Оцеола вождь семинолов (Рид)

Оцеола вождь семинолов
автор Томас Майн Рид, переводчик неизвестен

Оригинал: англ. Oceola the Seminole, or The Red Fawn of the Flower Land, опубл.: 1858. — Перевод опубл.: 1908. Источник: az.lib.ru

Томас Майн Рид

Оцеола вождь семинолов

ГЛАВА I

— Флорида, роскошная страна цветов!.. Таков был привет испанских искателей приключений, увидавших впервые твои берега с палубы корабля.

Это было в Вербное Воскресенье, в день праздника цветов, и благочестивые кастильцы увидели в этом случайном совпадении счастливое предзнаменование. Под этим первым впечатлением они и назвали вновь открытую землю «Флорида». С тех пор прошло триста лет, но как и в первый день, ты вполне заслуживаешь это поэтическое название, Флорида. Ты осталась «страной цветов», какой была в то утро, когда Леон Кастильский первый вступил на твой берег. Ты так же роскошна и прекрасна, как была роскошна и прекрасна в тот день, когда Господу Богу было угодно создать тебя!

Твои леса все еще девственны, твои степи всегда зелены, твои рощи всегда полны ароматов мирт, апельсинов и магнолий. Лазоревые цветы все так же обильно рассыпаны по твоим долинам, а золотистая нимфа все так же привольно купается в твоих прозрачных водах. Высокие кипарисы и гигантские кедры осеняют твои болота, а твои песчаные холмы покрыты лесами пиний и лавров. О, дивная красавица Флорида!.. Кто может видеть тебя без волнения? Кто свободно развивается в твоем райском климате, конечно, не сочтет тебя за землю обетованную, подобно первым испанским авантюристам, убежденным в том, что из недр твоих бьет фонтан «живой воды»? Это-то убеждение привлекло к тебе, Флорида, больше посетителей, желавших окунуться в струи «живой воды», чем привлекало серебро Мексики или золото Перу. Однако в опасных путешествиях прежнего времени масса людей, преследуя свои мечты, нашла преждевременную старость и даже смерть. Но можно ли удивляться их безумным верованиям и надеждам? Как не понять, что в стране, где листья никогда не желтеют, где цветы никогда не вянут, где беспрестанно слышится пение птиц, где нет зимы, где ничто не напоминает о смерти, — что в такой стране чудес люди должны были считать себя бессмертными уже потому, что они вдыхают воздух этого исключительного по прелести клочка земного шара. Теперь цивилизация и наука уже разрушили наивные верования древности, но ты осталась все та же, красавица Флорида! Твои рощи по-прежнему зелены, твои воды так же прозрачны, как и были, твое небо так же безоблачно. Декорация не изменилась, но условия жизни уже не те… Действующих лиц прошлого времени уже не видно.

Куда девался народ с бронзовой кожей, который ты питала своими неисчислимыми богатствами, Флорида? На твоих полях видны теперь только белые или черные люди, европейцы или африканцы. Отчего же исчезли краснокожие индейцы?.. Увы, их голоса уже не раздаются под душистыми сводами твоих лесов, их легкие пироги не бороздят твоих прозрачных вод. Они далеко… С тяжелым и разбитым сердцем ушли они от дорогих им твоих берегов!

Твои краснокожие дети страстно любили тебя, красавица Флорида. Они отказались от тебя только после кровопролитной войны, вынужденные уступить силе. Но их победителям дорого обошлась победа! Лишь потому, что к ним прибывали все новые подкрепления, могли они отбросить далеко на запад твоих старших родных детей, удалившихся с горьким плачем из принадлежавших им мест. Я понимаю их горе и слезы, потому что сам видел твои грандиозные леса, сам отдыхал, восхищенный, у их опушки, сам купался в кристальных струях твоих рек. О, как часто повторял я под тенью твоих пальм, глядя на твое голубое небо, слова поэта Востока:

Если есть на земле рай,

Так он здесь, только здесь!

Мой отец был плантатором. Его имя Рандольф, Жорж Рандольф, как и мое. Вм оих жилах течет отчасти индейская кровь, так как отец был один из тех Рандольфов «Раонаков», которые происходили от принцессы Покагутас. Отец гордился своим индейским происхождением. Европеец может найти это несколько странным, но тем не менее многие американцы, считающие среди своих предков краснокожих индейцев, не только не стыдятся этого, но даже гордятся благородством и доблестью древней расы, населявшей Мексику. Сотни белых семейств с гордостью считают себя происходящими от этой принцессы древней Виргинии, но я полагаю, что мой отец действительно был одним из потомков славной Покагутас.

В юности он владел многими сотнями рабов, но гостеприимство, граничащее с расточительностью, мало-помалу подорвало его богатство. Чтобы не выказывать соседям своей материальной нужды, он собрал остатки своего состояния и переселился на юг. Я родился раньше этого переселения, и потому имею право считать Виргинию своей отчизной. Но мои первые впечатления детства неразрывно связаны с Флоридой. Там я начал понимать жизнь, там я впервые почувствовал радости юности. Я хорошо помню дом, где прошли первые годы моей жизни… Да и трудно забыть место, где протекло счастливое детство.

И сейчас еще ясно представляется мне прекрасный дом, с зелеными ставнями, выстроенный из дуба и выкрашенный по штукатурке в белый цвет. Его окружает широкая деревянная галерея, которая поддерживается красивыми резными колоннами. Легкая железная решетка отделяет дом от красивого цветника. Направо помещается оранжерея, сзади полукругом громадный сад. За цветником расстилается зеленая лужайка, спускающаяся незаметно к реке, которая в этом месте расширяется, превращаясь как бы в большое озеро, покрытое островками. На горизонте виден лес, населенный всевозможными птицами. Лебеди оживляют спокойное озеро. Посреди лужайки возвышается группа длиннолистных пальм, перемешанных с другими пальмовыми деревьями, у которых листья широки и круглы и притом так велики, что каждый из них может служить достаточной защитой и от дождя, и от жгучего солнца.

Вот цветет благоухающая магнолия, в другом месте высоко поднимается грациозная юкка. Другое дерево, такое же красивое, как и предыдущее, особенно привлекает внимание. Это громадный местный дуб, с горизонтальными ветвями, всегда покрытый жесткими, как кожа, зелеными листьями. Под широкой тенью, отбрасываемой этим гигантом, сидит молоденькая девушка, в легком белом платьице, с длинными косами, перевязанными такой же белой лентой. Это Виргиния, моя единственная младшая сестра. Белокурые волосы как бы не отвечают ее индейскому происхождению, но она унаследовала их от нашей матушки. Она раздает своим любимцам — прелестной ручной серне и ее маленькому козленку — сладкую апельсиновую корку, их любимое лакомство. Другой любимец сестры, удерживаемый длинной серебряной цепочкой, тоже вертится возле нее. Это прекрасная черная белка, пугающая своим пушистым хвостом маленького козленка. Малютка прижимается к своей матери и моей сестре, как бы ища у них защиты.

Маленькие золотистые ткачи, устраивающие свои странные гнезда-кошельки на апельсиновых деревьях, услаждают слух своими свежими голосками. Поразительно удачно передразнивает их щебетанье пересмешник, повторяющий из своей клетки, подвешенной невдалеке, каждую мелодию, присоединяя к ней блестящие вариации. Вот он воспроизводит крики красного кардинала и голубой синицы, качающихся на ветвях соседней магнолии, затем пришла очередь крошечных зеленых попугайчиков, занятых очищением шишек на высоком кипарисе. Звонкие крики попугаев прервал резкий свист большой птицы с серебристыми крыльями, реющей над озером, где на соседних островках живут целые стаи различных водяных хищников. Лай собаки, мяуканье кошки, ржание лошади, даже звук человеческого голоса — ничто не ускользает от удивительного подражателя, справедливо заслуживающего название «пересмешник».

По другую сторону дома представляется менее поэтическая, но не менее оживленная картина. Там открывалась сцена действительной трудовой жизни, картина деятельности на плантации индиго. Широкая площадь, занятая посевами драгоценного растения, подходит к самому дому. Посреди огороженной площадки возвышается громадный навес, поддерживаемый толстыми деревянными столбами. Под этим навесом помещаются исполинские чаны, выдолбленные из цельных деревьев и установленные по три в ряд и в высоту, один на один. Чаны эти соединены между собой трубками. Видны маленькие хижины, все одинаковые по внешности. В них вымачивается стебель волокнистого индиго, дающего общеизвестную прекрасную синюю краску. В отдалении — постройки, полускрытые под тенью апельсиновых деревьев, покрытых цветами и плодами. Это жилища негров. Кое-где высокие и гордые пальмы подымают свои грациозные вершины над домиками, или склоняют свои громадные листья до самой их крыши, как бы защищая эти скромные жилища.

Далее виднеются другие постройки, более грубого вида, которые служат конюшнями, амбарами и сараями. Кухня соединяется с домом длинной галереей, покрытой толем и составленной из высоких кедровых столбов, сплошь увешанных лиловыми гроздьями глицинии, желтыми шишками хмеля и другими вьющимися растениями.

За изгородью виднеются обширные поля, а в отдалении темный лес, ограничивающий горизонт.

На плантации нашей выращивали также картофель, маис, рис, кофе и сахарный тростник, хотя, впрочем, исключительно только для домашнего употребления, а не для продажи.

Индиго сеют на высоких прямых грядках, разделенных небольшими промежутками. Между растениями встречаются кусты разных величин. Одни только показываются из земли, и зелень их похожа на зелень молодого клевера. Это позже других посеянные семена; они дали первые всходы; другие уже выросли, имеют около двух футов высоты и напоминают своим видом красивый вереск.

Листья этих кустов зубчатые, продолговатой формы и светло-зеленого цвета. У некоторых растений бледно-розовые цветы уже готовы раскрыться, но рука работника редко дает возможность увидеть эти красивые и душистые колокольчики в полном их развитии. На плантации индиго работают до сотни самых разнообразных невольников. Почти все африканцы, хотя и не все чистокровные негры. Тут встречаются и мулаты, и метисы, и квартероны, и желтые, и коричневые — люди всех оттенков, но все рабы. Большая часть негров безобразны собой: толстые губы, низкий лоб и приплюснутый нос уродуют их, но в некоторых счастливых исключениях эти недостатки менее заметны.

Рабочий костюм мужчин-невольников состоит из широких бумажных панталон, из белой рубашки, сшитой из грубой ткани, и широкополой шляпы. Некоторые негры обнажены до пояса, показывая свою кожу, блестящую на солнце, как хорошо отполированное черное дерево.

Невольники обоего пола находят себе работу на плантациях индиго, как и хлопчатника или кофе. Одни срезают растения и связывают их в пучки, другие переносят пучки в чаны, третьи, наконец, складывают их в верхний чан и вымачивают их там, чтобы получился драгоценный сок. У каждого свое дело, которое совершается ими, по-видимому, весело, так как постоянно слышны смех и песни. Отец мой обращается с невольниками хорошо, и у нас очень редко можно видеть, чтобы кнут поднялся над кем-либо из них.

Такие картины не забываются, и потому они запечатлелись в моей памяти неизгладимыми чертами. Они являются как бы обстановкой моих юных лет.

На каждой плантации всегда есть какой-нибудь негодяй (часто их бывает несколько), превосходящий всех своей злобностью. Желтый Жак был дьяволом нашей плантации. Это был молодой мулат, довольно представительной наружности, но мрачного и угрюмого характера. В некоторых случаях он был способен на самую ужасную жестокость.

Такого рода характеры встречаются гораздо чаще между мулатами, чем между неграми. Мулаты, гордые своим цветом, своей внешностью и своим сравнительно высоким развитием, тяжелее чувствуют жестокость и несправедливость судьбы, сделавшей их рабами. Наоборот, очень редко чистокровный негр жесток и бесчувствен. Несмотря на то, что в жизненной драме они всегда бывают жертвами, а не палачами, у них нет ни жестокости, ни злопамятства.

Желтый Жак был зол. Злость была его врожденным качеством. Когда его отец продал его моему отцу, то он предупреждал покупателя об этом недостатке своего сына.

У нас был еще другой Жак, которого называли Черным, в отличие от первого. Они были одних лети одного роста, но тем и ограничивалось их сходство, так как характеры их были так же различны, как и цвета их кожи. Желтый Жак, мулат, был всегда мрачен, и если улыбался когда-либо, то лишь замышляя какую-нибудь месть. А на лице Черного Жака сияла вечная улыбка, сверкали его белые зубы. Он прибыл из Виргинии вместе с моим отцом и был к нам искренне привязан. Он считал себя членом нашей семьи и гордился тем, что носил наше имя. С его точки зрения было большой честью родиться в Виргинии, так как тамошние негры считают себя почему-то выше всех других. Я знал многих чистокровных африканских негров, у которых черты лица были правильны, и Черный Жак был из числа тех негров, которые могут сойти за черного Аполлона. У него не было ни толстых губ, ни приплюснутого носа. Одна из наших невольниц, почти белая квартеронка по имени Виола, охотно согласилась стать невестой Черного Жака, хотя Желтый Жак уже давно, но тщетно добивался ее руки… В этом и была причина его безграничной ненависти к Черному Жаку.

Много раз молодые люди мерялись силами, но Черный Жак всегда оставался победителем в этих африканских дуэлях.

Желтый Жак был нашим дровосеком, Черный же служил конюхом и кучером.

Если я рассказываю эту историю, довольно обыкновенную в жизни плантаций, так исключительно подробно, то это потому, что она имела громадное влияние на мою жизнь. Началась драма с того, что Желтый Жак встретил как-то в лесу Виолу и оскорбил ее, причем только неожиданное появление моей сестры помешало ему прибегнуть к непоправимому насилию. Желтый Жак был жестоко наказан за свою дерзость.

Хотя он и часто заслуживал наказания, но мой отец, человек очень добрый и мягкий, часто прощал ему даже серьезные проступки. Но на этот раз он перешел все границы, оскорбив любимую горничную моей сестры, так что мой отец, несмотря на свой мягкий характер, должен был решиться наказать его. Злоба и мстительность Желтого Жака только увеличились от этого наказания, и мы скоро имели тому доказательства.

Любимый козленок моей сестры был найден мертвым на берегу озера. Час тому назад он был совершенно здоров, и когда нашли его труп, то ничто не указывало на следы страшных зубов змеи или волка. Да и Черный Жак, работавший случайно в апельсиновой роще, в нескольких шагах, видел Желтого Жака, душившего несчастное существо. Его показание стоило мулату внушения, которое все же не образумило негодяя.

Через несколько дней противники поспорили. Желтый Жак, не помня себя от злости, вынул нож и ударил им своего безоружного неприятеля. Безмерно разгоряченный ненавистью, он нанес Черному Жаку довольно опасную рану.

На этот раз наказание, назначенное ему, было весьма серьезно. Я был страшно возмущен, так как Черный Жак, хотя и мой невольник, был товарищем моих юных лет, а затем и моим любимым слугой. Его веселый характер делал его общество приятным для каждого, так что он часто сопровождал меня в моих странствованиях. Несмотря на жестокие наказания, Желтый Жак не смирился. Точно злобный дух вселился в него, побуждая к новым гнусностям…

ГЛАВА II

Позади оранжереи находился круглый бассейн, большой глубины и более ста сорока футов в окружности, формой напоминающий опрокинутую сахарную голову. На дне бассейна было несколько круглых углублений, похожих на колодцы. В некоторых местах перегородки, разделяющие их, были разрушены, представляя собой как бы пчелиные соты гигантского размера, в которых некоторые ячейки прекрасно сохранились. Такие бассейны бывают иногда совершенно сухи.

Эти естественные резервуары, свойственные только Флориде, обыкновенно окружены довольно возвышенными скалами, среди которых растут магнолии, лавровишневые деревья, вечнозеленый дуб и много других пород вперемежку с пальмами. Иногда подобные резервуары встречаются в хвойных лесах, иногда их можно видеть посреди зеленой степи, или саванны, как островки посреди океана. Бассейны Флориды играли большую роль в войнах, которые вели европейцы с индейцами.

С одной стороны наш бассейн подобно ширме окружали полукругом скалы, с другой — группы пиний и пальм, о которых я уже говорил. Вода в нем была чистая и прозрачная, и в ней водилось много самых разнообразных рыб и разные породы черепах. Здесь мы с сестрой любили купаться, что под жгучим солнцем Флориды такая же необходимость, как и удовольствие. В это святилище, специально предназначенное для членов нашего семейства, вела дорожка, проходящая через апельсиновую рощу.

За бассейном простирались возделанные поля, далее же начинался высокий лес кипарисов и белых кедров, посреди широко раскинутых непроходимых болот. За плантацией, по другую сторону, начиналась степь, естественная саванна, где паслись на полной свободе наши лошади и другие стада, там же видны были кое-где группы оленей, диких коз и целая масса степных птиц.

Все молодые южане любят охоту. Я не был исключением из этого общего правила. Я охотился в сопровождении двух прекрасных охотничьих собак, подаренных мне отцом, часто, прячась вблизи бассейна, выслеживал и выжидал приближения диких коз, причем охота у меня была всегда удачна, так как при таком обилии дичи с двумя собаками можно быть уверенным в успехе.

В одно прекрасное утро я был со своими собаками на своем обычном месте, на возвышенной скале, откуда мог обозревать всю равнину, однако же достаточно скрытый за густой зеленью кустарников.

Солнце еще не взошло, лошади были еще заперты в конюшне, а коровы и овцы — в своих стойлах. Несмотря на полный покой степи в ней, к моему крайнему огорчению, не видно было ни одной козы, ни одного оленя. Я потихоньку ворчал, так как обещал матушке доставить хорошую дичь, поскольку она поджидала гостей к обеду.

Вероятно, кто-нибудь был раньше меня в степи. Может быть, молодой Кингольд из соседней плантации или кто-либо из индейцев, всегда бодрствующих? Степь открыта для всех. Чем больше я наблюдал, тем больше убеждался в том, что, наверно, кто-нибудь да был в степи. Кингольд или Гикман, старый охотник на аллигаторов, хижина которого стояла на границе наших владений, или один из индейцев, соседей наших, — не все ли равно? Важно то, что нет дичи для нашего обеда. Я должен был удовлетвориться несколькими дикими индейками, крики которых слышал в тишине утра. Но так как накануне я убил пару этих птиц, то мне и хотелось принести домой другую добычу.

— Надо пойти к старику Гикману, — сказал я сам себе. —Он может повести меня в лес, или, ежели он уже совершил свой утренний обход, то у него, наверно, есть какая-нибудь дичь в запасе. Он уступит мне ее, чтобы я мог сдержать данное матушке обещание.

Солнце уже взошло и золотило своими лучами всю саванну. Я собирался было идти, когда внезапно заметил нечто, сразу изменившее мое решение. Стадо коз выбежало из чащи кипарисов с той стороны, где ограда отделяла возделанные поля от степи. «Они были в кукурузе», — подумал я. Но в то же время с возвышенного места, на котором я находился, мне было видно, что загородка заперта. Она была так высока, что перескочить ее невозможно было даже оленю. Козы, значит, появились из леса. Но почему же они бежали, точно их кто-то преследовал?

«Очевидно, кто-то охотился на них, — Гикман или Кингольд! — подумал я, но, не видя никого, решил, что коз испугали рысь или медведь. — В таком случае они не уйдут далеко, и с моими собаками я могу рассчитывать на прекрасную охоту». В это же время я увидел человеческую фигуру, выходящую из леса, но был не в состоянии разглядеть лицо этого человека. Мало-помалу, однако, обозначились синие штаны, полосатая рубаха и шляпа нашего дровосека, Желтого Жака.

Я остановился, удивленный, видя нашего мулата так рано шляющегося по лесу. Я знал его как большого лентяя, которого всегда нужно было будить чуть не насильно. К тому же ему совершенно не были известны ни нравы, ни жилища лесных обитателей, так как он не был охотником.

«Что же ему здесь надо?» — подумал я, видя, что он направился в противоположную сторону от стада коз.

Он шел тихо, согнувшись чуть не вдвое, и мне показалось, что я вижу что-то, шевелящееся у его ног. Вероятно, это была маленькая собачка почти белого цвета. Но, может быть, это был и дикобраз, пойманный в чаще, которого он вел на веревке. Неужели Желтый Жак стал охотником? Когда я припомнил особое пристрастие негров к мясу дикобраза, мое удивление уменьшилось. Желтый Жак пожелал скушать лакомое жаркое. Но зачем же тащить его на веревке, вместо того чтобы просто нести в руках? Животное, должно быть, упиралось, так как время от времени я видел, что Жак нагибался, как бы лаская какого-то зверя.

Я не терял его из виду до ограды, желая знать, пройдет ли он маисовым полем, которое было кратчайшей дорогой к дому.

Действительно, он перелез через ограду, но затем, к моему крайнему удивлению, начал быстро отдирать доски, одну за другой, бросая их в сторону, как бы желая оставить свободный проход в ограде. Потом он прошел в поле, все еще согнувшись, и высокие стебли маиса скрыли его от моих взоров, так же как и то животное, которое он тащил или вел таким странным образом.

Пожав плечами, я постарался позабыть о глупом невольнике и вновь обратил внимание на диких коз, которые, совершенно успокоившись, мирно паслись посреди равнины.

Но помимо моего желания глаза мои все еще обращались к тому месту маисового поля, где я видел мулата, и тут-то внезапно новое явление поразило меня и вызвало мое удивление. Темная масса, показавшаяся мне негром или индейцем, появилась на опушке леса и ползком проследовала через степь по следам Желтого Жака.

С индейцами мы были в мире. Кто же мог быть этот очевидный враг? Неужели, негр? Может быть, Черный Жак, недовольный слабостью наказания, полученного его гнусным противником, хотел отомстить ему сам?

Признаюсь, я не мог остановиться на этой мысли, так сильно противоречащей тому прекрасному мнению, которое я составил себе о черном друге моего детства и отрочества.

В это время солнце совершенно поднялось над равниной, и лучи его ярко осветили деревья и лужайки. Темный предмет, обративший на себя мое внимание, выполз на солнце, повернув свою голову по направлению маисового поля. И тут я сразу убедился, что это не был ни Черный Жак, ни индеец, ни вообще человеческое существо. Мне нетрудно было узнать длинное тело пресмыкающегося, светящееся на солнце, как стальная кольчуга: это был отвратительный кайман!

Для того, кто рос на берегу одной из рек Флориды, вид каймана не представляет ничего удивительного или устрашающего.

Тем не менее трудно представить себе животное более противное и ужасное, чем это громадное пресмыкающееся, самое большое и самое отвратительное из всех существующих. Однако те, кто привыкли его видеть и знают его привычки, его совсем не боятся, впрочем, испытывая чувство брезгливого отвращения при его приближении.

И я не обратил бы на этого каймана никакого внимания, если бы меня не поразила уверенность, с которой он двигался по следу моего невольника. Надо полагать, что сильный запах мулата был для пресмыкающегося приманкой, выдавая направление его шагов, так как Желтый Жак скрылся в поле маиса гораздо раньше, чем кайман выполз из леса. Неужели одного этого запаха было достаточно, чтобы руководить животным? Оно ползло по траве, придерживаясь берега реки и подымаясь, время от времени, почти на три фута, как будто для обозрения горизонта, затем уверенно продолжая свой путь, хотя и медленно, так как на земле движения его довольно неуклюжи. Только вода является нормальной стихией для этого чудовищного земноводного.

Наконец кайман дополз до пролома в загородке и проник в нее той самой дорогой, какой прошел мулат. Затем он скрылся, подобно Жаку, среди высокого маиса, и я его больше не видел. Теперь у меня была полная уверенность, что животное следовало за человеком, и что — более того — человек знал, что его преследуют, так как я видел, как этот человек в степи часто оборачивался назад. Да, наконец, зачем же ему было ломать загородку, если не для того, чтобы впустить каймана?

Тем не менее эта уверенность не дала мне возможности выяснить загадку, которая была перед моими глазами. Мне было ясно, что животное двигалось под влиянием какой-то притягательной силы. Было ли оно загипнотизировано, или в руках у мулата было что-то такое, что заставляло каймана следовать за ним?

При этой мысли я невольно вздрогнул. Воспитанный на руках черных кормилиц и нянек, я с их молоком воспринял часть предрассудков, которыми полны мозги черных всех стран света. Я прекрасно знал, что наши болота кишат кайманами, но вид одного из них, преследующего по пятам Желтого Жака так далеко от своего убежища, был для меня чем-то совершенно сверхъестественным и вызвал во мне все представления о колдовстве.

Долго я оставался неподвижен, углубленный в свои мысли, не заботясь более о диких козах, спокойно пасшихся невдалеке, занятый исключительно таинственными действиями мулата и преследующего его земноводного.

Стебли маиса были так высоки, что даже верхом на лошади человек мог бы в них спрятаться. Положим, мне можно было бы выйти из своего укрытия, и, встав в один из промежутков, разделяющих посев кукурузы на правильные полосы, увидеть Желтого Жака, но тогда и он мог бы меня увидеть, а я не хотел, чтобы он знал, что кто-либо был свидетелем его странных маневров.

За маисовым полем расстилалась плантация индиго, высота которого не превышала двух футов. Желтый Жак должен был пройти через эту плантацию, чтобы добраться до дома, и тут-то он, скорее всего, не мог ускользнуть от моего наблюдения.

Впрочем, я мог бы и раньше отчасти следить за его движением в маисе, благодаря колебанию растений на его пути, так как он не шел по тропинке между грядами, а двигался напрямик, через поле; поэтому с моего места я мог даже слышать шуршание сталкивающихся между собой стеблей. Вот он дошел почтидо конца поля, и тут до моего слуха долетел жалобный лай, какой свойственен собаке, чувствующей приближающуюся опасность. Я подумал сначала, что кричит кайман, так как молодые кайманы часто воспроизводят звуки, напоминающие собачий лай. Но нет, кайман был еще довольно далеко, а лай доносился вполне явственно. Я вспомнил тогда о маленьком животном, которое мулат вел за собой, и чем ближе они подходили ко мне, тем яснее становилось мне, что это была собака. И точно — через минуту показался мулат, таща за собой на веревке небольшого белого щенка.

На границе маисового поля он остановился, чтобы осмотреть открывающееся перед ним пространство, видимо, раздумывая, куда ему продолжить путь. Очевидно, он не хотел, чтобы его видели, но я все же не понимал причины этого.

Наше поле индиго было засажено тем сортом, который растет в Гватемале и достигает высоты трех футов. Желтый невольник согнулся чуть не вдвое и проник на плантацию, вокруг которой не было плетня.

С возвышенности, на которой я находился, от меня не могло укрыться ни одно из его движений. Я заметил, что он заставлял визжать собачонку, время от времени теребя ее за уши. В пятидесяти шагах за ним следовал кайман. Он остановился на мгновение на границе маисового поля, но затем направился к плантации индиго.

Гикман часто говорил мне, что старых крокодилов можно приманить голосом щенков, может быть, оттого, что они надеются найти либо маленького каймана, которого пожирают без всякой жалости, либо же щенка — не менее лакомого блюда для всех крокодилов. Несчастные таксы и легавые, усталые после продолжительной охоты, желая утолить жажду, набрасываются на первый попавшийся источник и часто становятся жертвой этих прожорливых чудовищ. Но все это не объясняло мне непонятную тактику мулата. Он принимал всевозможные предосторожности, какие впору только старому и опытному охотнику, для того, чтобы избежать взгляда крокодила. Был ли это просто опыт, чтобы узнать притягательную силу голоса собаки? Или же он хотел довести пресмыкающееся до жилища своих товарищей, чтобы показать им борьбу каймана с собакой? Мне некогда было останавливаться на решении этого вопроса, так как меня поразило то упорство, с которым Желтый Жак стремился к достижению какой-то цели. Всегда необычайно ленивый, он встал на рассвете… Я считал мулата способным на всякую гадость, но зачем понадобился ему кайман, совершенно безвредный и беззащитный на суше?

Впрочем, я вскоре узнал, в чем дело. Дойдя до оранжереи, Желтый Жак открыл маленькую дверь, прошел в нее и оставил настежь открытой. Через некоторое время он заставил щенка громко завизжать. Кайман приближался.

Я прекрасно видел чудовище. Несмотря на то, что он был двенадцати футов длиной, это еще не был самый большой экземпляр своей породы. Его морщинистая кожа была покрыта липким потом, отражавшим солнечные лучи, и сам он казался очень возбужденным. Когда до него долетал визг собаки, он подымал свою голову и раздраженно бил хвостом по земле. При этом из его пасти вылетали звуки, напоминающие отдаленный раскат грома, от тела исходил отвратительный запах. Нельзя было представить себе что-либо более безобразное и противное. Но вот кайман проник в дверь, и деревья сада скрыли его от моих глаз. Между апельсиновой рощей и бассейном, о котором я уже упомянул, было большое пространство, где находился небольшой пруд. Это было место, где откармливали черепах для надобностей кухни. Мой отец сохранил привычки гостеприимства истого виргинца и потому дорожил возможностью угостить какого-нибудь гурмана изысканным блюдом. Во Флориде же черепахи великолепны.

Желтый Жак, заставляя все время щенка визжать, прошел мимо этого пруда и направился к вышеописанному бассейну.

Дойдя до него, он с беспокойством оглянулся. Лицо его приняло радостное выражение.

Схватив щенка, он бросил его в бассейн и сам исчез за апельсиновыми деревьями. Несчастное животное начало выть, стараясь доплыть до берега. Но усилия его продолжались недолго. Кайман, привлекаемый визгом, был недалеко. Он бросился в бассейн, прямо поплыл к бедной собачонке, схватил ее страшными челюстями и нырнул на дно со своей добычей. Некоторое время я мог видеть его на дне прозрачного бассейна, но он скоро забрался в одно из углублений, где различить его уже было невозможно.

Так вот из-за чего старался Желтый Жак! Какая мелкая месть! Бассейн был наполнен множеством красивых рыбок, за которыми ухаживала моя сестра. Она одна кормила их и очень любила, когда эти рыбки преследовали ее, кружась по бассейну. Кайман, этот ненасытный пожиратель рыб, конечно, очень скоро уничтожит их всех. Сколько горя для моей сестры, но сколько радости для Желтого Жака…

Я прекрасно знал, что мулат ненавидел мою сестру. Ведь это она просила наказать его, когда он обидел Виолу!

Теперь он показал, до чего может дойти его злость. При этом он думал, что никто не станет обвинять его в том, что он привлек каймана, так как все знают, что, движимые инстинктом, кайманы иногда переходят из сравнительно отдаленных рек в другие воды.

Я был еще очень молод и наивен, и имел слишком мягкое сердце, чтобы постичь всю гнусность замысла, могущего таиться в душе человека. Я угадал только половину плана Желтого Жака.

В первую минуту мне хотелось бежать домой, чтобы сообщить все, и при помощи людей убить каймана прежде, чем он уничтожит рыбок моей сестры. Но дикие козы снова привлекли мое внимание. Они паслись теперь всего в шестистах футах от меня.

Это было очень соблазнительно. Я подумал, что крокодил, насытившись щенком, не станет так скоро охотиться за рыбами. Значит, у меня есть еще время. И я занялся только дикими козами.

Так как они были на таком расстоянии, что ружье мое не могло достать их, то мне пришлось покинуть свое укрытие. Этого рода дичь, впрочем, всегда держится в отдалении от всякого рода зарослей, откуда чаще всего их настигает стрела индейца или пуля белого охотника.

ГЛАВА III

Итак, я спустился со своего наблюдательного пункта и криком воодушевил своих собак к преследованию стада. Мне кажется, что не прошло и двадцати секунд, как собаки добежали до места пастбища. Я мог следить за всем этим, так как трава была невысока и не мешала мне видеть все происходящее. Одна из моих собак нагнала козу на опушке леса и схватила ее за горло, тогда как другая мешала ей двинуться с места. Менее чем через десять минут я был возле них. Вонзив свой нож в грудь животного и погладив своих собак, я взял убитую козу на плечи и торжественно отправился по дороге к дому.

Возвращаясь домой, я обратил внимание на тень громадных крыльев, ясно вырисовывающуюся на степной траве. Подняв голову, я увидел двух больших птиц, летящих надо мной, как будто желая отнять у меня мою добычу. Несмотря на ослепляющие солнечные лучи, я сразу узнал желтоватые перья ястреба и решил принести домой одну из этих птиц.

Лучший стрелок, чем я, стрелял бы по ним с того места, где находился, так как они были настолько близко, что я мог хорошо различить темно-желтый цвет их груди, кораллово-красные головы и ярко-оранжевый цвет длинных перьев, свешивающихся с каждой стороны их головы в виде развевающего султана. Но я боялся промахнуться и, заметив, что нахожусь всего в ста пятидесяти футах от леса, положил на землю убитую козу, а сам спрятался за деревьями. Только я скрылся, как птицы начали спускаться на добычу, которая привлекала их. Одним выстрелом я убил первую, другая испугалась и быстро исчезла в вышине. Тогда я опять взял свою козу на плечи и, схватив ястреба за горло, направился домой.

Я так был рад, предвкушая удовольствие, которое доставлю двум самым дорогим мне существам, матушке и сестре, что не чувствовал тяжести моей ноши. Не желая проходить через калитку возле оранжереи, я просто перелез через загородку, не особенно высокую в этом месте, и затем быстро зашагал по аллее, не обращая внимания на апельсины, валявшиеся вокруг меня на земле. Наконец я добрался до переднего цветника, посреди которого стояла матушка. Она радостно встретила меня, когда я положил к ее ногам плоды своей охоты.

--Что это? — спросила матушка. — Какая красивая птица!

--Это великолепный экземпляр степного ястреба, — отвечал я. — Подарок Виргинии. Но неужели она еще спит, ленивица, в такое прелестное утро?

--Ты ошибся, Жорж, она только что была здесь.

--Где же она?

--Она пошла купаться.

--Купаться?.. О, матушка, матушка!..

--Да, что с тобой, Жорж?

--Боже… кайман!.. Матушка, если бы вы знали… Желтый Жак!.. кайман!..

Это все, что я мог сказать моей матери, похолодевшей от страха. Я бросился вперед, чутко прислушиваясь к малейшему шуму.

Сзади меня я слышал, как матушка подняла крик, слышал голоса встревоженной прислуги и лай остервеневших собак. Но я не обращал никакого внимания на весь этот шум. Все мое беспокойство сосредоточивалось на бассейне.

Я слышал серебристый голосок сестры. Она смеялась… Слава Богу, она вне опасности… Я закричал:

--Виргиния!.. Виргиния!..

Плеск воды, вероятно, помешал сестре услышать мой голос. Не получая ответа, я крикнул вновь еще громче:

--Виргиния!.. Ты здесь?..

--Кто меня зовет? — ответила она наконец. — Это ты, Жорж?

--Да, это я…

--Что тебе надо?

--Виргиния, брось купаться! — вскричал я. — Выходи скорей!..

--Почему? Разве наши гости приехали?.. Ведь еще так рано. Побудь с ними и дай мне насладиться свежестью воды.

Я услышал плеск воды и звонкий смех молодых девушек.

--Виргиния… Виргиния!.. Выходи из воды, Бога ради!..

Не успел я еще докончить этой фразы, как страшный крик поразил мой слух. Смех прекратился.

— Смотри, Виола! — кричала сестра дрожащим голосом. — Какое чудовище… Боже, оно приближается ко мне… Жорж!.. помоги, помоги!..

Я понял все. Сестра увидела каймана, быть может, она уже стала его добычей… Одним прыжком я очутился на берегу бассейна. Там я увидел страшное зрелище. Посредине бассейна сестра моя плыла, стараясь изо всех сил достичь берега, откуда громко плачущая Виола протягивала ей свои руки. Вблизи сестры я увидел чешую чудовища, преследующего ее. Кайман пенил хвостом воду сзади себя. Моя же сестра, несмотря на то, что плавала прекрасно, была стеснена в своих движениях легкой, но длинной рубашкой, составлявшей ее купальный костюм, и потому плыла медленнее обычного. Кайман мог бы уже ее настигнуть, но он как будто играл со своей добычей, как играет кошка с мышью. У меня было ружье… Я прицелился в чудовище, но рука моя дрожала… Я не попал ему в глаз, куда целил, и пуля моя только скользнула по его чешуе. Удар моей пули его только раздразнил, так что он бросился на сестру, страшно раскрыв паст и бешено ударяя по воде хвостом.

Уже конец длинной рубашки, покрывавшей тело сестры, был в пасти чудовища. Я далеко отбросил ружье, как ненужное оружие и, вскочив в бассейн, схватил в свои объятия Виргинию. Это было вовремя. Кайман тащил ее уже на дно.

Мне нужно было употребить всю свою силу, чтобы бороться с чудовищем, не выпускавшим рубашки. Я начал неистово кричать, надеясь испугать животное и заставить его бросить свою добычу. Но все напрасно. Он увлекал нас обоих на дно…

Падение человеческого тела в воду возле нас заставило меня повернуть голову. Я увидел плывущего к нам молодого человека, с темным цветом кожи и с длинными, черными, распущенными по плечам волосами. Грудь его была покрыта металлическими звездами, а костюм украшался пестрыми вышивками и цветными каменьями. Одной рукой он схватил чудовище и ловко забрался ему на спину. Затем я увидел, как нож, который был у него в руках, до рукоятки вонзился в глаз каймана. Животное испустило страшный крик, и кровавая пена облила нам лицо. Оно уже не так крепко держало рубашку сестры, так что мне удалось освободить ее и добраться до берега, пока мой спаситель, вместе с нашим страшным врагом, погрузился в воду. Положив на берег сестру, находившуюся в глубоком обмороке, я с волнением смотрел на поверхность бассейна, пока, наконец, не увидел молодого человека, спокойно вынырнувшего возле нас, в то время как громадное животное издыхало у противоположного берега.

Благодаря своей длинной рубашке, сестра отделалась только незначительными царапинами. Я начал приводить ее в чувство ласками и поцелуями, но прежде всего, конечно, отнес ее подальше от того места, где она только что избежала смертельной опасности.

Негры дубинами добили каймана и с восторгом вытащили его на берег. Никому и в голову не пришло удивляться его присутствию в бассейне. Надо полагать, все думали, что он просто перекочевал сюда из соседних озер или из реки. Желтый Жак, смешавшись с невольниками, горячо поддерживал это предположение, не подозревая, что все его утренние маневры имели свидетеля. Да я был даже и не единственным свидетелем странной сцены с собакой и крокодилом.

Невольники с веселыми криками потащили труп каймана к передней террасе дома. Я же остался с нашим спасителем, которому прибежавшие на крик и отец, и матушка горячо выражали свою признательность. Сестра, придя в себя, также сказала ему несколько благодарственных слов, на которые он только молча улыбнулся, склонив свою красивую, смуглую голову. Он был еще очень молод, но уже обладал мужеством и силой вполне взрослого человека. Мне показалось, что он был приблизительно моих лет и моего роста.

Прекрасно сложенный, стройный и гибкий, он носил костюм индейца с удивительной грацией. Цвет его лица был несколько светлее, чем у обыкновенных краснокожих, так что его можно было назвать скорее смуглым, чем бронзовым. Очевидно, перед нами был юноша смешанной крови, один из метисов, которых так много во Флориде. Прямой и тонкий нос, с маленькой горбинкой, делал его похожим на гордого орла, подобно многим представителям некоторых индейских племен Северной Америки. Глаза его зажигались огнем под влиянием возбуждения, но отличались мягкостью в минуты спокойствия. Примесь кавказской крови, не изменив его внешности, дала ей редкое изящество и правильность. Его длинные черные волосы были несравненно мягче, чем у чистокровных индейцев, а руки и ноги отличались красотой форм. В общем, это был необычайно красивый и благородный юноша, который через два или три года, несомненно, превратится в прекрасного, энергичного мужчину-воина. Он был так симпатичен уже теперь, что забыть тому, кто раз его видел было невозможно. Костюм нашего спасителя составляли сандалии из оленьей кожи, гамаши из цветного сукна и полотняная туника, вышитая шелками и бусами. Золотой пояс сжимал его стройную талию, а волосы, связанные пучком на макушке, были украшены перьями из хвоста черного ястреба, считающегося «орлом» у индейцев. Шею юноши окружали несколько рядов разноцветных бус, перемешанных с золотыми треугольниками, а на груди блестела большая золотая медаль, или круглая пластинка, изображающая солнце, окруженное лучами.

Молодой человек сохранил свой спокойный и благородный вид, несмотря на мокрое и приведенное в полный беспорядок платье.

--Вы не ранены? — спросил я у него вторично.

--О, нет, — ответил он с веселой и любезной улыбкой, на прекрасном английском языке, хотя и с легким гортанным выговором.

--Но вы промокли! — возразил я, — Позвольте мне предложить вам одно из моих платьев, пока ваше просохнет. Оно вам будет впору. Я уверен, что мы одного с вами роста.

--Благодарю вас, но я не сумею носить вашего костюма. К тому же, солнце так печет, что мое платье скоро высохнет.

--По крайней мере, пойдемте к нам подкрепиться, закусить…

--Очень благодарен, но мне ничего не нужно. Я только что завтракал.

--Выпейте хоть немного вина за здоровье спасенной вами сестры!

— Единственное мое питье — вода. Поэтому благодарю вас и от души желаю, чтобы здоровье мисс Рандольф не пострадало от испуга.

Я не знал, что еще сказать моему новому знакомцу. Он отказался от всех моих предложений, а между тем оставался возле меня, как бы не желая уходить.

Чего же он ждал? Может быть, иной награды? Любезность и благодарность, как мы их понимаем, могут не удовлетворить индейца. А наш спаситель, в сущности, ведь тоже дикарь-индеец. Я вынул свой кошелек и положил его ему на руку. Но он весь вспыхнул и презрительно бросил кошелек в воду, проговорив сквозь зубы:

--Мне не нужно ваших денег!

Чтобы скрыть свое смущение, я поднял мое ружье, брошенное тут же поблизости, и с умоляющим видом предложил его моему спасителю. Улыбка осветила его лицо, и я увидел на нем выражение удовольствия, которое доставил ему этот подарок.

--Теперь я должен исправить мою вину! — сказал он. — Я вижу, вы не хотели меня обидеть вашими деньгами.

И прежде, чем я мог его удержать, он был уже посреди бассейна и, нырнув в воду, возвратился, держа в руках мой кошелек, который и протянул мне, извиняясь за свою вспыльчивость.

— Вот это прекрасный подарок, — сказал он, рассматривая ружье. — И лучшее доказательство дружбы. Врагу оружия не дают. Но вы должны позволить мне вернуться домой, чтобы предложить вам что-либо взамен. Хотя у нас, индейцев, и нет ничего, что бы могло понравиться белым… кроме наших земель, конечно… — Он особенно подчеркнул эти слова. — Но вы охотник, а потому позвольте мне подарить вам пару мокасин и мешок для ваших пуль, которые Маймэ вышивает неподражаемо, как никто во всей Флориде.

— Кто это Маймэ? — спросил я с понятным любопытством.

--Моя сестра… Вы увидите ее работу. Наши мокасины гораздо удобнее для охоты, чем ваши тяжелые сапоги. Вы сами скоро в этом убедитесь.

--Я с удовольствием приму ваш подарок на память о нашей встрече и, главное, о вашей услуге.

--Очень рад, что могу вам доставить маленькое удовольствие, мистер Рандольф. И Маймэ тоже рада будет сработать что-нибудь для вас. Она удивительная искусница по части вышивок.

Мой новый знакомец собирался уходить.

--Ах, Боже мой, я и забыл спросить, как вас зовут? — со смехом проговорил я в последнюю минуту.

--Белые называют меня Повель. Это имя моего отца, который был таким же белым, как и вы. Он уже умер, оставив на моих руках мать и сестру. Мать моя индианка. Впрочем, нет надобности говорить. Мое происхождение написано на моем лице. — При этих словах юноша улыбнулся полугордой, полугрустной улыбкой. — Прежде, чем расстаться, — прибавил он неожиданно, — позвольте мне задать один вопрос, который может вам показаться странным, но я имею серьезные основания предполагать… Скажите мне, не знаете ли вы среди ваших невольников кого-либо, кто бы ненавидел ваше семейство?

— Да, такой человек существует, — ответил я не колеблясь и думая о Желтом Жаке.

— А узнали вы бы след его ног?

— Думаю, что узнаю.

— В таком случае, пойдемте вместе со мной. Я покажу вам прелюбопытную вещь.

— Я уже догадываюсь, что вы хотите мне показать. Я видел, как наш невольник привлек в бассейн каймана, который чуть не сожрал мою бедную сестру.

Молодой индеец удивленно взглянул на меня.

— Каким образом могли вы узнать об этом гнусном поступке?

— Я видел мулата и затем каймана с вершины ближайшей скалы, где я подкарауливал коз. Но вы сами? Как могли вы узнать об этом?

— Я недаром охотник, — перебил меня Повель. — Проходя мимо болота, я увидел следы человека, собаки и каймана. Любопытство побудило меня проследить за этим странным обществом. По их следам дошел я до вашего маисового поля, где и услышал отчаянный крик вашей сестры. Поняв опасность, я бросился в сад, прямо через забор. Остальное вы знаете.

— Без вашей помощи мы с сестрой погибли бы… Поверьте, я никогда не забуду этой услуги… так же, как и гнусного злодейства предателя мулата. Виновный будет жестоко наказан.

--Так и должно быть. Справедливость — великое дело. Надеюсь, мы с вами еще встретимся, мистер Рандольф?

— Непременно! — ответил я, пожимая руку моему новому знакомому, с которым мы расстались уже почти друзьями.

ГЛАВА IV

Злобное намерение мулата становилось очевидным. Нельзя было уже больше сомневаться в том, что он привлек каймана в наш бассейн вовсе не для того, чтобы тот сожрал рыбок моей сестры, но для того, чтобы его жертвой стал кто-либо из нашего семейства, быть может, даже несколько человек сразу.

Как ни ужасна казалась эта мысль, но все подтверждало ее. Невольники знали, что в это время года не только сестра и Виола, но и матушка, и все мы имели обыкновение купаться ежедневно по утрам. А между тем случись с нами несчастье, никто и не подумал бы обвинять мулата в привлечении каймана в наш бассейн. Все было бы приписано случаю, и злодей остался бы безнаказанным… Поистине, все было им рассчитано с дьявольской ловкостью!

Я был глубоко возмущен, обдумывая все это. Действительно, нужно было наказать преступника и наказать немедленно. Но какое наказание назначить этому негодяю, на которого кнут не произвел ни малейшего впечатления? Не отправить ли его, закованного, в городскую тюрьму?.. Унаследовав от моего отца мягкость и убеждения, я даже и не думал о смертной казни, которую, в сущности, несомненно, заслужил желтый убийца. Жестокое обращение плантаторов с невольниками и бесчеловечные наказания, которым они подвергали несчастных рабов, всегда возмущали меня до глубины души. Поэтому я решил, что лучше всего будет устранить себя самого от произнесения приговора над негодяем и передать его в распоряжение законного суда в одном из соседних городов. Пусть суд присяжных в Сан-Марко разбирается в этом деле. Мы с отцом решили умыть руки, не желая быть судьями в собственном деле.

Решив немедленно схватить и связать преступника, я быстро пошел в направлении жилища управляющего. Проходя мимо апельсиновой рощи, я услышал какой-то шорох между деревьями. Кто-то, очевидно, осторожно крался по направлению к маисовому полю. Углубленный в свои мысли, я не придал значения этому шороху, предполагая, что кто-либо из негритят задумал воспользоваться суматохой для того, чтобы украсть несколько апельсинов или лимонов.

Во дворе перед домом я встретил отца, разговаривающего со стариком Гикманом, известным охотником за кайманами, и с несколькими соседями, случайно съехавшимися по своим делам. В их присутствии я рассказал все, что видел сегодня утром, так же и то, что случилось в бассейне. Все слушатели были полны негодования, но никому и в голову не пришло сомневаться в достоверности самого покушения на нашу жизнь, уже потому, что старый охотник подтвердил полную возможность приманить каймана подобным образом куда угодно. Правда, оставалась еще тень сомнения… Действительно ли мулат покушался на человеческую жизнь?.. Увы, показание Черного Жака уничтожило и это сомнение. Мой верный слуга видел, как его соперник влезал на большой дуб в ту самую минуту, как моя сестра и ее служанка отправились купаться. Так как с этого дуба можно было прекрасно видеть все, что делается возле бассейна, то Черный Жак, возмущенный наглостью мулата, приказал ему немедленно слезть, угрожая в противном случае рассказать мне о его поведении. На эту угрозу Желтый Жак нагло расхохотался и объявил, что хочет набрать желудей и вовсе не желает смотреть на купающихся девушек.

— Между тем он и не думал о желудях, мистер Жорж, — продолжал преданный мне негр, — потому что, когда он спустился, у него не было и десятка желудей в кармане. Он просто хотел видеть, что произойдет в бассейне.

Итак, злодей знал о присутствии купальщиц, знал, какой страшной опасности они подвергаются, и даже не подумал предупредить их! Мало того, он прибежал на крики о помощи одним из последних, хотя находился ближе всех, возле самого бассейна, где могла разыграться страшная трагедия, подготовленная его злостью.

Общий крик негодования потребовал немедленного ареста и строжайшего суда над злодеем. В ту же минуту наши надсмотрщики и невольники, возмущенные не меньше нас, бросились на поиски Желтого Жака. Обыскали конюшни, амбары, сад и рощу, словом, все закоулки, но все тщетно. Все видели, как мулат тащил каймана в хлев, где его бросили в пишу свиньям, но куда скрылся негодяй после того — никому не было известно.

Тут только я вспомнил о странном шорохе, слышанном мной в апельсиновой роще. Очевидно, хитрый мулат подслушал мой разговор с нашим спасителем-индейцем и поспешил удрать, видя, что его злодеяние раскрыто.

Все мы бросились немедленно за ним. Обыскали оранжерею, где он мог спрятаться в ожидании ночи, затем маленький апельсиновый лесок и, наконец, маисовое поле, — но все безрезультатно. Беглец точно сквозь землю провалился. К счастью, мне пришла в голову мысль начать наблюдения на том же месте, где я находился сегодня утром. И точно, взобравшись на довольно высокую скалу, я сразу отыскал сгорбленную человеческую фигуру, почти ползком пробирающуюся между невысокими стеблями индиго, по направлению к ближайшему лесу.

Не медля ни минуты, я бросился по следам беглеца. Мой отец, вместе с приехавшими соседями, сделали то же. Наши крики вскоре дали понять мулату, что мы его видим. Сообразив, что прятаться стало уже бесполезно, Желтый Жак быстро встал на ноги и побежал через последнее маисовое поле, за которым уже начинался лес. Я также побежал вслед за ним, в полной уверенности, что мы его поймаем в конце концов, если только не потеряем из виду прежде, чем он добежит до леса. Он, видимо, это тоже понимал, так как изо всех сил старался добраться до болотистой границы нашего поля. Мы добежали до нее почти одновременно. Мне стоило только протянуть руку, чтобы схватить рукав его белой рубашки.

Вполне уверенный в том, что моего окрика будет достаточно для того, чтобы остановить беглого раба, я схватил его за плечо, без малейших предосторожностей, приказывая сдаться. Но я не принял во внимание решимость человека, который доведен до отчаяния и которому больше нечего терять. Ловким движением руки отбросил он меня в сторону, а затем выхватил из-за пояса длинный нож и размахнулся им с очевидным намерением всадить мне в грудь. К счастью, удар ножа пришелся по моей вытянутой руке. Пользуясь тем, что полученная рана делала меня совершенно беззащитным, разъяренный мулат вторично поднял нож, но был остановлен сильной рукой, схватившей его за горло. Мой верный Черный Жак подоспел вовремя для моей защиты. Ему удалось задержать злодея до приближения Гикмана и остальных преследователей, которые и связали мулата, несмотря на его нечеловеческие усилия освободиться.

