и занимали видное место в «Самарской газете». Писал он также ежедневно «Очерки и наброски»
(сб. «Горький в Самаре», Москва, 1937, «Советский писатель», стр. 221-222).
Начиная с февраля 1896 года, «Очерки и наброски» печатались под инициалами А.П. (то есть Алексей Пешков). С конца апреля 1896 года (в начале мая М. Горький уехал из Самары) эта подпись под фельетонами отсутствует, что подтверждает её принадлежность М. Горькому.
Редакция включила в настоящий том несколько очерков и набросков только из числа подписанных горьковскими инициалами, за исключением очерка «На арене борьбы за правду и добро», напечатанного вне цикла. Заглавия произведений даны автором.
Помещаемые очерки и наброски печатаются по текстам «Самарской газеты».
О жене, проданной за 40 рублей
Впервые напечатано в «Самарской газете», 1896, номер 28 от 6 февраля
…одна из одесских газет — «Одесский листок», 1896, номер 16 от 18 января, в фельетоне
«О чём говорят».
Сведения, использованные в этом фельетоне, почерпнуты из газеты «Приазовский край».
«Совсем как у нас»
Впервые напечатано в «Самарской газете», 1896, номер 48 от 29 февраля.
Для мира
Впервые напечатано в «Самарской газете», 1896, номер 50 от 2 марта.
Истязание Эвтерпы
Впервые напечатано в «Самарской газете», 1896, номер 53 от 6 марта.
«Бывали хуже времена…» — из поэмы Н. А. Некрасова «Современники».
Операция с «мужиком»
Впервые напечатано в «Самарской газете», 1896, номер 55 от 8 марта.
Власть тьмы
Впервые напечатано в «Самарской газете», 1896, номер 57 от 10 марта.
Л. Н. Толстого не раз упрекали в том, что он в своей драме… — имеется в виду драма «Власть тьмы».
Нечто о наборщиках
Впервые напечатано в «Самарской газете», 1896, номер 75 от 6 апреля
…как говорит один из героев Мамина-Сибиряка… — Порфир Порфирыч Слезнев, персонаж романа «Черты из жизни Пепко».
Образцовый «голова»
Впервые напечатано в «Самарской газете», 1896, номер 76 от 7 апреля.