1
Степан под полатями смазывает дегтем праздничную сбрую с ременными кисточками и начищенными медными бляхами. Он взъерошенный и серьезный, с засученными рукавами. У стола мать дошивает голубую ластиковую рубаху.
Степан прикидывает в уме, что нужно сделать завтра, что послезавтра:
«Первым делом к попу надо съездить, позвать на подъем… Он, сам-то, пожалуй бы, и без попа — не все ли равно? Расписался в комитете — и ладно. Но тут остановка в невестиной родне. Разве баб урезонишь?.. Потом в Петунино за самогонкой, — поди уж готова: неделю гонит»…
Пересчитывает Степан дела, и выходит, что оба дня заняты, а на третий некогда: венчанье.
«Сколько хлопот с этими свадьбами. Хорошо, что не часто приходится жениться». Сплюнул окурок, улыбнулся, сладко вспоминая: «Крепко поцеловал он вчера на гумне свою Сашу… Александру Семеновну. Пригожая девка!»
Мать повернула от стола голову:
— Иди, прикину. Да вымой руки-то, перемажешь. — Матрена прихорашивает на сыне рубашку.
— Хорошо. Только ворот пораздать, пуговицы подальше…
В дверь — починовский Кузьма. Шаркнул лаптями о дерюжку и бултыхнул головой.
— Здорово живете! — Присел у порога на лавке, вытянул из кармана кисет. Сначала пустил вонючей серой, потом густым, синим дымом. — А я мимоходом. В Завражье бегу. В сосняке тут, на огнище след лосины. Дай, думаю, зайду к Степану, скажу… Совсем рядом. Где-нибудь в овраге кормится. — Кузьма опять заткнул волосатый рот самодельной трубкой.
«До лося ли теперь, — думает Степан, — до свадьбы два дня, а дела на неделю. Если бы немного пораньше, тогда иной разговор». Однако, повернулся к Кузьме, полюбопытствовал:
— Когда видел-то?
— Да сегодня, утресь. По дрова ездил.
— А свежий?
— Вот-вот пробежал. Почти горячий.
Матрена сурово метнула под полати:
— Некогда ему теперь охотничать! От дела и так хоть разорвись. У нас ведь не дюжина рук.
— Пущай поживет на доброе здоровье, видно счастье его такое, — улыбнулся Степан. — Некогда, дядя Кузьма. Ничего не поделаешь. А за сказ спасибо. На свадьбу придешь — самогоном угощу.
— Да, конечно, не время теперь. А жалко. Ну, я пойду, прощайте. А хорошо бы на свадьбу-то лосиного мясца. Должно большой, по следу-то. И тут, совсем под боком… Счастливо оставаться!..
Хлопнул Кузьма дверью и прищемил мысль Степанову. Плотно, больно придавил. Раздразнил, главное, последним: «Тут совсем под боком… А на свадьбу хорошо лосиного мясца…» Шкуру можно запродать Ивану Евстигнеичу. Целая куча денег. Да и мяса можно половину, а то и больше. Они как теперь нужны будут, деньги…
Сидит Степан за обедом — думает. Поехал на мельницу — думает, и все об одном и том же.
«Сашу свою порадовал бы какой-нибудь обновкой. На первых же днях и подарок — хорошо. Матери платок шерстяной… Можно пойти в ночь. Если на рассвете напасть на след и окружить, то к обеду и дома… Теперь они жирные, кормленые. Пудов, может, пятнадцать одного мяса, а там голова, ноги. На студень — губу — лучше быть не может… Нет, пожалуй, неудобно: в такое время, от такого серьезного дела».
Вечером, в клети, доставая жестяную яндову для браги, Степан снял двустволку, попробовал курки, заглянул в патронташ: три заряжены пулями. — Вполне хватит. — Подумал, и сейчас же рассердился на себя. Сунул все на место, порывисто хлопнул дверью.
Лежал в постели и соображал, куда завтра сначала поехать: в Петунино, или к пасечнику Василью, за медом. На печи всхрапывала намаявшаяся за день мать, на полатях беззаботно посапывал носом братишка Ванька, деловито шушукались тараканы, обследуя съестные закоулки. За стеной неожиданно загорланил петух. Степан повернулся было на другой бок, но тут необычайно ярко мелькнула перед ним вскинутая голова с красивыми ветвистыми рогами и большой отвисшей губой. Вздрогнул Степан, прислушался и медленно поднялся с постели.
Одевался он без огня: привычно, быстро. Сунул за пазуху краюху хлеба и на цыпочках вышел в сени. Только на улице вздохнул свободно и распрямил длинные, мускулистые руки. Зашагал уверенно и бодро по мягкому, первому снегу.
Деревня спала. Замирали один за другим петушьи вскрики. Мутнело небо, от изб, голых деревьев и костров скучно и вяло ползли мутные тени. Плыла деревня в неторопливом, предзимнем сне. От гуменных построек по легкому морозцу несло свежей пахучестью сена и сытостью ржи. У крайней избы на длинном шесте сухо стрекотала вертушка.