Через пять минут связанный по рукам и ногам невольник не мог уже сопротивляться, а еще через час весть об опасности, которой мы с сестрой подверглись сегодня, разошлась по всем соседним плантациям. Подобное приключение интересовало всех рабовладельцев, поэтому мы вскоре увидели более пятидесяти человек соседей-плантаторов, прискакавших к нам в полном вооружении. Вскоре был составлен трибунал для того, чтобы судить Желтого Жака, с соблюдением всех законных формальностей. Председателем — из-за отказа моего отца — был избран один из наших соседей, молодой, богатый плантатор Кингольд. Доказательства виновности мулата были так очевидны, что всякое сомнение являлось полной невозможностью. Я стоял тут же, в качестве свидетеля, с рукой на перевязи.

Невольник, уличенный в двойном покушении на жизнь белых, да к тому же еще собственных хозяев был, по закону, достоин смертной казни. Вопрос сводился к тому, какую казнь присудят ему наши присяжные? Часть их высказалась за повешение, но большинство, и в том числе председатель, нашли, что этого было недостаточно для устрашения остальных невольников, нуждающихся в грозном примере. Поэтому суд приговорил несчастного к сожжению. Просьба моего отца о смягчении участи обвиненного была отвергнута довольно нелюбезно, причем плантаторы обвинили его в излишней мягкости, могущей иметь вредные последствия не только для нашего семейства, но и для всей округи. Негры нуждались в строгом управлении. И без того близость индейских племен слишком часто побуждала их к бегству в леса и к насилиям против белых. Если же прощать — а повешение равносильно прощению (так, по крайней мере, уверял председатель присяжных, Кингольд), — то с рабами скоро совсем нельзя будет справиться. Поэтому решено было немедленно привести в исполнение ужасный приговор над несчастным мулатом.

В Европе распространено мнение, что краснокожие истязают своих пленников ради забавы, чтобы наслаждаться их страданиями. Это клевета, повторяемая людьми, не знающими нравов и обычаев индейских племен. У нас, во Флориде, жестокости краснокожих всегда были только репрессией или устрашением, и при этом белые слишком часто подавали так называемым «дикарям» пример этих жестокостей. Несмотря на свое показное христианство, плантаторы южных штатов обращались со своими невольниками так, что сердце каждого порядочного человека должно было возмущаться. Из-за пустяка, из-за малейшей оплошности, из-за пустого неповиновения, дерзкого или даже только непочтительного ответа, несчастных негров беспощадно били плетьми или розгами. Смерть под плетью, повешение, сожжение считались «законной карой» за попытку к бегству. Понятно, что при таких нравах невольник, виновный в гнусной затее, Желтый Жак, не мог быть помилован. Но разве нельзя было избавить его от мучений и удовлетвориться простой виселицей?..

Но «судьи» были неумолимы, и так как приговор должен был быть приведен в исполнение немедленно после произнесения, то преступника и повели на берег озера, где невдалеке от его собственного жилища, ждала его ужасная смерть.

Толпа любопытных негров и белых последовала за мрачной процессией.

В двухстах шагах от берега выбрали дерево, которое должно было служить позорным столбом, и начали собирать вокруг него сухой хворост, солому и сено, политые смолой и деревянным маслом, прежде чем привязать несчастного осужденного на вершине этого импровизированного костра. Мой отец не захотел присутствовать при ужасном зрелище, так что я остался единственным представителем семейства потерпевшего. Несмотря на злобную брань, которой осыпал меня связанный преступник, я с радостью избавил бы его от этой жестокой пытки, но присутствующие и слышать не хотели ни о каком смягчении. Они подбрасывали дрова и солому с громкими шутками и веселым смехом, доказывающим, до какой степени была сильна ненависть к черным невольникам в сердцах их белых владельцев.

Кингольд с особенным рвением занимался приготовлениями к казни. Это был мрачный молодой человек, жестокий и скупой, как и его отец, на которого он разительно похож и нравственно, и физически. Старик Кингольд считался, между прочим, одним из самых богатых плантаторов всего нашего округа.

Сын его не отличался ни красотой, ни изяществом, хотя Бог не обидел его умственными способностями. К сожалению, тщеславие, порождаемое громадным богатством, делало его наглым и глупым фатом. Про него говорили, будто он сорил деньги на игру, на петушиные бои и на «цветных» женщин, с которыми он показывался подчас в обществе, более чем подозрительном. Во мне этот юноша, мой ровесник и товарищ по школе, возбуждал сильную антипатию. Наоборот, мой отец и, в особенности матушка, не обращали почему-то должного внимания на его дурную репутацию, называя ее клеветой завистников. Мне даже казалось, что они не прочь были бы отдать ему руку моей сестры. Очевидно, богатство ослепляло моих родителей, которые и приглашали Кингольдов довольно часто к нам на плантацию. Быть может, именно поэтому он и желал выказать особенную преданность интересам нашего семейства, настаивая на жестоком наказании невольника, покусившегося на жизнь моей сестры, и деятельно занимался приготовлениями к его казни. Кроме того, я думаю, что ему доставляло некоторое удовольствие присутствовать при ужасающем зрелище сожжения живого человека. Ареус Кингольд недаром пользовался репутацией страшно жестокого человека. Его невольники дрожали, заслышав его голос, а на других плантациях считалось высшей угрозой обещание продать провинившегося негра на плантацию Кингольдов.

Мой краснокожий спаситель, Повель, стоял тут же, неподалеку. Крики толпы, сопровождавшей преступника на место казни, привлекли его сюда по дороге домой, но он стоял, не принимая никакого участия в происходящем.

Мне показалось, что Ареус Кингольд, заметив Повеля, смерил его каким-то особенным взглядом. Быть может, в нем говорило чувство ревности, так как он знал, что мы с сестрой были спасены этим молодым индейцем. Как бы то ни было, но в глазах тщеславного богача я прочел презрение, смешанное с ненавистью. Когда же глаза его встретились случайно с красивыми огненными глазами краснокожего юноши, то Ареус грубо вскрикнул, обращаясь к Повелю:

--Эй, вы, краснокожий, чего вы стоите дубиной, не помогаете нам карать преступника?

Повель гордо поднял свою красивую голову.

--Это меня вы называете краснокожим? — произнес он со спокойным достоинством, смело глядя в глаза Кингольду. — Что ж, я не отрекаюсь от своей матери. Но только это не мешает моей коже быть светлее вашей. Если я краснокожий только наполовину, то вы, очевидно, из белых, плохо выкрашенных природой…

Удар был нанесен метко. Ареус, действительно, отличался землистым цветом лица, вероятно, последствием его развратной жизни, рассказы о которой ходили по соседним городкам и местечкам.

Рассерженный богач не сразу нашел ответ на остроумное замечание индейца, тем более, что почти все присутствовавшие с улыбкой одобрили смелость и находчивость моего спасителя. Наконец Кингольд проговорил, задыхаясь от бешенства:

— Посмейте только повторить то, что вы сказали!

— Хоть двадцать раз подряд, — спокойно улыбаясь, ответил Повель, тут же повторяя оскорбившие Кингольда слова.

Вместо ответа, Ареус выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в Повеля, который ловко уклонился от пули, просвистевшей над его головой. Взбешенный вторичной неудачей Кингольд бросился на краснокожего, и оба свалились на землю, крепко сцепившись руками и ногами. Однако молодой индеец и в этой борьбе оказался победителем. Через две минуты он был уже на ногах и, придерживая коленом лежащего Кингольда, выхватил свой нож, готовый вонзить его в грудь своего оскорбителя. Но тут вмешались присутствовавшие белые. Они накинулись на Повеля и обезоружили его.

Раздались голоса, требовавшие немедленной смерти краснокожего, осмелившегося поднять руку на белого. Но большинство свидетелей происшедшего громко запротестовали. Повель имел полное право защищаться, так как враг оскорбил его без малейшего повода и первый выстрелил в него чуть не в упор. Само собой разумеется, что я очутился возле моего нового знакомца и был готов поддержать его до последней возможности. Бог знает, чем кончилось бы все это препирательство, если бы все споры не оказались неожиданно прекращенными громким криком:

— А ведь преступник-то удирает!

При этих словах я быстро оглянулся. Желтый Жак, действительно, воспользовался нашим спором, который привлек общее внимание, для того, чтобы перерезать связывающие его веревки, при помощи ножа, отнятого у Повеля кем-то из присутствующих и брошенного в кусты как раз возле связанного мулата. С ловкостью змеи преступник поднял спасительное оружие зубами и умудрился, кое-как освободив одну руку, перерезать веревки. Затем он пустился бежать, прежде чем кто-либо заметил его намерение. Когда раздались крики: «Держи! Лови его!» — и все бросились за мулатом, он уже был далеко впереди, да кроме того, его маслянистая кожа скользила под руками настигающих, не имевших возможности схватить его обнаженное тело. Благодаря всем этим обстоятельствам, Желтому Жаку удалось ускользнуть и добраться до озера.

Вслед убегавшему раздалось несколько пистолетных выстрелов (ружья стояли прислоненные к деревьям, в некотором отдалении, и потому ими не сразу можно было воспользоваться), но ни одна пуля не задела ловко уворачивающегося мулата. Несмотря на то, что среди стреляющих были прекрасные охотники, ему все же удалось благополучно добраться до берега и кинуться в воду.

Пока одни из присутствующих разбирали и заряжали свои ружья, другие кинулись вплавь за беглецом. За какие-нибудь десять минут место казни опустело. Все столпились у берега, крича, жестикулируя и стреляя вдогонку плывущему беглецу.

Человек двадцать плыли вслед за ним, сопровождаемые охотничьими собаками, что напоминало охоту на оленя. Только вместо рогатой головы красивого животного, из воды подымалась курчавая черная голова несчастного мулата, прилагавшего нечеловеческие усилия для того, чтобы опередить своих врагов.

Постояв с минуту на опустевшем месте казни, я стал наблюдать за оригинальной охотой на человека, радуясь в душе тому, что несчастный мулат избавился от ужасной смерти. Лучше уж утонуть или быть пристреленным во время бегства, чем медленно жариться на костре. Кроме того, у беглеца оставался еще шанс полного спасения. Ловкий и сильный, он пока еще держался впереди преследовавших его людей и собак.

Зеленый островок, к которому он плыл, был невелик.

Если бы он попытался там спрятаться, то ни один кустик не ускользнул бы от тщательного исследования. Поэтому беглец, очевидно, хотел только перебежать через островок, чтобы достичь противоположного берега. Но и это вряд ли могло ему удаться, так как этот спасительный лесной берег находился в миле от него. Наши люди, в пирогах и лодках, легко бы его догнали.

Развязка приближалась, и наше нетерпение усиливалось по мере продолжения преследования. Но мы никак не ожидали того, что случилось. Беглец был уже у самого острова, ему оставалось только протянуть руку, чтобы схватиться за ветку первого попавшегося дерева, растущего возле самого берега, но к нашему крайнему удивлению, он не делал ничего подобного, продолжая плыть вдоль острова и давая, таким образом, значительное преимущество своим преследователям.

И действительно, люди и собаки заметно приблизились к беглецу… Впрочем, весьма ненадолго. Причина, помешавшая мулату выйти на берег, вскоре стала нам всем видимой. Громадный кайман с широко раскрытой пастью пенил своим исполинским хвостом воду, быстро выплывая из тени, отбрасываемой деревьями. Его появление сопровождалось испуганными криками улетающих водяных птиц.

Заметив приближающееся чудовище, наши пловцы, — двуногие и четвероногие, — в страхе остановились и стремительно кинулись обратно к нашему берегу. Только один человек продолжал неустрашимо продвигаться вперед. Это был беглец, спасавший свою жизнь.

На него-то кайман и устремил свой пламенный взгляд.

Не была ли это Божья десница, карающая виновного тем же оружием, которым он хотел лишить нас жизни?..

Несмотря на все преступления мулата, я был поражен страшной опасностью, угрожающей ему, и искренне желал, чтобы ему удалось от нее избавиться. Вот он уже хватается за ветку и старается отчаянным усилием подняться над водой. Но, видно, час искупления пробил для несчастного. Слишком тонкая ветка ломается под тяжестью его тела, и он падает обратно в озеро. Через минуту чудовище погружается в воду, увлекая тело Желтого Жака вместе с собой. Больше ничего не видно. Только розовая пена указывает место, на котором завершилась страшная драма.

Наша общая мысль была одна и та же: Господь взял на себя обязанность покарать убийцу, видимо, подтверждая слова Священного Писания: «Мне отмщение и Аз воздам».

Преследователи мулата побоялись приблизиться к островку вплавь, ожидая встретить там других кайманов, и несмотря на усталость, стали возвращаться на наш берег. К счастью, пироги, за которыми побежали некоторые из наших невольников, уже подъезжали к плывущим, подбирая их одного за другим. Скоро мы увидели все эти лодки, направляющиеся к островку, вместе с людьми и собаками. Преследователи желали удостовериться в том, что преступник не избег смерти.

Собаки тщательно исследовали все побережье островка, но ничего не нашли. Только красноватая пена на воде, все еще не успевшая исчезнуть, достаточно красноречиво указывала на то, что дальнейшие поиски бесполезны. Убийца был наказан без нас.

Даже грубые и необразованные охотники поняли великий урок этой страшной смерти. Один из них громко выразил общее мнение, указывая на красную пену, кружащуюся над омутом:

— Посмотрите, господа, я убежден, что это кровь мулата, сожранного кайманом. Высший судья приготовил ему казнь по его заслугам. Туда ему и дорога. Я рад, что избавлен от неприятной обязанности палача.

Все согласились с ним и охотно поспешили вернуться к нашему берегу. В душе все мы находили, что Божественное правосудие, покарав виновного, преподало его судьям полезный урок милосердия, избавив несчастного быстрой смертью от адских мучений огненной казни.

Теперь только начал я оглядываться, отыскивая моего краснокожего друга, но к величайшему моему удовольствию, уже не нашел его на берегу. Помня, что его слова рассердили некоторых белых, а ссора с Кингольдом дала возможность преступнику убежать, я не мог не беспокоиться за безопасность нашего спасителя. Зная характер нашего богача-соседа, я ни минуты не сомневался в том, что он должен был мечтать о мести. Понял это, конечно, и Повель, вероятно, именно поэтому поспешивший перебраться на собственную — индейскую — территорию, где он мог себя чувствовать в полной безопасности. Там даже Кингольд не посмел бы преследовать молодого индейца, так как законы строго наказывали всякое насилие на индейской территории. Да иначе и быть не могло уже потому, что нарушение этого закона могло повести к жесточайшим репрессиям со стороны краснокожих соседей, с воинственными и храбрыми племенами которых американцы не охотно затевали ссоры без особенной причины или… выгоды.

Прежде чем возвратиться домой, я решил высказать Кингольду свое неодобрение его поведению относительно человека, спасшего жизнь мне и моей сестре. Не находя его на берегу, я спросил старика Гикмана о том, куда девался Ареус?

--Он ушел отсюда давно вместе с Биллем Вильямсом и Недом Спенсом, — ответил мне охотник. —Они пошли вверх по реке, очевидно, торопясь куда-то, но при этом рассматривая дорогу, точно разыскивая чей-то след.

Страшное подозрение закралось в мою душу.

--Гикман, не одолжите ли мне вашу лошадь на час? — обратился я к охотнику, решив немедленно проверить это подозрение.

--С удовольствием, мистер Рандольф, — ответил Гикман. — Берите моего «старика» хоть на целый день. Но что это вам пришло в голову ехать верхом с вашей раненой рукой?

— Помогите мне только влезть в седло, а там я уже сумею справиться. Дело у меня спешное, а бежать домой за лошадью не близко. Боюсь опоздать.

Старый охотник исполнил мою просьбу. Поблагодарив его, я поехал крупной рысью по берегу реки. Вскоре я нашел маленькую бухту, где индеец, вероятно, оставлял свою лодку в камышах и вновь садился в нее, чтобы возвратиться к себе домой. По следам Кингольда я убедился, что он отправился не по своей дороге, и это возбудило во мне новые подозрения. Я хорошо знал, что его спутники были форменными мерзавцами. Несомненно, не с добрыми намерениями преследовали они молодого индейца, следы которого, смешанные с их следами, я ясно различал, благодаря намокшей в озере обуви всех преследователей погибшего мулата.

Внезапно я услышал громкие голоса. В этом месте дорога делала поворот, так что мне ничего не было видно. Пустив своего «старика» в галоп, я увидел трех верховых лошадей, привязанных к деревьям, и узнал немедленно коней Кингольда и его товарищей. Затем передо мной оказалась группа из трех белых и одного индейца. Белые, очевидно, подобрались к нему потихоньку сзади и схватили его в то время, когда он садился в свою лодку. Теперь несчастный краснокожий был беззащитен. Ружье, которое я ему дал, висело за плечами у Кингольда, а его нож захватил бежавший мулат. Этого-то беззащитного юношу злодеи раздели донага и, привязав к дереву, готовились отстегать ременными плетьми, находившимися у них в руках. Я подъехал вовремя.

— Как вам не стыдно, Ареус Кингольд! — с негодованием вскричал я. — Как вам не стыдно! Вы замышляете гнусность, но я не допущу ее… Я расскажу всем, как вы благодарите спасителя моей сестры!..

Он пробормотал несколько невнятных слов; было очевидно, что мой приезд помешал ему.

— Проклятый индеец заслужил наказание, — проворчал Вильямс.

--Чем? — вскрикнул я, возмущенный наглостью этого негодяя.

--Своей дерзостью в обращении с белыми.

— Об этом не вам судить, Вильяме! Повель спас мне жизнь, и я не позволю никому обидеть его.

— Ему незачем было являться сюда, к нам, на наш берег, — проговорил Спенс. — Краснокожие не имеют права являться сюда…

--Ну, этот вопрос спорный. Мы с сестрой благодарим Бога за то, что этот храбрый индейский юноша оказался на нашем берегу, иначе нас не было бы уже в живых. А вот вы, говорящие о праве, действительно не имеете ни малейшего права бить свободного человека, гражданина Американской республики, отец которого был таким же белым, как и мы с вами.

--Ого! — вмешался Кингольд таким тоном, что кровь бросилась мне в голову. — Мы можем делать все, что нам угодно! Никто не посмеет сопротивляться мне… Не советую и вам пробовать это, Рандольф.

--Я в ваших советах не нуждаюсь, мистер Кингольд! Но предупреждаю вас в последний раз, что постараюсь помешать вам делать то, что вам угодно, относительно моего спасителя. Я ведь не безоружен, как этот несчастный молодой человек, и не побоюсь померяться силами с вами тремя.

С этими словами я соскочил с коня и, выхватив из кобуры седла пистолет старого Гикмана, встал перед Повелем, закрыв его собственным телом.

— Теперь подходите, если пожелаете, но предупреждаю, что первым двум, сделавшим хоть один шаг, я размозжу голову.

Хотя у всех троих были ружья, пистолеты и ножи, было понятно, что Кингольд не посмеет поднять руку на брата Виргинии, а его сообщники предпочтут не впутываться в историю, могущую окончиться для них — в случае убийства белого гражданина Америки — виселицей. Поэтому все три негодяя предпочли удалиться, обругав меня на прощание за то, что я вмешиваюсь не в свои дела.

Я немедленно освободил Повеля от веревок. Он был так взволнован, что не мог произнести ни одного слова, но взгляд его прекрасных черных глаз был достаточно красноречив. Наконец, он настолько оправился, что смог проговорить, горячо пожимая мои руки:

— Рандольф, я никогда не забуду этого дня… Отныне вы всегда будете желанным гостем у индейцев. Приходите к нам, когда вздумается, Жорж. Никогда рука краснокожего не коснется вас!

ГЛАВА V

Знакомство, начатое при подобных обстоятельствах, неминуемо должно было превратиться в искреннюю дружбу. Так и случилось, так как Повель был благороден и великодушен. Убедившись в этом, я всей душой полюбил его, и уверен, что и он питал ко мне такое же чувство.

Я охотно согласился принять приглашение и навестить его «скромную лесную хижину», как он называл свое жилище. Клочок земли, принадлежавший его матери, находился, по его словам, на берегу маленькой речки, впадающей в нашу большую реку.

Эти места были мне отчасти знакомы, так как я не раз, увлекаемый охотой, заходил довольно далеко. Не раз также мне приходилось встречать в лесу прелестную молодую индианку, мелькавшую, как тень, меж деревьями и так же неуловимо исчезавшую в чаще леса. Теперь мне начинало казаться, что это очаровательное, но мимолетное и неуловимое видение должно было быть не кем иным, как Маймэ, сестрой Повеля.

Посещение и визит мой к Повелю оттянулись из-за раны, мешавшей мне владеть веслами. Но недели через две я уже настолько оправился, что мог управлять лодкой, и потому собрался в лес, захватив с собой ружье и собаку, как вдруг, совершенно неожиданно, меня окликнула сестра.

Виргиния сильно изменилась с того ужасного дня.

Она стала серьезной и часто задумывалась. И на этот раз голосок ее звучал менее весело, чем обычно, когда она спросила меня, куда я собрался.

Узнав, что я собрался к Повелю, она вся вспыхнула и проговорила взволнованным голосом:

— Возьми меня с собой, милый Жорж. Мне ужасно хочется отправиться с тобой в лес.

— Смотри, сестренка, — ответил я, смеясь, — в лесу много кайманов, не испугайся ненароком!

— Какой вздор, Жорж! Я не дитя и не трусиха. И мне так хочется совершить эту прогулку.

— Но ты никогда ничего об этом не говорила.

— Я не смела… Да кроме того, я все время надеялась, что ты сам догадаешься пригласить меня с собой. Но мужчины ужасные эгоисты. Они никогда не подумают о своих бедных сестренках. Как бы мне хотелось быть птичкой, чтобы не нуждаться в твоей помощи, Жорж. Тогда я могла бы и одна летать по лесу, когда и куда угодно.

— А знаешь, Виргиния, пожалуй лучше будет, если мы с тобой отправимся в лес в другой раз. Сегодня я ведь собрался к нашему спасителю…

Прелестное личико вторично покрылось ярким румянцем.

— Да я именно поэтому и хочу с тобой ехать, — ответила она каким-то особенным голосом. — Я давно мечтаю о том, как бы увидеть настоящую индейскую хижину. Возьми меня с собой, Жорж. Должна же и я поблагодарить мать того, кто спас мне жизнь! Это долг вежливости.

--Ну ладно, садись. Что с тобой делать, — ответил я, сдаваясь. — Поедем. Тебя не переспоришь!

Сестра взошла в мою маленькую пирогу, и нас быстро понесло вниз по течению.

Менее, чем через полчаса, мы уже входили в маленькую речку, довольно узкую, но достаточно глубокую для того, чтобы плыть по ней даже в большой лодке… Роскошные деревья на ее берегах почти совершенно скрывали ее воды под своей зеленой тенью, так что плыть по ним в жаркий день было настоящим наслаждением.

В полумиле от устья этой прелестной извилистой речки мы увидели возделанные поля, а вслед за тем и цветники. На полях виднелись маис, пататы, дыни, арбузы, тыквы, перец, кофе и рис — словом все то, что можно было видеть в каждой хорошо управляемой «белой» плантации. Наконец перед нами показался красивый, довольно большой дом, окруженный прекрасной резной решеткой, сплошь увитой виноградом и ползучими растениями. Цветники перед домом наполняли воздух благоуханием, а широкая терраса, защищенная от солнца роскошными вьющимися растениями в полном цвету, так и манила к отдыху.

На обширных полях, очевидно, принадлежащих хозяину этого красивого, довольно старинного дома, заметно было веселое оживление. Невольники занимались различными сельскохозяйственными работами, причем среди негров видно было значительное число краснокожих, но ни одного белого. Даже надсмотрщики, или старшие управляющие, были краснокожие.

Нельзя было сомневаться в том, что эта плантация принадлежала одному из богатых индейцев, которых в то время было еще довольно много в этой части Флориды. Но где же находилась «бедная хижина» моего юного друга? Неужели мы проехали мимо нее, не заметив скромного жилища, незаметного из-за близости богатого соседа? Между тем указания Повеля были настолько точны, что нельзя было сомневаться в правильности взятого нами направления.

Я решился остановить лодку, чтобы расспросить работников. В это время сестра вскрикнула не без удивления:

— Жорж, взгляни, кто это стоит в дверях дома? Мне кажется, что это наш спаситель? Но, может быть, я ошибаюсь?

— Нет, ты не ошиблась, Виргиния. Твои глаза оказались лучше моих. Я бы не узнал Повеля на таком расстоянии. Но как он попал сюда? Вероятно, владелец этой плантации его знакомый, быть может, даже родственник, так что он пришел к нему в гости?.. Трудно допустить, чтобы это роскошное жилище Повель назвал бы «бедной хижиной». А, впрочем, сейчас узнаем, так как он нас заметил и спешит навстречу.

Действительно, молодой индеец быстро шел к нам по красивой тенистой аллее высоких стройных пальм. Он был одет так же богато и живописно, как и в первый раз, и казался еще стройнее, еще красивее, чем при первом нашем свидании. Очевидно, он чувствовал себя дома, и это сознание придавало его и без того изящным манерам особенную непринужденность и грацию.

Сестра смотрела на него с едва скрытым восхищением, в котором, впрочем, заметна была легкая доля беспокойства, почти страха. Предполагая, что вид молодого краснокожего напомнил Виргинии слишком живо ужасную опасность, от которой спасло ее мужество этого юноши, я почти пожалел о своем согласии взять ее с собой. Но было уже поздно раскаиваться в этом. Повель приветствовал нас с такой искренней и сердечной любезностью, что самый холодный человек был бы тронут.

Нисколько не смущаясь присутствия белой девушки, молодой краснокожий предложил ей свою руку, когда она выходила из колеблющейся пироги, и проговорил на прекрасном английском языке, становившемся еще мягче от легкого акцента, несколько любезных фраз, непринужденность которых могла бы оказать честь любому белому джентльмену.

--Добро пожаловать, мистер Рандольф! — обратился он ко мне. — Благодарю вас за выполнение вашего любезного обещания посетить меня; благодарю вдвойне за то, что привезли мисс Рандольф. Надеюсь, что она совершенно оправилась от испуга. Что касается вашей раны, то нетрудно догадаться, что она окончательно зажила, видя вас в лодке, так далеко от дома. Прошу вас оказать мне честь переступить порог моей скромной хижины.

Вторично употребил Повель эти слова для обозначения своего жилища, но теперь мы уже поняли, что подобное выражение было не более, чем скромностью. Сестра молча положила свою ручку на его руку, предложенную ей с грациозной уверенностью светского денди, и мы направились к красивому дому, виднеющемуся в конце пальмовой аллеи.

--Это ваш дом? — не без замешательства спросил я Повеля, когда мы приблизились к красивому строению, какого я никак не мог ожидать встретить под видом «бедной хижины».

Повель объяснил мне, что вся эта плантация принадлежала предкам его матери уже несколько сот лет, но что только его отец выстроил дом и постройки на европейский лад, женившись на богатой краснокожей наследнице по самой искренней и горячей любви.

— К несчастью, он умер около шести лет назад, оставив нас — матушку, сестру и меня — сиротами! — грустно докончил наш молодой хозяин, причем я заметил, что моя сестра слушала его объяснение с видимым интересом. В ее глазах даже появились слезы при последних грустных словах Повеля. Желая сменить этот грустный разговор, я обратился к нему с вопросом:

— Чьи это работники, мистер Повель? Рабы они или свободные люди?

— Это наши невольники, — ответил он, улыбаясь. — Как видите, мы, краснокожие, начинаем усваивать цивилизацию и нравы наших белых соседей.

— Но ведь здесь не одни негры? Мне показалось, что я видел среди рабочих также и краснокожих.

— Да, но они такие же невольники, как и черные. Это племя так называемых ямассов, которых семинолы покорили и сделали невольниками несколько сот лет тому назад. Они вполне освоились со своим положением и забыли о своей прошлой независимости. Но мы, краснокожие, не забываем никогда, что наши теперешние рабы все же наши братья по крови. Вероятно, поэтому у нас нет беглых невольников и никогда не слышно о ненависти между хозяевами и рабами.

У дверей балкона нас встретила мать нашего молодого друга, чистокровная индианка в богатом и красивом наряде своего племени. Этот костюм, впрочем, не мешал ей иметь величественный вид настоящей леди и приветствовать мою сестру с любезной грацией матроны, впервые знакомящейся с молодой девушкой одного круга с ней. Наше удивление все возрастало и дошло до крайних пределов, когда мы нашли в комнатах не только европейскую меблировку, картины и утварь, но даже книги и музыкальные инструменты в значительном количестве. На стенах трофеи охоты моего юного друга перемешивались в грациозном порядке с резными полками, уставленными книгами на испанском, английском и даже французском языках, а возле одного из окон стоял прелестный дамский рабочий столик из розового дерева с бронзой; на широкой шелковой ленте рядом висела великолепная гитара.

— Это любимый уголок моей Маймэ. Неужели она прячется от вас, мистер Рандольф? Матушка, вы бы сообщили ей, что сеньорита Виргиния оказала нам честь посетить нас.

— Кто эта Маймэ? — шепотом спросила меня сестра, оглядываясь по сторонам, пока наша любезная хозяйка ударом в серебряный гонг призывала черную невольницу и отдавала ей какое-то приказание на непонятном нам в то время языке семинолов.

— Маймэ — сестра Повеля! Молодая индианка, которую я, кажется, встречал в лесу, — прошептал я в ответ Виргинии.

Дальнейшие объяснения прервало появление самой Маймэ, очаровательной четырнадцатилетней девушки, с нежным румянцем на смуглых щечках и небольшими глубокими черными глазами, напоминающими кроткие глаза газели. В своем национальном костюме, состоящем из длинной белой полотняной туники, богато расшитой шелками, бусами и перьями зеленых попугайчиков, и таких же ярко вышитых кожаных мокасинах на крошечных ножках, Маймэ была так прелестна, что даже белокурая красавица Виргиния не могла затмить ее. Драгоценная шелковая шаль обвивала тонкую талию молодой индианки, а распущенные черные волосы, мягкие, как расчесанный шелк, падали ниже колен, сдерживаемые тонким золотым обручем, за которым прикреплены были с обеих сторон головы два блестящих, махровых цветка пурпурной магнолии. Прелестные смуглые руки были обнажены до самых плеч. Вокруг них обвивались браслеты в виде золотых змей с изумрудными глазами, а в маленьких прозрачных ушах сверкали большие рубины, точно капли алой крови. Признаюсь, я не мог оторвать взгляда от этого столь же оригинального, как и прелестного создания, соединявшего природную грацию дикого народа с изяществом, дающимся только воспитанием в цивилизованной среде.

В доме наших гостеприимных хозяев минуты летели с поражающей быстротой, так что мы не заметили, как косые лучи солнца стали отбрасывать длинные тени, напоминая нам, что пора собираться домой.

Мы расстались, обменявшись обещанием видеться как можно чаще, что и исполнили с искренним удовольствием.

Под предлогом охоты мне было нетрудно проводить целые дни вне дома, так как родители не стесняли моей свободы, быть может, именно потому, что были уверены в том, что я не злоупотребляю их доверием. Виргиния почти всегда сопровождала меня, когда я отправлялся в лес с целью встретиться с Повелем, с которым мы вскоре стали положительно неразлучны, то преследуя диких коз, то подстерегая водяных птиц в легкой пироге. Моя сестра, по-видимому, так же искренне подружилась с Маймэ, как я с Повелем, и так же охотно проводила с ней время, то занимаясь музыкой, то вышиванием. Трудно было вообразить себе два более непохожих друг на друга создания, чем вечно смеющаяся, златокудрая и голубоглазая Виргиния и задумчиво-мечтательная брюнетка Маймэ, бездонные глаза которой загорались гордым огнем при упоминании о славном прошлом ее предков. Но, быть может, именно эта разница вкусов, характеров и даже внешности и притягивала молодых девушек друг к другу. Пока мы охотились с Повелем, наши сестры гуляли, пели или болтали где-нибудь на полянке, не слишком далеко от того или другого жилища. Не раз приходилось мне убеждаться в том, что краснокожие дети Повеля получили не менее серьезное образование, чем дети гордого белого аристократа Рандольфа. Немудрено поэтому, что мы с сестрой считали наших друзей вполне равными нам. Наша молодость еще не заботилась о социальных различиях и общественных предрассудках.

Иногда молодые девушки сопровождали нас в лес. Тогда мы охотились за белками и мелкой дичью, так как охота за козами могла бы слишком далеко заманить нас от дома. Маймэ, прекрасная наездница, легко могла сопровождать нас верхом, но моя сестра не так крепко сидела в седле. Зато мы часто охотились на лодке за водяными курочками и цаплями. Для этого мы отправлялись обычно на один из островков, лежавших посредине озера, но не на тот, который был свидетелем трагической смерти Желтого Жака. Этот, наш любимый островок, был довольно велик. В центре его находилась возвышенность, и весь он был покрыт деревьями.

Мы часто отправлялись в это милое местечко, находящееся на половине пути между нашими домами. Наши сестры также любили этот очаровательный уголок. Сопровождая нас, они садились на вершине холма, под тенью пальмовых листьев, и ждали, пока мы охотились за утками на озере или за дикими индейками в зарослях. По окончании нашей охоты, мы складывали свою добычу к ножкам девушек, вызывая их восхищение видом красивых и редких птиц, которых нам иногда удавалось найти.

Но счастье никогда не бывает продолжительно. И наша нежная дружба вскоре порвалась, неожиданно и резко.

Никогда наши родители не спрашивали о причинах нашего частого отсутствия. Охота служила для меня предлогом; что же касается сестры, то матушка, хотя несколько удивленная внезапной любовью Виргинии к лесу, все-таки, по американскому обычаю, предоставила нам полную свободу.

Но однажды, когда мы вчетвером сидели на острове по окончании охоты и радостно рассказывали нашим сестрам о маленьких приключениях этой охоты, собаки наши вдруг забеспокоились и подняли лай. Затем треск сучьев предупредил нас, что кто-то приближается, а через пять минут Виргиния и я были поражены, увидев перед собой наших родителей. Отец и матушка смотрели на нас таким строгим взглядом, что мы невольно почувствовали, что в чем-то провинились. Недоумевая переглянулись мы с Повелем, но моя матушка первая объяснила нам причину своего гнева. На ее лице читалось выражение сурового пренебрежения. Она была еще более горда, чем мой отец, и смерила наших друзей таким взглядом, что они вспыхнули.

— Дети мои, неужели это ваше общество? — проговорила матушка. — Вот уж не ожидала, что вы сдружитесь, — с кем же? С индейцами!..

Молодой Повель встал. Хотя он ничего не сказал, но было ясно, что он почувствовал оскорбление. Смерив гордым взглядом моего отца и матушку, он презрительно пожал плечами и молча удалился, жестом призывая свою сестру следовать за ним.

Мы были так поражены, сестра и я, что не успели даже с ними попрощаться.

Отец и мать подъехали к острову в пироге с четырьмя гребцами-невольниками. В пироге этой сидели также и оба Кингольда, отец и сын.

Я взял свою лодку и последовал за пирогой родителей, куда, вместе с ними, села и моя сестра. Я не смел даже знаком попрощаться с нашими друзьями, которые медленно удалялись в своей лодке со взорами, обращенными к нам, хотя у меня было предчувствие, что мы разлучаемся надолго, может быть навсегда…

Увы, мое предчувствие слишком скоро оправдалось. Через три дня я уже ехал на север, чтобы поступить в военную школу в Вест-Поэнте, а сестра была отправлена в монастырь для окончания учебы. Таким образом мы были разлучены, и прошло немало лет, прежде чем мы снова увидели Страну Цветов — Флориду.

ГЛАВА VI

Военная школа в Вест-Поэнте — лучшая из существующих в Америке. Там преподают науки по самой широкой программе. Директор его знаком со всеми живыми языками. Он ботаник и математик, геолог и астроном, инженер и солдат. Это редкий человек, способный одинаково безукоризненно исполнять все обязанности гражданина, какую бы должность ему ни поручили, какое бы место ему ни пришлось занять. При его начальстве в школе не любили лентяев и с позором выгнали бы даже сына президента, если бы он ленился или дурно себя вел.

Жизнь воспитанника не представляет сама по себе ничего интересного. Дни проходят всегда одинаково, и только работа не позволяет замечать, как бесконечно они длинны и однообразны.

Часто мои воспоминания переносили меня в те места, которые были свидетелями моего детства, и при этом я всегда вспоминал Повеля, его мать и его сестру.

Пять лет пробыли мы с сестрой вдали от нашей дивной родины. Правда, наши родители посещали нас каждый год, но они увозили нас с собой на каникулы, согласно американской моде, то в Саратога, то в Спа, в Нью-Порт или в Вальстон. Нам же очень хотелось хоть раз приехать домой. Но наши родители были неумолимы, быть может, вспоминая не понравившуюся им сцену на острове.

Зато с несимпатичными нам обоим Кингольдами мы ежегодно встречались на морских купаньях. Ареус стал смешным и надутым франтом и легкомысленно тратил свое состояние и здоровье.

Выдержав выпускной экзамен, я получил чин лейтенанта в пехотном стрелковом полку. После экзамена мне дали отпуск для посещения родины, как это принято в военных школах.

Сестра моя, в то же время блестяще окончившая свое образование, сопровождала меня домой, во Флориду.

Увы! За год до этого дня мы потеряли своего отца… Дома нас встретила только наша матушка, все еще не могущая забыть своего горя.

Я застал свою родину на военном положении, и мои первые шаги на службе были посвящены защите моего отечества.

В военных школах всегда говорят о войне, как о вещи желательной, и постоянно обсуждают всевозможные условия ее. Поэтому война не застала меня врасплох.

В течение десяти лет Соединенные Штаты были в мире со всеми краснокожими. Железная рука последнего президента удерживала в повиновении пограничные племена. Но это не могло долго длиться. Краснокожие еще раз подняли голову, чтобы вернуть свои утерянные права, и поднялись они именно там, где этого совершенно не ожидали. Восстание началось не на границах Дальнего Запада, как обычно: Флорида, Страна Цветов, должна была стать театром войны.

В 1821 году испанский флаг был снят с форта Сан-Марка. Испанцы очистили это владение, последнее на американской земле. Отчасти они сами виноваты были в своем изгнании. Неспособность восстановить порядок возбудила всех против них. Испанское владычество во Флориде отмечено грабежом и разорением плантаций. Стада бродили по степям, совершенно одичав, сами же плантаторы, удалившись в укрепленные места, мрачно смотрели, как все кругом принимало вид запустения.

Но индейцы, в свою очередь, не могли долго оставаться хозяевами вновь покоренной ими страны. Другой, белый народ, равный им по силе и храбрости, продвигался с севера, и нетрудно было предсказать, что победители испанцев в свою очередь будут побеждены американцами.

Один раз уже индейцам пришлось померяться силами с этими белыми завоевателями, которыми предводительствовал храбрый солдат — наш президент. Индейцы были разбиты и отброшены к югу, в самое сердце Флориды. Из этого убежища они заключили мир, по которому в их владении оставалась та земля, где они находились.

Семинолы были удовлетворены и жили спокойно рядом с белыми плантаторами. Но договоры между сильными и слабыми всегда кончаются тем, что сильные нарушают их.

Белые искатели приключений, поселившиеся по соседству с индейцами, вскоре обратили внимание на плодородие земель, принадлежащих последним. Они с завистью смотрели на обильные сборы индиго, сахарного тростника, риса, хлопка, оливок и апельсинов. Как было не соблазниться и не попробовать завладеть всем этим богатством!

Правда, существовал договор, но какое дело было до каких-то договоров плантаторам Каролины, этим работорговцам, изгнанным из южных Штатов? Какое могли иметь для них значение договоры, заключенные с краснокожими?

«Великий Отец», как его называли индейцы, — президент Соединенных Штатов, не отличавшийся особенной добросовестностью, вполне одобрил изменнический план.

«Нужно прогнать отсюда этих индейцев. Мы им отведем гораздо большее пространство земли для их охоты где-нибудь на западе, пожалуй, даже в вечное пользование».

Так рассуждали на конгрессе жадные американцы. Но семинолы, любившие свою родину, отказались от обмена. Тогда было решено прибегнуть к силе. Президенту Джексону нужен был только подходящий предлог, чтобы изгнать индейцев из их законных владений.

Теперь уже нельзя было, как прежде, обвинять краснокожих в том, что они оставляют свои земли лежать втуне, так как из них выработались такие же прекрасные земледельцы, как и охотники. Но зато вскоре нашелся другой предлог.

Семинолов начали обвинять в грабеже плантаций, в краже лошадей и скота, в убийстве путешественников. Подкупленные плантаторами газеты распространяли клевету и возбуждали брожение умов. Раздражение против семинолов стало всеобщим в Северной Америке.

— Прогоним диких, отбросим их на запад! — таков был общий крик на конгрессе.

Американский народ любит быстро приводить в исполнение свои планы, особенно если они патриотичны и задуманы самим президентом. Решено было начать военные действия, но, чтобы не навлечь на себя всеобщего осуждения, нужно было замаскировать нарушение договора.

Созвали главных вождей краснокожих на совет. Некоторых из них подкупили, других систематически спаивали, и вот, наконец, 19 мая 1832 года на берегу Оклавага некоторые изменники своего народа подписали новый договор, по которому они обязывались заставить семинолов покинуть земли их предков.

Тотчас же об этом оповестили всех индейцев, поясняя, что новый договор принят всеми вождями, тогда как в действительности его подписало самое незначительное число изменников.

Понятно, что семинолы отказались подчиниться новым постановлениям и под предводительством вождей, к которым они питали полное доверие, торжественно отвергли предательский договор. Многие вожди, особенно Онапа, самый уважаемый из них, заявили, что они не подписывали такого договора, другие же сознались, что сделали это под давлением, а не по собственной воле.

Из влиятельных вождей одни только братья Блэк Клейк и Биг Варзиор, признали, что они подписали договор по собственному побуждению. Но с этих пор они стали для всего народа предметом недоверия и ненависти. Осуждаемые всеми, они должны были опасаться за свою жизнь и прятаться от своих за стенами американских фортов.

Чтобы хорошо понять эту историческую драму, нужно сказать несколько слов о политическом устройстве семинолов.

Они управлялись так же, как древние демократические республики Греции, и нигде во всем мире слово «свобода» не было лучше понято и усвоено, чем у них. Внутренняя организация племен напоминала шотландские кланы, в том отношении, что у семинолов также не было общегосударственного устройства.

Племена, отдаленные одно от другого, руководствовались каждое своей независимой политикой, хотя и признавали одного верховного вождя, который, впрочем, не носил титула короля, а только название «мико».

Главный мико у семинолов был только номинальным вождем, значение его было довольно ничтожно. Он не имел права ни на жизнь, ни на имущество граждан. Иногда мико был одним из богатейших людей своего племени, иногда же наоборот — одним из беднейших. Общим достоянием племени он пользоваться не мог, довольствуясь только своим личным достатком.

Точно также он не имел, в противоположность индийским раджам, ни двора, ни приближенных и не был окружен пышностью.

Кроме этого верховного вождя каждое племя имело еще и своего собственного начальника, который так же как и верховный вождь, не имел исполнительной власти. Если кто-либо совершал преступление, влекущее за собой наказание, то надо было собирать народный совет, который и решал, заслуживает ли виновный наказания, и какого именно.

Собственность у краснокожих Флориды не была общей. Иногда можно было видеть семинолов, совместно работающих, но это была только добровольная временная ассоциация, пока она была полезна и выгодна для каждого члена общины.

Было много оснований, не позволивших семинолам согласиться на договор, подписанный на берегу Оклавага. Они имели полное право не признавать его, во-первых, потому что договор этот подписали всего 16 вождей, а в пять раз большее число начальников от подписи отказались или не были для этого приглашены. Во-вторых, договор этот не был окончательным. Он должен был стать таковым только после того, как особые выборные посетят землю на берегу Рио-Бланка и признают, что она действительно удобна для жизни. Прежде же такого исследования нельзя было требовать от семинолов, чтобы они покинули свои жилища. Итак, семь вождей в сопровождении правительственного американского комиссара направились на запад для осмотра территории. Но благодаря хитрости президента Соединенных Штатов все эти вожди были из числа подкупленных изменников, подписавших договор.

В числе этих послов находился и Блэк Клейк. Правда, был также и Гот Матте, храбрый и честный воин, но, к несчастью, любивший выпить лишнее. Этот недостаток был хорошо известен правительственному комиссару Фагану.

Остановились они в форте Джибсон, в Арканзасе. Приняли их там очень хорошо. Гота Матте напоили до бесчувствия, и все подписали акт.

Один из пунктов договора, подписанного на берегу Оклавага, говорил, что невольники, бежавшие к краснокожим, должны быть возвращены их владельцам. Никто не обратил серьезного внимания на этот пункт, и невольники, легче чем прежде, находили убежище у семинолов.

Вполне убежденные, что большинство семинолов не утвердит договор, американские комиссары не торопили общего народного собрания. Но зато они решили добиться утверждения договора хитростью, угрозами или даже явным насилием.

Для этой цели многочисленные войска окружали форт Кинг, а другие ежедневно прибывали в Тампа-Бей. Правительство Соединенных Штатов принимало все меры для того, чтобы во что бы то ни стало добиться своего.

Мне было известно все, что происходило в мое отсутствие, и, подобно многим моим товарищам по военной школе, я был очень заинтересован участью индейцев.

Война с племенем Черных Голов только что окончилась, и многие честолюбцы обратили свои жадные взоры в сторону Флориды, где представлялась возможность заслужить новые отличия.

Впрочем, никто не рассчитывал на обильную жатву лавров в войне с дикарями, настолько малочисленными, что они едва ли окажутся в состоянии противостоять одному полку. Убеждение американского народа, главнокомандующего его армией и всех солдат было одинаково. Все верили, что разобьют индейцев в первом же сражении. Один из офицеров готовился даже пройти на пари всю индейскую территорию, из конца в конец с одной ротой, а другой предложил американскому правительству кончить войну «с подряда» за десять тысяч долларов…

Я не разделял этих взглядов. Мне лучше были известны семинолы, их нравы и характер, чем людям, говорившим о них, сидя в Нью-Йорке или Бостоне; я прекрасно знал, что они никогда не подпишут унизительных условий, несмотря даже на неизбежность кровавой войны, при самых неблагоприятных для них условиях.

Впрочем, я редко высказывал свое мнение, опасаясь вызвать насмешки. Как знать, быть может, я и в самом деле ошибался, а товарищи мои были правы, смеясь над моими взглядами. В военной школе мы из газет знали все подробности о предполагаемой кампании, а в полку, куда я перешел, часто получали письма от старых товарищей, находившихся во Флориде. От них мы узнавали о ходе переговоров, об именах вождей и деятельности различных племен. Казалось, что между этими племенами царил разлад. Одна часть, предводительствуемая Оматой, сочувствовала нашему правительству. Но настоящие патриоты были в большинстве, и во главе их стоял сам верховный вождь мико, и главные его помощники: Голата Коагайа и негр Абрагам.

Среди патриотов часто попадалось имя одного воина, младшего вождя племени Красных Палиц. Имя это встречалось и в газетах, и в письмах наших товарищей, и всегда сопровождалось восторженными похвалами.

Очевидно, это был один из вождей, наиболее противодействующий успехам американцев. Многие из начальников, хотя и были гораздо старше его, но все же подчинялись его влиянию. Судя по описаниям, этот краснокожий был герой, соединяющий храбрость, благородство, красоту и редкий ум. Нам описывали его действия и поступки с видимым восхищением. Весьма понятно было любопытство американского общества и интерес, возбужденный в нем молодым краснокожим вождем по имени Оцеола, что в переводе на английский язык значит Восходящее Солнце.

Военное начальство ненадолго оставило меня отдыхать в кругу моего семейства. Неделю спустя после приезда домой я уже получил приказание отправиться в форт Кинг, бывший главным сборным пунктом для войск, занимавших Флориду, и в то же время штаб-квартирой специального правительственного агента, присланного из Вашингтона для переговоров с краснокожими. Этот господин титуловался «Его Превосходительство», подобно военным генералам, и назывался «государственным комиссаром».

Я был прикомандирован к штабу генерала Клинча, назначенного «главнокомандующим» нашей армии, как высокопарно называли американские газеты скромный шеститысячный отряд, расквартированный в округе. Само собой разумеется, что нельзя было не исполнить приказания военного начальства. Приходилось расставаться с матушкой и сестрой, как это ни было грустно после столь долгого отсутствия и краткого свидания. Правда, матушка уговаривала меня подать в отставку, да и сам я, по правде сказать, не прочь был бы последовать ее совету, не имея ни малейшего желания сражаться за дело, которому не мог сочувствовать… Но бросать военную службу при теперешних обстоятельствах было почти равносильно признанию в трусости, или, по меньшей мере, в отсутствии патриотизма, а этого я хотел избежать во что бы то ни стало.

В конце концов, простившись с матерью и сестрой, я направился к месту своего назначения, оставляя свои владения, так же как и моих родных, под присмотром брата моей матери, переехавшего на жительство к нам вскоре после смерти моего отца. Немного утешало нас всех то, что я мог довольно часто видеться со своими, так как театр военных действий предполагался не слишком далеко от нас.

ГЛАВА VII

Нужно не более суток для того, чтобы добраться до форта Кинг, расположенного на границе индейской территории, приблизительно в четырнадцати милях от моих плантаций.

Мы выехали на рассвете вместе с моим верным слугой и другом Черным Жаком на прекрасных лошадях, вооруженные с головы до ног. Перебравшись через озеро, мы направились легкой рысью по тропинке, проходившей позади дома госпожи Повель.

Выехав на прогалину, я невольно остановился, узнав дорогу, по которой так часто проходил пять лет назад, вместе с моим юным другом. Воспоминания нахлынули на меня, наполняя душу лихорадочным волнением. Картины прошлого, как живые, вставали передо мной, то грустные, то веселые, но всегда заманчивые, как всякое воспоминание счастливых дней молодости. Благородная фигура Повеля, очаровательное личико его сестры, казалось, манили меня к себе и, под влиянием этих дорогих видений, я то пришпоривал коня, то затягивал поводья в нерешимости, не зная, продолжать ли путь, или остановиться на минуту, заехать узнать о том, как поживают мои краснокожие друзья.

В конце концов я не мог противиться этому страстному желанию и решительно повернул направо, к крайнему удивлению Жака.

— Что с вами, мистер Жорж? Зачем вы свернули с дороги? — спросил он, видя, как я направляюсь к боковой тропинке, отдаляющей нас от форта.

--Знаю, Жак, — ответил я решительно. — Но мне хочется воспользоваться случаем и заглянуть к мистрис Повель, чтобы узнать, как она поживает… она и ее дети.

Мой верный негр широко раскрыл глаза от удивления.

— Господи, мистер Жорж, да разве вы ничего не слышали о том, что здесь произошло без вас?

--Что такое? — с беспокойством спросил я. — Говори, Жак. Я ровным счетом ничего не знаю. Что-нибудь случилось с семейством Повель?

— Да ведь они все уже больше двух лет, как уехали отсюда.

— Уехали?.. Повели?.. Куда и почему? — спросил я, встревоженный неожиданным известием.

— Куда, не сумею вам сказать, мистер Жорж. Предполагаю, что мистрис Повель выстроила себе где-нибудь лачужку подальше. Во всяком случае такого прекрасного дома ей уже никогда не видать больше, — грустно ответил мне Жак, очевидно, сочувствующий моим краснокожим друзьям.

--Но кто живет теперь в этом доме, Жак?

--Никто пока, мистер Жорж. Старый дом пустует.

— Почему же госпожа Повель покинула свое жилище, которое она так любила?

— Ах, это печальная история, мистер Жорж. Если хотите, я расскажу ее вам подробно, но только не раньше, чем мы выедем из этих пустынных мест, где было бы небезопасно оставаться до наступления темноты.

Я пришпорил свою лошадь, вполне соглашаясь с Жаком, который так же быстро последовал за мной.

Через несколько минут он рассказал мне печальную историю, которую я слушал с болезненно сжимающимся сердцем.

--Надо вам сказать, мистер Жорж, что я убежден в том, что всю эту подлую интригу подвел молодой Кингольд, хотя все соседи утверждают, что тут главным виновником был его старик-отец. А началось все это дело вот как. Однажды у госпожи Повель украли несколько черных невольников, и по слухам Кингольды лучше всех знали, кто виноват в этом грабеже. Я называю эту кражу грабежом потому, что невольники, очевидно, сопротивлялись и были увезены связанными. Как бы то ни было, но общественное мнение открыто обвиняло в этом преступлении двух всем известных, негодяев: Билля Вильямса и Неда Спенса. Госпожа Повель обратилась к защите закона и пригласила для этой цели адвоката Грибса, живущего на нашем берегу реки. Но Грибс был дружен с Кингольдами, и говорят, что они сторговались между собой для того, чтобы обмануть неопытную и доверчивую индианку и дочиста ограбить ее.

— Но каким же образом, Жак? — перебил я рассказчика с понятным нетерпением.

— Не сумею объяснить вам в точности, мистер Жорж. Я ведь не законник. Но только я слышал от Помпея, дровосека Кингольдов, — вы может быть помните этого мулата? — так вот он рассказал мне, что все эти четыре или пять негодяев были заодно, для того чтобы натворить как можно больше гадостей семейству Повеля.

— Да что же они сделали? Говори же, наконец, толком, Жак! — прикрикнул я невольно.

— А видите ли, как было дело: адвокат подсунул госпоже Повель бумагу, которую она должна была подписать, как бы доверенность на ведение ее дела о краже невольников. Она и подписала эту бумагу, а потом, каким-то образом, оказалось так, что бедная краснокожая подписала не доверенность адвокату, а купчую крепость на все свои земли, вместе с постройками и инвентарем.

Крик негодования вырвался у меня при этом неожиданном известии. Жак же продолжал грустным голосом.

— На основании этой мошеннической бумаги мистер Грибс и завладел всем имуществом семейства Повелей, до последнего невольника включительно.

— Какой негодяй! Боже, какой негодяй!

— Настоящий мерзавец, что и говорить. Он принял даже присягу перед судом в том, что купил все имущество и уплатил деньги сполна госпоже Повель. Она, конечно, утверждала, также клятвенно, обратное, рассказывая все дело, как оно было. Но адвокат Грибс недаром был другом Кингольда. Старик выступил свидетелем в его деле и тоже поклялся в том, что уплата была сделана при нем. Ну понятно, что судьи — все белые — поверили двум белым негодяям больше, чем одной честной краснокожей, и присудили отдать все Грибсу. Только как-то случилось так, что Грибс немедленно перепродал всю плантацию Кингольду, который теперь и владеет ею.

— Ах, разбойник! И не стыдно ему перед знакомыми?

— Э, мистер Жорж, миллионы стыда не имеют! — философски заметил мой верный негр. — Кроме того, у нас ходили слухи о том, что все это было подстроено в угоду и по наущению молодого Кингольда, который почему-то не мог выносить молодого Повеля и готов был утопить его в ложке воды.

— А что же стало с семейством Повелей, Жак? Неужели никто не знает, куда уехала бедная женщина?

--Никто, мистер Жорж. Она уехала отсюда вместе со своими детьми, — вот все, что узнали соседи.

Пока Жак доканчивал свой рассказ, мы выехали на новую прогалину, откуда можно было видеть старый дом, в котором я провел столько приятных, незабвенных часов. Он был наглухо заколочен. Деревья сада разрослись и вытянулись, ограда местами развалилась, а трава заполнила дорожки и цветники. Все это наводило меня на грустные размышления.

Я ни минуты не сомневался в истинности рассказанного Жаком случая. Я знал, на какие гнусности были способны Грибс и Кингольды, дурная слава которых давно уже стала поговоркой во всей округе. По словам Жака, их постоянные сообщники, Вильямс и Спенс, исчезли, пока тянулось дело мистрис Повель, и появились вновь только после ее отъезда, когда им уже нечего было опасаться. Что касается украденных ими невольников, то они так и пропали, очевидно, увезенные на один из отдаленных рынков, в Мобиле или Нью-Орлеане. Продажная цена, вероятно, пошла на вознаграждение негодяев за участие в гнусной комедии, разорившей целое семейство. Теперь Кингольд, очевидно, ожидал только окончания предполагаемой войны для того, чтобы воспользоваться имуществом, украденным у бедной индианки, вдовы такого же гражданина Флориды, как и они сами.

Раздумывая обо всем услышанном от Жака, я медленно продвигался по узкой лесной тропинке, на которой довольно отчетливо виднелись следы недавно прошедшего здесь стада, направляющегося в сторону индейских владений. Судя по следам, число голов этого стада доходило до тридцати или сорока, наполовину лошадей, наполовину рогатого скота, и прошло оно не более часа тому назад.

Ничего замечательного не было в том, что мы нашли следы скота в лесу, и если бы стадо шло под надзором краснокожего пастуха, то мы не обратили бы на него ни малейшего внимания. Но тут дело обстояло иначе. Несмотря на то, что пастухи, следы которых нетрудно было заметить, обуты были в индейские мокасины, постановка ног ясно свидетельствовала о том, что это были белые.

Зачем же было белым направляться — да еще со стадом — по дороге к индейцам, для которых эти животные могли служить хорошей приманкой?..

Не успел я выразить Жаку своего удивления, как он неожиданно остановился, вскрикнув тем особенным гортанным голосом, которым негры обычно выражают свое удивление.

— Батюшки, мистер Жорж, посмотрите сюда! — проговорил он мне, указывая на один из конских следов, который был заметен больше остальных.

--Что такое, Жак? — спросил я, не без удивления при виде ловкости и искусства, с которыми мой негр разбирался в спутанных следах, доказывая, какие блестящие успехи в охотничьем деле сделал он в мое отсутствие.

— Да разве вы ничего не видите, мистер Жорж?

— Где, Жак?

--Да вот здесь, на земле?

--Я вижу следы коров, быков и лошадей, вот и все!

— Неужели же вы не замечаете вот этого широкого следа?

— Да, пожалуй. Одно из копыт этой лошади заметно шире других… Но что из этого следует, Жак?

--А то, что это наш бывший конь, по кличке Лысый. Я узнаю его след из тысячного табуна. Немало перевез я на нем деревьев для построек покойного мистера Рандольфа.

— В самом деле, ты прав, Жак. И я теперь припоминаю этого Лысого. Меня еще мальчиком забавляло то, что у него правое заднее копыто чуть не вдвое больше остальных трех. Но неужели же прошедший здесь скот принадлежит нам? Но как же он очутился столь далеко от нашей плантации?..

— Да ведь покойный хозяин продал Лысого два года назад мистеру Грибсу. Вот почему я думаю, что это его стадо прошло перед нами.

— Каким же образом могло оно очутиться здесь, в индейских владениях, и под присмотром пастухов в индейских мокасинах?

— Вот этого я и сам не понимаю! — ответил Жак, немного подумав.

«Не был ли этот скот украден? — подумал я. — Ведь для того, чтобы из владений Грибса дойти до этого леса, животные должны были перейти вброд, и даже отчасти вплавь, через довольно глубокую и широкую реку. Этого, очевидно, они не могли сделать по своей охоте, без понуждения пастухов. Пастухами же, судя по следам, были индейцы, или одетые индейцами люди, не могущие быть нанятыми пастухами у Грибса, у которого были десятки невольников, ходивших либо босиком, либо в сапогах, но отнюдь не в мокасинах.

Не был ли этот скот украден? Но в таком случае, как объяснить отсутствие предосторожностей, обычно принимаемых ворами или грабителями? Ведь эта дорога была довольно часто посещаема, да и следы животных были слишком заметны, привлекая внимание всякого, даже не очень наблюдательного проезжего».

Движимые понятным любопытством, мы с Жаком решили расследовать, в чем дело, и, свернув с широкой тропинки вслед за стадом, направились вместе с ним направо в чашу леса.

Следы становились все свежее, из чего мы заключили, что приближаемся к стаду. Проехав около мили, мы начали слышать мычание животных и даже голоса погонщиков и решили приблизиться осторожнее. Переглянувшись с Жаком, я слез с лошади, привязал ее к первому попавшемуся дереву и вместе с Жаком, почти ползком направился прямо через чащу на звук долетающих до нас голосов. Но чем ближе мы были к стаду, тем сильнее становилось наше недоумение. Теперь уже до нас ясно долетали голоса разговаривающих погонщиков, и — странное дело — голоса эти не отличались гортанным выговором краснокожих, неизвестные говорили на безукоризненном английском языке.

Очевидно, погонщики сменились, или же с самого начала стадо шло под присмотром американцев, почему-то нашедших нужным нарядиться краснокожими.

Пока я удивлялся неожиданному открытию, Жак тихонько толкнул меня локтем.

— Мистер Жорж, — прошептал он чуть слышно, — неужели вы не узнаете этих голосов? Ведь это же проклятые негодяи Спенс и Вильямс!

Он был прав. Подобравшись еще ближе, мы вполне явственно различили стадо, подгоняемое двумя краснокожими в дружеском единении с нашими старыми знакомыми, друзьями и сообщниками Кингольда. Что могло означать это странное общество?

Спрятавшись за деревьями, мы стали прислушиваться к разговору, и скоро я с помощью Жака мог сообразить, в чем дело.

В момент нашего прихода индейцы передавали двум белым негодяям стадо, украденное ими сегодня ночью у адвоката Грибса. За это геройство белые «покупатели» заплатили красным грабителям несколько безделушек, горсть блестящих медных украшений и с десяток бутылок виски. Что касается животных, то одно из двух: либо их погонят дальше для продажи в незнакомом месте, либо белые воры сделают вид, что отбили украденное стадо у краснокожих, и «благородно» вернут его хозяину, конечно, за приличное вознаграждение. В таком случае все соседи станут рассказывать о «подвиге» прекрасных молодых людей, «спасших» чужую собственность от краснокожих разбойников, а у правительства окажется лишний предлог, чтобы избавиться от народа, ворующего стада у мирных американских граждан.

Раскрыв всю эту грязную историю, мы с Жаком спокойно вернулись к нашим лошадям, не чувствуя ни малейшего желания впутываться в это нечистоплотное дело. Пусть эти мерзавцы — красные и белые — устраиваются, как им угодно, я рад был бы забыть об их существовании.

ГЛАВА VIII

В военной школе меня часто упрекали в том, что во мне через двести лет все еще оставалась кровь старого краснокожего вождя Поухатана, побуждающая меня везде и всегда защищать индейцев, разумеется, только тогда, когда справедливость допускала подобную защиту. Американские патриоты называли подобие мнение «антипатриотичным» и негодовали на то, что я расхожусь с ними во взглядах на враждебную политику Соединенных Штатов по отношению к краснокожим племенам. Но я остаюсь при своем убеждении, думая, что не тот настоящий патриот, кто разделяет все предрассудки, а тот, кто указывает своей родине на ошибки ее руководителей, стараясь открыть своим братьям по крови настоящую, прямую дорогу, не противоречащую законам высшей справедливости, провозглашенной христианским учением.

Я знаю, что человек, желающий идти прямой дорогой, говоря всем и всегда правду и борясь с общественными предрассудками, никогда не будет популярен при жизни, да не всегда дождется справедливой оценки даже после своей смерти. Но честные души не должны бояться пренебрежения современников. Их ждет высшая награда в лучшем мире, где небесная справедливость воздаст им сторицей за неблагодарность земную. При жизни же для каждого честного человека лучшей наградой служит его чистая совесть.

Я был счастлив тем, что мое имя не было замешано ни в одном из неблаговидных поступков относительно краснокожих, этих вечных страдальцев, угнетаемых жестокой и корыстолюбивой политикой республики. Моя совесть была чиста перед несчастным народом, систематически уничтожаемым американцами. Только теперь злая насмешка судьбы заставляла меня либо стать врагом краснокожих, либо же быть обвиненным в трусости, в измене отечеству. Эта альтернатива казалась мне тем тяжелей и печальней, что рассказ Жака и вид дома Повелей разбудил все мои юношеские симпатии, сделав краснокожих особенно близкими моему сердцу. Где теперь Повели? Увижу ли я кого-нибудь из них? Что сталось с несправедливо гонимым, ограбленным семейством?

Тысяча предположений и опасений наполняла мою душу беспокойством, и мрачные предчувствия угнетали меня так сильно, что я сам удивился могуществу, внезапно проснувшихся воспоминаний о Повеле и о его прелестной сестре.

К полудню мы проехали лес и достигли широкой долины, прорезанной многочисленными ручейками. Перемена вида была поистине поразительна. Вместо сумрачных темно-зеленых, почти черных, хвойных лесов теперь повсюду виднелись веселые цветущие магнолии, кудрявая нежная шелковица, стройное и прекрасное «железное дерево», вечнозеленые лавры.

Долго ехали мы между этой роскошной растительностью. В конце концов мы добрались до одного из тех, уже описанных мною, естественных бассейнов, которые были когда-то кратерами вулканов, ныне же служат чаще всего натуральными водоемами, оживляющими растительность этой жаркой, полутропической полосы полуострова.

И здесь нашли мы бассейн, наполненный прозрачной и прохладной водой, доставившей истинное наслаждение нашим измученным лошадям, так же как и нам самим. Было самое жаркое время дня. Дышать становилось трудно, даже в густой тени деревьев. Нужно было остановиться, чтобы отдохнуть и подкрепить силы.

У Жака в седле помещался объемистый мешок с провизией, данной ему заботливой рукой матушки.

Признаюсь, я не без удовольствия принялся за обед. Мысли мои приняли менее мрачный характер после стакана кларета. Закурив сигару, я растянулся в тени.

Опьяняющий запах цветов не замедлил произвести на меня свое действие, и я глубоко заснул.

Прошло всего несколько минут, как вдруг меня разбудил звук, как бы от падения тяжелого тела в воду.

«Это Жак купается, — подумал я. — Ему пришла прекрасная мысль. Надо последовать его примеру».

Но я ошибся. Жак, заснувший так же, как и я, проснулся от того же шума. Он отправился узнать причину этого явления, и я тотчас же услыхал его голос.

— Господи, мистер Жорж… Смотрите, какая громадина!..

Я поднял голову и посмотрел в бассейн.

Громадный кайман, нырнувший в него, произвел этот шум. Кайман был близко от берега и рассматривал нас с очевидным любопытством, вытянув свои лапы и приподняв голову и хвост над поверхностью бассейна.

— Дай мне ружье, — сказаля тихо Жаку, — но смотри, не испугай его.

Жак собрался исполнить мое приказание, но животное, казалось, поняло мое намерение, и я еще не взял в руки оружия, как оно быстро погрузилось в глубину бассейна.

Я подождал некоторое время с ружьем в руке, но кайман больше не показывался.

Весьма возможно, что он был когда-либо ранен, и в присутствии человека чувствовал, что имеет дело с врагом.

Ни я, ни мой спутник не обратили бы ни малейшего внимания на присутствие чудовища, если бы оно не напомнило нам страшную сцену, происшедшую в нашем бассейне. Все способствовало пробуждению этого воспоминания: бассейн с окружающими его скалами был удивительно похож на тот, который находился в нашем саду, так что мне невольно казалось, будто мы вторично переживаем ужасную драму.

Воспоминания эти навеяли грусть на Жака также, как и на меня. Чтобы немного рассеяться, негр попросил у меня разрешения убить одну из диких индеек, крик которых слышался вблизи.

Раскурив сигару, я растянулся на траве посреди сладкого аромата цветов и вторично задремал.

Возбужденный воспоминаниями, я видел во сне мулата, сражающегося с кайманом, но вместо того, чтобы погрузиться вместе с ним, он доплыл, не будучи раненым, до берега, и желая мне отомстить, бросился на меня. Когда все это мне снилось, меня разбудил выстрел. Я подумал:

«Ага, Жак убил индейку… Тем лучше. Я буду очень рад привезти ее в форт, так как пища там, надо думать, не особенно разнообразна».

Звук второго выстрела заставил меня вздрогнуть, так как это не мог быть звук моего ружья.

«Боже мой, — подумал я. — Что случилось? Невозможно, чтобы Жак мог так скоро вторично зарядить ружье? Неужели же я слышал первый выстрел во сне? Но нет, быть не может. Ведь он-то и разбудил меня!»

Охваченный беспокойством, я вскочил на ноги. Мы находились в неприятельской стране, в военное время, и Жак мог подвергаться серьезной опасности. Позвав его по имени, я обрадовался, услыхав ответный голос из леса. Но в этом голосе слышалась тревога, невольно передавшаяся и мне. Схватив свои пистолеты, я бросился на помощь моему верному слуге, приближающиеся шаги которого я слышал. Но его самого я не мог видеть за ветвями деревьев. Зато я скоро услыхал его громкий крик.

— Боже великий, вы ранены, мистер Жорж? — кричал он сдавленным от ужаса голосом.

— Ранен? — спросил я. — Да кто же мог меня ранить?

Если бы не два выстрела, то я мог бы подумать, что, стреляя в мою сторону, он вообразил, что попал в меня.

— Ах, вы не ранены?.. Слава Богу!

— Что это значит? Чем ты перепуган? — спросил я, когда он приблизился.

По его виду можно было понять, что с ним приключилось что-то особенное, действительно ужасное, так как Жак трусостью не отличался, вид же его обличал высшую степень испуга. Черная кожа его не могла изменить цвета, но зато его глаза расширились, губы побледнели, а белые зубы громко стучали. Все его движения носили на себе отпечаток невероятного страха. Он бросился ко мне, схватил меня за руку, обратился в сторону леса, откуда он выбежал, и прошептал дрожащим голосом.

--Там, там!.. Я видел, видел!.. О, мистер Жорж, я сам видел!.. — задыхаясь от страха, Жак не мог договорить.

Я посмотрел в ту сторону, куда он устремил свой взгляд, но густая чаща деревьев не позволила мне ничего разглядеть.

— Боже мой! — продолжал Жак, немного оправясь. — Это он!.. это он!.. Я убежден, что это он!

— Кто он?.. Успокойся и скажи мне, в чем дело?

— О, мистер Жорж, вы в самом деле не ранены? Я видел, как он целился в вас, и выстрелил в него, но не попал. Он бросился бежать.

— Кто в меня стрелял и кто убежал? — спросил я его нетерпеливо, пока он повторял, дрожа всем телом:

— Он… оно… привидение!..

— Говори толком, какое привидение? Где мог ты его видеть?

— В лесу, мистер Жорж… Я видел привидение, если не самого черта… Ведь это Желтый Жак стрелял в вас!

— Желтый Жак?.. Какой вздор! — проговорил я, не веря рассказу своего спутника. Но затем, обратившись к нему, я все же спросил: — «Ты говоришь, что видел Желтого Жака?»

— Да, мистер Жорж! — отвечал негр, понемногу приходя в себя. — Я видел его так же ясно, как вижу солнце. А так как он умер, то значит, это был его призрак…

— Ты ошибся и принял древесный ствол за человека! — попробовал я пошутить.

— О, нет! Клянусь вам, что это действительно был Желтый Жак. Уверяю вас, что это был он, мистер Жорж. Я его увидел между деревьями, когда он целился в вас, и выстрелил в него. Вы не можете сказать, что не слышали двух выстрелов?

— Это верно, я их слышал, или, по крайней мере, мне показалось, что я их слышал.

--А вот посмотрите, — сказал мне негр, указывая на ствол дерева. — Посмотрите сюда, и вы убедитесь, что я говорю правду. В вас стреляли.

Действительно, гладкая кора дерева была изборождена пулей. След был свежий и совершенно ясный. Очевидно, кто-то стрелял в меня и промахнулся. Пуля должна была пройти очень близко от моей головы, и я действительно как будто даже слышал ее свист.

— Теперь вы мне поверите, мистер Жорж! — с убеждением проговорил Жак. — Говорю вам, что в вас стрелял Желтый Жак, или его привидение.

— Краснокожий или желтокожий, призрак или человек, — не все ли равно? Нам во всяком случае надо поскорей уехать отсюда, Жак. Седлай лошадей, а я посмотрю, чтобы ничего не случилось.

Пока негр исполнял мое приказание, я быстро зарядил ружье, и устремив взгляд в ту сторону леса, откуда грянул выстрел, начал обдумывать происшедшее.

Без сомнения, Жак в испуге принял какого-нибудь индейца за мулата. Но почему же индеец стрелял в меня? Война не была еще объявлена, и совет вождей должен был собраться только на следующий день.

Лично же у меня не было врагов.

Мне пришло в голову, что это могли быть те два индейца, которые украли стадо и теперь не прочь были захватить наших лошадей, седла и оружие. Но хотя они и могли увидеть нас, когда мы за ними следили, но все же не могли бы так скоро очутиться здесь. Ведь они шли пешком. Не могли также гнаться за мной ни Спенс, ни Вильямс, занятые другими делами.

Следовательно, это мог быть только какой-либо беглый невольник, поклявшийся местью всем белым за жестокое обращение своего хозяина. Без сомнения, это был какой-то мулат, похожий на Жака, так как всем известно, что мулаты, как и негры, часто удивительно похожи один на другого.

Итак, я был убежден, что мой слуга был обманут сходством, и не ища другого объяснения для непонятного явления, сел на лошадь и отправился в путь.

Мы часто осматривались кругом, так как лес, через который мы проезжали, не был густ. Но хотя сквозь чащу и можно было видеть далеко, мы ничего не замечали подозрительного за весь остаток дня, а к вечеру перед заходом солнца мы достигли уже форта Кинг, не встретив в пути ни белого, ни мулата, ни краснокожего.

ГЛАВА IX

Слово «форт» вызывает обычно у европейцев представление о солидной постройке, с башнями, бастионами, высокими стенами, бойницами и тому подобными военными приспособлениями.

Во Флориде, действительно, есть и такие крепости, построенные еще испанцами и оставшиеся памятниками их былой славы и могущества. Но существует громадная разница между постройками испанских колоний и колоний других народов. Во Флориде, как и в Мексике, испанцы строились так как будто они никогда не должны были покинуть раз захваченную ими землю.

Они не жалели ни времени, ни расходов, и крепости их, во всяком случае, сослужили им свою службу, так как иначе ямассы, а после них семинолы, заставили бы их очень скоро очистить страну.

И в Соединенных Штатах есть также сильные крепости, но они не имеют ничего общего с теми, о которых говорит история пограничных войн с краснокожими, и которые окружают Северную Америку гигантской цепью.

Последние построены наскоро из громадных бревен, которые ничего не стоят на месте, и поэтому их не жаль бросать по мере увеличения территории.

Чтобы построить скороспелый форт, американские войска брали в соседнем лесу несколько сот бревен длиной около восемнадцати футов, распиливали их вдоль надвое и вбивали эти полубревна одно возле другого, гладкой стороной внутрь. Затем бревна соединяли вместе и устраивали бойницы на высоте восьми или девяти футов. Основание такой стены укреплялось другими поперечными бревнами; снаружи, вокруг нее, выкапывали ров, а на каждом углу устраивали бастион, куда ставили пушку. Прибавьте к этому тяжелые и массивные ворота, и пограничная американская крепость готова.

Внутри подобной изгороди устраивали большие дома, также деревянные, где помещались склады припасов, жили люди и животные. Все эти здания обязательно снабжались бойницами на случай, если первая ограда попадет во власть осаждающего врага. Тогда каждый отдельный дом становился, в свою очередь, крепостью.

Таков был и форт Кинг. Представьте себе постройку, подобную только что описанной. Поместите туда несколько сот солдат, одетых в голубые мундиры, то с красными, то с белыми отворотами, но одинаково покрытыми грязью, — и вы будете иметь представление об американской инфантерии. Артиллерия одета в темно-синие мундиры, с красными отворотами, и наконец кавалерия — драгуны — в ярко-желтые казакины, а карабинеры в темно-зеленые мундиры. Личный состав этих войск в мирное время рассеян по всем штатам и не имеет общей связи.

Давно уже мне не приходилось ездить верхом так долго и по таким дорогам, как в этот раз, поэтому я чувствовал себя совершенно разбитым и еле добрался до постели в назначенной мне комнате. Наутро, когда протрубили «зорю», я еще лежал в постели, и только звуки национального марша показали мне, что творится что-то особенное. Черный Жак, вошедший с моим мундиром в руках, объяснил мне, что предполагается смотр всем полкам, чем и заставил меня быстро вскочить с постели, из боязни опоздать на этот парад.

Пока я поспешно одевался, Жак подошел к окну и вскрикнул от удивления.

— Посмотрите, мистер Жорж, а ведь тут чуть ли не все краснокожие Флориды в полном сборе! — обратился он ко мне.

Я подошел к окошку в свою очередь и залюбовался величественной и оживленной сценой. Наши войска, построенные правильными рядами, имели бодрый и воинственный вид; офицеры щеголяли красивыми мундирами и кровными конями. Впереди, окруженный многочисленным штабом, красовался наш главнокомандующий, генерал Клинч, на горячем золотистом коне и в кивере с невероятным количеством трехцветных петушиных перьев. Рядом с ним, более скромно, пешком, как и подобало штатскому сановнику, находился правительственный комиссар, в мундире, расшитом золотом спереди и сзади. Не хватало только густых генеральских эполет для того, чтобы штатское превосходительство затмило нашего военного генерала. В числе свиты, окружавшей обоих вождей, виднелось немало штатских, в самых разнообразных костюмах. Это были белые плантаторы, имеющие влияние на управление провинцией, и в числе их я узнал Кингольда.

Вокруг наружной стены форта, почти окружая его, расположились группы краснокожих воинов в своих живописных национальных костюмах. Различные племена отличались разным видом одежды и особенно головными уборами. На одних были тюрбаны из белой кисеи, украшенные перьями, на других рубахи из шкур диких зверей и такие же сандалии, украшенные разноцветными блестками. Каждое племя отличалось своим собственным костюмом. В общем, наружность этих диких воинов была необычайно живописна. Выражением же своих красивых, правильных лиц, с горящими черными глазами и длинными иссиня-черными волосами, они могли внушить уважение самому смелому войску. Все краснокожие были вооружены по-европейски: ружьями и пистолетами. Ни луков, ни стрел не было видно ни у кого, кроме мальчишек, сопровождающих воинов своего племени издали. Запасы пуль и пороха краснокожие прятали в красивых вышитых мешках или ранцах из мягкой кожи, напоминающих тот, который я до сих пор хранил, как воспоминание о прелестных маленьких ручках Маймэ, вышивших для меня этот подарок.

Из окна виднелись также и палатки краснокожих, находившихся в некотором отдалении от выстроенных уже рядов воинов. Палатки эти были разбиты не правильным лагерем, а отдельными кучками, различными по форме, цвету и количеству, соответственно числу прибывших представителей различных племен. Возле палаток стояли, сидели и ходили краснокожие женщины в своих красивых длинных туниках, с распушенными черными волосами. Многочисленные дети играли, почти совершенно обнаженные, тут же в траве, у ног своих матерей. Сердце мое усиленно забилось при мысли, что, быть может, в одной из этих палаток скрывается та, о которой я не переставал думать со вчерашнего дня…

Между различными группами индейцев верхом на великолепном вороном мустанге разъезжал какой-то молодой воин, лица которого я не мог разглядеть на расстоянии, в повязке, украшенной тремя черными страусовыми перьями. Он подъезжал то к одной, то к другой группе, очевидно, о чем-то оживленно разговаривая, и каждая группа провожала его воодушевленными криками. Нельзя было не залюбоваться воинственным видом краснокожих всадников, казавшихся особенно изящными и красивыми по сравнению с нашими солдатами, неуклюже носившими свои непривычные и тяжелые мундиры. Где же было милиции, собираемой лишь на короткое время и обучаемой кое-как военному делу, приобрести ту выправку, которая являлась как бы врожденным свойством краснокожих, не знающих другого занятия, кроме войны и охоты!

Пока я размышлял, индейцы выстроились полукругом перед фортом. Впереди стояли главные начальники, за ними помещались младшие вожди и почетные воины, затем простые воины и, наконец, скромно позади, на некотором расстоянии, группа женщин и детей.

Торжественная тишина, царившая среди краснокожих, была не естественным явлением, а признаком страшного волнения и напряженного ожидания. По природе своей индейцы, особенно молодые люди и женщины, — веселы и разговорчивы, почти болтливы. Но теперь вожди, воины, даже женщины и дети понимали, что решается их судьба, что вопросы, назначенные к обсуждению, являются насущными вопросами для всего народа, а потому все стояли серьезные и молчаливые. Каждый чувствовал, что сегодняшний день решит, жить или не жить краснокожим во Флориде, сохранят ли они свою родину, или потеряют землю отцов, дома, где родились, имущество и свободу!..

Впрочем, среди общего мрачного настроения выделялись некоторые лица вождей и немногочисленных воинов, весело улыбающихся, подмигивая в сторону белых. Это были люди, подкупленные комиссаром, которому правительство Соединенных Штатов поручило «оборудовать это дело», то есть, попросту, выжить семинолов с земель, отведенных им по формальному договору. К сожалению, число таких подкупленных изменников интересам краснокожих было довольно велико. В каждом племени было несколько предателей, осторожно работавших в интересах переселения. Но масса народная чутьем понимала измену этих людей и относилась к ним недоверчиво, недружелюбно.

Наконец наши войска выступили из-за стен форта, с распущенными знаменами и музыкой впереди полков. Быстро окончив свой туалет, я поспешил присоединиться к главному штабу генерала Клинча и занял назначенное мне место, невдалеке от правительственного комиссара. Кроме меня, вблизи него поместились секретари «департамента краснокожих», переводчики, несколько более значительных лиц из числа плантаторов, приглашенных на совет по делу, касающемуся всей провинции, и в числе их неизбежный Ареус Кингольд.

Приблизившись к индейским вождям, наши офицеры приняли от них «трубку мира», которая и обошла всех присутствующих.

Затем начались речи о жгучем вопросе, собравшем эту конференцию. Первое слово принадлежало по праву и по церемониалу, «комиссару краснокожих», штатскому генералу Томсону. Он уговаривал вождей спокойно подчиниться условиям договора, подписанного в Оклавага, очистить земли во Флориде и переселиться на берега Рио Бланка, в Арканзас, где для них отведены обширные, прекрасные земли, — одним словом, выполнить все требования, которые были предъявлены от имени правительства Соединенных Штатов Северной Америки. При этом красноречивый оратор описал будущие владения краснокожих, которые, по его словам, заслуживали названия земного рая. Долины там изобилуют дичью, леса — пушным зверем, реки полны рыбой, а почва дает богатейшие урожаи почти без всякого труда.

Но вслед за бочкой меда, настала очередь ложки дегтя. В конце своей речи комиссар столь же красноречиво принялся указывать семинолам, слушавшим его с молчаливым вниманием, на неизбежные последствия их ослушания. В случае их несогласия очистить спорные земли, белые, конечно, не откажутся от них, и начнутся постоянные распри и раздоры, а затем и война, ожесточенная, кровавая война, которая покроет землю Флориды трупами краснокожих.

На некоторых из краснокожих речь комиссара произвела заметное впечатление. Заманчивое описание их будущих владений понравилось некоторым из вождей, а тяжелое положение, в случае отказа в повиновении, не на шутку напугало более робких, или более знакомых с могуществом белой нации. Ко всему этому прибавилась еще одна причина беспокойства. Не предвидя угрожающей войны, семинолы, по обыкновению, обработали только самую незначительную часть своей территории, так что собранная ими жатва хлеба и овощей не могла оказаться достаточной даже до новых посевов.

Однако же чувство собственного достоинства и любовь к родине скоро вернули решимость краснокожим предводителям партии, желавшей противиться несправедливым требованиям. Один из них, Гот Матте, поднялся первым для ответа красноречивому «комиссару».

В сущности первое слово в вопросе, интересующем все племена одинаково, должно было бы принадлежать главному мико. Но, не будучи оратором, он предоставил говорить за себя своему зятю Готу Матте. Тот был чем-то вроде первого министра. Высокого роста, прекрасно сложенный, с умным и благородным лицом, он был красив, несмотря на очень смуглый цвет лица и на довольно мрачный, почти озлобленный вид. Он не был семинолом по происхождению и крови, принадлежа почти к совершенно вымершему племени прежних владетелей Флориды, живших еще до пришествия испанцев в эту часть Америки.

Об ораторских способностях этого выдающегося человека предоставляю читателям судить по его речи.

— Договором в Мультри Великий отец белых обещал в течение двадцати лет спокойно оставить нас в наших владениях. Мы были глубоко убеждены, что нам уже не грозит смерть от руки белых и что в будущем мы будем умирать только согласно вечным законам природы, как умирает от старости дерево, лишаясь постепенно сначала листьев, ветвей, а затем и ствола, превращающегося в прах. Наши посланные осмотрели земли на западе, согласно договору в Оклавага, но они должны были только ознакомиться с этими землями и дать нам отчет в своих наблюдениях. Им не было предоставлено право решать что бы то ни было, прежде нашего заключения. Мы посетили эти земли. Они нам показались и богатыми, и плодородными. Но, к несчастью, их окружают дурные соседи, а дурное соседство влечет за собой пожары и войны. Во время нашего путешествия павнии украли у нас наших лошадей, и многие из нас вынуждены были тащить свой багаж на спине. За что же вы хотите отослать нас к дурным соседям, с которыми никто и никогда не может жить в мире и согласии? После нашего осмотра правительственные комиссары Соединенных Штатов заставили нас подписать бумагу, в которой, как нам казалось, изложен только благоприятный отзыв о новых землях. Теперь же вы говорите, что это окончательный договор. Но мы не могли принять и подписать его, не имея на это должных полномочий. Все должно было решиться только после нашего отчета народу. Ваши слова о хороших землях приятно ласкают мой слух, но братья мои другого мнения, и надо дать им время сговориться. Однако уже теперь ясно их сердечное желание не покидать своей родины, и если их язык скажет вам: «Это неправда, мы рады уйти отсюда», то их сердце назовет эту речь лживой. Зачем нам отыскивать другую родину? Если мы покинем наши жилища, то только с разбитыми сердцами. Кто же может на это согласиться? Ни один народ не согласится покинуть землю отцов своих. Почему же мы должны уйти из родных мест, где покоятся тела дедов и отцов наших?

Один из вождей, подозреваемых в сношении с правительством, говорил следующим. Это был Оматта. Он стоял за переселение, но речь его имела мирный характер. Осторожно приглашал он своих краснокожих братьев честно исполнить условия договора. В сдержанности его чувствовалось, что речь его подсказана страхом обратить на себя подозрение патриотов и привлечь на свою голову их мщение. Краснокожие слушали его сдвинув брови и не раз прерывали неодобрительными криками.

После него говорили многие вожди. Мнение Оматта поддерживали Огала, знаменитый воин, братья Иотолласы, Карель Омагга и несколько других.

В числе патриотов были Акала, Яга Гайо, Бешеный Волк, Экка Матта, Водяная Змея, Пошалла, Карлик и негр Абрагам. Этот последний, беглец из Пенсаколы, предводительствовал всеми неграми, живущими среди племени микосанов. Он был также один из советников племени Онапа, на которое имел большое влияние. Он хорошо говорил по-английски и на собрании в Оклагава, как и на настоящем, был главным переводчиком краснокожих, не доверявших, быть может, не без оснований, официальным переводчикам американского правительства.

До сих пор главный вождь, или король семинолов, все еще не высказывал своего мнения. Наконец, комиссар обратился прямо к нему с вопросом.

Мико Онапа был человек толстый и высокий, с лицом мало интеллигентным, но не лишенным некоторого величия.

Он не умел хорошо говорить, несмотря на то, что был всенародно избран в главные вожди. Быть может, поэтому влияние его было не так велико, как влияние других вождей.

Таким образом решение его должно было бы рассматривать, в сущности, только как его личное мнение, не больше того. Однако оно все же могло иметь некоторое значение и дать перевес той партии, к которой он присоединится. Поэтому-то хитрый комиссар и вызвал его на ответ. В ожидании этого ответа среди индейцев наступило гробовое молчание, и все взоры устремились на мико Онапа. Присутствующие испытывали беспокойство, легко читавшееся на их лицах, так как никому не было известно, куда он склонится.

В эту-то торжественную минуту ряды краснокожих неожиданно расступились, чтобы дать дорогу молодому воину, на которого, очевидно, все смотрели с большим уважением. Он быстро подошел и поместился позади так называемого короля семинолов. Одежда этого воина состояла из богато вышитой полотняной туники, перетянутой золотым поясом. На голове его был тюрбан из яркой шали, украшенный тремя черными страусовыми перьями, ниспадавшими почти на плечи. Несколько рядов бус, перемешанных с золотыми монетами, украшали его шею. Среди них особенно привлекала внимание золотая круглая звезда, сверкавшая на груди, изображая как бы солнце, окруженное лучами.

Приход этого замечательного человека произвел сильное впечатление на всех присутствующих. Повторилось то же, что делается в театре при выходе на сцену любимого публикой артиста. Все вожди, которые высказались раньше, имели, очевидно, только второстепенное значение. От этого же ожидали окончательного решения. Толпа зашевелилась, и из всех уст послышалось одно и то же слово: Оцеола!..

Да, это был Оцеола — Восходящее Солнце — имя которого было на всех устах и возбуждало любопытство молодежи в военной школе, так же как и жителей городов и посетителей аристократических гостиных. Оцеола, казалось, не замечал общего внимания.

Он скромно встал рядом с другими индейскими вождями. Не так давно еще он не имел никакого влияния (в качестве младшего вождя) даже в собственном племени Красных Палиц. Но едва начав принимать участие в общественных вопросах, он вскоре, как по волшебству, завоевал себе общее доверие народа. В настоящее время на нем покоились надежды партии патриотов, и его значение увеличивалось со дня на день. Появление его было своевременно. Оно могло предохранить семинолов от лукавства и измены.

Краснокожие недаром назвали его Оцеола. В эту минуту для семинолов он действительно был тем восходящим солнцем, которое должно было осветить темную сеть хитрости и коварства. Его приход произвел на всех замечательное действие. Трусливые и боязливые успокоились от одного его присутствия, а изменники затрепетали. Братья Оматта и даже свирепый Люста-Гайо взглянули на него со страхом.

Наклонившись сзади к королю, Оцеола говорил ему что-то на языке семинолов тихо и спокойно, но твердо, уверенно и возбужденно. Взоры его метали молнии, когда они обращались в сторону правительственного комиссара, и все в его лице говорило, что он советовал сопротивление.

Правительственный комиссар покраснел от нетерпения, и видно было, что он с трудом сдерживает свой гнев.

— Абрагам! — закричал он наконец. — Скажите вашему Онапа, что совет ожидает его ответа…

— У меня только один ответ! — отрезал молчаливый монарх. — Здесь мне хорошо, здесь я и остаюсь!..

Взрыв одобрения раздался на стороне патриотов. Едва ли когда-нибудь старый вождь произносил слова более приятные его народу. С этого момента он мог рассчитывать на полное доверие и верность до гроба всех патриотов.

Зато Оматта и его сообщники казались встревоженными и недовольными. Они имели полное основание опасаться за свою жизнь теперь, когда сбросили маску. И для них было большим счастьем, что форт Кинг и его войска были так близко.

Правительственный комиссар, не будучи в состоянии сдержаться и забыв свое напускное достоинство, начал кричать и ругаться самыми неприличными словами.

Обругав всех главных вождей, комиссар громко вскрикнул, указывая на Оцеолу:

--Это он причина всех замешательств! Он один!.. Но и заплатит мне за все этот проклятый Повель!..

Я вздрогнул, услыхав это имя. Посмотрев, к кому относились эти слова, я увидел, что Томсон указывает пальцем на Оцеолу.

Мне уже раньше казалось, что под толстым слоем краски, покрывавшей лицо этого воина, я узнаю своего старого друга, и сердце мое невольно сжималось при этой мысли. Теперь же нельзя было более сомневаться в том, что я встретил в молодом индейском герое брата краснокожей красавицы, впервые заставившей забиться мое юное сердце.

И точно, Оцеола и Повель было одно и то же лицо.

Молодой человек, которого я так хорошо знал, стал народным героем, надеждой и освободителем своего племени. При воспоминании о той дружбе, которую я к нему когда-то питал, и под влиянием восхищения, внушенного мне им сегодня, я хотел броситься в его объятия. Но ни время, ни место не способствовали проявлению моим чувств, а потому, сдержавшись, я не пошевельнулся, хотя и не мог оторвать глаз от моего друга.

Оцеола, услышав, что правительственный комиссар назвал его имя, приблизился на несколько шагов и, устремив на него спокойный и твердый взгляд, спросил:

— Вы, кажется, обо мне говорите?

— Кого же другого мог я назвать Повель? — дерзким тоном ответил комиссар.

— Меня звать не Повель.

— Вот как?.. С каких же это пор? — голос говорившего звучал насмешливо.

Молодой индеец в свою очередь возвысил голос.

— Вы можете называть меня Повель, если это доставляет вам удовольствие, генерал Вилли Томсон! — проговорил он, подчеркивая чин комиссара. — Но знайте, что я пренебрегаю именами и чинами, раздаваемыми белыми. Они слишком щедры на подобные раздачи и слишком часто не справляются с достоинствами получающих чины… Я же сын индианки и горжусь моим именем — Оцеола!

Представитель американского правительства с трудом сдержался, поняв сарказм Оцеолы, прекрасно понимавшего по-английски и знавшего, что фамилия Томсон далеко не аристократического происхождения, да и генеральский чин получен им не за настоящие заслуги, а куплен и притом довольно дорого. Озлобленный комиссар хотел ответить дерзостью, но здесь находилось более тысячи вооруженных индейцев, равных по силе нашим войскам. Кроме того, Томсон знал, что правительство не одобрит преждевременных неприязненных действий, а потому и должен был смолчать. Желая замять невыгодное впечатление, он обратился ко всему собранию.

— Мы достаточно долго разговаривали, краснокожие! — сказал он презрительно. — Но ваши слова были детскими речами или словами глупых людей, не понимающих своих выгод. Больше я не хочу ничего слушать. Но слушайте вы и обратите ваше внимание на то, что ваш Великий Отец передает вам через меня!

Взяв сложенную бумагу, он развернул ее и показал всем.

— Итак, Великий Отец предлагает вам подчиниться этому договору, под которым уже есть подписи многих из ваших вождей.

— Я его не подписывал! — вскричал Онапа, побуждаемый сзади стоящим Оцеолой. — И никогда не подпишу! Другие могут делать, что им угодно, но что касается меня, то я решил не покидать ни своей хижины, ни Флориды.

— И я также! — сказал Гот Матте решительно. — У меня пятьдесят бочонков пороха, и пока есть порох, я не покину моей родины…

— Мы так же думаем! — вскричали вместе Галата, Арпинка, Пошала, Као Наи, Туча, негр Абрагам и все патриоты.

Но вот заговорил Оцеола, который еще не высказывался, несмотря на то, что взгляды всех были обращены на него.

— Теперь вы знаете мнение и волю вождей. Они отказываются подписать договор. Это голос всего народа, и народ поддержит принятое вождями решение. Правительственный комиссар назвал нас детьми или дураками, но, к счастью, среди нас найдутся люди более храбрые и более решительные, чем сам господин комиссар. Он говорит, что он не желает больше нас слушать. Отлично… Значит, нам не для чего больше говорить. Он знает наш ответ и может уезжать, или оставаться, как ему угодно.

И не обращая более никакого внимания на присутствие белых, Оцеола обратился к вождям.

— Братья, вы хорошо ответили, по правде, чести и совести. Краснокожий народ вас одобрит. Люди же, говорившие, что мы желаем бросить наши жилища, — гнусные лжецы! Те земли, которые нам предлагают, не стоят наших уже потому, что это земли мало плодородные. Летом речки там пересыхают, и охотники умирают от жажды. Зимой же деревья лишаются листьев, снег покрывает землю, а мороз заставляет людей дрожать от холода. Тогда все кругом кажется мертвой пустыней. Мы же, братья, не можем любить холодной страны. Останемся же в родной Флориде, где мы всегда можем найти убежище под тенью зеленого дуба или высоких пальм, если нас угнетает жара. От мороза же и холода никуда не спасешься. Кто захочет бросить страну пальм и вечного лета? Никто, и никогда!.. Рожденные здесь, мы хотим здесь же и умереть!

Всеобщее воодушевление возрастало с момента появления Оцеолы и до конца его речи. Краснокожие вели себя с редким достоинством. Даже женщины, положив своих детей на траву, подошли поближе, чтобы лучше слышать, но не нарушали величия картины криками или слезами.

Сложив руки на груди и закинув назад голову, Оцеола стоял среди своего народа, величественный и прекрасный. Только когда он указал на лживость слов и уверений правительственного агента, выражение лица его изменилось. Глаза его сверкнули молнией, и руки поднялись с угрожающим жестом.

Но вскоре он вновь овладел собой. Лицо его приняло меланхолическое выражение, а каждое движение было так изящно и красиво, что казалось, мы видели перед собой героя древней Греции.

Речь Оцеолы привела комиссара в неистовство. Его показное терпение лопнуло, и он разразился страшными угрозами, произнесенными грубым и суровым голосом.

— Итак, вы нехотите подписать договора, вы не хотите уходить? Хорошо!.. Тогда я объявляю вам, что вы должны будете покинуть эти места, если не захотите войны с непобедимой американской армией. Войска займут ваши владения, и их штыки заставят вас покинуть ваши земли.

— Посмотрим! — вскричал Оцеола с презрительным смехом. — Посмотрим!.. На словах побеждать легко, подождем дела!.. Объявляйте войну!.. Хотя мы народ миролюбивый, но вас не боимся. Мы знаем ваши силы, так же, как и наши. Да, конечно, ваш народ несравненно многочисленнее нашего, но будь он еще более многочисленнее, он никогда не заставит нас подчиниться несправедливости. Мы решили скорее умереть все до последнего, чем дозволить себя обесчестить! Так и сообщите вашему Великому Отцу, который относится к своим краснокожим детям жестоко и нечестно… Пусть он объявит войну, пусть он посылает войска в наши владения. Едва ли они заставят нас покинуть землю наших отцов так легко, как это вам кажется. Мы уже не беззащитные дикари, которых ваши предки убивали тысячами. Теперь мы научились сражаться с белыми… Вашим карабинам мы противопоставим наши, вашим штыкам — наши томагавки, и ваши солдаты увидят, как дерутся воины семинолов. Нас не испугаете словом «война»… Мы к ней готовы… Мы не женщины и не дети, чтобы бояться ваших угроз. Не устрашит нас и смерть на поле битвы… Падающий град может уничтожить нежные цветы, но гордый лесной дуб смеется над грозой!

Индейцы были страшно возбуждены этими словами и, казалось, готовы были схватиться за оружие. Вожди их смотрели на нас с угрожающим видом. Очевидно, дело принимало плохой оборот.

Наши офицеры заняли свои места в рядах солдат, приготовившись к обороне. Артиллеристы уже заранее находились у своих орудий и готовы были начать стрельбу из форта по толпе краснокожих.

Но в сущности, ни та, ни другая сторона не были готовы к бою, и потому, конечно, не начнут его из-за минутной вспышки. Если бы индейцы явились на переговоры с враждебными намерениями, они не привели бы с собой жен и детей. Имея же их при себе, они не решатся напасть на нас. Что же касается нас, то мы не имели никаких оснований начинать неприязненные действия, понимая, что возбуждение краснокожих было кратковременно и что они скоро успокоятся.

Правительственный комиссар, видя, что его хитрость и угрозы не принесли никаких результатов, считал все дело потерянным, но люди более хладнокровные и более умные надеялись еще добиться благополучного результата, выиграв время. Во главе их стоял наш командир Клинч и хитрый Кингольд. Они обратились к комиссару, предложив ему приняться за дело иным путем.

— Дайте им время подумать, прежде чем окончательно ответить. Предложите им собраться завтра вторично. Дайте время вождям переговорить между собой, без присутствия народа! Может быть, они решат иначе, особенно теперь, когда им известны возможные последствия. И быть может, — сказал Ареус Кингольд, — быть может, сегодняшние упрямцы вовсе не явятся на завтрашний совет. А тогда вам не к чему будет добиваться их подписей.

— Я с вами согласен! — сказал комиссар и тут же, обращаясь к вождям, проговорил ласковым тоном:

— Храбрый Оматта утверждает, что мы все братья, и я с ним согласен. Зачем же братьям расставаться недружелюбно? Ваш Великий Отец будет огорчен, узнав о наших несогласиях. Поэтому не лучше ли будет, если мои братья не станут решать такие серьезные дела слишком скоро. Пускай они у себя, в частных совещаниях, обсудят все подробности, взвесят между собой все обстоятельства и придут завтра еще раз к нам. А до тех пор отложим вражду и останемся настоящими братьями.

Многие вожди, сочувствовавшие Оматта, нашли эту речь правильной и немедленно поднялись, чтобы покинуть место совета.

Но воины-патриоты кричали:

--Нас завтра здесь не будет!.. Нам нечего обдумывать, наше мнение не изменится!..

ГЛАВА X

В офицерской столовой я узнал много любопытного. Вино развязывает языки, люди говорят свободнее, и правда легче высказывается.

Впрочем, правительственный комиссар даже и не скрывал своего предательского плана, к тому же одобренного президентом и известного всему конгрессу. Он был крайне огорчен сегодняшней неудачей. Его дипломатическое самолюбие жестоко страдало. Американцы честолюбивый народ. Каждый из них желает возвыситься во что бы то ни стало, не пренебрегая никакими средствами.

Лично комиссар был оскорблен Оцеолой и другими вождями. Его раздражение выдало эту тайну его самолюбия спокойным и хладнокровным индейцам. Он считал себя побежденным и униженным и страстно желал мщения.

На военно-дипломатическом совете, который должен был собраться завтра, Томсон рассчитывал обязательно показать «презренным дикарям» свое значение и убедить их в том, что недостаток хладнокровия и сдержанности не лишает его ни храбрости, ни непреклонности.

Все это он твердил нам, по мере того как вино возбуждало его откровенность. Нас, военных, совсем не занимали гражданские дела. Мы обсуждали возможности войны. Многие из офицеров восхваляли превосходство наших войск, не признавая ни силы, ни храбрости наших врагов. Но нашлось несколько опытных и благоразумных людей, бывших иного мнения.

Особенно много говорили об Оцеоле, но оценка его личности была весьма разнообразна.

Одни превозносили его благородство, другие называли его дикарем и пьяницей, разбойником, ворующим стада, и мошенником. Меня страшно сердили такие суждения, так как люди, бранившие его, не знали и не могли знать ничего о его прошлой жизни. Во главе клеветников был Кингольд, который, конечно, прекрасно знал Оцеолу, но у него были свои, не известные еще мне, причины ненавидеть молодого вождя.