Поправил Степан за плечами двустволку, крепче подтянул патронташ и почувствовал тугую упругость в ногах и руках. В груди накапливалось, заливало знакомое, радостное. Тут же, за деревней и начинались безмолвные просторы. Широкая снежная гладь. Только на перекрестке древняя береза со скворешней. Все домашнее — с заботами, хлопотами о хозяйстве, с думами о предстоящем торжестве и ждущей радости, — все оставалось по ту сторону воротец, в сонной деревне. Здесь, в поле, Степан сразу почувствовал привычное охотничье беспокойство и напряжение. Словно из жаркой бани вышел на мороз— охватило бодрое и крепкое, нахлынули другие мысли и чувства. Важное и значительное было не позади, а там, куда он сейчас бодро и уверенно шагал по мягкой, не укатанной дороге. Не было ни сомнений, ни укоров, — главное все в том, какова будет охота, нападет ли на зверя, окружит ли его. Вот, если бы снегу побольше, на лыжах бы… Но самое первое — след. Остальное пустяки, не отпустит. Много на своем веку он поубивал лосей и медведей, знает все их повадки…
«Пудов пятнадцать мяса, да шкура, да голова с ногами. Недурная штука к свадьбе. Не часто это бывает», — думает Степан и вспоминает, как в прошлом году гонялся за лосем. Верст сотню исколесил, ноги навертел лыжами, а все-таки умучил. И всю зиму были с мясом, да часть еще продали, а на это сапоги и матери полусапожки… Это тебе не жук в навозе.
Степан достал кисет, свернул цыгарку и посмотрел на серое, беззвездное небо:
«До свету еще далеко». — Зашагал медленнее, с развальцем.
2
Вынырнул белым зайцем однобокий месяц и побежал по серым кучкам облаков, в прискачку, роняя между деревьев беловатые клочья. Мороз похрустывал, в каждую трещину закостеневшей коры запускал свои ледяные пальцы. Спал под кустом, зарывшись в снег, тетерев, спала глубоко в дупле белка. Изредка поблескивали звезды, искрились дымно-матовые снежные поляны.
Вот здесь должны быть и следы, как говорил Кузьма…
Степан радостно вздрогнул: на поляне, возле кустов темнела четко выдавленная на снегу широкая, раскидистая стежка. Быстро нагнулся, вгляделся, потрогал рукой. Вчерашняя, — снег затвердел. А дюжий зверь, редкий. На всякий случай осмотрел ружье, вынул и снова заложил патрон с пулей и торопливо пошел возле лосиной тропинки.
Впереди между деревьев шмыгнул какой-то зверек. Степан непроизвольно сдернул с плеча ружье, но вспомнил, что стрелять нельзя — может поднять зверя, и с досады сплюнул, шопотом выругался.
Опять шагал, делал круги и петли, изредка нагибался, щупал. За поляной, над кустарниками, небо сделалось слегка зеленоватым, потом стало багроветь, желтеть, наливаться прозрачным, еще невидимым светом. Смылись со снега ползучие, неясные тени, загорелись верхушки деревьев. Лес ожил, повеселел. Крикнула птица. Быстрей устремился Степан по размашистому звериному следу. Шел через поля, через старую порубку, опять лесом, повернул к реке. На лугу — утоптанное пространство: тут кормился. И след после петли опять направился в лес. Степан посмотрел на солнце, — было уже высоко. Подумал: — Не вернуться ли, и так уж далеко зашел. Отломил кусок хлеба, на ходу пожевал, поглотал немного снегу и решил дойти до леса, а там можно и обратно повернуть. Обидно только возвращаться ни с чем.
В лесу под вывороченным деревом, у корневища — обтаявшее место. К нему след, и от него след. Нагнулся Степан, приложил руку, и сразу острой охотничьей радостью наполнилось его сердце: зверь лежал тут недавно, может быть, всего какой-нибудь час. След от места совсем свежий. Загорелся Степан. Поправил ремень на полушубке, поправил за плечами двустволку и привычным, ускоренным шагом ринулся вперед. След шел прямо в гущу леса; иногда были видны неторопливые, ровные шаги, иногда прыжки и стремительный бег. Степан уже не думал ни о доме, ни о том, что близится вечер, а зашел он далеко, — одно было в уме, в чувствах — догнать лося.
Меркли деревья, в чащах стволы и ветви различались уже плохо, только на сине-лиловом, пятнистом снегу четко выделялись темные углубления звериного следа. Шел он теперь неторопливо, волнообразно, иногда делая большие полукружья. В одном месте Степан наткнулся на лосиный кал, был совсем свежий.