Само собой разумеется, я начал защищать своего старого друга по двум причинам. Во-первых, как всякого отсутствующего, а во-вторых, как спасителя моей жизни.

— Господа, — сказал я, возвышая голос, чтобы обратить на себя внимание. — Я слышу много злобных слов об Оцеоле. Но есть ли кто-либо среди вас, кто может подтвердить справедливость хотя бы одного из тех обвинений, которые возводились на него так щедро?

На мой вопрос ответило общее неловкое молчание.

Ни у кого не было никаких доказательств, но никто не хотел признавать себя виновным в легкомысленных обвинениях. Наконец, Ареус Кингольд ответил за всех своим неприятным резким голосом.

— Я вижу, вы выступаете защитником этого дикаря, лейтенант Рандольф?

— Да, до тех пор, пока мне не представят достоверных доказательств совершения Оцеолой преступлений, в которых его так единодушно обвиняют.

— Доказательства найти нетрудно, — сказал кто-то. — Всем известно, что он в течение многих лет промышлял разбоем, воруя скот и рабов.

— Вы ошибаетесь, говоря о «всех», — возразил я. — Мне, по крайней мере, никогда не было известно ни об одном воровстве Оцеолы, да и вам также, полагаю.

— Мне лично не приходилось с ним сталкиваться, — ответил несколько смущенно мой собеседник.

— А если так, то зачем же клеветать на честного врага? Это неблагородно и несправедливо, — серьезно проговорил я среди общего молчания. — А вот, господа, так как мы говорим о воровстве скота, то позвольте рассказать вам один довольно любопытный случай подобного промысла, свидетелем которого я был вчера.

— Пожалуйста, расскажите… Мы вас слушаем, — раздались голоса.

Я рассказал со всеми подробностями эпизод кражи быков и лошадей у Грибса, не упоминая впрочем имени действующих лиц, а ограничиваясь указанием на участие в воровстве двух белых.

Рассказ мой произвел впечатление. Наш командир внимательно выслушал меня, но правительственный комиссар предпочел бы, кажется, чтобы я не рассказывал историй, восстанавливающих репутацию индейцев и пятнающих доброе имя американцев.

Но больше всего поражены были Кингольды. Они побледнели и, очевидно, чувствовали себя далеко неспокойно. Их странное смущение заставило меня подумать, что им лучше чем мне известна правда о краже животных. Однако я промолчал о своем подозрении.

После этого разговор перешел к черным беглецам, находившимся среди индейских племен, и на то неблагоприятное для нас влияние, которое они могут оказать на ход войны.

Действительно, это был серьезный вопрос. Всем было известно, что в лесах скрывается масса беглых невольников, иногда имеющих обработанные поля и стада, иногда же промышляющих охотой. Одни определяли число таких беглецов в пятьсот человек, другие же в тысячу и больше.

Как бы то ни было, все они, без всякого сомнения, будут нашими яростными врагами, как только начнется война.

Разговоры на эту тему велись довольно долго. Некоторые плантаторы начали рассказывать о том, каким наказаниям подвергали они пойманных беглых невольников, и предлагали ужесточить наказание на время войны.

Разговоры о беглых невольниках направили мои мысли на происшествие, случившееся со мной накануне, и я упомянул о Желтом Жаке.

На просьбу рассказать подробности дела я передал все случившееся с этим злобным и несчастным мулатом, конечно, смеясь над уверениями моего негра, что мы встретились с призраком Желтого Жака.

Многие из присутствующих здесь знали похождение мулата и обстоятельства его смерти. Но почему-то, когда я произнес имя Желтого Жака, Ареус Кингольд вздрогнул, побледнел и прошептал что-то на ухо своему отцу.

Спустя некоторое время я оставил общество, чтобы немного прогуляться. Солнце уже зашло, и было получено приказание, чтобы никто не отдалялся от форта. Но так как это приказание касалось только солдат, то я и вышел беспрепятственно.

Какая-то сила тянула меня к индейскому лагерю, где я был пока в полной безопасности, так как индейские вожди были еще в мирных отношениях с нами. Да кроме того, ведь там был Повель, который всегда поможет мне.

Мне так хотелось пожать руку молодому вождю, возобновить дружбу, существовавшую между нами, и поговорить с ним об этом отдаленном, счастливом времени!..

У меня не было ни малейшего сомнения в том, что обязанности вождя и воина не могли ожесточить его доброго сердца и изменить его благородный характер. Весьма возможно, что в нем живет неудовольствие на белых, так бессовестно его ограбивших, но меня-то он мог и должен был исключить из числа своих врагов.

Собираясь отправиться в индейский лагерь, я услышал, что меня зовут в штаб главнокомандующего, где я и застал правительственного комиссара, нескольких старших офицеров, Кингольдов и других более или менее почетных лиц.

Они обсуждали новый план, который и хотели немедленно привести в исполнение.

— Превосходная мысль! — сказал генерал. — Но как и где увидеть Оматта и Блак Дирта? Им нельзя прийти сюда, не возбудив подозрения.

— Было бы хорошо, генерал Клинч, — сказал старший Кингольд, самый хитрый из всех присутствующих, — если бы вы встретились с этими вождями вне стен форта.

— И я уже об этом подумал, — прибавил комиссар, — и даже послал Оматта предложение устроить тайное свидание. Теперь я жду ответа.

В это время вошел один из переводчиков и шепнул несколько слов комиссару, который радостно потер руки.

— Господа, — сказал он. — Оматта сообщает мне, что менее чем через час он будет на месте свидания, которое я ему назначил у бассейна. Блак Дирт придет вместе с ним. Свидание состоится в лесу, к северу от форта, и мы можем пройти туда незаметно, если соберемся немедленно и выйдем сейчас же.

— Я готов, — отвечал Клинч. — Но вполне ли вы уверены в вашем переводчике, чтобы посвящать его в такие важные тайны? Комиссар задумался.

— А ведь действительно, это, пожалуй, будет неосторожно. Постараемся как-нибудь обойтись без него.

— Лейтенант Рандольф, — внезапно спросил генерал Клинч. — Вы, кажется, говорите довольно хорошо на языке семинолов?

— Не особенно хорошо, генерал, но все же говорю.

--Хорошо. В таком случае вы пойдете с нами, в качестве переводчика.

Несмотря на мое нежелание принимать участие в неблаговидной интриге, я все же вынужден был последовать за своим начальником, шедшим впереди с комиссаром, который заботливо кутался в широкий плащ, надвинув войлочную шляпу на лоб.

Выйдя из ворот форта, мы направились к северу.

Лагерь индейцев был на юго-западе, на опушке находящегося там леса. Другой лес был на севере, отделяясь от первого степью, перерезанной несколькими ручьями.

В этой стороне находился и тот бассейн, у которого мы должны были встретить индейских вождей. Благодаря темноте, мы могли пройти туда, не возбудив внимания семинолов. У назначенного места уже дожидались нас краснокожие перебежчики, спрятавшись в тени деревьев, окружающих бассейн.

Комиссар немедленно обратился ко мне.

— Спросите их, на какое число их людей мы можем рассчитывать и сколько вождей сочувствуют нам?

Получен ответ, что можно рассчитывать всего только на третью часть семинолов, да и то не вполне, так как многие явно колеблются.

— Скажите им, лейтенант Рандольф, что всем краснокожим, которые немедленно переселятся в назначенную им землю, будет выдано для раздела две тысячи долларов, независимо от того вознаграждения, которое будет выдано каждому племени.

— Это хорошо, — ответили семинолы, когда я передал им это предложение.

Разговор продолжался через мое посредство.

— Как думает брат мой Оматта, будут ли завтра присутствовать все вожди на совещании?

--Не все.

--Кого же не будет?

--Мико не придет.

--Мой брат Оматта убежден в этом?

— Вполне убежден. Палатки мико сняты. Он уже покинул лагерь.

--Куда же он направился?

--На главную стоянку своего племени.

--А его воины?

--Большая часть последовала за своим вождем.

Оба превосходительства, военный и штатский, некоторое время переговаривались шепотом. Казалось, они были вполне удовлетворены только что полученными сведениями.

Затем, по их приказанию, я спросил индейцев:

— Не знают ли мои братья, кто еще из вождей отсутствует в лагере?

--Только молодой начальник Красных Палиц, Оцеола.

--Ага… Спросите их, лейтенант Рандольф, думают ли они, что Оцеола явится завтра на совет?

Беспокойство, с которым ожидался ответ на этот вопрос, дало мне понять, что он больше всего интересовал наших генералов.

— Будет ли Восходящее Солнце на собрании? — переспросил Оматта.

— Да, он, несомненно, придет. Он хочет дождаться конца всех переговоров.

— Хорошо, — сказал комиссар. — Значит, надо будет принять меры.

Затем он обратился к генералу.

— Мне кажется, что судьба нам благоприятствует, Клинч. Почти невозможно, чтобы план мой не удался. При его гордости каждое слово может вызвать с его стороны какую-нибудь дерзкую выходку, а это даст мне предлог арестовать его. Наши силы значительно больше их сил, раз мы можем рассчитывать хоть на половину оставшихся. Поэтому нам нечего бояться какого бы то ни было сопротивления. Ну, а когда этот Повель будет в наших руках, то мы ни с чьей стороны уже не встретим сопротивления. Остальные подпишут, как бараны. Ведь он один удерживает их от повиновения.

— А вы полагаете, что правительство одобрит такой способ действия? — нерешительно спросил генерал Клинч.

— Несомненно! — спокойно отвечал штатский генерал. — Последняя, полученная мною депеша указывает на желательность подобной меры. Вы можете действовать совершенно спокойно, я все принимаю на свою ответственность.

--В таком случае я в вашем распоряжении, — ответил Клинч, успокоенный комиссаром насчет ответственности. — Мой долг повиноваться вам.

— Лейтенант Рандольф, — обратился он ко мне, — спросите вождей, не побоятся ли они завтра подписать договор?

Я перевел вопрос и выслушал ответ.

— Подписать они не боятся, но боятся возможных последствий.

— Каких последствий?

— Они боятся насилия со стороны патриотов, которые и теперь уже угрожают их жизни, и потому вожди желают получить от вас защиту.

--Каким же образом мы можем защитить их?

--Оматта говорит, — передал я слова вождя, — что хотел бы получить разрешение отправиться под конвоем в более отдаленный от границы форт Талагассе, где он и пробудет вместе со своими единомышленниками до тех пор, пока враждебные им племена не удалятся. Вожди дают вам слово явиться по первому вашему требованию, как только вам понадобится их содействие или влияние.

Оба генерала стали совещаться вполголоса. Оматта же прибавил нерешительным голосом:

--Если нам не разрешат отправиться туда, то пусть нас впустят сюда в форт, так как оставаться в лагере для нас — значит, идти на верную смерть.

--Мы обсудим вашу просьбу, краснокожие вожди! — отвечал торжественно комиссар. — Завтра же вы получите ответ. А пока не бойтесь ничего! — прибавил он с величественным жестом, указывая на Клинча. — Перед вами стоит главный предводитель белых воинов. Он сумеет защитить вас от всех опасностей и от всякого врага.

--Да, — подтвердил Клинч, гордо подымая голову. — Мои солдаты многочисленны и храбры. Вам нечего бояться под их защитой, краснокожие вожди. Тем более, что мы скоро получим значительное подкрепление, которое уже находится на пути к форту.

--Хорошо! — решительно заявили вожди. — Если мы почувствуем приближение опасности, то немедленно явимся в форт под вашу защиту. Если вы обещали нам вашу поддержку, то, конечно, не нарушите вашего слова.

--Прекрасно. А теперь спросите у них еще, Рандольф, явится ли на завтрашнее собрание Олата?

— Этого мы еще не знаем, — последовал ответ, — но узнаем очень скоро. Если он захочет уйти, то его палатки будут сняты еще прежде, чем луна покинет небесный свод. Следовательно, ждать уже недолго.

— А можно ли видеть из форта палатки этого вождя?

— Нет, они скрыты за деревьями.

— А не можете ли вы сообщить нам еще сегодня, уезжает ли он или остается?

— Конечно, можем, но только если вы подождете ответа здесь, так как пробираться в форт, на виду всего лагеря нам кажется опасным.

--Они просят поэтому прислать доверенного сюда за их ответом, — добавил я.

— Хорошо, — проговорил комиссар, казавшийся вполне удовлетворенным.

Затем оба генерала начали совещаться вполголоса. Краснокожие вожди оставались неподвижны, как статуи, в ожидании их решения.

Наконец генерал Клинч подозвал меня:

— Лейтенант Рандольф, я попрошу вас остаться здесь, до возвращения вождей, а затем немедленно принести их ответ ко мне, на квартиру штаба.

Я молча поклонился. Оба генерала еще раз обменялись рукопожатиями и поклонами со своими краснокожими союзниками и затем обе группы разделились. Одна из них повернула по направлению к воротам форта, на север, другая же направилась на восток, в чащу леса, чтобы окольными тропинками пройти в лагерь краснокожих. Я остался один у лесного бассейна.

ГЛАВА XI

Невеселые мысли наполняли мою голову. Роль, которую начальство заставляло меня играть, была мне глубоко противна.

Вместо удовольствия при встрече с другом юности, я испытал мучительный стыд за себя и за своих единоплеменников, придумавших такую гнусную измену против такого честного противника. И я сам должен был служить орудием этой измены. Сердце мое сжималось грустью и негодованием. Первые шаги моей военной карьеры были таковы, что могли отбить охоту продолжать ее. Мне стала положительно противна вся эта война, все мое начальство, военное и штатское, столь же жадное и трусливое, сколь и хвастливое.

Я уселся на камень у берега и стал смотреть в воду бассейна, половина которого была ярко освещена лучами луны, тогда как другая постепенно темнела, по мере того, как удлинялись тени высоких деревьев, росших на противоположном берегу.

Стройная группа пальм, ясно вырисовывающаяся в водном зеркале, привлекла мое внимание. Машинально принялся я высчитывать расстояние, отделяющее меня от холма, на котором росли эти пальмы, как вдруг между тонкими стволами в прозрачной воде показалась белая тень, медленно двигавшаяся по направлению к берегу. Несмотря на дрожащий лунный свет и на колышущиеся струи, я сразу узнал в этой фигуре женщину, одетую в длинное белое платье.

Я подумал, что какая-нибудь индианка направляется к бассейну, и переменил место, чтобы не испугать ее внезапным появлением. Но в короткое мгновение, которое понадобилось мне для того, чтобы обойти вокруг громадного дуба и, спрятавшись за его стволом, поместиться так, чтобы видеть водное зеркало с другого пункта, белая фигура уже исчезла, и я тщетно искал ее среди темных силуэтов деревьев.

Неожиданное появление этой женщины здесь, в уединении леса, почему-то возбудило мое любопытство, даже больше — оно сильно взволновало меня. Бог весть почему, мне пришла в голову мысль о возможности увидеть здесь сию минуту ту единственную женщину, о которой я мечтал до сих пор, и это нелепое и смешное предположение заставило забиться мое сердце так сильно, что я на мгновение почти лишился чувств.

Когда я открыл глаза, передо мной действительно стояла женщина, и даже индианка, но увы! — не та, о которой я мечтал.

Это была женщина лет тридцати, величественного роста и красивого сложения, с длинными, распущенными косами, падавшими на ее белую шерстяную юбку почти до земли. Черты ее лица были правильны и красивы, но горе преждевременно состарило ее, прорезав глубокими морщинами высокий лоб и смуглые щеки. Особенно грустно было глядеть на ее глаза. Большие, прекрасные, бархатные глаза горели каким-то лихорадочным блеском, поминутно меняя выражение, но чаще всего вовсе лишенные всякого выражения. В этих безумных, глубоко впавших глазах отражалась вся грустная история этой несчастной женщины, трагическая судьба которой была мне прекрасно известна. Да и кто во всей Флориде не знал истории Гадж-Евы, сумасшедшей королевы микозонов!

Теперь, как и всегда, вокруг шеи безумной обвивалась громадная гремучая змея, ласково спрятавшая свою ужасную голову на ее обнаженные груди. Другая, такая же змея, только еще большего роста, служила поясом на белой тунике Гадж-Евы, которая нежно гладила холодную, скользкую шкуру ядовитого пресмыкающегося.

Зная Гадж-Еву, я не испугался ее любимцев, уверенный, что она не допустит их броситься ни на кого… кроме своих врагов. Этим действительно плохо пришлось бы от страшных охранников безумной, чешуя которых сверкала в лучах луны, подобно оксидированному серебру.

— Гадж-Ева, это вы? — спросил я бедную безумную.

Она удивленно оглянулась.

— Это ты, Жорж Рандольф? Какими судьбами очутился ты здесь? И как мог ты узнать несчастную Еву?

— Я узнал вас потому, что всем сердцем сочувствую вашему горю. Но вы-то что здесь делаете?

— Я шла в вашу крепость… К тебе, молодой вождь белых воинов.

Я удивленно взглянул на безумную, не понимая, что ей нужно было от меня.

— Вы искали меня, Гадж-Ева? Но зачем?

— Чтобы спасти тебе жизнь, Рандольф, — с глубоким убеждением ответила она. — Не смотри на меня с недоверием. Я хочу спасти твою молодую, счастливую жизнь, потому что жизнь хороша для всех… кроме бедной Евы… —докончила она с горьким вздохом.

— Вы хотите спасти мне жизнь? — с недоумением повторил я.

— Да, молодой белый вождь. Я решила сохранить твою жизнь потому, что эта жизнь драгоценна не для одного тебя, но и для той, которая тебя любит, которая ночи не спит в мечтах о тебе… О да, твоя жизнь драгоценна, и я обещала спасти ее… Увы, увы… Была другая молодая жизнь… Она была мне также драгоценна… это было так давно!.. Но, постой… Я что-то позабыла… Ведь я зачем-то пришла сюда, что-то хотела сказать тебе, Рандольф. Но что? О, кто избавит меня от этой мучительной боли здесь! — она сжала обеими руками свою голову, с невыразимым выражением страдания на лице. — Вспомнила! — внезапно радостно воскликнула она. — Вспомнила, зачем я тебя разыскивала, Жорж Рандольф. Тебе грозит опасность, молодой вождь белых воинов. Да, да, страшная опасность. Поверь бедной Еве и оставайся за стенами твоей крепости, не покидай своих белых товарищей, не выходи в лес… Твоя жизнь в опасности…

Все это безумная произнесла с таким убеждением, что я невольно поверил ей. Тем более вероятным показались мне ее слова, что я еще не успел позабыть странный выстрел, направленный, очевидно, в меня привидением или воскресшим Желтым Жаком… Как знать, быть может, эта бедная женщина, вечно бродящая по лесам, знает кое-что об этом воскресении, — или об этом призраке, посылающем пули в спящих людей? Быть может, она действительно захотела спасти меня от угрожающей опасности? Я решил попытаться выведать от нее все, что она знала или предполагала, и потому проговорил с видом недоверия.

— Вы ошибаетесь, Гадж-Ева, говоря о какой-то опасности, угрожающей моей жизни. Кому может понадобиться смерть неизвестного офицера, никому не мешающего и не имеющего врагов?

— Ты ошибаешься, молодой вождь. Говорю тебе, что у тебя есть враги, страшные и непримиримые враги, решившиеся убить тебя во что бы то ни стало.

— Но я никогда не причинял зла краснокожим!

— Я и не говорю о краснокожих. Они никогда не коснутся тебя уже потому, что Восходящее Солнце никогда не простил бы этого. В лесах семинолов ты так же в безопасности, как в своей крепости. Берегись не краснокожих, а белых. Они хотят убить тебя.

— Но кто же, кто, Ева? У меня нет врагов и среди белых. Никто не обвинит меня в жестокости, несправедливости или в обиде. За что же ненавидеть меня?

— Бедный Рандольф! Ты рассуждаешь подобно кроткой лани, не понимающей чувств и похотей кровожадных волков, жаждущих ее мяса. Разве тигру нужен предлог, разве разбойнику нужна причина для своего злодеяния? Есть люди, ненавидящие тебя без всякой причины и жаждущие убить тебя, хотя ты и не сделал им ничего дурного.

— Кто же эти враги, Ева?

— Не спрашивай меня, дитя мое. Я не могу сказать тебе всего, что надо, потому что время не терпит. Раз ты еще здесь, то опасность так близка, что я уже не успею рассказать тебе, откуда грозит смерть, как она окажется за твоей спиной. Одно могу сказать: беги к себе, в крепость! Это единственное средство спастись от рук убийц, охотящихся за тобой, как тигр за робкой ланью.

— Но у меня здесь дело, Гадж-Ева. Я не могу и не имею права уйти отсюда раньше заката луны. Я дал слово оставаться здесь и не могу нарушить его.

— Но ведь они сейчас будут здесь!.. Как же спасти тебя, несчастный?.. Смотри, — внезапно прошептала безумная, схватив мою руку, — смотри, вот они.

Я увидал, как на холме, между стройными стволами пальм, появились четыре темные мужские фигуры, осторожно спускавшиеся к бассейну.

— Это они! — проговорила безумная, к которой на минуту вернулось сознание. — Теперь поздно бежать!.. Сражаться же одному с четырьмя невозможно. Остается одно: обмануть злодеев и перехитрить хитрецов! Скорей, влезай на это дерево, Рандольф, и спрячься в ветвях. Главное, не шевелись, пока я не вернусь и не окликну тебя!

Почти насильно схватила она меня за плечи и толкнула к громадному вековому дубу, в вечнозеленых ветвях которого могли бы спрятаться два десятка человек. Признаюсь, я повиновался почти бессознательно, не имея времени обдумать свое положение.

Не успел я исчезнуть в непроницаемой листве, как моя спасительница скрылась из виду с быстротой, поистине волшебной. В ту же минуту силуэты четырех мужчин показались среди деревьев на прогалинке, залитой лунным светом, хотя еще так далеко, что я не мог различить их лиц.

Не без беспокойства ожидал я приближения этих неизвестных. А что если они окажутся не таинственными убийцами, а просто-напросто нашими краснокожими союзниками, явившимися по уговору с ответом? Что подумают они, не найдя меня на месте свидания?

Я уже почти решился слезть с дерева, чтобы не оказаться в смешном положении, как вдруг вспомнил, что по уговору должны были прийти только два вождя. Здесь же оказалось четыре человека. Правда, краснокожие могли захватить с собой двух единомышленников, но, с другой стороны, и Гадж-Ева могла говорить правду. Слишком уверенно выражалась она и слишком хорошо гармонировали ее слова с происшествиями последних дней. Нет, решительно, лучше переждать на дереве…

Странная сцена, разыгравшаяся передо мной, наполнила мою душу ужасом. В эту ночь я узнал, какую бездну злобы может содержать человеческое сердце. Четыре дьявола в образе человеческом собрались здесь. Я узнал бледную обрюзгшую физиономию Ареуса Кингольда, затем мрачные черты Спенса и широкое грубое лицо Вильямса. Но кто же был четвертый? Боже мой, не сон ли это? Не с ума ли я сошел?.. Но нет, это он, мой бывший невольник, мулат, прозванный Желтым Жаком. Он даже не изменился, только немного пополнел и обрюзг. Но каким чудом очутился он здесь?

Итак, Черный Жак был прав, утверждая, что видел мулата, целившегося в меня. Теперь мне стал понятен суеверный страх слуги, принявшего нашего врага за привидение. Да и многое стало мне понятным, начиная от странного поведения Кингольдов за офицерским столом во время моего рассказа и кончая выражением их лиц, когда разговор коснулся приговоренного к смерти мулата. С вершины своего дуба я видел спасшегося убийцу вместе с тремя белыми негодяями, так яростно кричавшими в то ужасное утро казни: «В огонь его!.. В огонь злодея!»

Все это было настолько странно, что я не сразу мог прийти в себя. Когда слух мой изощрился, и я стал разбирать каждое слово, произносимое заговорщиками, то мне сразу ясно стало, что бедная безумная была права, утверждая, что моя жизнь в опасности.

— Что это значит? Его нет здесь? — вскрикнул Ареус сердитым голосом, осматриваясь кругом. — Куда же он делся?

По ответу Вильямса я сразу узнал, что разыскивали меня и никого другого.

— Уверены ли вы, Кингольд, что этот Рандольф не возвратился в форт вместе с генералом?

— Совершенно уверен. Я стоял у ворот, когда они входили, и не мог пропустить никого из переступивших через порог маленькой калитки.

— Но, может быть, он ушел отсюда одновременно с остальными и только отправился почему-либо другой дорогой, или зашел куда-нибудь, не доходя до форта?

— Мы поступили как дураки! — злобно крикнул Кингольд. — Надо было заблаговременно спрятаться поблизости и узнать, что они тут затевали. Вы, кажется, говорили нам, Жак, что пришли из лагеря краснокожих?.. Скажите, не мог ли кто-нибудь из семинолов опередить вас и предупредить его.

Знакомый голос нашего дровосека заставил меня вздрогнуть, уничтожая последнюю тень сомнения.

--Мистер Ареус, — говорил мулат подобострастным голосом, — ручаюсь вам за то, что мимо меня не могла проскользнуть даже кошка. Я прекрасно видел двух вождей, направляющихся отсюда к лагерю, но они не видели меня, так ловко притаился я между пальмами…

— Но куда же в таком случае девался этот проклятый Рандольф? — сердито ворчал Кингольд. — Ведь он должен был оставаться здесь, чтобы ожидать ответа краснокожих вождей. Положим, у него могли быть причины пробраться потихоньку в лагерь семинолов… Но как мог он пройти туда, не будучи вами замечен, Жак?

— А разве не мог он пройти другой дорогой, перерезав долину? — спросил Спенс.

— Досада какая! — злобно вскрикнул Ареус. — Никогда не найдем мы лучшего случая.

Вильямс грубо расхохотался.

— Не беспокойтесь, Кингольд. Во время войны нетрудно будет найти подходящий случай убить человека, мешающего нам!

— Да такой случай и подстроить можно будет, — пояснил Спенс. — Но, что правда, то правда. Жаль, что опоздали сегодня. Для Жака это был незаменимый случай. Он мог его ухлопать самым спокойным образом. А это-то и важно. Ни вы, ни я, ни тем более Кингольд, не можем открыто вмешаться в эту историю, не рискуя веревкой. Жак же ровно ничем не рискует. Потому что с мертвого взять нечего. Иной раз, Жак, бывает выгодно считаться мертвым.

Мулат рассмеялся, показывая свои белые зубы.

— Не огорчайтесь, мистер Кингольд. Мы скоро поймаем вашего врага в хорошенькую ловушку. Положитесь на меня. Досадно, конечно, что я промахнулся вчера. Но ружье у меня было плохое. Теперь же вы дали мне такой прекрасный карабин, что я из него ласточку налету убью, не только этого офицеришку.

— Постойте, Жак. Быть может, еще можно поправить сегодняшнюю ошибку. Так или иначе, он все же должен будет вернуться сегодня ночью в форт. Генерал ведь ждет от него ответа. Так вот, мне кажется, что во время этого возвращения с молодым человеком может случиться несчастье. Ответ ему принесут после заката луны. Переходить равнину ему придется в темноте. Отчего бы ему во время этого путешествия не наткнуться на нож?.. Что вы об этом думаете, друг Жак?

— Прекрасная мысль, мистер Кингольд. Я вполне понял, и вполне одобряю ваш план.

— И воспользуетесь случаем?..

— Постараюсь. Дело интересует меня не меньше, чем вас, мистер Ареус. У меня ведь старые счеты с семейством Рандольф. Начать можно с сына и наследника, а там дойдет очередь и до женщин…

--Не увлекайтесь, Жак, — перебил его Кингольд строгим голосом. — Не забывайте нашего условия. Молодая принадлежит мне. Никто не должен коснуться волоска ее золотой головки. Зато предоставляю вам всех остальных обитателей плантации, не исключая моей будущей тещи.

Я вздрогнул от негодования, услышав эти слова! И этого человека мои родители принимали как равного, как приятного гостя?.. Возмутительное открытие совершенно ошеломило меня. Несколько минут я ничего не слышал, поглощенный негодованием и страхом за дорогих мне женщин.

Наконец заговорщики удалились по направлению к форту, оставляя меня положительно ошеломленным всем слышанным.

Голос безумной королевы вывел меня из моего оцепенения.

— Слезай, вождь белых солдат. Злодеи далеко. Ты можешь сойти с дерева, не боясь опасности.

Я повиновался приглашению и скоро стоял возле бедной безумной.

— Ну что, теперь ты мне веришь? — спросила она. — Теперь ты сам убедился в том, что у тебя четыре врага, и знаешь, как велика их ненависть.

— Ева, вы спасли мне жизнь! Как благодарить вас? — проговорил я, удерживая ее руку в своей.

— Мне не нужно ничего, кроме смерти, да и та за мной не приходит. Но есть другие… Они так же заботятся о тебе, как и бедная Ева… Но им может быть нужна твоя помощь… Защищай их всегда и против всех… Этим ты отблагодаришь меня.

— Клянусь вам, Ева, что отныне каждый краснокожий будет мне другом. Конечно, мы вынуждены будем сражаться с твоим народом, Гадж-Ева, но вне поля сражения я никогда не подыму руку на индейца, и всегда буду стараться защищать каждого от несправедливостей и притеснений белых.

— Хорошо. Тогда я останусь тебе другом, я и мой король змей. Но горе тебе, если ты окажешься лукавым обманщиком, каким оказался другой белый… Тогда краснокожая девушка проклянет тебя, а мой король убьет тебя своим жалом. Не правда ли, мой король? — обратилась она к своей змее, которая сверкнула глазами и выставила ядовитые зубы…

Я невольно отвернулся от страшного пресмыкающегося.

— Зачем ты угрожаешь мне, Ева? Я не дал тебе ни малейшего повода сомневаться в моих словах…

— Ты прав, юный вождь, я верю тебе. В твоих глазах написана правда. Но довольно разговоров. Смотри, луна скрывается. Тебе пора уходить, чтобы прибыть в безопасные стены раньше темноты.

— Да ведь я же не могу уйти, Ева. Я должен исполнить свое обещание и дождаться ответа.

--Какого ответа? Ах, догадываюсь. Ну, если ты ждешь ответа от этих людей, то вот они…

Действительно, краснокожие вожди показались на прогалине. В ту же минуту Ева исчезла в тени, точно напуганная их приближением.

Наши союзники принесли мне известие, приятное для генерала. Мико снял свои палатки и отправился домой. Наш политик мог торжествовать завтра, не опасаясь его воинов.

Наскоро попрощавшись с вождями, я быстро направился по дороге в форт, зорко наблюдая за всеми кустарниками, в тени которых мог спрятаться убийца.

К счастью, луна еще не совсем скрылась, так что я мог прекрасно видеть дорогу, почти до самого форта. Только здесь начиналась полоса тени, в которой, как мне показалось, шевелилось какое-то пятно. Видно, заговорщики не дремали. Но я был уже слишком близко от стен форта, всего в нескольких шагах от часовых. Я нарочно громко окликнул первого попавшегося солдата, фигура которого вырисовывалась в темноте, приказав ему отворить калитку «для возвращающегося офицера». В ту же минуту подошли солдаты с факелами, поджидавшие меня по приказанию генерала, и темное пятно не пошевельнулось в тени дерева, возле которого стояло. Одну минуту я хотел приказать солдатам обыскать окрестности, но сообразив, что осторожный злодей всегда успеет скрыться в лесу, я молча вошел в калитку, благодаря Бога за свое спасение…

ГЛАВА XII

Сообщив генералу об ответе краснокожих вождей, я отправился спать, но, признаюсь, до самого утра пролежал с открытыми глазами. Не так легко заснуть, зная, что в нескольких шагах живет человек, решившийся убить тебя из-за угла, как собаку. Первой моей мыслью было пойти завтра утром к генералу и рассказать ему все происшествие для того, чтобы он принял меры для моей безопасности, арестовав Кингольда. Но несколько минут размышления заставили меня отказаться от этого плана. В самом деле, какие доказательства мог я представить? Свидетельство безумной женщины да собственное слово? Но ни тому, ни другому могли не поверить. Кингольды были богатыми и уважаемыми гражданами. Для того, чтобы обвинить одного из них в столь гнусном поступке, необходимы были серьезные доказательства, которых у меня не было. Оставалось одно: вызвать Ареуса на дуэль, найдя первый попавшийся предлог. Но и это было неудобно в настоящую минуту. Во-первых, он мог не принять вызова, а во-вторых, дуэли в военное время были строго воспрещены законом. Я рисковал попасть под суд.

Чем больше я думал, тем безвыходнее казалось мне мое положение. К тому же, у меня не было никого, с кем бы я мог посоветоваться. Все офицеры форта были мне едва знакомы, да среди них почти не было симпатичных мне людей. Поневоле пришлось призвать на совет единственного близкого мне человека — моего верного Черного Жака.

Он нисколько не удивился, выслушав мой рассказ. В тот самый вечер, когда я узнал о покушении на мою жизнь, Жак услышал от черного слуги Ареуса подробности спасения нашего мулата и то, что он почему-то вошел в милость к его господину. В ту минуту, когда кайман схватил убегающего невольника, Желтый Жак сумел вонзить в глаз чудовища нож, который держал в руке все время бегства. Несколько царапин, полученных в борьбе, окрасили воду, обманув погоню. Сам же мулат, плывя под водой, добрался до тростников, окружающих остров, где и просидел до ночи. Собаки, понятно, не могли отыскать его следов в воде, и таким образом все сочли его за мертвого. Вслед за тем беглый мулат присоединился к одному из индейских племен, где и заслужил общее уважение и некоторую власть, получив название «Мико-Мулата».

Одного я не мог дознаться и, признаюсь, не могу понять, как и почему подружился Ареус Кингольд с Жаком, и почему злопамятный мулат простил ему то, что этот самый Ареус осудил его тогда на сожжение?

— Жак, скажи, вызвать ли мне на дуэль этого негодяя Ареуса?

Мой верный негр покачал головой.

— Не стоит рук марать, мистер Жорж. Да, кроме того, вы его и не найдете сегодня. Он встал на рассвете и уехал верхом, не сказав куда, даже своему невольнику, от которого я узнал вчера все, что рассказал вам сегодня.

Громкие звуки барабанов и военной музыки прекратили мой разговор с Жаком. Быстро одевшись, я отправился туда, куда меня призывала обязанность.

Вчерашняя сцена повторилась сегодня, только краснокожих было значительно меньше.

Отсутствие многих вождей-патриотов ясно доказывало непоколебимость их решения; но это отсутствие было на руку хитрому дипломату.

Большинство присутствующих краснокожих принадлежало к племени Оматты и других союзников американцев, предавших интересы своего народа. Но появление Оцеолы было уже достаточно для того, чтобы служить противовесом влиянию изменников.

Молодой вождь скромно разместился позади всех остальных, так как его лета и рождение от белого давали ему право только на звание младшего или второстепенного вождя в своем племени. Но так велико было личное обаяние этого выдающегося человека, что все взоры устремлены были на него, и было ясно, что масса народа пойдет туда, куда он поведет ее. Молодой воин стоял неподвижно и спокойно среди других вождей, глядя на все происходящее с таким хладнокровием, точно ничто его не касалось. Но при этом достаточно было взглянуть в его большие сверкающие глаза, чтобы понять, каким нестерпимым блеском могли они загореться при первом оскорбительном слове. Да, хитрый штатский генерал правильно рассчитал свою интригу. Я не сомневался, что благородная дичь попадет в ловушку предателя-охотника.

Узнал ли меня товарищ молодости? Этот вопрос интересовал меня больше всего остального. Но как решить его? Оцеола несколько раз взглядывал на меня и мог прекрасно видеть мое лицо, так как я стоял вблизи генерала и, следовательно, всего в нескольких десятках шагов от него. Но, несмотря на это, его взгляд скользил по мне с полным равнодушием, а его лицо ни на секунду не изменило выражения спокойствия.

Мне показалось, что среди женщин, окружающих лагерь краснокожих, промелькнула величественная фигура безумной королевы, и что она долго и оживленно разговаривала с кем-то, скрывавшимся в одной из палаток. Но, быть может, я и ошибался.

Неожиданно возле меня очутился Ареус Кингольд в свите генерала и, любезно поздоровавшись, пожал мне руку. Я ответил ему так же любезно и несколько раз пробовал вглядываться ему в глаза, но он все время отворачивался. Зато он рассказывал пикантные анекдоты, возбуждавшие смех окружающих, но возмущавшие меня своим цинизмом. Особенно бесило меня то, что он позволял себе выражаться презрительно о краснокожих женщинах. Иногда мне казалось, что он делает это нарочно, что он догадывался о моих чувствах и хочет уколоть меня намеками на сестру Оцеолы. Но какая могла быть у него цель? Вызвать меня на дуэль он не думал. Это я знал из его собственных слов. Быть может, он хотел создать себе самому оправдание, вызывая меня на оскорбление. Но я решился не давать ему торжествовать над собой и отвечал сдержанно и холодно, но всегда так, что присутствующие вынуждены были смеяться над ним, а не надо мной.

Правительственный агент, заранее уверенный в успехе своей интриги, держал себя гордо и вызывающе и напоминал в своем тщеславии раздувшегося индейского петуха. Когда он останавливал взгляд полный ненависти на Оцеоле, мне становилось страшно за моего бедного друга. Я отдал бы все на свете за то, чтобы предупредить его о заговоре. О, если бы я мог подойти к нему! Я уверен, что дружба моя с одной стороны, а негодование на несправедливость и предательство правительственного агента, с другой, победили бы законы военной дисциплины, и я рассказал бы Оцеоле то, что в сущности должен был бы считать служебной тайной. «О, если бы я мог предупредить его об угрожающей ему опасности! — повторял я про себя. — Если бы я мог посоветовать ему быть осторожнее в словах и действиях и вести себя как можно сдержаннее!» Но, увы, мне приходилось только терзаться своим бессилием отвратить от друга опасность.

Я не мог простить себе того, что забыл вчера вечером о заговоре, который готовился против Оцеолы. Вчера безумная Ева могла служить мне посредницей, но я был так занят собственной опасностью, что забыл об опасности, угрожающей человеку, которого я все еще называл своим другом!

Правда, мне было известно, что на его жизнь не покушались. По словам комиссара, его должны были только арестовать при первом удобном предлоге и продержать в заключении до подписания договора. Но как найти подходящий предлог, чтобы арестовать Восходящее Солнце? Мне казалось это затруднительным даже для такого ловкого дипломата, как Томсон. Кроме того, меня сильно беспокоил вопрос, что же станет с молодым вождем среди изменников?

Пока я терзался подобными мыслями, перед правительственным агентом поставили стол, чернильницу, положили перья и приготовленную бумагу.

Это был договор.

— Дорогие братья, — сказал наш штатский генерал. — Вчера мы только разговаривали, сегодня же мы здесь, чтобы дело делать. Вот договор. Надеюсь, что вы хорошо обдумали мои вчерашние предложения и подпишете его.

--Да, мы обдумали, — сказал Оматта, говоря за себя и за вождей, ему сочувствующих. — И готовы подписать.

— Онапа — верховный вождь, не ему ли следует начинать? — громко проговорил агент, надеясь обмануть этим вопросом краснокожих, внушая мысль, что и Онапа переменил свои взгляды.

— Где же Онапа? — повторил комиссар, обозревая собрание, точно он не знал заранее, что Онапа отсутствует.

— Мико здесь нет! — раздались голоса.

— Почему же его нет?.. Он должен быть здесь! — допытывался комиссар.

--Он болен и не мог прибыть на совет! — сообщил его зять, Гот Матте.

— Это ложь! — крикнул агент. — Мико притворяется больным, и вы это знаете!

При этом оскорблении лицо храброго воина омрачилось. Он задрожал, но сдержался и занял свое место с презрительной усмешкой.

— Абрагам, ты член совета мико Онапа, ты должен знать его взгляды. Почему его здесь нет?

— О, генерал! — ответил негр на скверном английском языке, нисколько не смущаясь. — Как злосчастный негр может знать намерения мико? Он мне не говорил всего… Это великий вождь, и он может уходить и приходить, не открывая своих намерений никому.

— Да хочет ли он, наконец, подписать?.. Скажите — да, или нет?

— Нет! — твердо сказал Абрагам, очевидно, уполномоченный ответить так. — Бедный негр знает решение мико по этому вопросу. Он никогда не подпишет договора. Нет, нет… никогда!

— Довольно, довольно! — вскричал комиссар, возвышая голос. — А теперь, вожди и воины семинолов, слушайте меня… Я являюсь сюда, облеченный властью Великого Отца, который наш общий повелитель. Эта власть дает мне право наказывать измену и неповиновение. Я применю ее теперь против Онапы. Он больше не король семинолов!

При этих словах как будто электрическая искра пробежала по собранию. Среди общего удивления проявились и злоба, и радость.

Каким образом американский агент может отнять короля у свободного народа семинолов? Великий Отец ведь не управляет ими. Они одни выбирают себе короля, и они одни могут его низложить! Они одни, и никто больше!.. Вероятно, комиссар шутит…

Но нет, как это ни казалось странным, наш храбрый генерал Томсон решился прибегнуть к крайним средствам.

— Оматта, вы были верны вашему слову и вашей чести. Вы достойны быть главой вашего народа. С этой минуты я вас назначаю королем семинолов, и Великий Отец, и весь американский народ признают ваш новый титул… Теперь подписывайте первым.

Оматта, повинуясь жесту комиссара, подошел, взял перо и подписал.

В торжественном молчании послышалось одно слово: «Изменник!» И слово это произнес Оцеола, который смотрел на Оматта с неописуемым презрением.

После этого Блак Дирт приложил свою печать, так как он не умел писать. За ним последовали Огала, Столассе, другие братья Оматта, и еще около дюжины вождей. Вожди-патриоты сгруппировались слева… Наступила их очередь.

Агент посмотрел на Гота Матте, как на наиболее непокорного. Задумавшись на минуту, он сказал грубо:

— Ваша очередь, Прыгун…

— Вы можете перепрыгнуть через меня! — сказал умный и находчивый вождь.

— Как?.. Вы отказываетесь подписать?

— Бедный неученый индеец Гот Матте не может подписать.

— И не надо, чтобы вы подписывали… Ваше имя уже написано. Вы должны только приложить к нему палец.

— Бедный неграмотный Прыгун может ошибиться и приложить палец не на то место.

— Если хотите, можете поставить крест, — сказал комиссар, надеясь его убедить.

— Кресты дикари оставляют вам, белым, вы выставляете их на платьях. Я же просто отказываюсь подписать… Неужели это так трудно понять?

— Хорошо… Так слушайте меня!

— Уши Гота Матте всегда открыты.

— Ладно! Так знайте, что Гот Матте больше не вождь семинолов. Великий Отец не желает оставлять за ним эту честь.

— Ого-го!.. — сказал Гот Матте, рассмеявшись в лицо агенту, который принял величественный вид. — Да чьим же вождем я буду тогда, генерал Томсон?

— Я произнес свой приговор! — сказал комиссар, видимо, взволнованный искренним смехом всех патриотов. — Вы больше не вождь. Мы не признаем вас вождем.

--А не удостоите ли вы спросить, как относится мое племя к этому решению? — с насмешкой спросил Прыгун.

— Ваше племя будет благоразумно и подчинится приказанию Великого Отца. Оно не захочет сохранить дурного вождя.

— Вы говорите правду, — сказал Гот Матте. — Мой народ благоразумен, верен и патриотичен. Не думайте, что он подчинится мнению вашего президента. Когда его желания будут действительно желаниями доброго и справедливого отца краснокожих детей своих, тогда они его послушают. Иначе — закроют свои уши… Что касается ваших нелепых решений, то они мне просто смешны. Я презираю ваш приговор и не сомневаюсь в верности моего племени. Сейте, если можете, раздор между моими воинами, это удавалось вам с другими! — продолжал он, глядя с презрением на Оматта и его сторонников. — Вы уже сотворили немало изменников, но мне не страшны ваши хитрости. В моем племени нет ни одного человека, способного отвернуться от Гота Матте… Нет ни одного!..

Он замолчал и, скрестив руки на груди, принял величественно-презрительный вид.

Комиссар обратился тогда к Абрагаму, который спокойно сказал:

— Нет… Бедный негр ничего не подпишет! Видя, что комиссар хочет настаивать, негр, глядя на него в упор, прибавил:

— Никогда не подпишу я этой проклятой бумаги, никогда… никогда… вы поняли, господин Томсон?..

Комиссар и против Абрагама произнес грозный приговор, приказывая племени Онапа немедленно прогнать его от себя. Это решение было встречено общим хохотом краснокожих. Очень уж смешна была претензия комиссара распоряжаться вольными племенами!

Затем Апинки, Туча, Аллигатор, Карлик последовали примеру Абрагама, и все они были лишены своего звания.

Разжалованные вожди хохотали, как дети, глядя на человека, явившегося к ним повелевать, не имея на это никакого права.

Но Томсон ничего не слышал, так как его внимание сосредоточилось на последнем вожде — на Оцеоле.

До этих пор Оцеола произнес только одно слово «изменник», брошенное им в лицо Оматта. Но по его глазам было видно, что он относится далеко не безразлично ко всему происходящему. Он смеялся над шутками Прыгуна и горячо сочувствовал ответам Абрагама и остальных патриотов. Теперь пришла его очередь высказаться.

Индейцы, как и наши солдаты, были неподвижны под влиянием одинакового тяжелого предчувствия. Минуты две прошли в молчании. Наконец, агент прервал его громким голосом.

— Повель… Позвольте спросить, признают ли вас вождем?

Повеля считали очень вспыльчивым, и этот вопрос был задан с целью вывести его из терпения. Но это не удалось. Оцеола не рассердился и только смерил агента высокомерным взглядом, точно оскорбитель был так ничтожен, что на его слова не стоило даже сердиться.

Поведение вождя и его спокойное достоинство должны были бы образумить каждого порядочного человека, но Томсон был человек сухой и бесчувственный, и потому продолжал:

— Я спрашиваю вас, вождь ли вы и имеете ли право подписывать?

Вожди и воины закричали:

— Восходящее Солнце — вождь!.. Он имеет право подписать. Но что вам до этого? Он все равно никогда не подпишет этого договора.

--Нет, я хочу подписать! — сказал Оцеола. — Я имею право подписать — и подпишу!

Нельзя передать впечатление, переданное этими словами. Все были поражены. Поднялся шум, подобный раскату отдаленного грома. Изменники ликовали, но среди криков радости слышны были угрозы и удивление небольшого числа индейцев, оставшихся верными своему отечеству. Неужели Восходящее Солнце хочет подписать договор после того, что он делал и что он говорил?

Я, со своей стороны, был также поражен неожиданным решением Оцеолы. Комиссар замер от удивления и выпучил на него глаза, не смея предложить ему приблизиться для подписи. Наконец, преодолев свое смущение, он пробормотал, любезно улыбаясь:

— Хорошо, Оцеола… Подходите и подписывайтесь!

Оцеола подошел и, нагнувшись над столом, казалось, искал места, где бы подписать. Внезапно он громко проговорил: «Да вот его имя — Оматта!» Затем он выпрямился и спросил иронично у агента, желает ли он видеть его подпись?

--Вы обещали, дорогой Оцеола! — робко пролепетал штатский генерал, не зная, что думать.

— И исполню свое обещание! — ответил Оцеола, высоко подняв свой нож и с такой силой вонзив его в разложенную бумагу, что лезвие насквозь пробило дерево стола, пригвоздив к нему предательский договор.

— Вот моя подпись, — проговорил он, обращаясь в сторону Оматта. —Я пронзил твое имя!.. Трепещи и старайся исправить твою измену, или нож мой точно так же пронзит сердце изменника!

Агент с негодованием вскочил при этих словах.

— А… так вот каковы его намерения! Хорошо… генерал Клинч, прикажите вашим солдатам арестовать его!

Ожидавший этого возгласа, генерал отдал приказание одному из офицеров, который мгновенно окружил своей командой Оцеолу… Я видел нечеловеческие усилия вождя, старавшегося освободиться, причем он опрокинул человек двенадцать, но наконец, подавленный численностью, прекратил борьбу и остановился, как вкопанный.

Ни белые, ни индейцы не ожидали такого исхода. Генерал Томсон превысил свои полномочия и совершил насильственный и незаконный акт, приказав арестовать одного из вождей во время заседания совета.

Индейцы подняли страшный крик, увидев Повеля во власти его врагов. Но бороться было невозможно. Жерла пушек грозно глядели на толпу краснокожих…

Надо было терпеливо ждать. И вожди удалились при громких воинственных криках: ой-го-гэ…

Солдаты увели Оцеолу в форт.

— Предатель и насильник! — вскричал он, бросая на агента страшный взгляд. — Ты можешь приказать заключить в тюрьму Оцеолу, можешь его повесить, но душа его не умрет с ним, а будет вечно жить для мщения. И оно настанет… Ты слышишь эти крики?.. Это воинственные крики Красных Палиц!.. Вслушайся в них хорошо, предатель!.. Это твой похоронный звон, гнусный насильник!

Проговорив эти слова, Оцеола скрылся вместе со своим конвоем под сводами ворот форта.

ГЛАВА XIII

Когда я задумчиво возвращался вслед за толпой, меня кто-то тронул за руку. Это была Ева.

— Приходите к бассейну сегодня вечером! — сказала она. —Вероятно, будут тени на воде.

Увлеченная толпой, она не могла ничего больше сказать. Когда же я хотел догнать ее, чтобы спросить объяснения, то не мог ее найти.

Пленника поместили в один из казематов. Так как вход в него офицеру не запрещался, и многие свободно проникали туда, то и я решил повидаться с Оцеолой. Только надо было дождаться ночи, так как у меня были основания скрывать, насколько возможно, свое свидание с пленником.

Да и кроме того, у меня были другие заботы. Я ничего еще не решил относительно Ареуса Кингольда и положительно не знал, на что решиться.

С такой путаницей в голове нельзя ничего решать. А между тем мне необходимо было решить, какие принять меры предосторожности против лиц, покушающихся на мою жизнь. Ненависть Ареуса, беспричинная, но не останавливающаяся даже перед убийством, не заслуживала снисхождения. Только тот, кто был в положении человека знающего, что друг его семьи, без всякого повода, добивается его смерти, поймет, что происходило со мной. Всякая злоба понятна там, где есть предлог для гнева, но этого не было у Ареуса… На остальных же убийц, белых и мулата, я смотрел только как на орудие в его руках.

Поглощенный этими тяжелыми мыслями, я чувствовал более чем когда-либо отсутствие друга, способного понять меня и быть мне верным советником.

Вдруг само Небо пришло мне на помощь. Неожиданно услышал я стук копыт эскадрона карабинеров, вступающих в ворота форта, и вслед за тем звонкий и веселый смех Карла Галлагера, моего товарища по военной школе.

Через несколько мгновений мы были в объятиях друг друга. Как кстати он явился!

Карл был не только моим товарищем по школе, но и моим лучшим другом и поверенным. У меня от него не было тайн, и он вполне заслуживал мое доверие. Само собой разумеется, что я немедленно посвятил его во все, что здесь произошло.

Нелегко мне было убедить его в истине того, что я видел и слышал у бассейна. Но в конце концов подтверждения Жака сделали свое дело.

— Черт возьми! — вскричал он со своим милым ирландским акцентом. — Ничего более странного я никогда не видал. Человек этот, должно быть, сам сатана. Обратили ли вы внимание на его ноги? Не копыта ли у него в сапогах? Мне кажется, он прячет рожки под шапкой. А знаешь, Жорж, все твои затруднения ведь легко устранить! — сказал он, подумав немного. — Пойдем, разыщем Кингольда, и я покажу вам, что надо делать.

Хотя я и не вполне одобрял желания своего друга, но не в состоянии был противиться и потому последовал за ним.

Едва мы вышли на двор, как встретили того, кого искали.

Кингольд стоял у ворот в группе офицеров, среди которых находился и наш всеми признанный красавец адъютант Скотт, родственник генерала Клинча.

Я указал Кингольда моему спутнику:

--Вот этот. В штатском платье.

— Дружище, вам не надо было мне указывать, я и так его узнал по змеиному взгляду. Вот уж именно физиономия убийцы! Он никогда не утонет, так как предназначен для виселицы. Однако довольно балагурить. Прежде всего подойдем и послушаем их разговор. Не будь я Галлагер, если не найду повода вмешаться, чтобы обвинить его во лжи.

Не понимая хорошенько, что он хочет делать, я последовал за своим товарищем и присоединился к группе офицеров… Только что я встал возле Кингольда, как он дал мне прекрасный повод потребовать от него объяснения.

— Вы знаете, господа, — сказал он, обращаясь к офицерам, — у арестованного Повеля есть сестра.

— Вот как… Это интересно! — заговорили офицеры.

— А красива она?.. Как ее зовут? — спросил кто-то.

— Зовут ее Маймэ. Это молодая девушка, поведение которой довольно легкомысленно, чтобы не сказать больше. Но лучше всего, спросите Скотта, он постоянный посетитель семейства Повеля.

При этих словах такое страдание выразилось на моем лице, что многие из присутствующих обратили на это внимание. Мог ли я допустить, чтобы о Маймэ — сестре моего друга, мечте моей юности, говорили подобным тоном!

Несколько успокоившись, я подошел прямо к Кингольду и проговорил хладнокровно.

— Все, что вы говорите о сестре Повеля, гнусная ложь, мистер Кингольд!

— Это вы должны доказать, мистер Рандольф! — гневно закричал он.

— Докажу и очень скоро!

И точно, при помощи свидетелей немедленно можно было выяснить гнусную ложь Кингольда и его друга Скотта. Ни тот, ни другой никогда не могли простить мне, что я защищал честь невинной молодой девушки, поставив их в позорное положение лжецов и клеветников.

С этого дня у меня стало еще одним смертельным врагом больше…

Возвратились мы в форт все вместе. Солнце было уже на закате, и луна начала показываться, когда я попросил Галлагера оставить меня одного. Тот слегка удивился, но затем, улыбнувшись, ушел, сказав только:

— В самом деле, Жорж, у вас какой-то грустный и меланхоличный вид, подите погуляйте. Вам надо развлечься!

— Друг мой, не шутите, не зная над чем. Возвратившись назад, я расскажу вам и причину моей грусти, и то, почему я лишаю себя вашего милого общества.

— Вас ожидает, вероятно, более приятное общество, чем мое, но если случайно оно окажется все-таки беспокойным, что весьма возможно, после того, что вы мне рассказали, то возьмите вот это маленькое сокровище. Как вам известно, я большой любитель собак и дрессирую их с помощью этого свистка.

Он передал мне небольшой серебряный свисток, висевший у него на пуговице.

— Если вы встретитесь с таким обществом, которое не рассчитывали видеть, то свистните только, и Галлагер будет возле вас раньше, чем вы сосчитаете до десяти.

И он ушел.

Хотя я и не знал, что хотела мне сказать Ева, но полагал, что дело касается ареста Повеля, и потому спешил на место свидания. Отправившись к бассейну, я вскоре достиг зеленого дуба. Ева уже ожидала меня. Свет луны, проходящий между ветвями, освещал ее величественную фигуру. При этом зеленоватом свете две большие змеи, спирально обвивавшиеся вокруг ее рук, казались драгоценными браслетами, с ярко горящими рубиновыми глазами.

— Вот и ты, вождь белых воинов. Ты пришел… это хорошо. Я ждала тебя для того, чтобы… Но постой… Я слышу… он подходит… Взгляни на воду --видишь его лицо? Да, не правда ли? В таком случае, спрячься на дереве и жди там возвращения Евы… Молчи и не шевелись, что бы ты ни услышал… Не слезай раньше, чем я позову тебя, иначе ты погибнешь сам и погубишь… других… дорогих тебе людей. Ну, что же ты колеблешься? Полезай скорей, пока не поздно.

Не отдавая себе отчета в том, что меня ожидает, я как-то машинально повиновался странной женщине, уже раз спасшей меня от верной смерти. Ева помогла мне взобраться на дерево и тотчас же скрылась. Признаюсь, я даже не полюбопытствовал поглядеть ей вслед, пораженный появлением в зеркале пруда неясного очертания мужской фигуры, выдвинувшейся из-за деревьев противоположного берега. Почти в ту же минуту, в нескольких шагах от этой мужской фигуры, зеркало водной поверхности отразило вторую фигуру, несомненно, женскую, вышедшую из тех же кустов и исчезнувшую в том же направлении, что и первая. Неужели это была Ева, успевшая так быстро обежать вокруг бассейна?

Но нет, Ева удалилась в противоположную сторону; ее белое платье еще мелькало между деревьями, видимое только мне с моей позиции. Между тем мужская фигура быстрыми шагами направлялась в мою сторону. Вот она вышла из тени деревьев на освещенное лунным светом место. Да, это наш красавец-адъютант Скотт. Каким образом очутился он в этой глуши?..

Появление женской фигуры послужило лучшим ответом на этот вопрос. Любовное свидание, без всякого сомнения… Но какое мне дело до интрижек чужого и мало симпатичного человека, и зачем понадобилось безумной делать меня зрителем всей этой истории? Не успел я задать себе этого вопроса, как приближающаяся женская фигура, в свою очередь, вышла из тени и… я чуть не вскрикнул, узнав ту, о которой столько думал все эти дни… Это была Маймэ!.. Я не ошибался, да и можно ли было спутать это прелестное лицо, с дивными бархатными глазами газели, с каким-нибудь другим лицом? Да, это, несомненно, была Маймэ, пришедшая на свидание к пустому хвастунишке, к бессердечному сердцееду, так недавно еще улыбавшемуся, когда о его возлюбленной говорили более чем презрительным тоном!.. Жгучее чувство злобы, огорчения, разочарования, быть может, ревности, заставило меня закусить губы, чтобы не закричать в инстинктивной потребности как-нибудь выразить душившие меня чувства.

Я стал прислушиваться, побуждаемый какой-то смутной надеждой…

— Вы сдержали свое слово, Маймэ, благодарю вас, — проговорил Скотт так почтительно, что я сразу вздохнул свободнее. Таким тоном не разговаривают с любовницей, явившейся на ночное свидание. Что бы ни связывало Маймэ с этим человеком, но он не был ей так близок, как хотел бы казаться.

Маймэ спокойно подошла к дереву, сидя на котором, я мог видеть малейшее ее движение. Не подавая руки молодому офицеру, она произнесла тоном горькой укоризны:

— Да, я исполнила свое обещание, как ни странно было ваше требование. А вот вы до сих пор не исполнили ни одного из ваших обещаний. Что вы сделали для нас со времени нашего знакомства, поручик Скотт?

— К сожалению, мне все как-то не удавалось оказать вам обещанную услугу, дорогая Маймэ. Мой дядя был все время страшно занят. Вы легко понимаете, что командующему генералу во время переговоров, от исхода которых зависит, быть может, военная экспедиция, не до родственных излияний. Я едва видел дядю, да и то исключительно по делам службы. Но потерпите еще немного, Маймэ. Поверьте, я улучу минуту и добьюсь от него приказания возвратить вам ваши владения. Излишняя торопливость в этом деле может принести больше вреда, чем пользы. Я знаю характер дяди, упрямый и непреклонный. Если он случайно скажет «нет», то его уже ни за что не убедишь в обратном. Поэтому нужно заставить его самого вспомнить о несправедливости, жертвой которой стала ваша матушка. А это не так легко. В особенности, в связи с дружбой, которая существовала между генералом и стариком Кингольдом… Да и Ареус Кингольд пользуется расположением дядюшки. Но это не помешает мне преодолеть его влияние, как и всякое другое препятствие, только бы оказать вам услугу. Ради вас, прелестная Маймэ, я готов на все…

— Прекрасные слова, — перебила Маймэ льстивую речь Скотта холодным тоном, — за которые я охотно бы поблагодарила вас, поручик, если бы верила им… Но, к сожалению, у меня было достаточно времени для того, чтобы извериться в ваших обещаниях. Откровенно говорю вам, мистер Скотт, что я не верю вашей дружбе так же, как никогда не верила вашей любви. Я знаю, что вам достаточно было только захотеть, для того, чтобы беззаконие, жертвой которого мы стали, было исправлено. Для этого достаточно одного слова генерала, который, в свою очередь, поверил бы вашему первому слову. Но, видно, дружба с Кингольдами ослепляет не только стариков, но и молодых. Впрочем, довольно об этом. Я не для этого пришла сюда, чтобы говорить о вещах, утерявших всякое значение в настоящее время. Новое страшное несчастье обрушилось на нас, заставив нас забыть прошлое горе. Отправляясь сюда, я решила просить вас забыть все ваши обещания, все уверения в готовности услужить нам по делу об украденных землях. Весь этот вопрос потерял для нас всякий интерес, в связи с новым страшным горем, постигшим мою бедную мать. Вы, конечно, слышали об аресте моего брата? Докажите же нам вашу дружбу хоть в этом случае. Постарайтесь освободить Оцеолу, которого ваш дядя не имел права арестовать. Ни права, ни основания!.. — прибавила Маймэ со сверкающими глазами. — Оцеола свободный воин, не подчиненный вашим законам. Если он и вспылил сегодня, то это не преступление против белых. Он оскорбил своего краснокожего изменника, но это дело наше, семейное дело индейского народа, вмешиваться в которое не имеют права вожди белого народа. Объясните это вашему дяде. Он старик, он справедливый воин — так по крайней мере все называют его, — он выслушает вас, как племянника, и поверит, как воин воину. А так как он главный вождь в здешней крепости, то поверив вам, он освободит моего брата.

Поручик Скотт слушал речь девушки с совершенно растерянным видом, придававшим довольно глупое выражение его красивому лицу. Когда она замолчала, наконец, он решился заговорить, заметно сконфуженный:

— Вы не понимаете того, что хотите, дорогая Маймэ. Ваше поручение не только невыполнимо, оно просто безумно. Не забудьте, что я подчиненный моего дяди и не имею права говорить с ним, как равный с равным, а тем более критиковать его распоряжения. Да кроме того, ваш брат арестован не по приказанию генерала, а по распоряжению гражданской власти, которой военная сила обязана повиноваться в некоторых случаях. Правительственный агент, генерал Томсон приказал взять под стражу краснокожего вождя, оскорбившего достоинство американского правительства… Как же могу я, простой поручик, явиться обличителем и противником чиновника, присланного конгрессом с особыми полномочиями? При первом слове меня оборвали бы, отправив под арест, а, пожалуй, даже под суд бы отдали!

— Я вижу, вы боитесь выговора и наказания больше, чем нарушения справедливости и измены вашим друзьям, то есть тем, кого вы называли вашими друзьями, — прибавила Маймэ с нескрываемым презрением. — Что же, мы не навязываемся никому. Поступайте, как знаете, мистер Скотт, но отныне мы не верим больше вашим обещаниям и… просим не посещать нашу бедную хижину.

Я чувствовал прилив невыразимого блаженства. Не было ни малейшего сомнения в том, что ревнивое подозрение, охватившее меня, оказалось несправедливым. Маймэ оставалась такой, какой я знал ее прежде: чистой и гордой девушкой, достойной сестрой Оцеолы. О, как я был прав, защищая ее от клеветников! Едва удерживаясь от громкого выражения своего восторга, я любовался разгоревшимся, прекрасным лицом очаровательной девушки и ее сверкающими гордой решимостью глазами.

Красавец наш был совершенно обескуражен. Презрительные слова Маймэ жестоко поразили его, но при всем его нахальстве, он не находил ответа на ее обвинения в трусости и эгоизме. Только заметя ее намерение удалиться, он внезапно сбросил маску почтительности и кинулся вслед за Маймэ с плотоядной улыбкой на красивом лице.

— Куда же вы так скоро, очаровательная индианочка, — вскрикнул он, с бесцеремонной фамильярностью, хватая Маймэ за руку. — Уж не думаете ли вы убежать от меня без всякого вознаграждения? Ну, нет, красавица! Я не привык даром хлопотать и не отпускал еще ни разу хорошенькую девочку, не получив от нее платы за услуги… или за доставленное удовольствие. И вы не уйдете от меня, не откупившись, краснокожая принцесса! От парочки поцелуев не обеднела еще ни одна недотрога, не только краснокожая, но и белая, а потому… не сопротивляйтесь, красавица, это ровно ни к чему не приведет!

Видя серьезную опасность, которой подвергалась Маймэ, молча оттолкнувшая нахала, но очевидно, не способная выдержать борьбу с решившимся на всякую крайность мужчиной, я уже собирался спрыгнуть на землю, чтобы поспешить ей на помощь, позабыв все наставления Евы.

Но не успел я скользнуть до нижней ветки, как убедился в том, что у Маймэ явился защитник, с которым не так-то легко было справиться даже вооруженному офицеру.

Гадж-Ева внезапно очутилась между Маймэ и Скоттом и вместе с ней ее страшные друзья, злобно сверкающие глазами, вытягивая свои ядовитые головы по направлению дерзкого врага.

Испуганный неожиданным появлением этого существа, увитого ядовитыми змеями, адъютант вскрикнул и отскочил назад, оставляя Маймэ в покое. Но безумная не удовлетворилась этой победой. Она медленно наступала на молодого офицера, вперив в его смертельно бледное лицо свои остановившиеся глаза и повторяя как бы в забытье отрывистые фразы, смысл которых ускользал от меня, но, очевидно, был отголоском далекого прошлого, похитившего рассудок этой несчастной.

— Да, да, белый вождь, великий дух защищает добродетель краснокожей девушки, — шептала Ева, протягивая по направлению к Скотту свои обвитые змеями руки. — Ты думал, что прошлое прошло, забытое забыто! Но ты ошибаешься… Я помню все, что было и не допущу повторения злодейства! Был тот же час и та же луна светила. Час преступления, час соблазна, час мщения, белый вождь! Ты похож на него, похож на соблазнителя краснокожей Евы! Но краснокожая Ева научилась мстить!.. Ей помогает сам король змей… Вот он раскрывает свою смертоносную пасть… Вот уже звучат его гремушки… Это музыка смерти, белый соблазнитель!

Смертельно перепуганный поручик выхватил свою шпагу.

— Я проткну тебя, старая ведьма, если ты сделаешь еще шаг! — глухо проговорил он дрожащими губами, продолжая отступать перед вытянутой головой ядовитого пресмыкающегося.

Несчастная безумная, казалось, даже не слышала его угрозы. Она по-прежнему шла вперед, повторяя невнятные слова о соблазне и мщении и не замечая сверкающего лезвия направленной на нее шпаги.

Я бросился вниз, желая защитить бедняжку, но и тут опоздал. Отступающий поручик неожиданно оступился, не заметив того, что находился на самом краю бассейна, и опрокинулся в воду.

Маймэ, остановившаяся в нескольких шагах, громко засмеялась, и я сам не мог удержаться от смеха, при виде барахтающегося в воде адъютанта.

Кое-как выбравшись на берег, он разразился целым градом ругательств и вторично бросился на безумную со шпагой, которая встретила острие моей сабли.

Тут только, когда сталь коснулась стали, разъяренный адъютант увидел меня и вскрикнул пораженный: «Это вы, Рандольф? Какой черт принес вас сюда, и что вам от меня надо?»

— Привел меня сюда простой случай, поручик Скотт, но ваш разговор с бедной безумной начал принимать настолько драматичный характер, что мне поневоле пришлось вмешаться, чтобы не допустить вам совершить убийство женщины.

— По какому праву вмешиваетесь вы в мои дела, лейтенант Рандольф? — бешено крикнул он.

— По праву каждого порядочного человека защищать женщин от оскорбления и насилия нахалов, вроде вас, поручик Скотт, — отвечал я спокойно.

Взбешенный адъютант кинулся на меня с поднятой шпагой. Приходилось защищаться от одного из наших лучших фехтовальщиков. Но, видно, спокойная совесть придает особенную силу. Шпага моя точно сама собой парировала бешеные удары Скотта, и в конце концов его оружие отлетело в сторону. Быстро поставив ногу на выбитую из рук противника шпагу, я опустил свое оружие, но было уже поздно. В своем слепом задоре поручик сам наткнулся на лезвие моей сабли, которая и вонзилась, довольно глубоко в его плечо.

— Я ранен, — проговорил он, — и обезоружен к тому же. Надеюсь, вы не станете убийцей, Рандольф? — проговорил он нерешительно.

— За кого вы меня принимаете, поручик Скотт? — с негодованием ответил я. — Я только требую от вас одного — извинения перед оскорбленной вами девушкой!

Скотт нерешительно взглянул на приближавшуюся Маймэ и внезапно вскрикнул.

— Извиняться перед этой краснокожей?.. Ни за что на свете!

Быстро наклонясь, он схватил свою шпагу. Маймэ вскрикнула и кинулась между нами. Я поднял оружие, приготовясь защищаться вторично. Но мой противник не желал нового поединка. Он только выругался — грубо по-солдатски выругался — и изо всех сил побежал по направлению к крепости.

Мне оставалось только рассмеяться при виде этого странного поведения, доказывающего скорее трусость, чем храбрость.

Махнув рукой вслед убегающему, я обернулся, отыскивая глазами оставленных мною ради погони за Скоттом женщин, но нашел только одну Маймэ. Гадж-Ева уже успела скрыться. Глубоко взволнованный, протянул я руку девушке, которая, не без колебания, положила на нее свою маленькую, дрожащую ручку. Долго разговаривали мы о прошлом, настоящем и будущем. Маймэ, не скрывая, рассказала мне всю свою жизнь с той минуты, когда нас разлучили мои родители, и до сегодняшнего грустного дня. Несчастья и преследования, которым подвергалась бедная девушка, особенно со стороны негодяя Кингольда, не прощавшего ей отказа ответить на его гнусную любовь, возмутили меня до глубины души. Много грустного пришлось мне узнать. Ареус давно заметил хорошенькую индианку и надеялся так же легко купить ее благосклонность, как и легкомысленных городских красавиц. Получив суровый урок от брата Маймэ, Ареус поклялся погубить все семейство и не переставал хлопотать об этом до сих пор. По его наущению поручик Скотт, бывший его лучшим другом, надел личину дружбы и вкрался в доверие великодушного Оцеолы, судящего обо всех по себе и потому неспособного подозревать измену и предательство в человеке, сыплющем словами дружбы и уверениями в преданности. Одна Маймэ не верила обещаниям Скотта и держала его на почтительном расстоянии. Это страшно злило тщеславного офицера, считавшего себя неотразимым победителем женских сердец. Не имея возможности похвалиться настоящими успехами, достойный друг Скотта попробовал оклеветать дорогую мне девушку в надежде уколоть меня в самое больное место.

Я не мог скрыть от Маймэ, что злая клевета Ареуса страшно расстроила меня, не скрыл я и того, как поражен был, увидев ее вместе с легкомысленным и тщеславным офицером.

Она успокоила меня рассказом о том, что Скотт прислал ей записку, прося о свидании по неотложному делу, касающемуся ее брата. Бедная девушка, естественно, подумала, что племянник генерала нашел способ освободить Оцеолу и поэтому пошла на свидание с ведома и разрешения матери и под надзором, и защитой безумной, на которую в подобном случае можно было смело положиться. Почему Гадж-Ева позвала меня? Какое предвидение позволило ей догадаться о моих чувствах, в которых я сам себе не решался признаться?.. Признаюсь, мне было не до решения этих вопросов. Близость прелестной девушки, с одной стороны, забота о судьбе дорогого друга, — с другой, совершенно поглощали меня.

Наговорившись вдоволь о прошлом и освежив незабвенные воспоминания юности, мы с Маймэ перешли к вопросу об освобождении Оцеолы. В конце концов я обещал ей сделать все возможное для того, чтобы его плен поскорее окончился, и с радостью убедился в том, что мое обещание, видимо, успокоило ее опасения. Мои слова вернули Маймэ хорошее расположение духа, так что мы распростились с веселыми шутками, начав разговор со слезами на глазах. Луна уже приближалась к горизонту, когда на холме показалась безумная, знаками показывая нам на небо и поясняя необходимость расставания. Поблагодарив моего доброго гения, я еще раз крепко пожал ее руку и, прикоснувшись губами к шелковистым волосам Маймэ, доверчиво протянувшей мне свою прелестную головку для братского поцелуя, передал любимую девушку на попечение Гадж-Евы. Через минуту обе белые фигуры скрылись в лесной чаше.

ГЛАВА XIV

В глубоком раздумье направился я к форту, намереваясь, несмотря на поздний час, зайти к нашему пленнику.

План, составленный мной, не терпел отлагательства, тем более, что я сам боялся оказаться под арестом на следующее утро по случаю моей дуэли с адъютантом. Не обладая протекцией, я легко мог попасть даже под суд, или по меньшей мере, быть исключенным со службы, так как дуэли в военное время строго преследовались. Объяснять же, что я в сущности только защищался, я никогда не согласился бы, так как для подобного объяснения пришлось бы компрометировать Маймэ, ночное свидание которой со Скоттом легко могло быть истолковано злыми языками в дурную сторону. Поэтому я встретился с Галлагером, поджидавшим меня, не без беспокойства и в довольно мрачном расположении духа.

Выслушав мой рассказ, мой добрый друг принялся утешать меня, как умел.

Я решился, не теряя времени, навестить Оцеолу в его темнице.

Пленный предводитель Красных Палиц напоминал орла в клетке, или тигра в западне. В темноте помещения, отведенного пленному, я слышал нервные шаги индейца, видимо, не находившего ни минуты покоя. Благодаря тому, что порыв ветра потушил фонарь сопровождавшего меня унтер-офицера, заставляя его вернуться в караулку за светом, я мог остаться несколько минут наедине с Оцеолой, чем и решил поскорее воспользоваться. Я чувствовал по прерывистому дыханию пленника, что он находится в страшном возбуждении, и сомневался, что он узнает меня почти в полной темноте полуподвала, освещаемого только крошечным решетчатым окном наверху. Однако молодой вождь краснокожих не только заметил мое появление, но даже узнал меня, обладая удивительной способностью своего племени — способностью видеть в темноте.

Остановившись передо мной, Оцеола произнес тоном упрека:

— Вы, Рандольф? Вы среди врагов, желающих прогнать нас из нашей родины! Не ожидал я этого от вас, Жорж Рандольф.

— Не осуждайте меня раньше времени, Повель…

— Прошу вас называть меня моим настоящим именем. Повель не существует с тех пор, как белые судьи надсмеялись над правами его белого отца. Перед вами Оцеола… Не забывайте этого, Рандольф, если хотите говорить со мной.

— Я знаю, уважаю и восхищаюсь героем Оцеолой. Но я помню и не могу забыть Эдуарда Повеля, моего друга, спасителя моей сестры. Для меня этот Повель никогда не умрет. Прошу Оцеолу в свою очередь помнить это.

Несколько мгновений продолжалось молчание. Мой ответ, очевидно, произвел впечатление на пленника, напомнив ему незабвенные дни юности. Наконец, Оцеола начал говорить уже с меньшим раздражением.

— Скажите мне, Рандольф, друг вы или враг? Зачем вы здесь? Неужели вы также начнете советовать мне покориться, подобно дуракам, надоедавшим мне целый день?

— Я пришел как друг к тебе, Оцеола, пришел по собственному побуждению, без всяких побуждений… со стороны моего начальства, по крайней мере.

В голосе Оцеолы послышалась искренняя радость, когда он ответил мне:

— Я верю тебе, Жорж Рандольф, не могу не верить, потому что в молодости у тебя была прекрасная, честная душа. Деревья же, прямые смолоду, редко искривляются, вырастая. Вот почему я не хочу верить тому, что ты изменился. Мне многое рассказывали про тебя, Рандольф, много обидного для твоих друзей. У тебя много врагов, Жорж. Знаешь ли ты это? Знаешь ли, что они о тебе рассказывают? Но забудем о них. Повторяю, я не хочу верить их наветам на тебя, друг моей юности. Твою руку, Рандольф, и прости мне кратковременное сомнение в твоем сердце и дружбе!

С живейшей радостью протянул я Повелю обе руки и невольно отшатнулся, найдя его руки связанными. И это в погребе, исключающем всякую возможность побега, при скованных кандалами ногах!.. Какая жестокость!..

Я не счел нужным спросить у Повеля, о каких врагах говорил он. Из слов Маймэ я знал, кому хотелось очернить меня не столько в глазах брата, сколько в сердце сестры. Не имея возможности терять драгоценное время в бесплодных объяснениях прошлых недоразумений, вызванных злобой Кингольда, я поспешил рассказать ему все, что произошло на берегу бассейна между его сестрой, адъютантом и мною, надеясь этим рассказом прежде всего уничтожить последний остаток недоверия к себе, а затем дать понять необходимость скорого освобождения, так как без него Маймэ остается беззащитной и подвергается всевозможным опасностям. Ежеминутно ожидал я взрыва бешенства со стороны Оцеолы, так горячо принимавшего к сердцу вопросы чести, но, к моему крайнему удивлению, он молча дослушал мой рассказ до конца, и только его прерывистое дыхание доказывало силу волновавших его чувств. Юный вождь краснокожих успел научиться сдерживать и, главное, скрывать свои чувства. Наконец, когда я замолчал, он вскрикнул глухим голосом:

— О, как я был глуп! И как права была сестра, никогда не доверявшая льстивым речам этой белой лисицы! Меня же эти льстивые речи обманули, и вот до чего довел я свою сестру. Благодарю тебя, благородный друг. Ты спас честь Маймэ. Это важнее той услуги, которую я когда-то имел счастье оказать твоей сестре. Отныне я твой неоплатный должник, Жорж. Приказывай, я буду повиноваться.

— В таком случае послушай меня, Повель. Не будем терять времени. Я здесь, чтобы освободить тебя, как обещал твоей сестре.

— Что же ты хочешь для этого предпринять, Рандольф?

— Прежде всего нужно, чтобы ты подписал договор…

— Ни за что! — перебил Оцеола, возмущенный до глубины души одним упоминанием о предательском договоре.

Но это восклицание не смутило меня. Я предвидел его и потому продолжал спокойно:

— Прежде чем возмущаться, выслушай меня, друг мой. Неужели ты считаешь меня способным посоветовать тебе бесчестный поступок? Я знаю, что ни один честный человек не согласится на предательство, хотя бы его собственная жизнь зависела от этого согласия. Но военная хитрость никогда не была предательством. Я же советую тебе не более, чем военную хитрость, дипломатическую уловку, вот и все. В своем раздражении ты совершенно утерял из виду текст договора, о котором идет речь. Вспомни хорошенько, к чему он обязывает подписавших: к условному обещанию. Вы соглашаетесь только в том случае, если ваше согласие подтвердит большинство вождей. О большинстве же не может быть и речи, при наличии каких-нибудь двенадцати подписей. Поэтому ты можешь совершенно спокойно подписать ни к чему не обязывающую бумагу. Всякий поймет, что ты был вынужден хитростью освободиться из заключения, столь же беззаконного с точки зрения белых, как и краснокожих. Никому и в голову не придет обвинять тебя за эту хитрость, о которой ты сам заявишь, как только выйдешь за ворота форта.

Оцеола долго думал, прежде чем ответить мне, но в конце концов желание свободы одержало в сердце краснокожего вождя верх над колебанием прямодушного человека.

— Рандольф, Рандольф, — проговорил он, качая головой, — сейчас видно, что ты воспитывался среди белых адвокатов и законников, а не в наших зеленых лесах, знающих одного Бога, как одну правду и одну честь. Но с волками приходится выть, когда попадаешь в их стаю. Ты представил мне всю эту договорную историю с такой точки зрения, о которой никто из нас, краснокожих, до сих пор и не подумал. Действительно, выходит так, как будто моя подпись меня на самом деле ни к чему не обязывает. Но… неужели ты думаешь, что этому толстому глупцу, вашему правительственному агенту, довольно будет подобной подписи и что он отпустит меня без других обязательств?

— Я в этом почти уверен, Оцеола. Только постарайся разыграть комедию покорности и подпиши договор. Я имею полное основание предполагать, что тебя немедленно выпустят не только из этого душного погреба, но и из стен форта… Ну, а раз ты в лесу, кто же помешает тебе прислать отречение от вынужденной насилием подписи?

— Хорошо, я последую твоему совету, друг Рандольф, — решительно сказал Оцеола. — Прошу тебя, сообщи этому агенту о моем решении.

— Завтра утром все будет сделано. А теперь нам пора расстаться, Повель! Я и то удивляюсь, как нас оставили так долго одних. Вероятно, что-нибудь задержало твоего тюремщика, унтер-офицера, побежавшего на минуту за фонарем.

— О, Рандольф, — заговорил Оцеола, сжимая мою руку своими связанными руками. — Как тяжело расставаться с тобой, единственный друг среди белых! Меня тянет сердце поговорить о воспоминаниях юности, о нашем старом доме, о наших прогулках, о твоей сестре! — прибавил он таким нежным голосом, что мне живо вспомнился голос его сестры, — Да, Рандольф, ты мой единственный белый друг. Правда, есть еще существо, но оно дитя небес, а не земли, — прибавил он едва слышно и замолчал, как бы опасаясь высказать больше, чем хотел. Я ждал окончания его фразы и, не знаю почему, почувствовал себя так же неловко, как и он сам… Но он заговорил внезапно другим голосом о другом предмете.

— Белые страшно виноваты перед нами, Рандольф. Но я отомщу им. До сих пор я ненавидел одного Кингольда, разбойника, прогнавшего мою мать из ее родного дома. Но происшествия этих дней наполнили мою душу злобой и мщением. Клянусь тебе, что мои враги жестоко поплатятся за страдания, причиненные моему народу! До сегодняшнего дня я поклялся Великим Духом, управляющим землей и небом, в том, что три негодяя умрут от моей руки. Теперь к этим трем врагам прибавился четвертый, покусившийся на честь моей сестры. А Оматта скоро почувствует тяжесть руки краснокожего, верного своей родине и своему народу. Клянусь, Рандольф, что этот предатель первым погибнет от ножа Оцеолы!

Я не прерывал гневной вспышки Повеля, понимая, что ему легче станет, когда он выскажется перед искренним другом. Он и сам скоро успокоился, или вернее, овладел собой и заговорил со мной дружеским тоном:

— Еще просьба, прежде чем расстаться, дорогой Рандольф. Не спрашивай у меня объяснения этой просьбы, а исполни ее ради нашей старой дружбы, ради моей сестры и… — он на секунду замялся, — и мисс Виргинии!.. Просьба не трудная, Рандольф, — продолжал он, улыбаясь. — Вот возьми эту медаль и носи ее на память обо мне и об оказанной Маймэ услуге, но носи так, чтобы ее было видно… Сделай это из дружбы ко мне…

Само собой разумеется, я согласился и только попросил его принять мои часы в обмен на золотую медаль, изображавшую солнце, окруженное лучами, которую Оцеола снял со своей груди. Затем пожав друг другу руки в последний раз, мы расстались, какраз в ту минуту, когда мой унтер-офицер вспомнил о своей обязанности сторожить пленника и появился для того, чтобы затворить засовы тяжелых дверей.

Советуя Повелю подписать договор, я действительно имел серьезные основания думать, что наш штатский генерал будет рад предлогу исправить свою ошибку и освободит человека, противозаконный арест которого вызвал единодушное осуждение не только краснокожих, но и белых.

Поэтому я нисколько не удивился, видя радостную поспешность, с которой его превосходительство мистер Томсон, немедленно после моего доклада о готовности пленника подчиниться, приказал привести этого пленника в свой кабинет для решительных переговоров. Как ни хотелось злому толстяку, обиженному насмешками Оцеолы, потешить свою личную злобу, он все же не решился на это, опасаясь вызвать недовольство конгресса, где имели обыкновение хвалить всякое беззаконие, раз оно проходило незаметно, но зато строго порицать малейшую ошибку, если по ее поводу начинались нежелательные разговоры. К тому же, он был почти растроган покорностью краснокожего вождя и даже пообещал ему постараться возвратить отобранные у его матери земли. При этом неосторожном напоминании глаза Оцеолы сверкнули гневом, но, к счастью, я успел толкнуть его незаметно для комиссара, и он сдержался, продолжая разыгрывать роль удрученного тюрьмой узника. Едва только подписали договор два свидетеля подписи Оцеолы, как с узника сняли цепи; пять минут спустя его уже провожали до ворот форта, а оттуда через подъемный мост на свободу.

Томсон торжествовал, шествуя во главе десятка лиц (в числе которых находился и я), сопровождавших молодого индейца, о котором столько говорилось и писалось в последнее время. Никому не хотелось верить, что этот патриот, этот герой краснокожих так просто и скоро подчинился всем требованиям агента. Томсон потирал свои превосходительные руки, громко утверждая, что его прекрасный план ареста главного зачинщика сопротивления индейцев не мог кончиться иначе. Но недолго пришлось ему торжествовать!

Не успел еще Оцеола дойти до опушки леса, начинавшегося в нескольких сотнях шагов от последней ограды форта, как он остановился и, обернувшись лицом к штатскому генералу, насмешливо крикнул:

— До свидания, ваше превосходительство!.. Увидимся на поле сражения!.. Спрячьте мою подпись подальше, чтобы я не проткнул ее своим ножом или не смыл вашей кровью!

С воинственным криком своего племени Оцеола скрылся в чаще, оставив агента полумертвым от страха и злости. А присутствующие офицеры громко смеялись над его разочарованием.

ГЛАВА XV

Целый день просидели мы с Галлагером дома, ежеминутно ожидая приказа отправляться под арест. Но, к крайнему нашему удивлению, ничего подобного не случилось. Наш красавец адъютант оказался умнее или порядочнее, чем я думал. Он появился с рукой на перевязи, рассказывая всем и каждому о том, что ранил себя при падении с лошади. А так как кроме него и нас никто не знал истинной причины раны, то падению с лошади поверили все, кроме, может быть, Кингольда, как-то странно оглядевшего меня после разговора с приятелем. Но вслед за тем Кингольд уехал куда-то верхом, не заходя ни к генералу, ни к моему командиру; поэтому мы и успокоились окончательно. С тех порм не приходилось не раз встречаться с адъютантом, но мы всегда обменивались вежливыми фразами, ни единым звуком не упоминая о нашей ночной встрече. Впрочем, красавец Скотт недолго оставался у нас. Его вскоре перевели в соседний форт, вероятно, по собственному желанию и, по правде сказать, к моему немалому удовольствию. Затем наступили недели полного спокойствия. Мир с краснокожими еще не нарушался; несмотря на это, не только наш форт, но и все соседние плантации находились в лихорадочном возбуждении.

Большинство американцев предполагало, что индейцы покорятся необходимости. Уверенность эта была так сильна, что правительственный агент назначил определенный срок для краснокожих, готовых переселяться. Во все племена были посланы гонцы, сообщавшие день и час, когда переселенцы должны были привести к форту своих невольников, так же как и свои стада, для того, чтобы все это «движимое имущество» могло быть продано с публичного торга. Деньги, вырученные от этой продажи, оставались в руках правительственных агентов до прибытия переселенцев на новые места, где они должны были быть розданы по принадлежности. Таким же точно образом предполагалось вознаградить переселенцев за потерю недвижимого имущества, то есть зданий и обработанных полей… Но «неблагодарные» краснокожие почему-то не желали воспользоваться «отеческой добротой» белых: в назначенный для аукциона день в форте собралась масса покупателей, но увы, — ни одного продавца! Волей-неволей пришлось отложить день аукциона.

Это открытое неповиновение правительственному распоряжению достаточно ясно указывало, что надо было ожидать от краснокожих «бунтовщиков», как называли их американские газеты, совершенно упускавшие из виду несомненное право собственности на землю первых ее владельцев — семинолов.

Всем с каждым днем становилось яснее, что спокойствие, которым мы еще пользовались, было не более чем затишьем перед бурей. Как отдаленные раскаты грома предвещают приближение грозы, так предвещали ее и тысячи мелких столкновений между белыми и краснокожими, в которых — к стыду нашему, — зачинщиками всегда являлись белые.

Однажды несколько плантаторов поймали трех индейцев, охотившихся на границе своей территории, связали их, заперли в темный погреб на одной из ближайших плантаций и продержали там трое суток, не давая ни куска хлеба, ни капли воды. Несчастные начали звать на помощь, и в конце третьих суток призыв их как-то случайно дошел до сведения ближайшего краснокожего селения, жители которого и поспешили на выручку несправедливо захваченных. Когда заключенных наконец освободили, то на них смотреть было страшно.

Веревки, которыми их скрутили по рукам и ногам, впились в тело, а слабость несчастных жертв была так велика, что их пришлось нести на руках. В конце концов, двое из них умерли через неделю, а третий остался калекой, так как ему пришлось отрезать ногу, переломанную во время поимки.

Естественно, надо было ожидать со стороны индейцев мести за подобные жестокости. И точно, 11 августа почтальон Дальтон, развозивший письма и посылки между фортами Кинг и Брук, встретил группу краснокожих, которые убили его, увели лошадь и уничтожили почту.

В юго-западной части Флориды семинолы открыто нападали на плантаторов, особенно ненавидимых краснокожими. Так, они убили некоего Гулея, его жену, детей и учителя, разграбили и подожгли его жилище.

Вслед за тем была разгромлена вся громадная плантация полковника Киса. Насаждения сахарного тростника вытоптаны, постройки сожжены, а выработанный сахар брошен в воду. Невольников и скот индейцы увели с собой.

Целый ряд грабежей был совершен в этой части Флориды. Генерал Гернандец, плантаторы Бюлов, Дюлен, Ретиро, Дангама, Деларю и десятка полтора других оказались разоренными краснокожими.

Как ни жестоко расправлялись семинолы со своими врагами, я не мог, безусловно, осуждать их, так как они все еще щадили каждого плантатора, отличавшегося добротой к своим неграм и справедливостью в отношениях с семинолами. Для меня было ясно, что варварство краснокожих было не более, чем ответ на жестокости американцев и что в нарушении мира виноваты были не они, а жестокая политика конгресса, пожелавшего захватить земли индейцев вопреки Божеской и человеческой справедливости.

Как бы то ни было, но мы переживали тяжелое время. Война еще не была официально объявлена, а дрались уже повсюду, и кровь лилась рекой по всем углам Флориды.

Еще хуже пришлось краснокожим изменникам. Оматта и его сообщники должны были бежать из своих селений и просить защиты у командира форта Брук. А между тем и там было недостаточно войск.

Ежедневно поджидали подкреплений из Нью-Орлеана и других городов, которым не угрожало нападение индейцев или в которых были собраны значительные части американских милиционеров. В различных местах Георгии, Каролины и даже в самой Флориде организовывались отряды волонтеров. Каждая деревня поставляла известное число людей, которые присоединялись к соседним отрядам, формируя батальоны и полки. Жители Савани, городка, ближайшего к моим владениям, последовали общему примеру, организуя отряд конных волонтеров. Мой друг Галлагер был назначен инструктором этого отряда, а меня прикомандировали к нему в помощники.

С большим удовольствием принял я эту командировку, избавлявшую меня от однообразной и скучной жизни в форте.

Весело распрощавшись с товарищами, мы с Гал-лагером отправились немедля после получения приказа на место нашего назначения в сопровождении моего неизменного спутника, Черного Жака, не менее нас радовавшегося возвращению домой, где нетерпеливо поджидала его хорошенькая квартеронка Виола. Так как краснокожих еще не было видно в этой части провинции, то обитатели ее были совершенно спокойны, несмотря на тревожное время. Матушка и сестра до сих пор только подсмеивались в своих письмах над моей тревогой. Однако, несмотря на их довольно частые уверения в спокойствии округа, я не прочь был лично убедиться в действительности этого счастливого положения вещей и потому спешил как можно быстрее, не щадя наших добрых коней, отвыкших от продолжительной скачки по девственным лесам. О себе лично мне беспокоиться не приходилось, так как наш отъезд был столь неожиданным, что ни один из моих врагов не мог так скоро узнать о цели моего путешествия. Единственной опасностью, угрожавшей нам, как и всем белым жителям Флориды, была встреча с краснокожими, в связи с чем мы принимали возможные предосторожности в течение всего пути. Однако нам ни разу не попалось ни одного индейца на всем пути вплоть до заброшенных владений Повеля. Тут только заметили мы свежие следы лошади, подкованной так, как это принято у индейцев, а некоторое время спустя увидели в отдалении всадника, стройная фигура которого мелькнула и скрылась в лесу. Отдаленность расстояния не позволила мне рассмотреть черты лица этого одинокого всадника, но все же мне показалось, что над его головным убором развевались три черных страусовых пера, бывшие отличительным знаком Оцеолы. Да и вообще, по всему облику, особенно по великолепному вороному коню, мне казалось, что этот всадник не кто иной, как друг моей молодости, Повель.

Галлагер попытался догнать ускакавшего всадника, да и я пришпорил коня с тем же намерением. Мне страстно хотелось убедиться, действительно ли это Оцеола, и в этом случае обменяться несколькими словами с приятелем, которого я так и не видел после его освобождения из форта Брук. Однако намерение наше оказалось неисполнимым. Не только Галлагер, но даже я, несмотря на большую скорость своего коня, не смогли нагнать всадника. Единственное, в чем мы могли убедиться, это в том, что перед нами скакал действительно краснокожий. Раза два я пробовал окликнуть его по имени, но ни разу не получил ответа, потому ли, что голос мой не достигал до всадника, или потому, что он просто не желал отзываться. Как бы то ни было, но убедившись в превосходстве его вороного коня над нашими лошадьми, мы бросили преследование и повернули на тропинку мимо бывших плантаций Повеля к нашей границе.

Представьте же себе наше удивление, когда на этой тропинке, в нескольких шагах от того места, где мы должны были переправляться вброд через нашу разлившуюся довольно широко реку, мы нашли следы той самой вороной лошади, за которой тщетно гонялись три часа назад. Очевидно краснокожий всадник проезжал тут не более получаса назад и проезжал после переправы через реку. В этом нельзя было сомневаться, так как копыта его лошади были еще влажны, оставляя следы на тропинке, ведущей к нашей плантации и никуда больше.

Это странное открытие заставило меня не на шутку задуматься. Кто был этот краснокожий воин, решившийся вступить на неприятельскую территорию в военное время, и что могло побудить его к шагу, влекущему за собой страшные последствия? Неужели это был Оцеола?.. Но в таком случае, зачем же ему было скрываться от меня, зная, что я сам послужу ему проводником и что его безопасность обеспечена моим обществом?

Не отвечая на вопросы Галлагера, видимо, заинтересованного и моим беспокойством, и, главное, появлением загадочного всадника, я продолжал наблюдать за следами на тропинке. Мое удивление удвоилось, когда я заметил, рядом со следами вороного коня, следы другой лошади, маленькие изящные копыта которой выдавали шотландского пони, очень редкого в наших краях. Жак, рассматривавший землю вместе со мной, чуть не вскрикнул, увидев новые следы.

— Да это копыта Вайт-Фокса! — объявил он решительно. — Наверное, здесь проезжала мисс Виргиния, и не далее, как час тому назад. Следы еще совсем свежие.

Голова моя закружилась от странных, чтобы не сказать оскорбительных, предположений, нахлынувших на меня… Неужели Виргиния могла настолько забыть основные правила приличия?.. Свидание в лесу с мужчиной, очевидно, с молодым мужчиной и, по всей вероятности, с индейцем?.. Какая бестактность! Так думал я, стараясь прежде всего скрыть от Галлагера мои предположения, чтобы не уронить достоинства сестры в его глазах. Это казалось мне тем необходимей, что мой друг был заметно удивлен, не столько моим открытием, сколько значением, которое я ему придавал. Не догадываясь вполне о причине моего беспокойства, он, очевидно, сам подозревал нечто подобное… А это было мне вдвойне неприятно. Поэтому я постарался ввести его в заблуждение, заговорив о вероятности посещения краснокожих лазутчиков, быть может, имеющих сообщников в числе наших рабов.

Мой верный Жак вмешался в разговор, довольно некстати, объявив с полной уверенностью:

— Мистер Жорж, на Вайт-Фоксе не смеет ездить никто, кроме самой…

Я быстро перебил негра, не дав ему договорить имени моей сестры.

— Скачи вперед, Жак, и предупреди матушку и сестру о том, что я еду не один, а с добрым другом, которому они, наверное, будут так же рады, как и я!

Приказание было отдано таким тоном, что Жак понял мое недовольство, так же, как и то, что начал говорить что-то неподходящее. Пришпорив коня, он быстро ускакал вперед, радуясь возможности удрать от моего гнева. Что касается Галлагера, то он, по-видимому, был заинтересован самим фактом таинственных следов, не задумываясь над предположениями, заботившими меня.

Пока в моей голове роились всевозможные предположения, глаза мои остановились на лоскутке тонкой шелковой материи темно-синего цвета с золотыми блестками, оставшемся висеть на ветке какого-то колючего кустарника. Очевидно, лоскуток этот оторван от длинной вуали проезжавшей здесь амазонки. Очевидно так же, что амазонка эта могла быть только Виргиния. Кроме нее никто из женщин, по своему общественному положению и состоянию, не мог носить такой дорогой шелковой материи. Сделав вид, что я не замечаю обличительного лоскутка, я быстро проехал мимо него, но Галлагер усмотрел его своими зоркими глазами и, поравнявшись с кустом, осторожно снял предательский кусочек шелка и разгладил его на своем колене. Затем я пустил лошадь в галоп, принуждая товарища сделать то же, и через десять минут мы уже остановились на красивой зеленой лужайке перед балконом, на котором встретили нас матушка и сестра.

На Виргинии была одета голубая бархатная амазонка, а на золотистых локонах грациозно покачивался фетровый берет с белыми перьями и длинным синим вуалем с золотыми блестками.

Сойдя с лошади, я расцеловал матушку и сестру, причем умная и наблюдательная Виргиния не могла не обратить внимания на мою с ней холодность. Несмотря на это, она казалась совершенно спокойной и, по-видимому, ужасно обрадовалась нашему приезду.

— Ты ездила верхом только что? — спросил я, не будучи в состоянии удержать своего любопытства.

Сестра улыбнулась своей прелестной, немножко насмешливой улыбкой, и ответила мне с почтительным поклоном.

— Точно так, господин и повелитель! Я ездила в лес, на своем Вайт-Фоксе…

— Одна?

— В единственном числе, строгий экзаменатор. А что?

— Но ведь это неблагоразумно в настоящее время?

— Пустяки. Я чуть не каждый день езжу одна в лес и, благодаря Бога, со мной еще ни разу ничего не случилось. Да и чего мне бояться? Пантер в лесу больше нет, а если попадется кайман или даже медведь, то мой пони легко ускачет от них. Ты знаешь, как он быстр…

— Но можно встретить людей, Виргиния, людей гораздо более опасных, чем самые кровожадные животные!

--Где это ты нашел таких людей, достойный брат мой?

— Повсюду, легкомысленная сестра, — ответил я, стараясь попасть в тон ее насмешливым речам. — Иначе у нас не началась бы война, прелестная мисс. Ты, кажется, совсем позабыла о краснокожих?..

— Вблизи нас нет ни одного индейца, по крайней мере нет такого, которого следовало бы опасаться.

— Вполне ли вы в этом уверены, мисс Рандольф? — серьезно спросил Галлагер, подошедший к нам во время этого разговора. — Брат ваш, по крайней мере, утверждает, что здесь есть один краснокожий, более опасный, чем целое племя вместе взятое. Неужели вы никогда не замечали его присутствия, мисс Рандольф?

Сестра скорчила очаровательную гримаску, проговорив капризным голосом:

— Прежде чем я соглашусь ответить вам, мистер Галлагер, позвольте просить вас ответить мне: чем объясните вы странную перемену в обращении вашем со мной? Почему это торжественное «мисс Рандольф», вместо простого «Виргиния», или даже просто «Джинни», как бывало вы называли сестру вашего друга не так давно? Куда же девалась ваша веселость и любезность? Неужели они остались в форте? Или, может быть, уже истрачены за полгода, которые вы провели вдали от меня? В таком случае, вас следовало бы отдать под опеку за расточительность. Но так как я добра, то ограничусь более легким наказанием, а именно оставлю вас без обеда.

Похлопывая хлыстиком по своему крошечному сапожку, Виргиния была так очаровательна, что Галлагерне удержался от искушения поцеловать ее руку, умоляя о прощении и обещая ей все возможное и невозможное.

Видя себя оставленным своим единственным союзником, перешедшим окончательно на сторону сестры, пришлось и мне сдаться и объяснить Виргинии мое скверное расположение духа и озабоченность всем чем угодно, только не настоящей их причиной.

Удовлетворившись, или сделав вид, что удовлетворилась, сестра попросила позволения переодеться, и через десять минут уже входила в столовую в своем воздушном розовом платье, под руку с Галлагером, прелестнее и оживленнее, чем когда-либо. Во время обеда мы с приятелем делали все возможное для того, чтобы казаться веселыми и беззаботными. Матушка вполне поверила нашему прекрасному расположению духа, но Виргиния, внимательно наблюдавшая, не поддалась обману, что и доказала нам своими колкими и остроумными насмешками.

В таком положении дела оставались несколько дней подряд. Сестра, очевидно, «дулась», чувствуя мое недоверие и недовольство ее поведением. Я же не находил удобного случая для того, чтобы откровенно объясниться с ней.

Не надо забывать, что моя сестра походила на матушку как в нравственном, так и в физическом отношении. Это была одна из тех женщин, которых в Америке немало, не признающих над собой ничьей власти и не подчиняющихся никакой дисциплине. По окончании воспитания, Виргиния подавно стала вести себя вполне самостоятельно, особенно с тех пор, когда смерть отца, оставившего свое состояние наполовину ей, наполовину мне (матушка была обеспечена наследством своего отца), сделала ее независимой от нас и в материальном отношении. Обладая собственной плантацией, Виргиния жила вместе с нами только потому, что искренне любила нас. Но ни за что не позволила бы не только мне, но даже и матери, контролировать свои поступки или вмешиваться в ее знакомства. Нетрудно понять, что при таких условиях не так легко было мне начать выговаривать Виргинии за ее неосторожное поведение, могущее компрометировать ее, как девушку и как американскую гражданку.

Наконец, в одно прекрасное утро, я нашел Виргинию в парке одну и, по-видимому, в прекрасном расположении духа.

— Сестра! — окликнул я ее издали.

Она не слышала или сделала вид, что не слышит моего зова, напевая какую-то веселую песенку.

— Сестра! — повторил я громче, подойдя вплотную к скамейке, на которой она сидела с книгой в руке и с букетом цветов на коленях.

— Ах, это вы, мистер Рандольф! — проговорила она в шутливо-официальном тоне. — Что вам угодно?

— Виргиния, мне нужно поговорить с тобой серьезно.

Она всплеснула руками с преувеличенно удивленным видом:

— Да неужели? О, какое счастье! Брат удостаивает свою глупенькую сестру разговора, да еще серьезного.

— Прошу тебя, сестра, перестань шалить. Уверяю тебя, что у меня серьезное дело.

— А меня ждут дела еще серьезнее. Спроси у моего Фана… Не правда ли, мой верный Фан, что мы с тобой завалены делами, одно серьезнее другого?

Виргиния ласково трепала за уши свою любимую собачку, не удостаивая меня ни малейшего внимания. Я невольно вспылил.

— Брось ребячиться, сестра. Поверь, что мне не доставляет ни малейшего удовольствия упрекать тебя в неосторожности, даже больше, в бестактности!..

Она громко расхохоталась самым обидным, пренебрежительным смехом.

— Вот как? Даже в бестактности?.. Ах, мой бедный Жорж, какое несчастье для тебя иметь такую бестактную сестру!

— Милая сестренка, полно тебе злиться и говорить мне колкости. Поверь, что я никогда не хотел обидеть тебя. Но я все же должен обратить твое внимание на поступки, которым ты сама не придаешь значения, быть может, по своей молодости и неопытности, но которые общество, соседи, даже наши собственные невольники, могут истолковать превратно, и тем повредить твоей репутации, милая сестренка, которая мне дороже всего на свете.

— Ну, хорошо, говори, Жорж, обещаю тебе не сердиться и не смеяться. О чем же ты хотел переговорить со мной?

— Об Оцеоле, то есть о Повеле!.. — решительно проговорил я.

Виргиния не только не сконфузилась, как я ожидал, но, напротив того, радостно улыбнулась.

— Вот это хорошо, что ты не забыл нашего старого друга, Жорж. Это делает честь твоему сердцу! О нем я рада говорить хоть до завтра, брат. И чем больше ты скажешь мне хорошего о знаменитом вожде Оцеоле, о национальном герое семинолов, тем приятнее мне будет говорить с тобой.

— Друг мой, Виргиния, я сам от души люблю Оцеолу, сам сделал все возможное для того, чтобы освободить его из заключения, но все же я не могу допустить того, что здесь делается…

— А что же здесь делается? Надеюсь, что с Оцеолой не случилось ничего особенного? Никакого несчастья? — наивно спросила Виргиния, но в искрящихся глазах я мог прочесть ее мысли. Она прекрасно знала, что я хочу сказать, и издевалась надо мной. Это опять рассердило меня настолько, что я заговорил довольно резко.

--С Повелем ничего не случилось, но из-за него может случиться несчастье с тобой!..

— Ты говоришь, как оракул, дорогой брат. Я не понимаю твоих загадок! — насмешливо перебила меня Виргиния. — Говори просто. Я всегда и со всеми откровенна и отвечу тебе.

— В таком случае, скажи мне, часто ли ты видишься с Повелем?..

Она громко расхохоталась и, вместо ответа, запела шаловливую песенку.

— Виргиния, у меня есть серьезные причины спрашивать тебя!..

— Какие?

— Ты виделась с Повелем в день моего приезда. Я узнал его в лесу и видел следы копыт его вороного коня на нашей тропинке, на нашем берегу. Если он не делал ничего предосудительного здесь, почему же он не остановился, когда я его позвал? Почему он прячется, желая говорить с тобой? Между тем на тропинке я видел отпечатки копыт твоего пони. Поэтому, ты видишь, отрекаться невозможно…

— Да я и не думаю отрекаться, — перебила меня сестра дрожащим от гнева голосом. — Вывыказалисебя такими прекрасными сыщиками, господа, что я складываю оружие. Сейчас видно, что вас многому научили в форте, между прочим шпионить за друзьями и оскорблять женщин…

— Виргиния, не я оскорбляю тебя, а ты меня подобными словами! Я хотел только знать правду, просил тебя сказать мне, была ли ваша встреча с Оцеолой случайной или нет?

— Нет, — сухо отрезала она.

— В таком случае скажи мне, какие у тебя с ним дела? Не забудь, что Повель все-таки краснокожий, что мы в вражде с его народом. Подумай, в чем могут обвинить тебя злые люди, узнав о ваших свиданиях. Сообразила ли ты все это, Виргиния? Наконец, Повель все же мужчина и молодой мужчина. Суди сама, прилично ли молодой девушке тайком выезжать к нему на свидания.

Яркий румянец залил лицо Виргинии.

— Вы говорите отвратительные вещи, мистер Рандольф. Не знаю, где научились вы подозревать худшее там, где дело идет о простом разговоре со старым другом, с человеком, спасшим мне и тебе, неблагодарный, жизнь, рискуя своей? Если ты забыл услугу Повеля, то я никогда не забуду ее и всегда останусь его верным другом, несмотря ни на какие войны с семинолами! Тебя же попрошу прекратить этот неприличный допрос.

Круто повернувшись, Виргиния быстро удалилась, оставив меня столь же огорченным, сколь и удивленным этим странным разговором.

Целый день Виргиния не выходила из своей комнаты под предлогом мигрени, а затем появилась в амазонке и приказала седлать своего пони. На мое предложение сопровождать ее она ответила, что предпочитает ехать одна, предоставляя мне по ее следам узнать, где она была и с кем говорила.

Я понял, что не имею ни малейшего влияния на это капризное существо и что было бы бесполезно следить за поступками Виргинии, которая всегда сумеет сбить меня с толку.

Пришлось терпеливо выжидать случая, чтобы вновь заговорить с сестрой и постараться побудить ее быть осторожнее. Я хотел было переговорить по этому поводу с матушкой, но вовремя сообразил, что она мне не поверит, раз дело касается ее любимицы.

ГЛАВА XVI

Между тем новый неприятный сюрприз ожидал меня дома.

С грустью, почти со страхом, узнал я о том, что матушка относится к молодому Кингольду по-прежнему с уважением и симпатией.

Как раз в это время умер отец Кингольда, и все его громадное состояние перешло к Ареусу. Быть может, поэтому матушка не переставала принимать его более, чем любезно, настолько любезно, что многие соседи начинали называть его женихом моей сестры.

Правда, мне ни разу не пришлось столкнуться с этим негодяем, уже потому, что после размолвки с сестрой я довольно редко бывал дома. Постоянно разъезжали мы с Галлагером то на охоту, то к кому-либо из знакомых, то, наконец, в город на службу.

Наши специальные военные обязанности начинались ранним утром и кончались к полудню. Они ограничивались обучением новобранцев-волонтеров, причем хозяйственная жизнь отряда находилась в ведении интендантов и нас нимало не касалась.

Наши волонтеры набирались главным образом из мелких земледельцев округа, к числу которых присоединились несколько охотников и ремесленников. В числе первых явившихся оказался и мой старый знакомый, охотник за кайманами Гикман, так же как и оба негодяя Спенс и Вильямс, за поведением которых я следил особенно внимательно, зная, на что они способны. В офицеры милиционеры избирали обыкновенно наиболее богатых собственников, причем случалось, что получивший по выбору чин майора, должен был подчиняться на деле простому поручику, присланному из действующей армии в качестве инструктора. Галлагер пользовался репутацией прекрасного офицера, и это было ему очень полезно, увеличивая влияние на старых волонтеров, участвовавших в предыдущих войнах и теперь с некоторым пренебрежением глядевших на молодежь, которая еще «и пороху не нюхала».

В общем наша командировка была довольно приятна, оставляя достаточно времени для охоты и удовольствий, о которых наперебой заботились наши волонтеры, осыпавшие нас знаками внимания. Если бы не домашние огорчения, я не желал бы ничего лучше подобной жизни, несравненно более приятной, чем скучная служба в форте.

К несчастью, сестра решительно на меня рассердилась. К тому же она не только помирилась с Галлагером, но была с ним положительно очаровательна, совершенно завладевая моим другом. Они вместе играли на гитаре, пели, катались верхом и даже шалили, как бывало прежде, в то время, когда Виргиния была еще девочкой, а Галлагер неуклюжим, но влюбчивым кадетом. Все чаще и чаще случалось мне оставаться одному, так что поневоле Черному Жаку приходилось занимать меня разговорами.

Однажды, сидя с книгой у пруда, я услышал, как он окрикнул меня каким-то особенным голосом.

— Что такое, Жак? — спросил я, не выпуская из рук книги.

— Мистер Жорж, выслушайте меня. Я собираюсь поговорить с вами с раннего утра, да все не решался.

— Что с тобой? Что случилось? — спросил я, заметив, что мой верный негр сильно взволнован.

— Со мной-то ничего не случилось, а вот мисс Виргиния… С ней может случиться прескверная штука, мистер Жорж!

— Что такое? О чем ты говоришь? — не без беспокойства начал я допытывать Жака.

— А то, что люди называют ее невестой Ареуса Кингольда! — решительно выпалил Черный Жак.

Я даже вздрогнул, но сейчас же успокоился. Какой вздор!.. Разве мыслима подобная нелепость. Я спокойно изложил верному негру свои соображения.

— Это старая история, Жак. Об этом браке говорят чуть не десять лет. Ареус, в самом деле, просил руки моей сестры еще у покойного отца, но получил отказ и от него, и от Виргинии. Теперь же, когда она независима, поверь, никто не убедит ее согласиться на этот брак.

— Простите, мистер Жорж, но вы ошибаетесь. Мисс Виргиния уже почти согласилась…

— Вздор! — с досадой крикнул я. — Не понимаю, кто мог тебе внушить такие нелепые мысли!

Упрямый негр не сдавался.

— Виола сказала мне всю правду, мистер Жорж. Виола честная девушка. Она ни за что не соврет. А рассказала она мне все это для того, чтобы я передал вам. Виола и то целыми днями плачет, как подумает, что наша милая мисс Виргиния окажется женой этого злодея, которого проклинают и невольники, и белые, и краснокожие.

Я невольно задумался. Дело оказалось серьезнее, чем я думал.

— Что же рассказывала тебе Виола? — спросил я Жака.

— А то, что этот Ареус ежедневно приезжает сюда, и что наша барышня с ним любезна, как никогда ни с кем не бывала.

— Ну, Жак, это ты вздор говоришь. Как может он бывать здесь каждый день, если я его ни разу не видел? Я даже не слыхал, чтобы матушка или сестра говорили о нем. Должно быть, твоя Виола видела посещения Кингольда во сне, — добавил я, смеясь.

— Что вы его не видите, так это очень просто. Он приезжает только в те часы, когда вас нет дома. Узнать это было нетрудно. Вся Саванея знает, что вы уезжаете на рассвете и возвращаетесь сюда только после полудня. А Кингольд приезжает по-соседски утром, часов в девять, и каждый день завтракает с госпожой и барышней.

Признаюсь, я был не на шутку оскорблен недоверием матушки и сестры, так же как и наглостью Кингольда, задумавшего жениться на сестре человека, которого пытался убить. Неужели Виргиния была слепа и не видела недостатков этого негодяя? Впрочем, откуда было девушке знать об этих недостатках? Кто мог сообщить ей о них? Уж, конечно, не несчастные запуганные невольники Кингольда, не смеющие даже взглянуть на своего жестокого господина! Но я открою глаза сестре, сообщу ей подробности о жизни Ареуса и помешаю этому гнусному браку во что бы то ни стало! Решившись на это, я обратился к Черному Жаку.

— Послушай, Жак, — проговорил я, стараясь по возможности скрыть от старого слуги волновавшие меня чувства. — Всякий раз, когда я буду уходить из дома, ты оставайся здесь и следи за всем, что здесь происходит. Сразу же, как Ареус Кингольд придет сюда в мое отсутствие, ты сядешь на коня и помчишься ко мне…

— Вы можете положиться на меня, мистер Жорж. Я все сделаю, как вам будет угодно.

На другой день, как всегда, я отправился на место службы. Галлагер сопровождал меня.

Всякий раз, когда я делал смотр волонтерам, они нетерпеливо спрашивали меня: «Когда же мы выступим, наконец?» Старый Гикман был нетерпеливее всех, а так как его опыт давал ему право на звание унтер-офицера, то я часто беседовал с ним. Он был очень предан мне и моему семейству и знал немало подробностей о нашей семейной жизни. Неудивительно поэтому, что он заметил мою рассеянность, озабоченный вид, и сам заговорил со мной об этом

— Вы правы, лейтенант, — сказал он, выслушав мой рассказ, — я сам скорее согласился бы отдать свой скальп индейцу, чем видеть вашу прелестную сестру замужем за этим Ареусом. А между тем все говорят, что они уже обручены.

— Каким же образом «все» об этом узнали, когда я, ее брат, ничего не знаю?

— Не могу ответить вам на этот вопрос, но, повторяю, об обручении говорят повсюду. Я сам слышал, что брак Ареуса уже вопрос решенный. Простите, что повторяю неприятную вам весть. Не будь я другом вашего отца и вашим, я, конечно, не говорил бы так откровенно. Но мы все так ненавидим этого негодяя, что не можем хладнокровно думать о его браке с мисс Виргинией. Говорят, что индейцы ловкие воры. Однако ни один из них не сравнится с отцом и сыном Кингольдами в искусстве присваивать себе чужую собственность. Старик, к счастью, уже никого больше не обворует. Ему теперь приходится отдавать отчет на том свете за все гадости, сделанные им на земле… А их столько, что за день не перечесть. Вспомните, например, ту несправедливость, которую он сделал относительно несчастных метисов, живших по ту сторону реки.

— Вы говорите о Повелях?

— Да, о них. Вы слышали, конечно, о возмутительном мошенничестве, разорившем их?

— А вы знаете подробно эту историю?

— Мне известна изнанка этой хитрой штуки. Никогда не думал я, чтобы джентльмен был способен на такую низость.

Гикман рассказал мне подробности несчастья, постигшего семейство Повелей. Они были выгнаны из их дома отцом Ареуса. Это тяжело отозвалось на вдове не только потому, что их участок был лучший во всем округе, но и потому, что ее привязывали к усадьбе воспоминания о покойном муже.

Гикман, бывший очевидцем их выселения, описал мне в полных чувства словах скорбь матери, слезы дочери и угрозы сына. Бедная женщина предлагала все свое личное состояние, до последних драгоценностей, подаренных ей мужем, за право сохранить за собой дом, где она провела лучшие годы своей жизни, но все ее мольбы были тщетны…

Как честный человек, старый Гикман ненавидел всякую несправедливость, и его простой и искренний рассказ вновь пробудил во мне негодование, которое я испытывал каждый раз, когда вспоминал всю эту гнусную историю.

Так как мы отошли немного в сторону, чтобы говорить свободнее, я же вполне доверял дружбе Гикмана к моему семейству, то мне и захотелось поведать ему все мои опасения. Я знал, что его совет будет, вероятно, резок, но зато полезен уже потому, что я не знал человека, опытнее старого охотника и лучше его знающего жизнь и людей.

К моему удивлению, оказалось, что Гикман уже знал о «воскрешении» Желтого Жака и даже, кажется, никогда не верил в его смерть. Быть может, он знал также о кознях Ареуса Кингольда против меня, так как едва я произнес это имя вместе с именами Спенса и Вильямса, как мой старый друг многозначительно взглянул мне в глаза, как бы давая понять, что он мог бы многое рассказать об этом добродетельном триумвирате. С понятным нетерпением ждал я дальнейших объяснений, как вдруг до меня донесся звук копыт быстро скачущей лошади. Взглянув на дорогу, я увидел Жака верхом на моем вороном. Заметив меня, он повернул в мою сторону и, соскочив на землю возле нас, прошептал мне на ухо:

— Он у нас, мистер Жак.

Я постарался сохранить спокойствие, не желая, чтобы Гикман подозревал, какое известие привез мне Жак, и хладнокровно отослал негра обратно. Затем я проводил Гикмана до казарм, где и распростился с ним на сегодня. Едва он скрылся из вида, я побежал на конюшню и, не предупредив даже Галлагера, поскакал домой.

Я хотел быть дома прежде, чем тайный посетитель успеет удалиться. Однако для того, чтобы вернуться домой незаметно, надо было принять некоторые предосторожности. Приблизившись к нашей усадьбе, я свернул с большой дороги на тропинку, огибавшую задний фасад строений, и по ней доехал до оранжереи, откуда уже нетрудно было войти в дом не будучи никем замеченным. Здесь меня могли увидеть одни лишь невольники, что для меня было неважно. Жак, согласно моему приказанию, ждал меня в условленном месте, вблизи оранжереи. Я сделал ему знак рукой и он последовал за мной до бассейна, где мы оба слезли с лошадей, которых я и оставил ему. Сам же я направился к дому в странном состоянии духа. Впервые приходилось мне идти к дому моего отца, крадучись, как дикарь к спящему врагу. Ноги мои дрожали, и сердце усиленно билось. На мгновение я вынужден был остановиться — настолько положение казалось мне тяжелым и мучительным.

В эту минуту в оранжерее раздался звонкий смех сестры, прерываемый неприятным голосом Ареуса. С минуту я прислушивался, а затем, раздвигая осторожно ветки, подошел настолько, что мог видеть внутренность оранжереи и не пропустить ни слова из разговора сидящих в ней. Я пришел как раз вовремя, чтобы услышать формальное объяснение в любви, заставившее меня вздрогнуть от негодования. Неужели моя сестра могла так весело смеяться в ответ на это объяснение?

--Неужели это правда, мистер Кингольд? — любезно проговорила она. — Неужели вы говорите серьезно?

--О, мисс Рандольф, не насмехайтесь надо мной! Ведь вы знаете, что я чуть не десять лет живу только надеждой назвать вас своей женой! — патетически уверял Ареус, уморительно возводя глаза к небу.

— Помилуйте, да откуда же я могла узнать столь интересные для меня вещи? — возражала сестра с очаровательной улыбкой, играя веером и щуря свои прелестные глазки.

— Разве я не говорил вам сто раз о моей любви?

— Да я-то никогда не придавала вашим словам серьезного значения. Мало ли что говорится из любезности, мистер Ареус.

— Но я, кажется, и на деле доказал вам всю искренность и серьезность моего чувства. Я предложил вам свое состояние и имя. Неужели всего этого недостаточно для того, чтобы убедить вас в моей любви?

— Вы, очевидно, принимаете меня за дурочку, дорогой сосед. Ведь если вы на мне женитесь, то не только ваше состояние остается при вас, но оно даже увеличится тем, что я принесу в приданое. Поэтому извините, подобное предложение я не считаю доказательством любви. Да, кроме того, вы говорили всегда о браке, а не о любви, предлагали руку, а не сердце.

— Вы слишком строги, мисс. Сто раз хотел я просить вашу матушку благословить мою любовь…

— Отчего же вы этого не сделали, дорогой сосед? — насмешливо спросила сестра.

— Потому что я не был самостоятелен, находясь под суровой опекой отца. Теперь же это препятствие уже не существует, и я обращаюсь к вам с предложением, уже заручившись согласием вашей матушки.

— Это еще не обязывает меня дать согласие, мистер Ареус. Я свободна располагать собой и требую от своего жениха известных гарантий. Вы же пользуетесь нелестной репутацией, дорогой сосед. Говорят, вы необычайно расчетливы и до скупости экономны, так что я боюсь, как бы вы не стали сердиться на мою расточительность, — проговорила сестра, продолжая смеяться.

— Мои враги клевещут на меня, мисс Виргиния. Клянусь, в этом отношении вы не будете иметь повода жаловаться…

— Вашей клятвы недостаточно, чтобы успокоить меня, мистер Кингольд. Как могу я поверить вашей щедрости, когда вы за все время нашего знакомства не сделали мне ни одного подарка?..

Сестра смеялась, говоря эти слова, но я ушам своим не верил. Как могла она выговорить что-либо подобное! Но Кингольд, очевидно, не заметил неприличия слов моей сестры и продолжал свои уверения:

— Если бы я мог надеяться, что мой подарок будет принят, я давно бы положил к вашим ножкам бриллианты, золото, все… что я имею…

— А что вы скажете, если я захочу испытать вас и поймаю на слове?

— Приказывайте, мисс Рандольф. Все мое состояние — ваше!

— Берегитесь, я попрошу у вас не безделицу, не собачку или лошадь, даже не драгоценность. Я не люблю бриллиантов…

— Все равно. Что бы вы ни пожелали, я не задумаюсь исполнить.

— Ваши слова придают мне смелости, — весело смеясь, продолжала сестра свою бестактную игру. — Мне давно хочется иметь одну вещь… Я даже хотела просить вас продать ее мне…

— Что же это такое, мисс Рандольф? Говорите, ради Бога, не терзайте меня!

— Это плантация, дорогой сосед.

— Плантация?.. — повторил Кингольд с удивлением.

--Да, плантация, но не та, на которой вы живете, а одна из ваших многочисленных ферм. Та, которая принадлежала семейству метисов. Помните?.. Ваш отец, кажется, купил ее у них?

Сестра сделала заметное ударение на слове «купил».

— Да, довольно дорого даже, — отвечал Кингольд в смущении. — Но простите мое удивление, мисс Рандольф. Я решительно не понимаю, зачем вы желаете получить от меня маленькую ферму, когда можете стать госпожой всего, что я имею?

— Я хочу иметь эту плантацию по многим причинам, дорогой сосед. Во-первых, мне нравится это место, во-вторых, я часто хожу гулять за реку, а в-третьих, я так хочу… Надеюсь, что этого для вас довольно, конечно, если вы хотите доказать мне свою любовь, щедрость и великодушие.

— А что я получу в награду? — осторожно спросил Кингольд.

— Если вы хотите делать подарки с каким-нибудь условием, то я заранее отказываюсь от них, хотя бы вы на коленях просили меня.

— В таком случае я умолкаю, мисс Рандольф. Без всяких условий — плантация ваша.

— Этого еще недостаточно, мистер Ареус. На словах дарить все можно, но… кто помешает вам завтра же потребовать у меня обратно ваш подарок? Чтобы этого не случилось, я хочу иметь законную купчую крепость на эту ферму.

— У вас в руках будут все необходимые бумаги.

— Когда же?

— Если вы желаете, то хоть сегодня же. Сделать купчую не так трудно.

— Прекрасно. Ступайте и не забывайте, что вы делаете мне подарок без всяких условий.

— Конечно, — радостно проговорил Кингольд, — без всяких условий. Я полагаюсь на ваше великодушие… Через два-три часа у вас будут все нужные бумаги. А до тех пор, прощайте, мисс Рандольф!

С этими словами он быстро вышел из оранжереи. Я был так поражен всем слышанным, что стоял, пригвожденный к своему месту. Кингольд был уже далеко, а я все еще не привел в порядок свои мысли, спрашивая себя, должен ли я следовать за ним, или сначала переговорить с сестрой? В это время матушка и Виргиния поднимались на террасу дома, и я решительно пошел за ними, так как хотел непременно переговорить с сестрой и потребовать объяснений ее странному, чтобы не сказать неприличному, поведению.

Я нашел матушку и Виргинию в гостиной, где между нами и разыгралась довольно бурная сцена. Без всяких предосторожностей и не слушая никаких возражений, я рассказал все, что видел и слышал в достопамятную ночь, проведенную мною на дереве. «Человек, только что оставивший наш дом, имел намерение убить меня», --решительно закончил я свой рассказ.

— А теперь, Виргиния, решай, желаешь ли ты быть женой этого человека?

— Никогда, Жорж, никогда… Я и так никогда не имела этого намерения, --ответила сестра вполне искренне. — Теперь же я ненавижу и презираю его… — При этих словах Виргиния закрыла лицо руками и вся в слезах бессильно опустилась на диван.

Не так легко мне было убедить матушку в том, что все сказанное мной истина, так как она требовала доказательств, что чуть не привело к серьезной ссоре.

Но в это время меня позвали. Я выбежал на балкон и увидал всадника в голубом мундире американских драгун. Это был посланец из крепости. Усталый и запыленный, он едва держался на побелевшей от пены лошади. По всему было видно, что он ехал не останавливаясь и очень быстро для передачи наскоро написанной депеши, адресованной мне и Галлагеру. Вот текст записки:

«Приводите ваших волонтеров как можно скорее. Мы окружены. Враги многочисленны. Необходимо собрать все силы. Не теряйте ни минуты.

Клинч».

Я должен был повиноваться. К счастью, мой конь не был расседлан, и не прошло пяти минут, как я скакал обратно по дороге к казармам исполнять полученное приказание. Известие, привезенное мною, было встречено громкими криками «ура», и, благодаря всеобщему восторгу, приготовления к выступлению были окончены через час после получения депеши. В сущности, отряд еще раньше был готов к выступлению, а так как ничто нас больше не задерживало, то трубачи и протрубили поход.

Я заехал домой, чтобы наскоро попрощаться со своими, и уехал затем к месту службы с облеченным сердцем, уверенный, что теперь, когда сестра знает о ненависти Ареуса ко мне, она ни за что не станет его женой.

ГЛАВА XVII

Дорогой посланец из крепости рассказал нам о том, что произошло в наше отсутствие. С интересом узнали мы о событиях, о которых ничего не подозревали в нашей глуши. Несколько индейских деревень были уже оставлены их обитателями и при этом сожжены дотла уходящими. Очевидно было, что индейцы решили вести отчаянную войну. Но куда же ушли жители покинутых деревень? Этого не могли дознаться наши лучшие разведчики. Они только предполагали, что враги направились к югу.

Отступление индейцев совершилось с такой таинственностью, что нельзя было найти никаких следов их переходов. Даже перебежчики и шпионы не могли открыть их убежища, и только предполагали, что враги так тщательно скрывали место своего пребывания для того, чтобы безнаказанно устраивать засады и нападать на плохо защищенные колонии американцев.

Становилось очевидно, что индейцы не рискнут вступить в открытую борьбу с нами. Нам же было крайне трудно, чтобы не сказать невозможно, отыскать нападавших в их трущобах. О количестве наших врагов мнения также разделились. Одни говорили, что индейцев не более тысячи, другие увеличивали это число до пяти тысяч, прибавляя сюда еще столько же беглых негров.

Обсуждая дорогой все эти вопросы, мы, понятно, страшно волновались. Особенно интересовалась наша молодежь возможностью отличиться. Но жаждущие славы скоро опустили носы, поняв, что если враг скрылся в болотах, то нашему войску придется плохо от вредных испарений, так что, пожалуй, легче будет заслужить венок из кипариса, чем победные лавры.

Местные жители, не привыкшие к дисциплине и военному повиновению, то останавливались отдохнуть в тени, то пили водку из походных фляжек. Иные углублялись в лес, преследуя оленей и диких индеек, другие желали поискать фруктов и ягод. Замечания офицеров вызывали только более или менее подходящие оправдания.

— Оставьте этих легкомысленных дураков, — сказал мне Гикман, видя мое беспокойство о непослушании волонтеров. — Пусть их забавляются. Держу пари, что они скоро сами изменят поведение. Я готов попасть в зубы первому встречному крокодилу, если в самом скором времени кто-либо из этих охотников не покончит свое земное существование.

Слова старого охотника оказались пророческими. Один из молодых плантаторов, считавший себя в полнейшей безопасности, отделился от отряда и пустился преследовать оленя. Не успел он скрыться с наших глаз за первыми деревьями, как мы услышали два выстрела, а несколько минут спустя лошадь несчастного юноши прискакала обратно без всадника и заняла свое место в строю.

Немедленно сделали привал, и несколько человек отправились в разведку по направлению выстрелов. Вскоре на земле нашли бездыханное тело молодого человека, пронзенное двумя пулями. Но от врагов не осталось следа. Мы похоронили убитого на том же месте, где нашли, и затем продолжили путь.

Урок был жесток, но настолько убедителен, что до конца перехода никто уже больше не отставал от отряда. Мы продолжали путь без дальнейших приключений и еще до захода солнца добрались до форта.

С тех пор, как я оставил форт Кинг, в нем появилось несколько новых офицеров, из которых, впрочем, никто не показался мне симпатичным. Прибывшие со мной волонтеры были размещены в казармах, так что там стало еще теснее, чем было. Скотт состоял по-прежнему адъютантом, но я за последние недели почти забыл о его существовании.

Впрочем, начальство не дало мне отдохнуть после дороги. Не успел я еще разместить людей и стряхнуть с себя дорожную пыль, как главнокомандующий потребовал меня к себе по неотложному делу. Оказалось, что меня ждало поручение не из особенно приятных и уж никак не из почетных.

Я должен был отправиться в качестве переводчика на свидание с Оматта и другими вождями дружеских нам племен. Целью этого свидания было узнать, на каких условиях согласятся воины подчиниться этим вождям и присоединиться к нашей армии.

Индейские вожди, о которых шла речь, находились в форте под нашим покровительством с самого дня собрания, окончившегося объявлением войны. Для переговоров со своими единомышленниками они должны были пробраться, как только стемнеет, на то же место, где было первое свидание.

Как только солнце село и настали сумерки, мы отправились по дороге к уже известному мне бассейну, пользуясь отсутствием лунного света. Как и в первое свидание, нас было трое: генерал, правительственный агент и я. Придя на место, мы были крайне удивлены, не найдя там никого из индейцев, обыкновенно отличающихся замечательной аккуратностью. Между тем назначенный для свидания час уже настал.

— Почему могли они запоздать? — спросил генерал.

Но прежде чем агент успел ответить на этот вопрос, раздался знакомый, грозный крик: йо-го-гее… и отдаленный шум борьбы. Минуту мы думали, не было ли это хитростью, чтобы выманить караульный отряд из-за стен форта. Но вскоре пришлось убедиться в противном.

До нас ясно долетали вопли и стоны. Очевидно, недалеко от нас происходила кровопролитная схватка. Но где и кто сражался?

Мои спутники терялись в догадках и чувствовали себя, по-видимому, не совсем хорошо. Но это меня уже не удивило. Я знал, что для их превосходительств храбрость не обязательна.

— Вероятно, наши друзья попали в засаду, устроенную им этим негодяем Повелем-Оцеолой, — решил наконец генерал Клинч, придя немного в себя. — Это, наверно, его штуки… Откуда только взялся этот дьявол? До вчерашнего дня здесь не было неприятельских шаек. Мы слишком внимательно караулим окрестности.

— Вы правы, генерал, — сказал Томсон. — Не для чего ждать дольше. Раз наши друзья попали в западню, устроенную их единоплеменниками, то они из нее не выберутся.

— Как знать… А может, они ускользнут и все-таки придут на свидание? — нерешительно проговорил генерал.

Осторожность подсказывала ему, что вернуться в форт было куда безопаснее, но сознание долга службы все еще боролось с осторожностью. Мне стало жаль старика.

— Если желаете, генерал, я останусь здесь, пока вы вернетесь в форт. Если кто-нибудь придет сюда, то я дам вам знать.

Я не мог придумать ничего более приятного для этих господ. Они с восторгом приняли мое предложение и поспешно удалились.

Я остался один и очень скоро пожалел о своем безрассудном великодушии. Едва мои спутники удалились, как шум битвы прекратился, я услышал победный крик и в ту же минуту очутился среди шести краснокожих, окруживших меня тесным кольцом. Я попробовал сопротивляться, но страшный удар по голове оглушил меня, и я упал без сознания, не успев даже крикнуть о помощи…

Когда через несколько минут я пришел в себя, то увидел, что краснокожие по-прежнему окружают меня, но казалось, изменили свои враждебные намерения и обращались со мной почти с нежной заботливостью. Один из них держал мою голову на своих коленях, пока другой останавливал кровь из раны около виска. Остальные смотрели на эту операцию с таким видом, как будто боялись, что рана моя окажется слишком серьезна. Я понял, что моей жизни не угрожает опасность и что индейцы не желают мне зла. Переговорив между собой вполголоса, один из них обратился ко мне на языке семинолов.

— Ты ранен, друг нашего друга, но не опасно. Это я ударил тебя… Прости меня… Теперь темно, и мы не узнали тебя, друг Восходящего Солнца. Мы приняли тебя за злодея Томсона. Нам нужна его голова. Куда он делся?

Я указал на форт.

— Не бойся ничего, — обратился ко мне один из воинов. — Мы не хотим тебе зла, друг Восходящего Солнца. Мы хотим только отвести тебя к нашему вождю.

Для меня было очевидно, что мне нечего было опасаться, так что я, окруженный краснокожими, пошел с ними не колеблясь. Они поместили меня посередине и быстро направились в путь в ту сторону, откуда только что был слышен шум битвы.

Мы прошли уже около мили, когда наконец показалась луна и позволила мне рассмотреть лица моих спутников.

Это были воины племени миказанов, принадлежащего к партии патриотов, из чего я заключил, что мы идем к Оцеоле. Мне показалось даже, что я видел того, кто ранил меня, на знаменитом совещании.

Наконец, тропинка привела нас на лесную прогалину, на которой расположилось около сотни индейцев. В группе вождей, державшихся в стороне, я увидел Оцеолу.

Поляна была покрыта трупами. Некоторые лежали на спине и своими неподвижными, широко открытыми глазами, казалось, смотрели в небо. Все были скальпированы. Этот отвратительный трофей краснокожие победители привязывали к поясу или к ружью.

Я понял тотчас, что здесь произошло. Убитые былиизменники, приверженцы Оматты. Эти вожди вышли из форта, отправляясь на условленное свидание, но патриоты узнали, по какой дороге они пойдут, и устроили засаду, где большинство из них и было убито. Спасся только Люсто Гайа с несколькими воинами. Оматта же и пятеро его приверженцев были захвачены в плен и ждали теперь позорной смерти. Тот, кого Томсон назначил королем семинолов, должен был погибнуть от руки своего народа, не признавшего ставленника чужеземцев.

Я подошел, когда только что кончился суд над пленниками, и Оматта был признан изменником. Один из сопровождавших меня воинов направился с донесением к группе вождей, и вскоре по их разочарованным лицам я увидел, что не меня они ждали и желали видеть. Никто не обратил на меня внимания, так что я свободно мог наблюдать за всем происходящим.

Я понял, что изменник был приговорен к смерти, оставалось исполнить приговор. По-видимому, многие желали быть избранными для этого исполнения, так как всякий индеец считает величайшей честью убить врага, а тем более изменника. Сначала хотели было бросить жребий, но затем большинство голосов решило уступить почетную обязанность Оцеоле, чтобы дать ему возможность исполнить обещание, данное на совещании. Взяв нож в руку, Оцеола приблизился к приговоренному, сидевшему неподвижно, как бы ничего не видя и не слыша.

Окружающие подошли, чтобы видеть роковой удар. Я сам не мог преодолеть своего любопытства и пробрался вперед.

Глубокое молчание царило вокруг.

Оцеола торжественно поднял руку… Вот брызнет кровь изменника, падающего мертвым к ногам своего врага. Но нет, нож Оцеолы только разрезал веревки пленника, вместо того чтобы вонзиться в его грудь. Оматта стоял посреди врагов свободный, спокойный и решительный.

Раздался шепот недовольства. Неужели Оцеола отпускает на свободу изменника, которого осудил его народ?.. Нет, намерение, вождя иное.

— Оматта, — строго проговорил он, взглянув на осужденного. — Было время, когда ты был храбрым воином, уважаемым всеми семинолами. Белые люди обольстили тебя, и ты стал отступником и изменил своей родине. Несмотря на это, ты не умрешь позорной смертью. Я не хочу убивать беззащитного, но я должен и хочу отнять у тебя жизнь. Пусть же честный поединок решит, на чьей стороне правда… Дайте ему оружие, и пусть он защищается, если совесть позволит ему поднять на меня руку.

Слова Оцеолы не вызвали одобрения. Все были еще под впечатлением кровавого сражения, у многих болели полученные раны, и негодование против Оматты было слишком сильно для того, чтобы позволить оценить великодушную волю вождя.

Однако Оцеола заставил подчиниться своему решению.

Один из воинов принес Оматте такой же нож, каким был вооружен и Оцеола. Индейцы образовали круг, оставив для противников довольно обширное пространство.

Но борьба продолжалась недолго. Первым же ударом Оцеола выбил из рук Оматты его оружие и свалил его на землю. Затем он наклонился над упавшим, и когда снова выпрямился, то по блестящему лезвию его ножа бежала кровь изменника… Вождь семинолов сдержал свою клятву и вонзил свой нож в сердце Оматты.

До сих пор вожди не обращали на меня внимания. Однако после того, что я увидел, я несколько смутился. Несмотря на уверения захватившего меня индейца, беспокойство сжало мое сердце. Я все же принадлежал к армии врагов этих краснокожих, которые под впечатлением смерти Оматты, легко могли подвергнуть меня такой же участи. Я был безоружен и в их власти.

Но сомнения мои вскоре рассеялись. Покончив с Оматтой, Оцеола приблизился ко мне и, дружески протянув мне руку, выразил сожаление в том, что я был ранен и взят в плен его людьми. Он объяснил мне, что это была ошибка, и подозвав одного семинола, приказал ему проводить меня до форта. Я не чувствовал ни малейшего желания оставаться долее на месте, где только что разыгралась такая ужасная драма, и попрощавшись с вождем, последовал за своим провожатым. Доведя меня до бассейна, индеец быстро удалился, я же вернулся в форт без дальнейших приключений…

По долгу службы я рассказал о всем виденном помимо моей воли. Рассказ мой произвел понятное впечатление на всех присутствующих. Тотчас же был отдан приказ осмотреть окрестности, и я должен был проводить сильный отряд на то место, где оставил индейцев. Само собой разумеется, что наши поиски оказались безрезультатны. На поляне мы нашли только трупы, вокруг которых собирались уже волки и шакалы. Индейцы исчезли бесследно.

ГЛАВА XVIII

Смерть Оматты была самым выдающимся событием с начала войны. Казнив его, индейцы показали не только свое презрение к белым, назначившим Оматту королем семинолов, но также и то, что они намерены бороться до конца.

Разыгравшаяся вскоре еще более ужасная политическая драма заставила всех позабыть этот первый случай индейского правосудия. Наш форт, благодаря недальновидности начальства, был недостаточно снабжен жизненными припасами, и порции хлеба, раздаваемые солдатам, были так малы, что люди чуть не умирали с голода. Впереди же нас ждала осада. В таких затруднительных обстоятельствах генерал Клинч решил великодушно помочь гарнизону. Недалеко от форта у него были большие посевы маиса и пшеницы, которые он и принес в дар отечеству.

Правда, солдатам пришлось самим убирать жатву, для чего четыре пятых всего гарнизона отправились на работу, оставив в форте слишком слабые силы. Зато в имении генерала для защиты работников было наскоро построено небольшое укрепление, названное форт Драк.

Злые языки уверяли, что у нашего генерала были свои особые соображения, побудившие его великодушно отдать свой хлеб солдатам. Они утверждали, что правительство щедро заплатит ему за продовольствие для гарнизона, войска же, работающие на полях, защитят его усадьбу от нападения краснокожих. Не берусь судить о справедливости этих предположений.

Дни и недели проходили томительно однообразно. Время от времени мы посещали форт Драк, но визиты наши туда были не часты — у нас было слишком мало офицеров для охраны. Между тем мы знали, что индейцы близко, что найдены были их следы. Уже потому выходить на охоту или на прогулку за линию обстрела стало небезопасно. Агент был осторожнее всех и выходил из форта как можно реже. Да и тогда не переходил за черту охраны. Он дрожал, глядя на лес или на степь, отовсюду ожидая приближения опасности. Можно было подумать, что он предчувствовал ужасную участь, которая его ожидала.

Наступило Рождество. Это радостный день для всех жителей Соединенных Штатов, в каком бы положении они ни находились, и потому весь гарнизон получил отпуск, кроме часовых и патрулей.

Собрав все, что могли лучшего, для великого праздника, мы устроили пир. Со своей стороны, наш маркитант захотел угостить офицеров, как это принято в американской армии, где подобные торговцы зарабатывают колоссальные деньги. Вместе с офицерами наш маркитант пригласил и правительственного комиссара, который согласился оказать ему честь своим присутствием на празднике.

После обеда почти все офицеры разошлись по казармам, так что к вечеру у гостеприимного хозяина осталось только несколько человек, да агент, пожелавший выпить последний стакан пунша. Я был одним из первых, возвратившихся в форт.

Не успели мы дойти до ворот и разойтись по квартирам, как услышали ружейный залп и воинственный крик семинолов. Сначала мы подумали, что они атаковали окопы и побежали на вал, вооружившись чем попало.

Но, добежав до стены, мы увидали, что атака была направлена не на форт. На высокий забор, окружающий домик маркитанта, с остервенением лезли краснокожие, испуская яростные крики. Временами раздавались выстрелы, направленные внутрь дома, находившегося на таком расстоянии от форта, что наши ружейные пули не могли до него долететь. Оставались орудия, и, конечно, артиллеристы бросились к ним, но, к несчастью, между фортом и атакованным домом находились конюшни, построенные из толстых бревен и защищавшие индейцев от нашей картечи.

Впрочем, все сражение, или вернее набег, длилось не более пяти минут. Прежде чем успели организовать отряд и вывести его за ворота, крики прекратились и индейцы скрылись в лесу так же неожиданно, как и появились.

Когда мы вошли в дом маркитанта, глазам нашим представилась ужасная картина. Посреди комнаты, в которой мы только что так весело пировали, валялся труп правительственного агента, пробитый шестнадцатью пулями. Лицо его было в крови, одежда разорвана и окровавлена, а в груди торчал нож, увы, хорошо мне знакомый…

В кухне мы нашли негритянку, кухарку маркитанта, которая, спрятавшись, была свидетельницей всего происшествия и подтвердила мои догадки. Она рассказала нам, что предводителем индейцев был Оцеола, что он оставил этот дом последним, после того, как вонзил свой нож в сердце Вилли Томсона.

Мы бросились преследовать индейцев, но как всегда, это оказалось напрасным трудом. Мы не могли найти даже их следов.

Печальный конец рождественских праздников тяжело отразился на всех нас, а пришедшее вскоре известие усилило мрачное настроение духа обитателей форта.

Кровавые события, о которых я должен рассказать, известны под названием «Дадовской резни».

Вот как впервые мы об этом узнали. Один из преданных нам индейцев явился в форт и рассказал нам о большой победе краснокожих. Но то, что он передал, было так ужасно, что мы не захотели поверить его словам. Однако явившиеся вслед за тем свидетели вскоре подтвердили страшную весть. Увы, первый вестник ничего не преувеличил, и подробности адской резни были поистине ужасны.

Еще до начала войны с семинолами, один из наших офицеров хвалился, что пройдет всю индейскую территорию во главе десятка солдат. Майору Даду скоро представился случай выполнить свое обещание. Только военная прогулка, о которой он так презрительно отзывался, окончилась для него печально, несмотря на то, что его сопровождало сто сорок человек.

Для того, чтобы экспедиция майора Дада стала вполне ясной, я должен описать топографию места военных действий. На восточном берегу полуострова Флориды находится бухта Кампа, которую испанцы называют бухтой Святого Духа. В глубине этой бухты расположен форт Брук, занимающий такое же положение, как и наш форт Кинг. Расстояние между обоими укрепленными пунктами около девяноста миль. Форт Брук является крайним опорным пунктом на юге для отрядов, задерживающих набеги индейцев. Ко времени начала военных действий в нем было сосредоточено около полутора тысяч человек, по большей части артиллеристов, при сравнительно небольшом числе пехоты.

По окончании бесполезного совещания с краснокожими возле форта Кинг, генерал Клинч отдал приказ всем отрядам наших войск, находящимся во Флориде и не имеющим постоянного назначения, присоединиться к нему. Вследствие этого-то приказа, колонна майора Дада выступила из форта Брук для присоединения к войскам нашего генерала.

Это было всего за несколько дней до Рождества 1835 года.

Солдаты весело вышли из форта в надежде на блестящую победу над краснокожими и скоро скрылись из глаз оставшихся товарищей.

А неделю спустя, 28 декабря, к нам подполз человек, едва дотащившийся до форта Кинг. По изодранному в клочья мундиру с трудом узнали в нем одного из подчиненных майора Дада.

Слабым голосом объяснил он нам, что его зовут Кларк и что он служит в находящемся у нас втором артиллерийском полку. Однако старые товарищи едва узнали несчастного, спасшегося чудом от гибели. Вслед за ним явились еще двое солдат в таком же виде. Один назвал себя Спрагом, другой Томасом. Все они одинаково рассказывали страшную историю гибели отряда майора Дада, неожиданно окруженного индейцами. Отряд майора Дада был зарублен, прежде чем успел оказать сопротивление. Кроме этих трех, никто не спасся из ста сорока человек. Эти трое были приняты краснокожими за мертвых и оставлены среди трупов.

Это сражение было первым случаем победы индейцев над американскими регулярными войсками. Ничего подобного раньше не случалось. Страшно подумать, что из всех спутников Дада остался в живых только один, остальные умерли от ран несколько дней спустя.

Когда через три недели наши войска посетили место этого ожесточенного боя, то они нашли недостроенное укрепление, загроможденное телами его защитников.

Ходили слухи о том, что краснокожие изувечили и добили раненых, но, очевидно, это была неправда, иначе и трое несчастных, оставшихся в живых, были бы прикончены. Между тем изуродованными оказались всего с десяток трупов, да и то не семинолами, а беглыми неграми, из личной мести к своим бывшим владельцам. Что же касается скальпов, то трупы солдат и офицеров отряда майора Дада оказались нетронутыми.

Из этого видно, что нападение было произведено не с целью мести или грабежа. Индейцы защищали свое отечество, свои семьи и жилища. Неожиданность нападения помогла им перебить отряд майора Дада. У этого храброго офицера не было качеств, необходимых для самостоятельного командования, особенно в войне с краснокожими. Попав в засаду, он растерялся и не сумел организовать быстрой защиты, что и было причиной гибели всего отряда.

К несчастью для американцев, краснокожие имели вождем поистине гениального тактика. Молодой начальник Красных Палиц, Оцеола, мог справедливо гордиться своей победой. Но, по-видимому, он недолго оставался вблизи места гибели майора Дада, так как в тот же самый день к вечеру он уже находился в сорока милях от него, перед нашим фортом, где и отомстил правительственному агенту, как отомстил Оматте.

ГЛАВА XIX

Очередь мести была за нами. Нельзя было оставить безнаказанным нападение, совершенное краснокожими.

Несколько курьеров было послано немедленно в форт Драк к нашему генералу с вестью о случившемся. Некоторые из них попались в руки индейцев, но двое достигли благополучно места назначения, и отряды, еще работавшие на уборке хлеба, поспешно вернулись в форт. На следующий же день к берегам реки Амазуры была отправлена целая армия: тысяча человек пехоты и кавалерии с соответственным числом орудий. Целью этой экспедиции было захватить в плен оставшиеся семейства семинолов и держать их заложниками в форте до тех пор, пока храбрые воины этого племени не сложат оружие. Я также находился при этом отряде и слышал с негодованием, как солдаты, возмущенные убийством агента и «Дадовской резней», говорили, что не станут слушаться начальников и будут безжалостно убивать индейских женщин и детей. Мысль о возможности подобной жестокости заставила меня содрогнуться от ужаса. А между тем я знал, что это было почти неизбежно. Наши проводники знали расположение индейского лагеря, так что несчастным, оставшимся в нем, очевидно, не удастся ускользнуть от нас на этот раз. К тому же, разведчики наши донесли, что большая часть воинов ушла куда-то в противоположную сторону, так что все предвещало нам полную и легкую победу. Мы должны были напасть на орлиное гнездо во время отсутствия орлов и перебить безоружных птенцов — отвратительная задача, делающая мало чести воинам.

К полудню мы подошли к берегам Амазуры. Нам надо было перейти реку, так как вражеский стан, расположенный среди топей и болот, находился на другой стороне широкого и глубокого русла. Проводники уверили нас, что мы найдем брод, но они ошиблись. Перед нами была глубокая и быстрая река, которую невозможно было переплыть даже на лошадях.

Очевидно, ложные следы, оставленные индейцами, ввели в заблуждение проводников, так как мы слишком давно знали их верность и не могли подозревать в умышленной измене. Да вскоре и выяснилось, какаяэто была счастливая ошибка. Без нее с отрядом генерала Клинча повторилось бы то же, что и с батальоном майора Дада; разница была бы в количестве убитых.

Если бы мы подошли к месту, где находился обещанный нам брод, то попали бы в западню, устроенную нам тем же человеком, который захватил врасплох майора Дада. Известие об уходе индейцев в дальнюю экспедицию оказалось обманом, военной хитростью, в изобретении которых Оцеола был неистощим, как настоящий гений тактики лесной войны.

Враги окружали со всех сторон то место берега, по которому нам надо было спускаться к воде. Краснокожие ждали нашего прихода, спрятавшись как змеи в высокой траве.

Для генерала и его армии оказалась большим счастьем неловкость наших проводников. Торопясь перейти реку, командир приказал переправляться немедленно. Несколько старых индейских пирог, случайно найденных в камышах, должны были перевезти пехоту. Для орудий срочно соорудили плоты. Конница должна была переправиться вплавь. Все делалось скоро и ловко, так что менее, чем через час, половина отряда уже находилась на другом берегу.

Перешедшие реку батальоны выстроились в боевом порядке на берегу под прикрытием высоких деревьев, благодаря которым первый залп не причинил нам большого вреда. Упало не более десяти человек. Мы отвечали на огонь неприятеля, и некоторое время продолжалась почти бесплодная перестрелка. Однако становилось очевидно, что индейцы находятся в лучшем положении, чем мы, уже потому, что мы должны были ждать прибытия остальных отрядов для того, чтобы выбить врага штыками из его позиции. Переправа же должна была продолжаться под огнем неприятеля. При этом краснокожие придумали маневр, который должен был либо остановить переправу, либо подвергнуть наших людей серьезнейшей опасности. Недалеко от того места, где мы высадились, находилась узкая полоса земли, выступавшая довольно далеко в реку, наподобие маленького полуострова. На краю его возвышалась группа деревьев, окружавшая один из тех бассейнов, которых так много во Флориде и о которых мне уже не раз приходилось упоминать.

Нам следовало бы тотчас по прибытии завладеть этим местом, но наш генерал не понял важности этого пункта и не распорядился своевременно. Зато значение маленького полуострова не укрылось от индейцев. Отряд краснокожих без труда овладел незащищенным клочком земли и укрепился на нем так быстро, что через полчаса индейцы уже стреляли по нашим лодкам, без промаха выбирая свои жертвы. На беду, течение гнало лодки к берегу, в их сторону, а наши выстрелы не причиняли им ни малейшего вреда, так как их защищали вековые деревья.

Нужно было либо прекратить переправу, либо выбить врагов из засады штыками, что было почти невозможно, так как для того, чтобы подойти к полуострову, необходимо было пробежать несколько сот шагов по открытому месту, под перекрестным огнем неприятеля.

К моему крайнему удивлению, генерал поручил мне это опасное предприятие, несмотря на то, что я до сих пор не выказал особенного воодушевления, особенного мужества в этой войне, которую считал несправедливой и безнравственной. Но раз начальство приказывало, оставалось только повиноваться.

Я знал, что иду на верную смерть, да и мои люди также чувствовали это, но так как весь отряд следил за нами, то честь повелевала либо победить, либо умереть.

Кое-как добравшись до открытого места, мы направились бегом к полуострову, ободренные слабой надеждой застигнуть неприятеля врасплох. Но он был настороже. Едва мы отошли на двадцать шагов от защищавших нас деревьев, как раздался дружный залп индейцев, окутавший нас густым облаком дыма. Я слышал, как пули свистели вокруг меня, и видел своих товарищей, падающих одного за другим с криками и стонами, но все же продолжал бежать с отчаянной решимостью. Когда выстрелы прекратились и дым рассеялся, я оглянулся и увидел, что все мои люди перебиты, я же сам нахожусь шагах в двадцати от бассейна. В то же время я услышал знакомый голос, который кричал мне:

— Возвратитесь к своим, Рандольф. Благодарю Бога, позволившего знаку, который вы носите на груди, сохранить вашу жизнь. Но все же не медлите здесь. Мои воины раздражены. Не испытывайте их терпение, уходите, уходите скорее!

Я не мог видеть говорившего, густая чаща скрывала его от меня, но голос был мне хорошо знаком. Что было делать? Я не знал, на что решиться. В голове моей был хаос. Я так поразился всем происшедшим, что машинально принялся рассматривать солдат, распростертых у моих ног. Не все были убиты, и я с радостью увидел, как некоторые подымались и бегом направлялись обратно к отряду. Другие двигались медленнее, увы, слишком часто настигаемые пулей индейцев, укладывавших их вторично, — на этот раз навсегда.

Среди раненых я нашел одного из моих ближайших товарищей. У несчастного были пробиты обе ноги, и он делал напрасные усилия приподняться. Его жалобный голос заставил меня выйти из оцепенения. Я приподнял его под руки и почти машинально стал продвигаться спиной, таща его за собой. Навстречу нам к полуострову бежал батальон, посланный на выручку. Я передал солдатам раненого, а сам направился к командиру, чтобы отдать ему отчет в печальном исходе данного мне поручения. Но мне нечего было докладывать, так как генерал сам все видел и, не слушая моих объяснений, послал меня обратно на дело.

Впрочем, меня отчасти утешало всеобщее одобрение моей храбрости. Все офицеры удивлялись, видя меня целым и невредимым. Я же не считал нужным давать объяснений.

Битва продолжалась еще несколько часов с таким же успехом, вернее, неуспехом. Мы не могли двинуться ни вперед, ни назад, так как для того, чтобы перейти реку, надо было подвергнуться перекрестному огню неприятеля. В конце концов наше положение становилось невыносимым. Дважды пытались мы выбить индейцев из густого кустарника, служившего им прикрытием, но оба раза безуспешно. К тому же и голод давал себя знать. Небольшое количество взятых запасов было истрачено на первом привале, и теперь солдаты сражались после двадцатичасового поста. Мы скоро поняли, что к неприятелю прибыли значительные подкрепления. Старые солдаты, уже воевавшие с индейцами, объяснили, что слышанные нами крики были радостным приветствием вновь прибывшим друзьям. А так как крики эти возобновлялись раза четыре, то подкрепления должны были быть весьма солидные. В связи с этим лица наших начальников опечалились, а среди солдат воцарилось настоящее уныние.

Страшно удручало нас также и то, что мы видели у краснокожих наши военные винтовки и даже наши мундиры. Один из вождей особенно возбуждал своим костюмом бессильное бешенство наших солдат. На его плечах развевался вроде мантии кусок шелковой материи, усеянный золотыми звездами. Плащ дикаря был сделан из дорогого нам знамени. Мы были убеждены в том, что перед нами были те же краснокожие, которые сражались с майором Дадом.

Весьма вероятно, что нас постигла бы та же участь, как и этот несчастный отряд, если бы мы оставались здесь еще дольше. Но генерал решил воспользоваться советом одного старого волонтера, знавшего хорошо тактику индейцев, чтобы вывести нас из этого отчаянного положения. Прежде всего надо было отвлечь внимание врагов, сделав вид, что войска, оставшиеся на той стороне реки, собираются перейти ее в другом месте, и направить их вверх по течению так, чтобы индейцы испугались возможности оказаться между двух огней.

Совет был хорош, и диверсия имела успех. Обманутые нашим маневром, семинолы бросились вверх по реке, чтобы помешать нашим солдатам перейти ее по находящемуся там броду. Воспользовавшись отходом главной части, мы поспешно перешли реку обратно и вскоре были на нашем берегу, где индейцы не посмели бы преследовать нас. Для этого они были слишком осторожны. Так окончилась битва при Уайтлакоче.

Мы вернулись печальные в форт Кинг после бесполезной прогулки, стоившей нам до полутораста человек убитыми и ранеными.

Эта неудача заметно охладила воинственный пыл наших солдат. Никто уже не рвался навстречу краснокожему врагу, оказавшему такое стойкое сопротивление, какого никто и не ожидал. Хотя генерал наш и уверял в своих рапортах, что потери индейцев в сражении при Уайтлакоче были гораздо значительнее наших, но мы этому не особенно верили.

На самом же деле мы были разбиты, и глухая злоба наших солдат была лучшим доказательством этого печального факта.

Генерала Клинча называли другом солдат, но он потерял репутацию великого полководца. Его неведомо откуда взявшаяся слава разлетелась, как дым, вместе с доверием солдат.

Наскоро назначили вместо Клинча нового генерала, и с ним явилась снова надежда на победу. Нашего второго командира звали Гейне. Он получил свое назначение отчасти по праву старшинства, отчасти потому, что его дивизия была расквартирована во Флориде.

Новый генерал приказал немедленно выступать, и его маленькая армия, получившая подкрепление частью из Луизианы, частью из других штатов, снова двинулась вниз по реке, по дороге к Уайтлакоче.

На этот раз индейцы вышли нам навстречу. Не доходя до реки Амазуры, они открыто напали на нас. После нескольких часов упорной борьбы мы принуждены были укрыться за баррикадой, наскоро составленной из срубленных деревьев. Окруженные врагами, мы выдержали девять дней настоящей осады и умерли бы с голода, если бы не пожертвовали лошадьми нашего конного отряда.

Неожиданный приход генерала Клинча с полком, командиром которого он все еще оставался, спас нас от гибели. Бывший главнокомандующий вышел из форта Кинг, как только узнал, что нам нужна помощь, и ему посчастливилось подойти к неприятелю незаметно. Этот радостный день нашего освобождения ознаменовался странным случаем.

Ранним утром, еще до рассвета, мы услышали, очевидно, обращенный к нам призывный крик.

Голос мог принадлежать только врагу, так как мы были окружены со всех сторон индейцами, которые, конечно, не пропустили бы к нам друга. Однако крик повторился, как бы вызывая ответ. Кое-кто из офицеров узнал голос негра Абрагама, служившего переводчиком во время последнего общего совета индейцев и американцев.

— Что вам надо? — спросили мы по приказанию главнокомандующего. — Зачем вы здесь?

— Я хочу говорить с вами.

— По какому поводу?

— Мы готовы снять осаду.

Предложение это было столь же приятно, как и неожиданно. Но что могло означать подобное решение в такую минуту, когда их победа была обеспечена? Надоела ли им эта осада или, может быть, и у них также начался голод? Узнали ли они, что мы ждем помощи? Перехватили ли они гонца с известием о приближении Клинча?

По крайней мере, наш командир объяснял желание краснокожих начать переговоры именно таким образом. Опасаясь возможности удаления семинолов ранее прибытия Клинча, наш генерал согласился на перемирие для того, чтобы задержать их на месте. Затем он приказал передать вождю, что они могут прислать своих уполномоченных, как только взойдет солнце. Три индейских вождя должны были совещаться с тремя офицерами.

В назначенный час мы увидели трех молодых индейцев в парадной одежде, выходящих из лесу и остановившихся на расстоянии двух ружейных выстрелов от наших передовых постов, на большой лужайке, находящейся как раз между лесом и нашими укреплениями. Это были Абрагам, Као Гайо и Оцеола. Я был в числе трех офицеров, назначенных для переговоров. Через несколько минут мы стояли друг против друга.

Прежде чем обменяться обязательными приветствиями, мы оба сразу протянули друг другу руки. Затем Оцеола проговорил с жаром:

— Друзья всегда встречаются, Рандольф, даже и на войне.

Я понял, на что он намекал, но не желая отвечать ему при свидетелях, ограничился тем, что поблагодарил его взглядом. В это время из укрепления вышел посланник командира и направился в нашу сторону. Но не успел он еще подойти к нам, как из леса вышел четвертый индеец и присоединился к своим в ту минуту, как наш солдат подходил к нам. Было решено, что число парламентеров должно быть одинаково.

Краснокожие зорко следили за исполнением предварительного условия.

Посланный генералом передал нам его приказ, а затем началось совещание. Со стороны индейцев говорил Абрагам на ломаном английском языке. Слушавшие его вожди ограничивались тем, что утвердительно кивали головой или говорили «го-го» в знак согласия. Выражение отрицания на языке семинолов выговаривается, приблизительно, как «ку-ре».

— Желают ли белые мира? — спросил Абрагам.

— Смотря по тому, на каких условиях? — отвечал я.

— Пусть белые сложат оружие, пусть их солдаты возвратятся в свой большой дом. Мы же перейдем на другую сторону, где и останемся. Пусть отныне великая река будет границей между нами. Мы обещаем жить с белыми в мире и согласии, как добрые соседи… Вот что мы хотели высказать.

--Братья, — отвечал им наш оратор. — Я боюсь, что ваши условия не будут приняты нашим командиром, но, главное, нашим президентом, нашим Великим Отцом. Подчинитесь лучше его воле и довольствуйтесь теми землями, которые вам указаны. Такова воля командира, которую он поручил мне передать вам.

— Ку-ре, ку-ре… (Нет, нет), — проговорили в один голос Оцеола и Као Гайо, и по их тону видно было, что решение их непоколебимо.

— То, что случилось до сих пор не важно, бедные братья, — сказал я. — Великий белый народ все-таки сильней вас. Он победит вас в конце концов.

— Ку-ре, ку-ре!.. — вскричали снова оба начальника.

— Белые не знают наших сил, — гордо проговорил Оцеола. — Нас много больше, чем вы думаете. Смотрите сами…

Проговорив это, молодой вождь обернулся лицом к лесу и испустил пронзительный крик. Едва замолк последний звук, как кусты и деревья точно ожили. В одну минуту громадная прогалина покрылась толпой вооруженных индейцев.

— Сочтите краснокожих воинов, — торжественно сказал Оцеола, взглянув на нас с гордой улыбкой, — и да будет вам известно количество ваших противников. Взгляните, здесь перед вами пятнадцать сотен воинов. Судите сами, кажутся ли они голодными, слабыми или унылыми и готовыми сдаться? Они будут биться с вами до тех пор, пока кровь последнего из них не обагрит землю их родины. Если им суждено умереть, то они умрут на родной земле, в которой покоятся вечным сном их отцы и деды. Мы взялись за оружие, чтобы защитить себя от ваших несправедливостей, и считаем себя отомщенными, убив достаточное количество белых. Земля наша покраснеет от их крови. А потому подумайте, прежде чем отвергать наше предложение. Мир или война — выбирайте.

Окончив свою речь, Оцеола подал знак своим воинам, и они исчезли в лесу, как привидения.

Мы переглянулись, собираясь ответить на гордое предложение вождя семинолов, как вдруг в том направлении, где исчезли индейцы, послышались выстрелы. Затем, несмотря на значительное расстояние, до нас ясно донеслись дикие крики и шум битвы.

— Измена, измена!.. — крикнули в один голос вожди краснокожих, бросаясь к лесу.

— Белые воины, вы жестоко раскаетесь в вашем вероломстве! — крикнул негр, прежде чем последовать за ними.

Но мы не обратили внимания на эту угрозу, пораженные неожиданным событием, нарушившим переговоры.

Добежав до нашего лагеря, мы нашли всех наших товарищей в неописуемом волнении. Они также слышали выстрелы и думали, что бригада Клинча атаковала противоположные посты индейцев. Наши роты выстроились в колонны и уже готовились выйти из укрепления, чтобы занять берег реки. Солдаты горели желанием отомстить врагу за свой долгодневный плен, и все, казалось, благоприятствовало исполнению их желания. Враг был окружен и не мог уйти. Таково, по крайней мере, было убеждение нашего командира.

Мы двинулись вперед по направлению все еще раздававшихся выстрелов, но тут сражение быстро затихло, к нашему крайнему удивлению. Недалеко от нашего лагеря находился бассейн. Вчера еще здесь стоял сильный пост неприятеля, сегодня мы подошли вплотную к скалам, окружающим бассейн, не встретив ни одного индейца. Тем не менее мы все еще были убеждены, что семинолы окружены нашими войсками и вынуждены будут сдаться. С нетерпением ждали мы появления врага, сгорая желанием отомстить за все наши неудачи. Но, о чудо! Вместо краснокожих из леса выходили синие мундиры и кивера!.. Да, это наши… Это полки генерала Клинча!

Счастье еще, что мы вовремя узнали друг друга. Легко могло случиться, что первый залп уложил бы немало своих.

Соединив отряды, оба генерала решили приложить все усилия, чтобы найти и раздавить врага, хотя бы пришлось обыскать все закоулки необозримого девственного леса.

И точно, целый день продолжались поиски, окончившиеся ничем. Мы не нашли ни одного индейца. Оцеола совершил невероятную вещь. Он провел полторы тысячи человек между неприятельскими армиями и не оставил ни одного следа, по которому можно было бы догадаться, в каком направлении исчезли его воины. Убедясь в этом, наши командиры отдали приказ отступать к форту Кинг, сильно сконфуженные своей неудачей.

В официальных донесениях отступление индейцев было, конечно, истолковано в нашу пользу. Снова появились в газетах рассказы о блестящей победе, одержанной нами, но тем не менее старый генерал Джен должен был подать в отставку, чем он, впрочем, был очень доволен, убедившись на опыте, что пост главнокомандующего, которого он раньше сильно добивался, вовсе не так приятен, как казался издали.

Во главе нашей маленькой армии находился теперь третий командир, генерал Скотт. Он считался еще большей военной знаменитостью, чем два его предшественника. Раны, полученные им в войне с англичанами, давали ему право на почет и старшинство. Но как политический деятель он был просто смешон. Постоянно восхищаясь французской тактикой и выдавая за свои изобретения маневры, известные каждому ученику военной школы, этот горе-полководец умудрился прославиться именно благодаря своему наглому хвастовству. От такого знаменитого генерала общество ждало чего-то особенного, а газеты уверяли, что он всех удивит и сразу положит конец злосчастной войне.

Назначение генерала Скотта было встречено солдатами с радостью и надеждой, еще не знавшими его лично. Конгресс дал ему особые полномочия и втрое больше войск, чем было до того. Понятно, с каким нетерпением ждали его приезда в форт Кинг и начала кампании по его планам.

На самом деле эта кампания, третья по счету, не имела никаких последствий и была так неинтересна, что о ней и говорить подробно не стоит. Она вся ограничивалась утомительными переходами, бесцельными и бессмысленными. Генерал Скотт разделил свою армию на три части, которые величал классическими названиями: правое крыло, левое крыло и центр. Затем был отдан приказ всем частям подойти к Уайтлакоче с трех сторон и, дойдя до болот, пустить сигнальную ракету, затем идти приступом на «крепость» индейцев, которая таким образом окажется окруженной и должна будет сдаться.

Этот нелепый маневр имел самые плачевные результаты, чего и следовало ожидать. Условленный сигнал был понят хитрыми индейцами, которые и успели своевременно ускользнуть из несуществующей «крепости».

Во время этого нелепого похода я чуть не лишился жизни из-за полной неспособности генерала Скотта понять, что такое война с краснокожими. Не могу не рассказать об этой новой глупости великого полководца. Пока новый Ганнибал гарцевал на белом коне впереди того отряда, который он именовал центром, ему пришла в голову дикая мысль устроить на берегу Амазуры наблюдательный пост из сорока волонтеров Флориды, под командой нескольких офицеров, в числе которых был и я. Мы получили приказ укрепиться в указанном месте и ждать, пока за нами придет смена. Придумав эту штуку, генерал Скотт продолжал свой путь, оставив нас на произвол судьбы.

В качестве местных жителей, знакомых с нравами и обычаями краснокожих, мы все прекрасно понимали опасность нашего положения, а потому и поспешили укрепиться как можно лучше, устроив из толстых стволов подобие форта. Мы выкопали посреди него колодец и окружили довольно большое пространство прочными баррикадами. К счастью, прошла неделя, прежде чем индейцы обнаружили наше укрепление, иначе мы оказались бы неминуемо перебитыми тотчас же после ухода нашей армии.

Только на шестой день нас окружили краснокожие, требуя сдачи. Мы отвечали отказом и вслед за тем вынуждены были выдержать пятидесятидневную осаду, во время которой половина наших была убита, втом числе капитан Голоман, наш храбрый командир. Нам пришлось бороться не только с врагами, но и с голодом. Наш умный полководец оставил нам провизии на две недели. Мы же просидели в осаде целых семь. Тридцать дней приходилось довольствоваться сырыми зернами да желудями, собранными с ближайших деревьев. Хорошо еще, что наш колодец спас нас от мучений жажды.

Во время этой осады мы не имели никаких известий и не видели ни одного белого лица, считая себя покинутыми и забытыми.

Когда наша нужда достигла крайних пределов, старый Гикман решил пробраться между врагами и напомнить о нашем существовании. Господь помог ему дойти до форта Кинг, не будучи замеченным индейцами, и там рассказать о нашем безвыходном положении. Его донесение произвело понятное впечатление. Нам поторопились послать помощь. Семинолы были отбиты, и мы могли наконец покинуть наш наблюдательный пост, чуть не ставший нашей могилой.

Так кончилась кампания генерала Скотта и его командование армией Флориды.

Целых семь главнокомандующих потерпели неудачу в войне с семинолами. Но я не стану рассказывать об их несчастьях и поражениях. Это заняло бы слишком много места.

После отъезда генерала Скотта я вышел из состава армии и примкнул к партизанам, вместе с которыми и вел маленькую войну, распрощавшись с большой. О ней-то я и хочу рассказать читателям.

ГЛАВА XX

Освобожденные из нашего лесного укрепления, мы спустились вниз по реке и затем добрались до Сан-Марка, откуда волонтеры разъехались по домам в связи с окончанием срока их службы. Я присоединился к старику Гикману и одному из его друзей, вместе с моим верным Жаком. Бедняга страшно изменился за время нашего семинедельного пленения, как называл Гикман выдержанную нами осаду. Мы все исхудали, конечно, «на пище святого Антония», но Жак положительно стал сам на себя не похож. Он так отощал, что жалко было на него смотреть.

Несмотря на то, что я ехал домой после долгого отсутствия и должен был увидеть нежно любимых мать и сестру, я все же не мог отделаться от мрачных предчувствий, мучивших меня всю дорогу.

Два года провел я, не имея известий от своих и не зная даже, живы ли они. Только в Сан-Марке я мог просмотреть газеты за последние недели и из них узнал, что в нашей местности все было благополучно. Если бы на нашей плантации случилось какое-либо несчастье, то здесь, без сомнения, о нем бы знали… А между тем грусть не покидала меня. Быть может, она была предчувствием? Я так внезапно уехал из дома, так долго не мог передать родным известий. Они могли думать, что я давно погиб… Их могли с умыслом убедить в этом. С ужасом думал я о планах Кингольда относительно моей сестры…

Мои опасения скоро оправдались. Случилось самое худшее из всего, что я мог предвидеть. Еще в дороге я получил известие, что матушка скончалась, а сестра похищена и увезена насильно, неизвестно куда. Посланный мне навстречу вестник несчастья встретил меня недалеко от нашей плантации и рассказал подробности случившегося. Отряд индейцев неожиданно напал на наш дом. Они убили мою бедную матушку и старика-дядю, жившего у нас, сестру же увезли с собой. Выслушав ужасное известие, я дал шпоры лошади и поскакал, как безумный.

Вихрем несся я по тропинке через лес к дому. Мой добрый конь лихо перескакивал через все препятствия и, казалось, разделял мое нетерпение. По дороге я встретил какого-то человека, как мне показалось белого, сделавшего мне знак остановиться. Но я проскакал мимо него, отчаянно махнув рукой.

Доскакав до места, откуда должен был открыться вид на наш дом, я сдержал свою лошадь и оглянулся. Дома не было… Все постройки, до последней негритянской хижины, исчезли. Вместо них, передо мной была куча дымящихся развалин, из которых временами еще вырывался столб пламени, освещая все окружающее зловещим красным заревом.

Я не мог более видеть этой ужасной картины и хотел уже снова пустить вскачь лошадь, стараясь умчаться от невыносимого горя, когда внимание мое привлекло несколько человек, бродивших, точно отыскивая что-то среди развалин. Двое или трое верхами гонялись за разбежавшимся стадом.

По виду этих людей, так спокойно занимающихся своим делом среди страшного опустошения, можно было подумать, что они-то и были причиной этого опустошения. Я знал уже, что нападение было совершено сегодня на рассвете. С тех пор прошел час-два, не больше. Не были ли эти люди индейцами, роющимися в развалинах и уводящими наш скот? Мне сказали, что убийцы ушли, но, может быть, они вернулись для грабежа? Размышляя таким образом, я пустил мою лошадь шагом и медленно двигался вперед, сжимая в руках ружье… Я решил в душе, если люди окажутся индейцами, напасть на них и погибнуть под их ударами, убив хотя бы двух-трех злодеев-грабителей.

В это время меня догнали мои спутники, и мы налетели, как ураган на тех, кого считали грабителями. Но это были друзья-соседи, поспешившие к месту несчастья. Они встретили меня так сердечно, с таким искренним сочувствием, что я был глубоко тронут. Когда я сошел с коня, все молча окружили меня.

Да и что можно было сказать в такую минуту?.. Я первый прервал тяжелое молчание. С трудом выговаривая слова, дрожащим голосом я спросил:

— Где они?..

Меня поняли, и кто-то молча взял меня за руку и повел к бассейну. Здесь я увидел вторую группу людей, окружавшую что-то, лежавшее на земле. Я угадал, что это было… Толпа почтительно расступилась при моем приближении, и мой провожатый подвел меня к телу моей бедной матушки… Рядом с ней лежали израненные тела дяди и нескольких преданных невольников, честно пытавшихся защитить своих господ.

Но как рассказать то, что я почувствовал, когда откинул то покрывало, которым чьи-то сострадательные руки прикрыли тело моей несчастной матери!..

Страшно вспомнить то, что я увидел. Прекрасное лицо ее было неузнаваемо под запекшейся кровью. Ее чудные серебристые волосы… Нет, нет, я не могу вспоминать об этом ужасе…

Тело дяди было так же исколото ножами, так же скальпировано, как и той, которую я любил больше всего в жизни… Дальше я ничего не помню… Упав на истерзанное тело матери, я разразился безумными рыданиями, покрывая поцелуями ее похолодевшие руки…

Но как ни глубока была моя скорбь, я не должен был забывать сестру. Где она теперь? Куда увезли ее злодеи?.. На мои вопросы, окружающие молча указали на лес. По их лицам струились слезы… Я все понял. Сестру увезли краснокожие. Страшная злоба вспыхнула в моей груди. До этого времени я чувствовал к индейцам только симпатию. Я знал, сколько зла было причинено им белыми, знал, что в конце концов их вынудят сдаться, и не мог не жалеть их. Но кровь моей матушки взывала к мести, и я поклялся над ее обезображенным телом жестоко отомстить индейцам за смерть этой добрейшей, поистине святой женщины.

С этого дня я стал смертельным врагом краснокожих.

Такую же клятву дали Гикман и пятьдесят соседей, окружавших меня, и в числе их первым поднял руку к небу мой верный негр Жак.

Нельзя было терять ни минуты. Товарищи, избравшие меня своим вождем, быстро вооружились; я переменил усталую лошадь на свежую, приехавшие со мной волонтеры сделали то же, и мы пустились на поиски.

Нетрудно было отыскать след гнусных убийц. Все они были верхом и, по-видимому, даже не скрывались, вопреки обычаю краснокожих. Они шли некоторое время вверх по реке, затем перешли вброд в том самом месте, где я переходил реку перед отправлением на войну. Мало того, нам пришлось ехать по той же тропинке, по которой тогда ехал молодой вождь семинолов. Это совпадение поразило меня, и сердце мое сжалось. Я стал расспрашивать своих спутников, не видел ли кто из них, к какому племени принадлежали индейцы, напавшие на нашу плантацию? Два человека видели уезжающих индейцев, увозивших сестру, Виолу и всех молодых невольниц. Негры с нашей плантации должны были следовать за ними пешком. Руки невольников не были связаны, но, по-видимому, они не особенно сопротивлялись грабителям. Индейцы принадлежали к племени Красных Палиц, и во главе их находился молодой вождь Восходящее Солнце, Оцеола. Так, по крайней мере, уверяли меня спутники, на основании рассказов двух очевидцев.

Я столько перечувствовал за последний месяц, что мне трудно было разобраться в моих ощущениях. Однако как ни измучено было мое сердце, оно все сжалось от горя при этом рассказе, которому я решил не придавать веры без более точных и неопровержимых доказательств.

Возможно ли, чтобы Оцеола участвовал в столь гнусном деле, чтобы он стал грабителем и убийцей? И кого же? Женщины, старика и людей, знакомых ему, — матери и дяди того, кого он называл другом!.. Нет, нет!.. Очевидцы могли ошибиться в темноте. Я не мог им верить, особенно когда узнал их имена. Спенс и Вильямс утверждали, что видели Оцеолу. К тому же, они первые присоединились ко мне, к моему крайнему удивлению. Но еще более удивило меня отсутствие Ареуса. Он громче всех кричал о своем горе, о своей любви к несчастной похищенной девушке, громче всех взывал к мщению, однако, когда дело дошло до погони, то он поспешил удалиться к себе под каким-то нелепым предлогом.

Подозвав к себе Спенса и Вильямса, я попросил подтвердить их рассказ, что они и сделали, согласившись впрочем с тем, что было еще темно, когда на плантацию напали индейцы, так что они не могли с полной уверенностью сказать, были ли то индейцы из племени Красных Палиц. Одно утверждали они положительно, что предводителем грабителей был Оцеола.

Одну минуту я думал, что началась общая резня, но тотчас же отогнал эту мысль. Действительно, если бы краснокожие решились разорять плантации за то, что белые объявили им войну, то они нападали бы на всех без исключения. Между тем только моя плантация была разграблена, только мой дом сожжен, только мое семейство убито, только моя сестра увезена.

Почему же на других плантациях все осталось нетронутым, хотя там также были не готовы к защите?

Очевидно, нам кто-то мстил. Но кто же? И за что? Какую причину для ненависти мог иметь Повель, мой старый друг, столько раз доказывавший мне свою преданность, даже в военное время?.. Нет, нет, он не способен на подобную низость. Я не мог поверить двум негодяям, утверждавшим, что они узнали его. Мне было хорошо известно, что они способны на всякую ложь, на всякую гнусность.

Да и что могло заставить Оцеолу так внезапно изменить свое отношение ко мне? Быть может, он вспомнил презрение, выказанное ему как-то раз матерью, несмотря на ее благодарность за спасение моей сестры? Но опять-таки я не мог не сказать себе, что было бы смешно и низко мстить женщине за необдуманные слова, сказанные десять лет назад. И как мстить!.. Нет, на такую жестокость Повель был неспособен.

Мои тягостные размышления прервал крик проводников:

— Индейцы, индейцы!..

Предполагая, что краснокожие перед нами, я пришпорил коня и бросился вперед. Все мои спутники сразу остановились, отставшие поспешно догоняли своих, а проводники продолжали неистово кричать:

— Индейцы, индейцы!..

— Где же вы видите индейцев? — спросил их старый Гикман.

— Вон там, в чаще дубов. Они укрываются между деревьями, — отвечал один из проводников.

— Там нет никаких индейцев, — проговорил старый охотник, смотря на них с презрением.

— Да мы слышали, как они перекликались.

— Нет, друзья мои, индейцы перекликаются только выстрелами. Съешь меня крокодил, если здесь вы не приняли за голос индейцев крик какой-нибудь совы… Эх вы, горе-богатыри!.. Испугаетесь и побежите при малейшем шуме. Стойте на месте, храбрецы, не то я пущу вам вдогонку добрый заряд!

Сойдя с лошади, Гикман привязал ее к дереву в чаще непроходимого кустарника.

— Поди сюда, Джим Ветерфорд, — обратился он к своему старому приятелю. — Посмотрим, что там так напугало наших молодцов.

Ветерфорд привязал свою лошадь рядом с лошадью Гикмана, и затем оба исчезли в густой чаще леса. Все остальные, сбившись в кучу и не слезая с коней, ожидали результатов рекогносцировки. Вскоре из-за деревьев донесся до нас громкий хохот обоих охотников. Успокоенные их веселостью, мы двинулись вперед, желая узнать ее причину. Они стояли в нескольких десятках шагов от нас, причем Ветерфорд рассматривал какие-то следы на сырой земле, а Гикман указал нам группу быстро убегающих животных, очевидно, напуганных нашим приближением.

— Смотрите, вот ваши индейцы! Не правда ли, как они страшны?

Все, исключая тех, кто был причиной тревоги, не могли не рассмеяться, а старый охотник продолжал:

— Я знал, что это не индейцы. Слушайте вы, храбрецы, не умеющие отличить людей от коров, не ездите впереди, иначе, держу пари, что вам придется сегодня заснуть без волос на голове!

Мы последовали этому мудрому совету и пустили вперед в качестве разведчиков двух старых охотников. Остальные следовали за ними, держась возможно ближе друг к другу.

Мы продолжали идти по той же дороге, по которой прошли грабители, но оказалось, что их не так легко было настичь, как мы сначала думали.

Мы прошли уже около десяти миль, и все еще не видели индейцев, хотя шли все время по их следам. Они, очевидно, догадались, что их преследуют, и ускорили свое бегство, так как теперь они продвигались так же быстро, как и мы.

— Они всего на полчаса опередили нас, — неожиданно объявил Гикман, рассматривая следы, оставленные шайкой.

И действительно, несмотря на сильную жару, сломанные ветки деревьев были еще свежи, и стоптанная трава не успела подняться.

— Я никогда не видел, чтобы краснокожие удалялись так быстро и так неосторожно, — продолжал старик, покачивая своей седой головой. — Они бегут, как стадо испуганных оленей, и, должно быть, уж очень устали. Я уверен, что они вымокли, как крысы, удирая во все лопатки…

Взрыв смеха был ответом на это замечание.

— Не так громко, дети мои, не так громко, — прервал Гикман серьезным тоном. — Не забудьте, что у краснокожих длинные уши. Если же они нас услышат, то тогда все погибнет. Надо идти в глубоком молчании, так как нас разделяет не более мили.

И наклонившись, чтобы рассмотреть след, он вскрикнул:

— Нет, гораздо меньше мили!.. Итак, дети мои, будьте немы, как рыбы, и я обещаю вам, что не пройдет и часа, как мы увидим на этот раз настоящих индейцев. Но только, ради Бога, молчание, полное молчание…

Повинуясь старику, мы двигались с величайшей осторожностью, избегая всякого шума и только изредка обмениваясь шепотом несколькими необходимыми словами. Каждую минуту ожидали мы появления тех, кого преследовали. Проехав таким образом около полумили, мы выехали на большую поляну, вид которой нас очень обрадовал. До сих пор густая чаща леса сильно замедляла наше движение, теперь, имея перед собой свободное пространство, мы могли двигаться гораздо быстрее.

Но опытные люди не разделяли нашей радости. Гикман объяснил нам все неудобство нашего положения.

— Это глупое открытое место все испортит.

— Почему? — спросил я.

— Да потому, что пройдя здесь, они, наверно, оставили для наблюдения одного из своих по другую сторону поляны. Я ни одной минуты не сомневаюсь, что они это сделали даже и в том случае, если и не подозревают за собой погони. Этой простейшей предосторожности не забудет ни один индеец. А, следовательно, нам никоим образом не удастся проскакать этот открытый луг незамеченными. Когда же они нас увидят, то прощай надежда поймать их! Солнце скоро сядет, болото уже недалеко. Они успеют добраться туда раньше нас. А там уж нетрудно угадать, что они сделают.

— Что же они сделают?

— Они разбредутся по трущобам, скрытым между трясинами, и поверьте, скорей удалось бы нам найти иголку в стоге сена, чем кого-нибудь из них.

— Что же нам делать, Гикман?

— Оставаться здесь. Мы же с Джимом Ветерфордом проберемся до опушки леса и увидим, прошли ли они через эту поляну. Если да, то придется сделать крюк и обогнуть эту равнину. Ничего другого не придумаешь.

Все мы признали основательность этого совета и предоставили старому охотнику действовать по своему усмотрению. Передав нам свою лошадь на хранение, он быстро исчез в чаще леса, вместе со своим товарищем. Мы ждали его довольно долго. Некоторые уже начали поговаривать о том, что мы напрасно теряем драгоценное время, и даже пытались продолжать путь.

Мое понятное нетерпение подсказывало мне то же желание, но я был уверен в опытности наших стариков-охотников. Наконец они вернулись.

— Враги прошли поляну наискось, — объяснили они нам. — Мы видели даже одного из людей их отряда.

Однако, как ни близко был от нас неприятель, но было трудно преследовать его уже потому, что отряд разбился на группы и поехал по разным дорогам.

Наши проводники поняли эту хитрость врага, рассмотрев следы, оставленные в густой траве. В одном месте, казалось, прошел только один человек, но наши охотники были слишком опытны, чтобы не понять хитрости. Идущие гуськом индейцы старательно ставили ногу на след, оставленный предыдущим. Очевидно, враг чувствовал преследование и хотел сбить нас с толку. Полученные сведения заставили нас призадуматься. Часть моих спутников хотела уже прекратить погоню, ставшую бесполезной, так что я должен был употребить немало усилий, чтобы убедить их в противном и вернуть им мужество и надежду на успех. Старый Гикман помог мне.

— Конечно, мы не настигнем их сегодня, — сказал он, — днем невозможно перейти через открытое пространство, обходить же его слишком долго, так как оно более сорока миль в окружности. Но дождавшись ночи, мы спокойно переберемся, а затем, обещаю вам, что мы с Джимом найдем след индейцев в каком угодно болоте. Пусть съест меня крокодил, если я не исполню этого обещания!

Все решили последовать совету Гикмана.

Мы продвигались бесшумно, как привидения, выбирая места, где трава была гуще, чтобы заглушить топот наших лошадей.

Таким образом мы вновь достигли леса, будучи уверены, что нас никто не видел, и остановились, прежде чем решить, в какую сторону направиться. В сущности, следовало бы подождать утра, но люди и лошади умирали от жажды, так как с самого полудня мы не видали ни капли воды. Кроме того, и голод давал себя знать, но с ним легче было справиться, чем с жаждой. Поэтому мы решили немедленно двинуться вперед в надежде найти где-либо воду. Опытность наших старых проводников и тут сослужила нам верную службу. В мирное время они часто охотились в этой местности и вспомнили, что недалеко находится пруд, близ которого они не раз отдыхали. Хотя из-за темноты не так легко было найти это место, но мы все же решили попытать счастья и, не теряя времени, углубились в лес. Осторожно продвигался наш отряд в густой чаще.

Временами наши проводники останавливались, и мы все вынуждены были делать то же самое. Несколько раз Гикман и его товарищи не знали, в какую сторону идти. Днем они сумели бы найти направление, благодаря коре деревьев, помогающей охотникам различать северную сторону, всегда покрытую мхом или лишайниками. Но ночью это было невозможно. Хотя Гикман и уверял, что ему достаточно ощупать ствол, чтобы быть уверенным в направлении, однако он тщетно ощупывал каждое дерево, очевидно, теряя терпение.

— Ничего не понимаю, Джим, — проворчал он неожиданно, обращаясь к своему товарищу. — Если эти деревья не переменились с тех пор, как мы были здесь с тобой в последний раз, то я готов всю жизнь охотиться с кошкой, вместо собаки… Все стволы ободраны! Я сломаю одну из веток повыше, и тогда, может, пойму, в чем дело.

И точно, Гикман сломал большую ветку с первого попавшегося дерева и принялся растирать листья между пальцами. Послышался легкий треск, как от свертываемой бумаги.

— Теперь я понимаю, в чем дело, — угрюмо промолвил охотник. — Гусеницы подъели корни деревьев настолько, что они все до одного высохли. Да, черт возьми, решительно все до единого, — повторил он, осмотрев несколько стволов. — Плохо дело, дети мои… Приходится нам идти наугад. При таких обстоятельствах даже мы, старые охотники, не можем с уверенностью сказать, где искать дорогу к пруду, о котором мы говорили. Мы с Джимом так же беспомощны среди этого мертвого леса, как и всякий из вас.

Мои спутники пришли в уныние, не зная, что делать и на что решиться. После нескольких минут молчания старый охотник заговорил вновь.

— Не надо отчаиваться, дети мои. Если я сам не могу провести вас к воде, то, быть может, это сделает мой старый конь. Не так ли, верный друг? — обратился он совершенно серьезно к своей любимой верховой лошади. — Иди и постарайся помочь нам!

При этих словах Гикман бросил поводья на шею лошади, которая решительно пошла вперед, ни на секунду не колеблясь в направлении. Мы все двинулись за нею. Немного спустя Гикман стал весело уверять нас, что его конь чует воду, и в самом деле умное животное, очевидно, шло по верному следу. Оно бодро вытягивало шею, нюхая воздух и с нетерпением рвалось вперед. Повеселели и мы, обрадованные надеждой утолить мучившую нас жажду, как вдруг наш проводник остановился.

— Что такое, Гикман? — спросил я шепотом.

— Тише… Ни с места, — отвечал он мне едва слышно.

— Что такое?.. Почему опять остановка? — шептали наши товарищи, горя нетерпением скорее добраться до воды.

— Надо быть вдвойне осторожным с индейцами, — шепотом объяснил нам Гикман. — Мне пришло в голову, что индейцы могли остановиться у того самого пруда, к которому мы подходим, так как поблизости нигде нет другого источника, даже ручья. А раз это так, то мы не должны прежде всего допустить, чтобы они заметили наше приближение, не то разбойники снова скроются от нас в лесу, где мы окончательно потеряем их из виду.

С этим все должны были согласиться.

— В таком случае не двигайтесь с места, господа, пока Джим и я пойдем в разведку. Во всяком случае, не беспокойтесь о воде. Теперь я знаю, где она. Вы скоро утолите вашу жажду.

Оба старика сошли с лошадей и, сдавшись на мои усиленные просьбы, согласились взять и меня с собой.

Оставив лошадей под охраной наших товарищей, мы отправились в путь.

Сосновые иглы, покрывавшие почву, заглушали шум наших шагов, хотя мы шли довольно быстро, так как в этом месте лес был не так густ. За какие-нибудь десять минут мы отошли довольно далеко от своих, все еще не замечая близости воды. Признаюсь, я уже начинал волноваться, не заблудились ли мы, но в это время перед нами между деревьями мелькнул свет костра.

— Это индейцы, — прошептал Гикман мне на ухо. Я вздрогнул, но скоро овладел собой и предложил немедленно вернуться за нашими товарищами.

Но старые охотники решили подойти еще ближе, чтобы узнать, каковы силы наших врагов. Пробираясь ползком между кустами и стараясь всегда держаться в тени, мы мало-помалу приблизились к огню, разложенному на той самой поляне, посреди которой, по словам старых охотников, находился естественный бассейн. Наконец мы очутились довольно близко для того, чтобы осторожно окинуть взглядом всю поляну.

Прежде, всего нашим глазам представился обычный мексиканский бассейн, окруженный отдельными громадными камнями и вековыми деревьями. В тени этого исполинского леса виднелись фигуры, по-видимому, спавших людей, и стреноженные лошади.

У самого огня стоял человек с оружием в руках. Он сторожил спящих, хотя и сам почти спал. Голова его была опущена на грудь, а рука, державшая карабин, бессильно опустилась с седла. Огонь освещал красную кожу его лица, черты которого трудно было разглядеть из нашей засады. На его голове развевались три страусовых пера — головной убор Оцеолы. Я почувствовал, как больно сжалось мое сердце, видя, чтоубийцей моей матери, похитителем сестры был тот, кого я с юности считал своим другом…

Вокруг всадника виднелись различные группы людей, из которых одна сразу привлекла мое внимание. Три или четыре человеческие фигуры, лежавшие на земле в густой тени, были, несомненно, женщины, судя по одежде. Две из них немного отодвинулись от остальных, причем голова одной покоилась на коленях у другой. Я ни минуты не сомневался, что это были сестра и Виола. Сердце мое страшно забилось. Описать ужасное волнение, охватившее меня в эту минуту, я не в силах…

Я вспомнил трупы матери и дяди, зверски убитых этими людьми, вспомнил отцовский дом, превращенный в кучу пепла, и в то же время видел сестру, прекрасную, невинную и беззащитную в плену у шайки демонов! Кровь ключом кипела во мне. Я был способен забыть всякую осторожность и кинуться на злодеев. Я забыл все на свете, видя перед собой убийцу моих близких. Я помнил только, что он был от меня на расстоянии выстрела, и, схватив свое ружье, прицелился в того, кем так недавно еще восхищался, готовый отдать за него свою жизнь. Я уже хотел спустить курок, как вдруг рука Гикмана легла на мое плечо, а Ветерфорд выхватил у меня ружье. Когда прошла первая минута бешенства, я понял, что они были правы.

Старый охотник, приложив губы к моему уху, прошептал:

— Еще не время, Жорж… Его смерть ничему не помогла бы, так как другие схватили бы женщин и скрылись бы от нас. Нас троих недостаточно, чтобы овладеть ими. Мы потеряли бы свои скальпы, вот и все… Возвратимся за нашими товарищами, окружим шайку, захватим убийц врасплох и переловим их всех до единого.

Он быстро пополз, извиваясь, как кайман, между деревьями. Мы с Ветерфордом последовали его примеру и вскоре были уже вне освещенного пространства. Вскочив тогда на ноги, мы на минуту остановились, прислушиваясь, нет ли за нами погони. Но кругом все было тихо, слышалось только фырканье пасущихся лошадей да треск сухих веток, пожираемых огнем костра.

Успокоившись на этом, мы побежали к нашим товарищам так быстро, как позволяли нам наши силы. Старые охотники продвигались вперед без малейшего колебания. Раз пройденный путь был им так же знаком, как мне дорога от города к моей плантации. Несмотря на темноту, мы продвигались довольно быстро, как вдруг до нашего слуха долетел выстрел, заставивший нас присесть от удивления.

Мы переглянулись, недоумевая. Выстрел раздался не со стороны, где мы оставили своих врагов, а с той, где должны были ожидать нас товарищи. Да кроме того, очевидно, что стрелять не могли ни те, ни другие, так как мы были слишком далеко от обеих стоянок для того, чтобы звук выстрела мог долететь до нас так ясно. Или, может быть, наши друзья, устав от ожидания, пошли нам навстречу?.. Но в кого же могли они стрелять?

Каждый из нас задавал себе все эти вопросы. Мы не успели еще обменяться ни одним словом, как прозвучал второй выстрел, все в том же направлении. Очевидно, это был ответ первому стрелявшему, так как прошло слишком мало времени, чтобы можно было вновь зарядить только что разряженное ружье.

Мои спутники не могли объяснить происхождения этих выстрелов, несмотря на свое знание лесной жизни. Быть может, заблудившиеся в лесу индейцы подавали сигнал своим?..

Как бы там ни было, но до нас смутно доносились признаки движения во вражеском стане. Выстрелы и там, очевидно, произвели свое действие, разбудив спящих людей и стреноженных лошадей.

Мы бросились снова бежать в направлении наших товарищей. На пути нам неожиданно попались два всадника, лица которых были неузнаваемы в темноте, но которые, очевидно, убегали и боялись быть нами узнанными. Были это индейцы или белые?.. Они ли стреляли, и в кого?.. Загадка осталась загадкой. Всадники ничего не ответили на оклик Гикмана и проскакали мимо нас по направлению, противоположному тому, где мы оставили наших друзей, так же как и наших врагов.

Такое поведение показалось нам подозрительным. Гикман проворчал со злобой:

— Это они стреляли. Я уверен в этом…И что страннее всего, мне ясно кажется, что звук только что слышанных выстрелов мне знаком. Наш брат, лесной бродяга, умеет различать ружье. Не так ли, старый дружище Джим?

— Мне также показался знакомым звук этих выстрелов, но я не могу вспомнить, где я их слышал… Постойте… сдается мне, что первый выстрел точь-в-точь такой же, как у карабина Спенса…

— Верно, Джим! Теперь я знаю и другой. Стреляли из винтовки Вильямса… Как бы то ни было, мы оставили этих господ вместе с нашими, а они очутились здесь. Очевидно, они желали предупредить индейцев о нашем приближении… Какую же дьявольскую комедию играют эти негодяи! Они мне дорого за нее заплатят… Скорей, скорей, друзья мои, не то мы опоздаем, и индейцы уйдут от нас. Проклятые выстрелы испортили все дело!..

Мы едва поспевали за ускоряющимся шагом старика, пока наконец, после десяти минут отчаянного бега не наткнулись, совершенно неожиданно, на наших друзей, которые, услышав выстрелы, подумали, что мы вступили в бой с краснокожими, и спешили к нам на помощь.

— Где Нед Спенс и Биль Вильямс? — прежде всего спросил Гикман. — Мне необходимо переговорить с ними.

Никто не отозвался на его зов. Ни того, ни другого не нашли в рядах товарищей, и никто не знал, куда они делись.

— Я был уверен, что они удрали, — злобно буркнул старый охотник. — И теперь я начинаю понимать их игру. Ну, да теперь не время говорить обо всем этом. Индейцы не будут нас ждать, предупрежденные проклятыми изменниками. Да и в тишине уже нет надобности. Нужна только быстрота да смелость… Итак, осмотрите ваши ружья, дети мои, и цельтесь вернее… Вперед!.. С Богом!..

Мы бросились вперед в беспорядке, не разбирая дороги, сгорая желанием во что бы то ни стало схватить убийц и не дать им убежать. Было решено, что мы сделаем общий залп, как только подойдем достаточно близко, и затем бросимся на тех, кто останется в живых, с саблями и пистолетами.

Отдаленный шум во вражеском стане служил нам лучшим указателем дороги, но, к несчастью, когда мы подошли примерно на триста-четыреста шагов от поляны, где горел костер, полная тишина внезапно воцарилась в лесу. Но мы уже могли видеть отблеск костра, продолжавшего гореть, и продвигались прямо на него.

Воцарившаяся тишина заставила нас подумать об осторожности. Мы могли попасть в западню, в особенности имея дело с вождем Красных Палиц, столь опытным в лесной войне. Поэтому шагах в семидесяти от поляны, несколько человек из нашего отряда спешились и ползком продвинулись вперед.

Представьте наше разочарование, когда разведчики тотчас же вернулись назад с вестью, что поляна пуста, что индейцы, лошади, пленники — все исчезло бесследно. Лишь один костер горел на покинутой стоянке краснокожих грабителей.

Мы обыскали все кусты на опушке, но не нашли ничего. Конечно, нельзя было и думать о преследовании врага темной ночью…

Поэтому мы решили пуститься в погоню на рассвете, а до тех пор расположиться на отдых в покинутом врагами лагере… Напившись и напоив лошадей, мы затушили огонь и, расставив стражу, стали укладываться на отдых.

ГЛАВА XXI

Уставшие за дорогу товарищи скоро заснули глубоким и мирным сном, но я всю ночь не мог сомкнуть глаз и медленно бродил вокруг центрального бассейна.

«О, зачем друзья помешали мне убить предателя, лукавого вождя семинолов! — думал я. —Теперь он торжествует, уводя мою сестру с собой, и кто знает, увижу ли я ее когда-нибудь!..»

Между тем оба негодяя, объявившие тревогу в неприятельском лагере, возвратились к нам, как ни в чем не бывало. Встреченные бранью и угрозами, они объяснили все происшедшее так искренне и правдоподобно, что часть нашего отряда им вполне поверила.

Отстав от своих и не зная, что враг так близко, они стреляли, потому что заблудились и хотели, чтобы мы им ответили. Кроме того, им встретилось несколько человек, от которых они и ускакали, приняв их за индейцев. К счастью, им удалось догнать нас и присоединиться к отряду мстителей за гнусное преступление.

Таков был рассказ возвратившихся, выслушав который часть наших друзей вполне успокоилась.

— Ради чего было белым людям предупреждать краснокожих? — говорили наиболее доверчивые товарищи. — Очевидно, они говорят правду. Да иначе зачем бы они навязались в спутники отряду мстителей?

Один Гикман, видимо, не разделял этого мнения. Я заметил, что он о чем-то шептался с Ветерфордом, указывая ему на дезертиров.

Так как серьезных улик против них не было, то они остались среди нас.

Теперь оба негодяя, по-видимому, спали у пруда. Но всякий раз, когда я проходил мимо них, я невольно пристально в них вглядывался, так как вполне разделял подозрение Гикмана и Ветерфорда.

В полночь взошла луна среди безоблачного неба. Стало светло как днем. Спавшие товарищи проснулись, думая, что уже светает. Я также хотел бы продолжить путь, но Гикман воспротивился этому, говоря, что света луны недостаточно для путешествия по девственному лесу. Идти с факелами было бы напрасным риском, особенно теперь, когда индейцы узнали, что их преследуют. Во время ночной погони преследуемые имеют преимущество над преследователями, хотя бы эти последние были в большем числе. Поэтому решено было дожидаться рассвета.

Пришло время сменить часовых, чтобы дать возможность отдохнуть тем, которые бодрствовали первую часть ночи. Вильямс и Спенс также попали в очередь и стояли на страже, недалеко друг от друга. Несмотря на внешнее спокойствие, наши старые охотники не спускали с них глаз и все время о чем-то между собой перешептывались.

Наконец-то стало светать. Все проснулись, с грустью вспоминая о недостатке провизии, которой едва хватило для того, чтобы, как говорится, заморить червячка. Тем не менее надо было собираться в путь. Сняли цепь часовых, оставив только четырех человек с четырех сторон поляны. Затем лошади были отвязаны и оседланы, оружие осмотрено, словом, мои спутники, бывшие в большинстве опытными охотниками, как настоящие воины приготовились к серьезному сражению.

Мы надеялись догнать краснокожих к полудню или же преследовать их вплоть до их становища среди болота. Никто из нас не боялся неизбежной схватки. Злоба и негодование все еще клокотали во всех сердцах. В продолжение некоторого времени шли споры о том, куда, то есть в каком направлении, нам идти. Наконец, мнение наиболее опытных охотников восторжествовало. Было решено, что мы пешком пойдем вперед, предупреждая остальных, на случай, если индейцы захотят устроить какую-нибудь засаду. Поблагодарив Гикмана и Ветерфорда за согласие по-прежнему служить нам проводниками, мы двинулись в путь.

Остальные сели на коней, и наш авангард уже вступил в лес, как вдруг раздались четыре выстрела, и мы услышали тревожный крик оставшихся часовых. Минуту спустя вновь загремели выстрелы, на этот раз весьма многочисленные, и затем наших ушей достиг воинственный крик индейцев, очевидно, окруживших нас, так как все четверо часовых выстрелили в одно время.

Первый залп врага не причинил нам большого вреда. Были ранены всего два человека, да и то легко. Так как мы были окружены, нужно было приготовиться к отчаянной борьбе. Всего лишь нескольких мгновений замешательство царило в нашем маленьком отряде, но затем раздался громкий голос Гикмана.

— Долой с лошадей! Скорей к деревьям! Прячьтесь за стволы!..

Все поспешно повиновались, и не прошло и двух минут, как мы уже составили широкий круг, повернувшись лицом к врагу. Лошади наши частью остались на поляне, частью кинулись в лес, где индейцы их переловили. Но нам было не до лошадей. Мы не могли ни на секунду высунуться из-за спасительных стволов, потому что пули свистели вокруг нас, угрожая смертью каждому неосторожному. Однако, благодаря умному плану Гикмана, враг не мог пробраться к нам в тыл.

— Целься верней, — поминутно кричал Гикман. — Не тратьте даром порох. Красных дьяволов больше, чем волков в лесу… Стреляйте, только когда можете подстрелить наверняка!

Этот совет был не бесполезен для наиболее горячащихся товарищей, которые без толку расстреливали свои заряды, попадая исключительно в деревья.

Благодаря энергичному вмешательству нашего старика, перестрелка стала менее оживленной, зато крики ярости неприятеля, раздававшиеся то тут то там, доказывали нам, что наши пули попадали уже не только в деревья. Нападающие находились шагах в сорока, в лесу, окружая нашу поляну плотным живым кольцом.

Скрытые за деревьями, мы не боялись неприятельских пуль, но и враг также скрывался в чаще леса и был почти недосягаем для наших выстрелов. Но как только из-за дерева показывался человек, раздавались выстрелы, за которыми подчас следовал стон, встречаемый криком торжества со стороны противника.

Часа два продолжалась эта перестрелка, однообразие которой страшно утомляло нас. Изредка кто-либо перебегал с быстротой белки от одного дерева к другому, под градом выстрелов отыскивая более удобное убежище. Между тем солнце подымалось все выше и выше, приближаясь к полудню. Несмотря на дневной свет, индейцы имели немало преимуществ над нами. Скрытые в лесной чаще, они оставались почти невидимыми для нас, мы же, на поляне, залитой светом, должны были быть крайне осторожны. Достаточно было высунуться руке или ноге из-за спасительного ствола, чтобы меткие краснокожие стрелки немедля поражали живую цель.

Немудрено, что у нас насчитывалось уже несколько раненых и даже был один убитый. Беднягу прострелили четырьмя пулями сразу, когда он перебегал от одного дерева к другому. Это был веселый и милый малый, общий любимец. Его смерть страшно озлобила всех нас. Мы поклялись не сдаваться, пока не перебьем изрядное число негодяев, лишивших нас дорогого друга, и добросовестно прилагали все старания для того, чтобы сдержать эту клятву. А так как среди нас находились лучшие стрелки нашего округа, то за смерть нашего Жоржа заплатило уже немало краснокожих.

После трех часов перестрелки индейцы слегка изменили свою тактику, поставив по два человека за каждым деревом. Таким образом у них всегда было заряженное ружье наготове. Прежде чем мы заметили эту хитрость, она наделала нам немало вреда.

Несколько человек было ранено, и второй убитый лежал посреди поляны с рукой, протянутой к лесу, как бы прося товарищей отомстить врагу за его смерть. К сожалению, нас было слишком мало для того, чтобы подражать хитрости нападавших. Притом же мы должны были охранять довольно большую территорию.

Мой верный Жак укрылся за деревом, стоящим вблизи меня, так что мы могли свободно переговариваться. Против нас, в полусотне шагов, приблизительно, так же старательно укрывались за деревьями трое краснокожих, выстрелы которых были очень метки. Одна их пуля пробила мой рукав, другая задела курчавые волосы на голове моего негра, но, благодаря Бога, мы были еще целы и невредимы.

Жак особенно злился на высокого красного молодца, костюм которого, и главное — длинные соколиные перья, воткнутые в его прическу, выдавали влиятельного вождя. Его разрисованное яркими красками лицо так и сверкало на солнце, мелькая на мгновение между ветвями. Но не достоинство вождя возбудило озлобление моего верного негра, а то что этот краснокожий позволил себе издеваться над черным цветом кожи Жака. Хотя насмешка была сказана на языке семинолов, но Жак понимал это наречие, страшно обиделся и поклялся смыть оскорбление кровью дерзкого дикаря.

Мне удалось помочь ему выполнить свое обещание. Вспомнив известную солдатскую хитрость, я надел свою фуражку на ствол карабина и чуть-чуть выставил ее из-за дерева. В то же время красный вождь выстрелил так метко, что пуля его пробила мой головной убор, но зато и Жак успел прицелиться в краснокожего, чуть-чуть выставившегося из-за ствола. Раздался выстрел, и вслед за ним дикий возглас врага. Кустарники затрещали под тяжестью падающего тела, и мы ясно увидели красную массу, оставшуюся лежать неподвижно… Жак был отомщен.

Несмотря на численное превосходство, индейцы почему-то не смели или не хотели идти на приступ. Мы же не могли и думать начинать рукопашную схватку, так как на каждого из нас пришлось бы три-четыре врага.

Мало-помалу стрельба краснокожих стала менее оживленной, хотя они, очевидно, не намеревались удаляться. Сквозь завесу кустов мы могли следить за их движением и злобно выругались, увидев, что они зажгли костры и принялись готовить обед.

С какой радостью последовали бы мы их примеру в этом случае! Но, увы, наши скудные запасы провизии были съедены на рассвете, и голод начинал не на шутку давать себя чувствовать. Мало того, мы не могли даже утолить своей жажды, несмотря на то, что в каких-нибудь сорока шагах сверкала прозрачная поверхность пруда. Но как добраться до него, как пробежать по открытой поляне под выстрелами краснокожих?

Между тем индейцы перекусывали, не покидая своих постов. Мы видели, как женщины и дети приносили им куски жареной дичи, приятный запах которой доносился до нас, еще более раздражая наш аппетит. При этом приносящие провизию женщины подходили подчас так близко, что мы легко могли бы подстрелить их. Но нам претило убивать женщин или детей. Да и какая была бы польза от подобного убийства? Вот если бы мы могли отнять у врага часть его запасов… Но как это сделать? Даже наши старые охотники не могли ничего придумать для утоления голода. Гикман ругался самым отчаянным образом, утверждая, что он готов изжарить и съесть первого попавшегося краснокожего — до того разыгрывался его аппетит под влиянием запаха жаркого, и главное, насмешек врага, явственно доносившихся до нас.

Признаюсь, меня немало удивляло то, что Гикман и Ветерфорд не могли найти ничего съедобного в местности, занятой нами. Неужели эта поляна так бедна растительностью, что лишена даже тех трав, ягод или кореньев, которые попадаются повсюду во Флориде?

Я уже хотел окликнуть Гикмана, как вдруг заметил, что он что-то искал в сухих листьях, покрывавших землю, и затем внезапно поднял руку с радостным восклицанием.

— Мы спасены, дети мои! — вскричал Гикман. — Пусть каждый поищет вокруг себя, и он наверно найдет вкусную пищу. Это сосновые орехи. Конечно, блюдо это не так вкусно, как свинина с бобами, но тем не менее попробуйте.

Все мы последовали этому совету и принялись разрывать сухие листья у наших ног. Действительно, орехи оказались недурны на вкус и довольно питательны. Но, к несчастью, их было слишком мало для того, чтобы пятьдесят голодных мужчин могли вполне насытиться.

Положение наше становилось критическим. Было очевидно, что враг будет продолжать осаду. Единственной нашей защитой были деревья. У нас не было даже укрытия для раненых. Все лошади, кроме одной, которую Гикман для чего-то пристрелил, убежали, и мы не знали, как выбраться из заколдованного круга, в котором очутились из-за индейцев.

Оставалась единственная надежда на спасение: пробиться в темноте сквозь отряд врагов, а для этого надо было ждать ночи.

При такой отчаянной попытке все-таки хоть кто-нибудь из нас мог спастись, если же мы будем сидеть здесь, то непременно погибнем все.

Время до заката тянулось страшно долго, хотя скучать нам было некогда. Индейцы снова возобновили стрельбу и убили у нас еще одного человека. Они пытались также придвинуться к нам поближе, перебегая от дерева к дереву, но не для того, чтобы перейти врукопашную, а чтобы их пули могли доставать тех из нас, кто стоял к ним спиной, по другую сторону поляны. К счастью, им не удалось этого сделать. Каждый раз, когда кто-нибудь из них продвигался слишком близко, в него тотчас же стреляли сразу двое-трое из наших, и он оставался на месте. Остальные вынуждены были отходить.

Наконец, от деревьев стали ложиться длинные тени. Солнце было уже близко к закату. Скоро мы сможем, по крайней мере, утолить мучившую нас целый день жажду. Один из наших, забыв всякую предосторожность, побежал к пруду днем; но, увы, в то время как он возвращался к своему дереву, он был убит!

Как только сумерки окутали лес темнотой, мы начали пробираться ползком в траве к пруду поочередно, не более двоих сразу, чтобы не ослабить защиты. Индейцы, очевидно, догадались, что мы делаем, и посылали по направлению пруда целый град пуль, которые жужжали над нашими головами, как шмели. Я не двигался со своего места, так же как и мой верный Жак. Держа ружье наготове, я ожидал возможности прицелиться, как вдруг что-то толкнуло меня в плечо, и ружье выпало у меня из рук. Очевидно, я выдвинулся из-за своего дерева и послужил мишенью врагу. Пуля пробила мне правую руку и, скользнув по груди, вырвала кусок мундира. Кровь лилась ручьем из раны.

Я торопливо расстегнул мундир, а Жак сбросил с себя рубашку и разорвал ее на бинты. Осмотрев мою руку, он вскричал:

— Боже мой, мистер Жорж!.. Ведь эта пуля выпушена сзади вас.

— Как так, Жак?

— Очень просто. Стреляли вам в спину, — уверенно отвечал мой негр.

Действительно, я и сам вспомнил, что почувствовал толчок в плечо сзади.

— Но ведь если это так, Жак, то значит, индейцам удалось пробраться между нами, и мы погибли!

Не успели мы оглянуться, отыскивая врага, как вторая пуля вонзилась в ствол дерева, около которого Жак, стоя на коленях, перевязывал мою рану. Мы видели огонь выстрела и могли убедиться таким образом, что стрелявший действительно находился на поляне, сзади нашей охраны. Но что же случилось с нашими товарищами? Неужели они покинули свои места? Мы не могли ничего рассмотреть в темноте и принялись окликать соседей. Быть может, они и отвечали нам, но мы не слыхали их ответа, так как в это мгновение раздался оглушительный крик индейцев, затем глазам нашим представилось зрелище, заставившее нас похолодеть от ужаса.

Языки пламени лизали стволы деревьев и быстро охватывали их одно за другим. Индейцы подожгли лес… Пожар распространялся с ужасающей быстротой, сухие деревья горели, как солома. Густые клубы дыма окутывали нас со всех сторон настолько быстро, что мы уже с трудом могли дышать.

Голоса людей, звавших друг друга, заглушались треском горевших деревьев, и жар от пламени добирался уже почти до центра нашей поляны, окруженной огненным кольцом. Гибель казалась неизбежной. Я же, к тому еще, потерял много крови и от слабости не мог двинуться с места. Хотя я и видел, что товарищи постепенно собрались в центре поляны, возле бассейна, но силы оставили меня, и я потерял сознание.

Моей последней мыслью было, что я погибну в пламени. Но, к счастью, вблизи находился верный друг, в черной груди которого билось золотое сердце. Когда я очнулся после глубокого обморока, то увидел, что лежу по горло в воде, и только голова моя покоится на берегу бассейна. Мой добрый Жак, весь мокрый, стоял возле меня на коленях и с беспокойством щупал мой пульс. Увидав, что я открыл глаза, он вскрикнул от радости. Я поднял голову и огляделся. Страшная картина представилась моим глазам. Лес пылал вокруг бассейна. Сухие ветви загорались, как спички, и падали, охваченные пламенем, на землю с треском и шумом, подобным ружейным выстрелам. Огромные же стволы, подгоравшие у корня, валились с грохотом, напоминающим пальбу из тяжелых осадных орудий. Мог ли бороться слабый человек против разнузданных враждебных стихий? Но, к счастью, огонь нашел немного пищи на самой поляне, где было сравнительно небольшое число деревьев. Благодаря этому, пожар потерял свою силу довольно скоро. Однако земля оставалась раскаленной, и кое-где догорали огромные деревья, подобно гигантским факелам. Отыскивая товарищей глазами, я скоро увидел нескольких из них на противоположном берегу бассейна.

— Остальные там, в безопасности, — пояснил Жак, указывая рукой на воду.

И точно, я легко разглядел всех, кто уцелел в перестрелке, скрывающимися в воде, спасавшей какот страшного жара, так и от пламени. Но отчего же вот та маленькая группа не последовала общему примеру?

Дым начал понемногу рассеиваться, так что я сразу уже мог рассмотреть человеческие фигуры, принимающие неестественные размеры в колеблющихся клубах дыма. Среди них находились и фактические начальники нашего отряда, Гикман и Ветерфорд. Они казались страшно возбужденными и грозно размахивали руками. Долетавшие до меня слова указывали на общее раздражение и негодование. Все жесты указывали на двух людей, которые казались пленниками, под стражей четырех вооруженных товарищей.

Первой моей мыслью было, что это краснокожие, захваченные нами, но вспыхнувший недалеко кустарник осветил их, и я узнал в смертельно бледных и дрожащих людях Неда Спенса и Биля Вильямса.

Я взглянул на Жака, ожидая у него объяснения тому, что я видел; но еще прежде, чем он ответил на мой немой вопрос, я почти понял все, вспомнив свою рану и пулю, пробившую дерево над моей головой. Теперь стало ясно, кто стрелял мне в спину, и в то же время вспоминались и другие обстоятельства, при которых эта два человека уже не раз покушались на мою жизнь.

— Да, мистер Жорж, — сказал Жак, как бы отвечая на мои мысли. — Этих негодяев теперь судят. И за дело, как вам прекрасно известно. Ведь это они стреляли в вас, а вовсе не индейцы. Я сказал об этом господину Гикману и Ветерфорду, но они и сами видели, как эти два мерзавца целились в вас.

Шум в это время настолько утих, что я мог прислушаться к говору моих друзей.

Импровизированные судьи не соглашались друг с другом относительно приговора. Одни требовали немедленной казни. Другие говорили, что необходимо отсрочить исполнение приговора хотя бы для того, чтобы понять побудительную причину их преступления. Были, наконец, и такие, которые не верили в виновность преступников — настолько невероятным и чудовищным казалось им предательское убийство товарища во время сражения с общим врагом.

— Ведь в случае победы краснокожих их жизнь тоже подвергалась опасности. Как же могли они ослаблять силу сопротивлявшихся общему неприятелю?

Так говорили люди, судящие по собственным честным поступкам.

Но старик-охотник возражал им с полной уверенностью.

— Вы ошибаетесь, дети мои… Жизни этих молодцов не грозило ни малейшей опасности. В их сторону ни разу не долетела ни одна шальная пуля врага. Уже потому я смело утверждаю, что они заодно с индейцами… Наоборот, они служили шпионами нашему врагу, что и доказывается их поведением. Правда, мне еще неясно, почему они вернулись к нам после выстрелов сегодняшней ночью, я вполне согласен с вами, что в этом деле еще далеко не все ясно, но у меня есть подозрение о причинах поведения этих негодяев, а также и о причинах их ненависти к мистеру Жоржу… Этого с меня достаточно. Я уверен, что за спинами этих господ прячется кто-то, заставивший их действовать так, а не иначе.

— А вы уверены, что не ошибаетесь, Гикман, и что они действительно стреляли в своих? — спросил один из наших соседей.

Он был дружен с покойным дядей, потому и присоединился к нашему отряду.

— Уверен ли я? — переспросил старый охотник с негодованием. —Джим Ветерфорд и я видели своими глазами, как они целились, а наши глаза еще достаточно хороши, чтобы понять, куда направлено дуло карабина и в какую цель метит человек, держащий его в руке… Да, кроме того, мы следили за этими подлецами целый день, потому что подозревали их с первой минуты выступления отряда. Поэтому-то мы и видели, как они стреляли в Рандольфа, да и его негр подтвердил, что оба выстрела были направлены с одной стороны. Каких же вам еще нужно доказательств?..

Жак, не отходя от меня, крикнул судьям:

— А если нужны еще доказательства, мистер Гикман, то у бедного негра они найдутся. Одна из пуль предателей пролетела как раз над головой моего доброго хозяина и засела в дереве, возле которого мы стояли. Быть может, пулю эту и теперь еще можно разыскать, и тогда можно узнать наверняка, из чьего ружья она была выпущена.

Несколько человек подбежали к указанному Жаком одинокому дереву. К счастью, огонь пощадил его ствол, хотя ветви сильно почернели. Немедля, сняли кору на высоте человеческого роста, и под ней, действительно, нашли немного сплющенную пулю большого калибра, какие имел во всем отряде только Спенс… Итак, виновность преступников была вполне очевидна, и большинство голосов приговорило их к немедленной смертной казни.

— Пусть умрут, как собаки, — загремел голос Гикмана, и он взял ружье на прицел. — Возьми ружье, Ветерфорд… Пустите их, дети. Пусть, если хотят спастись, бегут в горящий лес.

Люди, державшие пленников, поспешили повиноваться и отошли в сторону, но оба негодяя стояли, как пригвожденные к месту, не смея пошевелиться и дико озираясь. Среди воцарившегося глубокого молчания снова раздался голос Гикмана.

— Джим, цельтесь в Спенса, а я беру на себя Вильямса.

Едва затихли эти слова, как раздались одновременно два выстрела, и когда дым от них рассеялся, оба изменника лежали на земле мертвые…

Зажженный врагами огонь продолжал удаляться от нашей поляны, распространяясь в противоположную сторону и, естественно, оттесняя наших врагов. Пожар свирепствовал уже более чем на тысячу метров от нас, так что воздух начинал очищаться, и земля остывать. Выйдя из воды, мы устроили военный совет, на котором и было высказано общее предположение о том, что индейцы, по всей вероятности, удалились, считая нас погибшими в пламени. О том же, что мы спаслись, краснокожие, понятно, не могли иметь сведений.

Как только приговор над преступниками был произнесен и приведен в исполнение, все участники суда поспешили обратно в воду, так как жара была еще невыносима. Только два человека остались на берегу — наши старые охотники. Вооружившись ножами, они преспокойно снимали кожу с лошади, пристреленной Гикманом. Теперь только я понял, что старик убил своего верного друга для того, чтобы спасти насвсех от голодной смерти… Спокойно и аккуратно отрезал он куски мяса, раскладывая их тут же на горячие уголья, в которых недостатка не было. Все это наши старики проделывали так хладнокровно, как будто готовили ужин у себя на кухне. Вскоре к ним присоединились наименее уставшие, или наиболее голодные товарищи, помогая в приготовлениях к ужину. Я и те, которым еда была менее нужна, чем свежесть, оставались в воде, и только наши головы виднелись на поверхности пруда.

Вдруг позади нас раздался страшный шум, и какая-то огромная масса бросилась в воду, обдавая всех нас целым фонтаном брызг. Все в ужасе оглянулись… Огромный кайман, каких мне еще ни разу не приходилось видеть, очевидно, обиделся на наше вторжение в его владения. С диким ревом, заставившим вздрогнуть самых храбрых, направлялся он к нам, видимо, намереваясь плотно поужинать одним из нас. Мы все бросились вон из воды, оставив чудовище хозяином бассейна, в котором оно и принялось резвиться, как бы радуясь тому, что обратило нас в бегство. Но ему недолго пришлось торжествовать: меткая пуля Гикмана положила конец его радости, вместе с его жизнью.

Лесной пожар продолжался всю ночь, весь следующий день и еще ночь до рассвета. Но около нас пламя уже окончательно потухло, и только несколько обгорелых пней напоминали нам об ужасной опасности. Предусмотрительность Гикмана спасла нас от голода. В течение четырех дней мы питались сосновыми шишками, лошадиным мясом и даже убитым кайманом, вкус мяса которого слегка напоминает несвежую рыбу; но на безрыбье и кайман рыба, как утверждал Жак, с чем поневоле пришлось и нам согласиться.

Мы надеялись выбраться из леса, когда утихнет пожар, хотя бы пришлось пробиваться через целую армию неприятеля. Даже самые нерешительные из нас после перенесенных опасностей и лишений готовы были к этому испытанию.

Печальное и неприятное соседство представляли для нас трупы казненных негодяев. От сильной жары они раздулись до невероятных размеров и заражали воздух зловонными миазмами. Пришлось наскоро закопать их, что также было не особенно приятным делом.

Когда настала вторая ночь, мы начали обсуждать вопрос о том, не пора ли выбраться из западни, в которой мы просидели целую неделю.

Сам Бог, казалось, помогал нам. Небо покрылось тучами, и пошел дождь, благодаря которому лесной пожар должен был окончательно прекратиться и раскаленная земля охладеть. В связи с этим, наиболее нетерпеливые товарищи хотели отправиться в путь немедленно, но более опытные советовали подождать еще несколько часов, до наступления полной темноты. Дождь все продолжался, усиливая эту темноту, но кое-где в лесу еще вспыхивали остатки пожара.

Около полуночи двинулись мы в путь и вступили в чащу сгоревшего леса, соблюдая глубочайшее молчание. Моя левая рука была на перевязи, и держал ружье только правой рукой. При этом нелегко было закрывать оружие от проливного дождя.

Около мили прошли мы наугад, стараясь только сохранить направление, по которому шли сюда. В сердцах наших начала уже оживать надежда, что удастся пройти лес без всяких препятствий, но мы забыли о хитрости и упрямстве наших краснокожих врагов и стали надеяться слишком рано…

Скоро нам пришлось убедиться в том, что враги все время следили за нами и окружили нас в ту самую минуту, когда мы думали, что оставили их далеко позади себя.

Огонь сотни выстрелов и целый рой пуль показали нам, что надежды наши были напрасны… С дикими криками ринулись на нас краснокожие одновременно со всех сторон, не дав времени опомниться… Битва была непродолжительна, но ужасна. Большая часть наших воинов погибла, дорого отдав свою жизнь, и наш отряд был уничтожен. Врагов приходилось по пять человек на одного, а мы к тому же очень устали и были истощены голодом.

Имея возможность действовать только одной рукой, я едва мог защищаться. Я помню только, что удар томагавком в голову повалил меня на землю…

ГЛАВА XXII

Когда я пришел в себя, битва уже кончилась, я лежал среди мертвых и раненых. Индейцы наклонялись над трупами и снимали скальпы с моих храбрых товарищей. Недалеко от меня стояла группа краснокожих, среди которых я увидел вождя с тремя страусовыми перьями на голове. Двое дикарей стояли на коленях и, казалось, ждали, когда я приду в себя. Предосторожность была не лишняя, так как иначе я немедленно бросился бы на своего гнусного врага. Мой верный Жак был жив, и его также стерегли. Но почему же нас щадили?.. Нас двоих из всего отряда?..

Один из индейцев отделился от группы вождей и направился в мою сторону, держа в руке пистолет. Я думал, что настала моя последняя минута… Он подошел ко мне, наклонился и, приложив пистолет к моему лицу, выстрелил в сторону. Я думал, что он промахнулся, и продолжал ждать смерти, но он хотел только убедиться при свете выстрела, что я еще жив. После меня он проделал то же с Жаком и затем, быстро поднявшись, вскричал:

— Это они, и оба живы!

Предводитель, которого я принимал раньше за Оцеолу, ответил что-то, чего я не мог разобрать, и удалился. Но я все-таки услышал его голос и с радостью убедился, что этот голос не имел ничего общего с мягкими грудными звуками голоса моего бывшего друга.

Несколько минут спустя привели двух лошадей, нас с Жаком посадили на седла и крепко привязали к ним. Один из индейцев повел коней под уздцы, и мы тронулись неизвестно куда.

Целую ночь ехали мы по лесу, затем, пройдя уже знакомую равнину, углубились в густой лес дубов, пальм и цветущих магнолий, благоухание которых показалось нам особенно приятным после ужасного запаха гари и разлагающихся трупов.

На рассвете мы вновь вышли на какую-то поляну, и здесь был сделан привал. Круглая поляна была невелика и замыкалась густой зеленой стеной. Ветви деревьев склонялись до самой земли, переплетаясь между собой так, что нельзя было заметить ни одной тропинки. Посреди поляны разбили три шатра, около которых и привязали лошадей. Вслед за тем нас отвязали и грубо бросили на траву, предварительно туго связав нам руки и ноги и привязав веревкой за шею к дереву. В таком положении мы могли видеть только небо над нашей головой, но не могли рассмотреть ничего из того, что происходило вокруг.

Моя рука адски болела, так что я едва понимал свое положение, находясь в полубреду, вызванном лихорадкой, — обычным последствием огнестрельной раны. По-видимому, наше прибытие возбудило всеобщее любопытство, так как вокруг нас постоянно толпились мужчины и женщины. Некоторые женщины принадлежали к различным племенам краснокожих, но большей частью это были негритянки, среди которых находились также мулатки и квартеронки. Все они осыпали нас насмешками, плевали нам в лицо, вырывали у нас волосы и втыкали в тело длинные колючки. Это сопровождалось пронзительными криками радости и бранью на ломаном испанском языке. Даже цвет кожи моего бедного негра не избавил его от жестокости черных фурий. По их разговору я понял, что нам готовится пытка… Как будто того, что мы перенесли, было недостаточно!..

В чьи же руки попали мы? Не может быть, чтобы нас захватили семинолы. Они никогда не пытают своих пленных.

Не успел я поделиться с Жаком этой мыслью, как вдруг раздался общий радостный крик:

— Вот и мико… Да здравствует Мулат-мико…

Вслед за тем послышался звук копыт довольно многочисленного отряда. Возвращались, по-видимому, те разбойники, которые оставались на поле битвы, добивая раненых и раздевая убитых. Я не мог видеть лиц этих злодеев, несмотря на то, что они были вблизи нас. Но толпа продолжала кричать: «Да здравствует Мулат-мико». И я понял, что меня ожидает… Если бы я очутился перед лицом самого сатаны, то и тогда мне не могла бы угрожать худшая опасность, чем теперь, и мой верный негр вполне разделял мои опасения.

Внезапно раздался грубый и повелительный голос. Женщины, терзавшие нас, исчезли, мужчины расступились, и передо мной предстал… Желтый Жак! Теперь я прекрасно узнал его, несмотря на раскрашенное красной краской лицо и костюм индейского вождя.

В первую минуту я почувствовал радость, что мои подозрения относительно Оцеолы не оправдались. Спаситель моей жизни, герой, которым я восхищался, оставался достойным моей дружбы. Но голос мулата скоро прервал мои отрадные размышления.

— Наконец-то я вас поймал, проклятые! — закричал он торжествующим голосом, смотря на нас полным ненависти взглядом. — Теперь я отомщу вам за все! Вы оба в моей власти, и оба почувствуете всю силу моей мести, господин и слуга, мой тиран и мой соперник!..

И он обернулся к сопровождавшим его разбойникам с приказаниями. Мы еще не знали, что он хочет с нами делать, но были уверены, что ждать жалости от этого негодяя было бы напрасно. Из толпы выступило несколько негров с кирками и лопатами. Они остановились в нескольких шагах от нас и принялись копать землю.

«Боже великий, — с ужасом подумал я, — неужели нас зароют живыми в землю?»

Но это чудовище в образе человека готовило нам еще более ужасную смерть. Он следил за работой негров и, казалось, наслаждался приготовлениями к нашим мучениям. Вся его шайка толпилась вокруг, сопровождая его грубые насмешки над нами восторженными криками и диким смехом. Среди них было несколько краснокожих из племени ямассов, но ни одного семинола. Большую же часть шайки составляли негры или мулаты, из массы которых выделялось с десяток испанских дезертиров.

Вскоре нас с Жаком отвязали от дерева и погнали палками к выкопанной яме. Я оглянулся, ожидая увидеть в толпе мою сестру или Виолу; но их здесь не было, и я почти был благодарен нашим палачам за то, что они избавили несчастных девушек от этого ужасного зрелища. У наших ног зияли две ямы такой глубины, что головы наши должны были находиться над поверхностью земли…

«Не в аду ли я?.. Не демоны ли пляшут и кривляются вокруг костра, разложенного так, чтобы дым не мог сразу задушить нас? Не сам ли сатана придумал адскую пытку этого медленного поджаривания живых существ, лишенных возможности защищаться и закопанных в земле по самые плечи?..»

Теряя сознание от адской муки, я неожиданно увидел приближающуюся женщину… Если это женщина, то она сжалится надо мной. Впрочем, разве у этих женщин есть жалость? Они такие же гиены, как и их мужчины… Я чувствовал, что схожу с ума. Смертельный ужас охватил все мое существо…

Но, Боже мой, что это?.. Неужели среди демонов, терзающих меня, появился ангел небесный?.. Не он ли раскидывает огонь, сжигающий мое лицо? Если бы я был еще жив, если бы не был в аду, то принял бы этого ангела за Еву. Это ее душа пришла пожалеть меня…

Но вот и другой ангел, еще прекрасней первого, — это душа Маймэ… Ее я не могу не узнать — она так прекрасна. Но как она очутилась здесь, и где же я, наконец? Не сон ли все это? Я вижу своего доброго друга Еву, безумную королеву краснокожих. Чья это нежная рука освежает водой мои пылающие виски?.. Наклонись, ангел-спаситель: позволь мне рассмотреть твои черты… Да, это Маймэ, моя возлюбленная Маймэ!..

Так значит, я не умер? Надежда живет в моей груди. Я спасен, если Ева льет на меня воду, если Маймэ смотрит на меня взглядом, полным сострадания и нежности.

— Прочь, дерзкая женщина, — вопил между тем гнусный мулат, задыхаясь от гнева. — Идите прочь… Все равно я заставлю зажечь огонь снова… Уйди, говорю тебе, безумная королева! Возвратитесь к своему племени! Здесь я король, и это мои пленники. Ваш вождь не имеет на них никакого права, и я не отдам их ему… Не вмешивайтесь же в мои дела… Зажигайте огонь, ребята!.. Живее, говорят вам, — грозно кричал он, обращаясь к своей шайке, расступившейся перед моими спасительницами.

Безумная королева, величественно приблизившись к почтительно глядевшей на нее толпе, проговорила:

— Ямассы, краснокожие дети Ваконды, братья мои по крови и цвету. Не слушайте этого жестокого злодея, не то вас постигнет гнев Великого Духа Вайкомэ! Он будет преследовать вас своей местью, и куда вы ни пойдете, на дороге вашей всегда будет ожидать один из братьев Шита-мико и в ушах ваших будут страшно звучать погремушки его могучего хвоста. Его страшные зубы наполнят ваши жилы смертельным ядом!.. Высоко подняв страшную змею, которая свистела и вытягивала свою ядовитую голову, безумная королева показала ее пораженной толпе. Краснокожие стояли неподвижно, дрожа от ужаса перед той, которую считали великой чародейкой.

— А вы, черные беглецы и изменники, — продолжала Ева, — вы не боитесь духа Вайкомэ! Но если вы дотронетесь до одного волоса на голове этих пленников, то сами станете на их место, по приказу вождя более могущественного, чем это чудовище… Он идет! Вот он, вот Восходящее Солнце…

В то же время раздался крик сотни голосов: «Оцеола, Оцеола!..»

Крик этот радостно отозвался в моих ушах. Я чувствовал приближение спасения. Появление Оцеолы успокоило меня и прогнало мой страх за судьбу наших защитниц, слишком слабых среди целой своры злодеев.

Остановив посреди толпы своего чудного вороного коня, покрытого великолепной попоной, Оцеола спрыгнул на землю и бросил поводья ближайшему индейцу. Затем, подойдя к нам, он несколько минут молча смотрел на меня с выражением глубокой печали. Очевидно, он не сразу мог разобрать, который из нас двух негр, — настолько я изменился и закоптел от адского костра, окружавшего мою голову.

Наконец, Маймэ подошла к нему. Сказав несколько слов, она снова вернулась ко мне и принялась нежно обмывать мое обожженное лицо. Никто, кроме вождя, не слыхал сказанных ею слов, но они произвели на него страшное действие. Его тихая грусть превратилась в ужасный гнев.

--Негодяй! — крикнул он, подняв голову, украшенную тремя черными перьями и устремив молниеносный взгляд на мулата, который смиренно склонил голову, не смея ни возразить, ни оправдываться. — Презренный, так-то ты исполняешь мои приказания?.. Так вот где пленники, которых ты должен был привезти ко мне! Подлый раб, кто разрешил тебе истязать твои жертвы? Если бы я не клялся духом Вайкомэ не истязать ни одного врага, я сжег бы тебя на этом самом костре. Прочьс глаз моих, презренный… Уходи!.. Или, нет, постой, — прибавил он немного подумав. — Останься, ты можешь мне еще пригодиться.

Мулат ничего не ответил, но глаза его сверкали от сдерживаемого бешенства. Он взглянул на своих людей и убедился, что было бесполезно ждать от них помощи. Ни один негр не двинулся с места, хорошо зная, что воины Красных Палиц должны быть где-то недалеко.

--Немедленно освободите их, — сказал Оцеола людям, только что закапывавшим нас в ямы. — Рандольф, — продолжал он, наклоняясь ко мне, — мой бедный друг, прости мне все случившееся! Но я был далеко, когда узнал о твоем горе. Бог свидетель, как спешил я к вам на помощь, но увы, приехал поздно!.. Вы ранены, друг мой? Надеюсь, не серьезно?

Я хотел ответить ему и не мог. Страшная слабость лишила меня голоса. Только благодаря заботам, которыми меня окружали Маймэ и Ева, я настолько пришел в себя, что мог разговаривать довольно свободно. Я тотчас же хотел начать искать мою сестру, но юный вождь семинолов удержал меня, к моему крайнему удивлению.

— Имейте терпение, друг мой, — сказал он. — Позвольте сначала Маймэ успокоить вашу сестру и рассказать ей, что вы спасены. Иди, сестра, скажи ей, что брат ее скоро будет с нею. Пусть она подождет еще несколько минут.

И он прибавил мне на ухо:

— Похищение вашей сестры было не более, чем искусная комедия, последняя сцена которой удивит вас… Однако поспешим, нельзя терять ни минуты… Я слышу сигнал моих часовых. Идемте же скорее.

Я последовал за ним, ничего не понимая, и мы вместе вошли в чащу леса.

Несмотря на все старания, я не мог представить себе того, что должен был увидеть, и осыпал Оцеолу вопросами, на которые он отвечал мне довольно неопределенно.

— Имейте терпение, Рандольф, и вы сами все увидите. Повторяю, это похищение было хитростью, и показалось бы мне очень забавным, если бы не имело таких трагических последствий для вашей бедной матери.

Вы обязаны спасением вашей жизни и жизни вашей сестры нашей бедной безумной королеве Еве. Но, тише, я слышу топот коней… Да, вот они.

Я взглянул в указанном направлении и увидел, как небольшая группа всадников, человек около двенадцати, выскочила на поляну с громким криком «ура». Они стреляли в воздух, махали руками и изображали безумную радость. К моему удивлению, я узнал нескольких соседей, пользовавшихся в нашем округе самой дурной репутацией, и во главе их Ареуса Кингольда. Не понимая значения этого зрелища, я вновь обратился за объяснением к Повелю, но он был так занят своим ружьем, что даже не ответил мне.

Между тем Кингольд направился на другой конец поляны, где белелся скрытый среди ветвей шатер.

Возле него я увидел мою сестру, бледную, похудевшую, но с глазами, блестевшими надеждой. Ареус осадил коня возле нее и о чем-то горячо рассказывал в то время, как его спутники продолжали стрелять, скакать, кричать и шумно выражать свою радость по поводу освобождения сестры из рук разбойников.

— Его час пробил, — прошептал мне Оцеола, увидав, что Ареус слезает с коня. — Я слишком долго терпел его злодейства. Негодяй уже двадцать раз заслужил позорную смерть.

Оцеола медленно приблизился к Кингольду и, хладнокровно подняв ружье, выстрелил, испустив свой обычный воинственный крик. В ту же минуту раненая лошадь Ареуса пронеслась мимо меня без всадника, а его спутники с криком ужаса скрылись в лесу.

— Я плохо прицелился, — спокойно проговорил Восходящее Солнце. — Если бы он и его достойные товарищи не сделали столько зла, я подарил бы этому негодяю его подлую жизнь, но я должен исполнить свою клятву. Он умрет только от моей руки.

С этими словами Оцеола бросился вслед за Кингольдом, который уже успел встать на ноги и изо всех сил старался добраться до леса. Увидав за собой мстителя, несчастный испустил крик ужаса, но Оцеола не обратил внимания на его мольбы о пощаде. Нагнав негодяя, он выхватил из-за пояса нож и всадил его в сердце злодея по самую рукоятку.

Несчастный упал на землю и остался неподвижен.

— Четвертый и последний враг мой, — мрачно проговорил Оцеола, подходя ко мне. — Последний, по крайней мере, из тех, которым я поклялся местью до гроба и которые вполне заслуживали эту месть.

— А Скотт? — спросил я.

— Скотт был третьим. Вчера он погиб от моей руки. До сих пор я жил для мести… Теперь она удовлетворена, и я могу…

Он умолк и долго не прерывал молчания.

— Вы можете?.. Что? — машинально спросил я.

— Могу умереть, друг Рандольф, — ответил Оцеола и, закрыв лицо руками, опустился на поваленное дерево, как бы забыв о моем присутствии. Вся его фигура выражала такую глубокую скорбь, для которой не существует утешения.

Я понял, что лучше всего оставить его одного, и побежал к своей сестре. Она радостно бросилась мне на шею. Позади нас Жак принялся утешать Виолу, громко плакавшую от радости.

Желтый Жак, начальник разбойничьей шайки, увезшей их, куда-то исчез. Его отсутствие возбудило подозрения Оцеолы. Призвав своих воинов, он отрядил несколько человек на поиски мулата. Однако все поиски оказались напрасными. Злодей точно сквозь землю провалился. Только один воин сказал, что видел следы его лошади вместе со следами Кингольда. Это известие заставило задуматься вождя семинолов. Немедленно отправил он в погоню сильный отряд воинов с приказанием привезти мулата, живого или мертвого.

Все эти предосторожности доказывали, что Оцеола имел некоторые основания сомневаться в верности мулата и что многие из его товарищей разделяли эти опасения. Краснокожие патриоты вообще казались разочарованными и грустными. Их надежды сильно пошатнулись за последнее время. Несколько мелких племен уже сдались, изнемогая от голода. Жажда мести, которая объединяла их, ослабела от времени, а боязнь полного уничтожения заставила поколебаться. В эту минуту народного утомления новое предложение мира со стороны американцев было бы принято краснокожими с радостью, и сам Оцеола не мог не признавать этого. Как же было ему не унывать и не отчаиваться?

Выйдя из своей задумчивости, мой старый друг подошел к нам, внешне, спокойный и любезный, каким мы с сестрой всегда его видели. Его манеры были не менее изящны, чем манеры любого из наших офицеров, и я нисколько не удивился тому, что сестра протянула ему обе руки, как своему избавителю.

— Я должен просить у вас прощения, мисс Рандольф, за то, что сделал вас очевидицей разыгравшейся здесь драмы, — проговорил Оцеола, целуя ее руку. — Но я не мог позволить уйти безнаказанно этому негодяю. Он был вашим злейшим врагом, так же, как и моим. С помощью вашего бывшего невольника он напал на ваш дом, убил ваших родных, устроив комедию вашего плена, стоившую жизни тридцати честным плантаторам для того, чтобы разыграть роль героя и побудить вас стать его женой из благодарности за свое освобождение. Он так ловко прятался за спиной своего сообщника, что вы и не подозревали о его участии во всех ужасах, которые пережили вы и ваш бедный брат. Но если бы вы не согласились выйти за него замуж, то он, конечно, сбросил бы свою маску и прибег бы к явному насилию. Благодарю Бога за то, что он позволил мне поспеть вовремя.

— Благородный Оцеола, мы стольким вам обязаны, что не знаю, как и благодарить вас. Я могу предложить вам только эту бумагу. Быть может, она доставит вам хоть небольшое удовлетворение.

С этими словами сестра протянула Повелю бумагу, которую он узнал с первого взгляда. Это была купчая на бывшие его владения.

— Благодарю, благодарю вас, — отвечал вождь, печально улыбнувшись. — Я глубоко ценю этот трогательный знак вашей бескорыстной дружбы, но, увы, теперь это уже бесполезно. Той, которая так горько оплакивала потерю этого бедного дома, нет больше на свете. Мать моя умерла вчера вечером. Душа ее отлетела к Богу, а тело покоится вдали от лукавых и хищных врагов под непроницаемой сенью девственного леса.

При этих печальных словах Маймэ громко зарыдала и упала в объятия моей сестры. Несколько мгновений молчание прерывалось только рыданием молодых девушек. Наконец, Оцеола превозмог свою скорбь и снова заговорил:

— Не будем предаваться печальным воспоминаниям, Рандольф. Подумаем о будущем, забыв на время прошлое. Вы должны поскорее возвратиться к себе и вновь обустроиться. Ваши невольники будут вам возвращены по моему приказанию. Они все с радостью согласились возвратиться на вашу плантацию и теперь, вероятно, уже в пути. Торопитесь и вы, Рандольф, поскорее выбраться из леса. Здесь не место вашей сестре. Лошади готовы, а я провожу вас до границы, за которой вы будете в безопасности. Вам нечего больше бояться вашего врага, его уже нет в живых.

Я понял, что Оцеола хотел сказать, взглянув на тело Ареуса Кингольда.

Но сердце мое все еще не могло успокоиться. Меня терзала забота о моей спасительнице. Неужели я должен навеки проститься с ней?

— Лес — плохое убежище для вашей сестры, Оцеола, особенно в военное время. Позвольте нам взять Маймэ с собой. Она будет сестрой моей сестры, — сказал я.

Вождь схватил мою руку и с жаром пожал ее. Его взгляд был полон безграничной благодарности.

— Благодарю вас, Жорж, — прошептал он. — Благодарю за дружеское предложение. Да, вы правы, моя бедная Маймэ нуждается в более верном убежище. Тебе поручаю я жизнь и честь моей сестры, Рандольф. Тебе и дорогой мисс Виргинии. Возьмите ее с собой. Пусть она будет счастлива, если уж мне не суждено знать, что такое счастье и… любовь, — едва слышно закончил он.

Но сестра расслышала это последнее слово, и в ее прекрасных глазах сверкнули слезы.

ГЛАВА XXIII

Солнце уже заходило, когда мы отправились в путь. Нам надо было ехать целые сутки до знакомой равнины, которой мы и достигли только на следующий день к закату солнца. Хорошо еще, что мы могли ехать даже ночью. С таким проводником, каким был Оцеола, мы не могли сбиться с пути.

Тропинка была настолько широка, что первое время мы могли ехать рядом, но затем она все сужалась, так что мало-помалу мы вынуждены были ехать друг за другом. Мы с Оцеолой ехали впереди, за нами наши сестры, затем Жак и Виола, а за ними шесть индейцев Оцеолы.

Я высказал ему свое удивление по поводу такого небольшого числа охранников.

— Нам не угрожает никакая опасность, — отвечал он. — Войска белых никогда не передвигаются по ночам, а в ту местность, куда мы придем на рассвете, войска еще не проникали. Я не раз бывал там один, и со мной никогда ничего не случалось.

Но я все же не мог успокоиться. Оглядываясь по сторонам, я начинал узнавать местность и понимал, что мы проходим недалеко от форта Кинг. Невольно приходила мне в голову мысль, что убежавшие товарищи Кингольда могли принести туда известие о его смерти, и тогда на место нашей стоянки будут посланы солдаты, которые и могли случайно встретиться с нами. Кроме того, меня очень беспокоило бегство злобного и хитрого мулата. Несомненно, этот негодяй постарается устроить нам какую-нибудь пакость, чтобы удовлетворить свое злобное чувство. Но как предупредить его и расстроить злые умыслы, я не знал. Тем не менее, я не мог не сказать всего этого Повелю.

— За ним послана погоня, — спокойно отвечал Оцеола. — Она вскоре привезет нам известие о его поимке. Но если он скроется от моих воинов, то тогда, признаюсь, Рандольф, я действовал неосторожно… Мне не страшны товарищи Кингольда, но этот желтый негодяй — другое дело. Он хорошо знает каждую тропинку в этом лесу и может предать нас, то есть меня, американским властям. Будь, что будет… Нам ничего не остается, кроме терпеливого ожидания. Вождь Красных Палиц, Восходящее Солнце, никогда не останавливается перед опасностью, не остановится и на этот раз… Хотя у меня и есть предчувствие, что мне недолго осталось жить.

— Какие пустяки, Повель!..

— Нет, это не пустяки, Рандольф. Я знаю, что скоро умру.

— Я считал, что ты выше подобных предрассудков.

— О, не думай, что я верю каким-нибудь предсказаниям, вроде карканья воронов. Нет, я не нуждаюсь в них для того, чтобы предсказать близость моего конца… Приближение смерти я чувствую здесь, — продолжал он, указывая на грудь. — И скажу тебе откровенно, что предпочел бы пасть на поле битвы, чем угасать медленно от этой беспощадной болезни. А между тем десятки раз была близ меня славная смерть воина; но она всегда удалялась, оставляя меня на жертву другому врагу — чахотке… Нет, мне, видно, от нее придется и кончить свои дни. Я чувствую, как этот беспощадный враг надвигается на меня. Еще немного времени, и он окончательно сразит меня!

Говоря это, Оцеола улыбался с видом человека, уже не принадлежащего этому миру…

Затем он, казалось, забыл наш грустный разговор, и лицо его прояснилось. Я же не мог успокоиться, зная, что он был прав. Давно уже замечал я у Повеля признаки чахотки. Его бледное лицо с ярко-красными пятнами на щеках, впалые глаза и худые руки были красноречивее диагноза врача. Но я не предполагал, что он сам знает опасность своего положения. Теперь только я понял, что его грусть имела серьезную причину. Тяжело отказаться от жизни и счастья в двадцать пять лет, тем тяжелее, чем возможнее казалось это счастье. Я же ясно читал в глазах сестры ее сочувствие моему бедному другу и понимал, чего ему стоило в таких условиях молчать о своей заветной мечте.

Не меньше тревожила Оцеолу и будущность его сестры… Я не стану повторять здесь наши разговоры о ней и мои обещания. Скажу только, что мне удалось совершенно его успокоить.

К вечеру мы остановились на небольшой поляне и, усевшись вокруг огня вчетвером, тихо беседовали о прошлом. Я не мог отделаться от тяжелого впечатления, которое произвел на меня разговор с Оцеолой, и всякий раз при взгляде на его исхудавшее лицо сердце мое больно сжималось. Я думал: «Суждено ли нам когда-нибудь соединиться и жить вместе, хотя бы короткое время?..»

Так как мы уже благополучно миновали форт Кинг, то я начинал успокаиваться. Жак, вместе со спутниками Повеля, был занят приготовлением ужина и весело болтал. Да и сам Оцеола был так уверен в нашей безопасности, что не захотел даже расставить часовых. Эта беспечность оказалась пагубной для нас; может быть, будь мы внимательнее к своему положению, борьбу можно было бы протянуть еще на некоторое время. Впрочем, все равно о победе уже нечего было мечтать. А быть побежденными днем раньше или позже — не все ли равно?!

Настала ночь. Мы поужинали и уже собирались разойтись по палаткам, как вдруг странный шум послышался в лесу. Казалось, где-то вдали шел сильный дождь. Но Оцеола объяснил мне, что это шум передвижения большой группы людей, или животных, идущих через лес. Мы все прислушались… Шум приближался, и вскоре можно было ясно различить треск ломающихся ветвей и звон оружия. Было поздно думать о бегстве: мы были окружены. Я взглянул на Оцеолу, ожидая, что он схватит оружие, но нет… Он стоял неподвижно, скрестив на груди руки. Великий стратег семинолов понял, что его дело проиграно, и не захотел напрасного кровопролития.

Семинолы окружали его с радостной готовностью умереть за своего вождя. Но Оцеола сделал им знак, и их ружья опустились на землю.

— Поздно, дети мои, — проговорил он своим спокойным голосом. — Мы окружены, и спасенье невозможно… Но это не беда для вас всех, друзья мои. Ищут меня одного… Что ж, я готов… прощай, сестра!.. Прощай, Рандольф!.. Прощайте, мисс Виргиния!..

Отчаянный крик, вырвавшийся из груди Виргинии и Маймэ, покрыл последние слова Оцеолы. Мы все окружили его, не обращая внимания на то, что делалось вокруг нас. Между тем на нас со всех сторон надвигались толпы солдат в синих мундирах, моих недавних товарищей по оружию. Без малейшего сопротивления Оцеола и его люди отдались в руки американцев.

В эту минуту к командующему отрядом подошел человек, на голове которого развевались три черных страусовых пера. Вид изменника вернул Оцеоле всю его энергию. Опрокинув несколько солдат, он хотел броситься на своего врага, но его удержали.

Вождь семинолов застонал в бессильной ярости при виде этого предателя-мулата, оставшегося невредимым после стольких преступлений. Но… есть высшая справедливость. Бог не оставил безнаказанным убийство и измену. В то время, как мой бывший невольник смотрел на побежденного вождя краснокожих патриотов со злобным торжеством, сквозь толпу солдат неожиданно проскользнула женская фигура и остановилась позади предателя. В ту же минуту шею мулата обвила какая-то блестящая, скользкая и холодная веревка — страшное живое оружие безумной королевы индейцев, гремучая змея бедной Евы. Желтый Жак отчаянно закричал от ужаса, услыхав страшные звуки знакомых погремушек. Но ядовитое жало змеи уже вонзилось в его шею… Он покачнулся и свалился на землю в страшных судорогах. Тогда безумная сняла с его шеи змею и, высоко подняв ее над своей головой, громко проговорила:

— Не огорчайся, Оцеола!.. Ты отомщен и хорошо отомщен. Шито-мика исполнила твою клятву, ты же с честью войдешь в совет своих славных предков!..

И Ева исчезла в чаще, прежде чем кто-либо опомнился от удивления.

Мулат продолжал корчиться в страшных муках. Глаза его вылезли из орбит, и дикие крики выдавали его страдания. Ему старались помочь, но безуспешно. Гремучая змея не щадит…

Через час негодяя не стало. Он умер в адских мучениях, быть может, вспоминая тех, кого он осудил на смерть, меня и Жака…

Поимка Оцеолы не прекратила войны, которая продолжалась даже после его смерти, последовавшей несколько месяцев спустя.

Восходящее Солнце не дождался военного суда. Болезнь его шла слишком быстрыми шагами. Он умер, окруженный друзьями и врагами, но ите и другие одинаково восхищались его мужеством и благородством, и не один закаленный в боях воин проливал горькие слезы, когда покрытые черным сукном барабаны отбивали похоронный марш на могиле Оцеолы…

Через год моя сестра вышла замуж за капитана Галлагера, а вскоре затем была отпразднована и моя свадьба с Маймэ.

На месте нашего старого жилища я выстроил дом, в котором две наши юные семьи удобно разместились.

Для управления плантацией, принадлежавшей когда-то Оцеоле и перешедшей к моей жене, я назначил моего верного Жака, наконец-то женившегося на Виоле. Нечего и прибавлять, что из них вышла прекрасная пара, жившая душа в душу.

В небольшом хорошеньком домике, на опушке леса, граничившего с моими владениями, поселился человек, которого я ни за что не хотел отпускать от себя, мой старый друг Гикман. Его приятель Ветерфорд живет очень близко от него. Оба они много испытали за свою долгую жизнь, охотясь за кайманами и сражаясь с индейцами, и когда у них находятся слушатели, то старики охотно рассказывают о своих приключениях. Но их любимый рассказ — о последнем, самом опасном случае в их жизни, когда им удалось уйти среди пылавшего леса, окруженного десятью тысячами индейцев.

Рассказ об этом случае, очищенный от фантастических прикрас, я записал для моих читателей при помощи дорогой жены Маймэ в память ее любимого брата, славного вождя семинолов.

И долго еще рассказы о подвигах Оцеолы служили любимым предметом разговоров среди наших семейств. Благородная личность этого вождя, отстаивавшего независимость краснокожих, невольно возбуждала изумление даже врагов и приковывала внимание всякого.

---

Компьютерный набор, редактирование, спелл-чекинг Б. А. Бердичевский

Источник: Майн Рид Библиотека П. П. Сойкина т. 8 Санкт-Петербург, издательство LOGOS

http://www.borisba.com/litlib/cbibl_.html

Компьютерная литбиблиотека Б. Бердичевского