«Ну, теперь близко, и шагом идет. Надо окружить», — подумал он и легкой бесшумной рысью кинулся по редким кустарникам и полянкам, делая широкий круг. Долго бежал, напрягая зрение и слух. Вокруг — ни звука, ни намека. И вот, опять след, такой уверенный, неторопливый — в гущу леса. Только потускнел, почти сливался с меркнущим снегом. Дальше итти было уже бесполезно. Степан остановился, выругался и стал осматриваться, где пристроиться заночевать. Отыскал валежника, наломал сухих сучьев и разложил костер. Закурил и сразу вспомнил о доме, крякнул: нехорошо сделал. Даже не сказался. Мать, поди, мечется, не знает, за что приняться. Если б хоть завтра к обеду попасть домой. Если след пойдет дальше, то чорт с ним — брошу, поверну назад. Эх! Еще никогда с ним не бывало, чтобы со свежего следа уходил домой…
Проснулся и снова побежал, зорко осматриваясь по сторонам. И вот, при восходе солнца, на багряном фоне неба, далеко впереди он ясно различил красивую и стройную фигуру лося-самца. По телу пробежала радостная дрожь, горячей волной ударила в голову. Крепко сжимая двустволку, неслышно, по-кошачьи изгибаясь, пополз к кормившемуся на поляне зверю. Привстал на одно колено. Можно бы, но трудно взять на мушку: солнце бьет прямо в глаза, промажешь. Лучше продвинуться в сторону.
Опять извиваясь и припадая животом к розовому снегу, медленно неслышно полз, не сводя очарованного взгляда с лося. Тот, склонившись, разрывал ногою снег. Вдруг он почуял, поднял голову и несколько секунд стоял, ощупывая ноздрями воздух. От солнца, только что выглянувшего из-за леса, был он розовый, сверкающий, а рога золотые. Степан замер. — Еще шагов десяток бы… Ну, все равно, а то упустишь. Крепко нажал собачку, и — только сухой, робкий стук железа. Огромным прыжком, вскинув тучу снега, лось метнулся к лесу.
В первый момент у Степана было желание ударить прикладом об землю, но он только скрипнул зубами, злобно матюгнулся и, вынув гильзу, стал рассматривать. В такой момент, после стольких трудов и осечка. Долго ковырял капсюль, раздумывая: отчего бы это могло произойти. Достал другой патрон, сличил: «Этот надежнее. Пожалуй, и лучше, что осечка: убить не убил бы, а только поцарапал. Теперь он далеко не уйдет».
Опять пошел легким и спорым охотничьим шагом, придерживая локтем ружье, чтобы не ерзало.
Неслышно, без хруста, сминался оттаявший снег.
На третий день, в молодом осиннике Степан неожиданно натолкнулся на лося. Лежал он под маленьким деревцом и спокойно жевал сухие листья. Степан удивился: как мог так близко подпустить. Было даже стыдно стрелять в лежачего, доверчивого, Как домашнее животное.
Без внутреннего трепета, привычным движением вскинул к плечу ружье и прижался щекой к настывшей ложе.
Выстрел показался необычайно сильным. Дрогнул молодой осинник, роняя с тонких ветвей пушистые хлопья снега, откликнулась стена леса, и звук покатился дальше, рассыпаясь по белому простору.
Зверя словно пружиной подбросило на ноги. Мгновенье он стоял, как изваяние, напряженный, с гордо и гневно поднятой головой, с широко раздувшимися ноздрями, в смертельной ненависти смотрел на врага. Потом снова огромный прыжок в сторону леса — и грузно, всей тушей рухнул он посереди полянки, ломая одинокий куст можжевельника.
Степан Стоял и ждал, держал наготове ружье. Лось опять приподнялся, только уже на передние ноги; видно было, как в коленках они дрожали, — и опять ткнулся, чтобы больше не вставать. Из-под левой лопатки у него обильно струилась кровь.
Когда Степан подошел к лосю и потрогал недвижную морду в блестящих снеговых капельках, на него нахлынул порыв неудержимой радости. Хотелось крикнуть — лесу ли безмолвному или ясному полдневному небу, — что-нибудь приветственное, дружеское.
А потом неожиданно почувствовалась усталость: плюхнулся он между ног на теплый лосиный живот и захрапел.
3
Два дня и две ночи волочил Степан на еловых ветвях шкуру и половину туши, — другую закопал в снег и завалил камнями, чтобы не достали волки. Сначала домой хотел итти налегке, — после вернется с лошадью и все увезет. Но раздумал: много времени отнимет, да и вдруг кто найдет? Так потруднее, зато надежнее.
Ныли плечи, подгибались от натуги ноги, чувствовалась слабость от пустоты в желудке. Но он упрямо волочил свой груз. Думал: «мяса половину продам и половину себе оставлю. Шкуру продам, жене подарок куплю. Матери подарок куплю. За остальной половиной после свадьбы съезжу».
Приволок в деревню. Так и ахнули.
— Да как это тебе шут помог такую махину на себе? Ну, и чертило!
Степан в избу. Отрывисто кинул матери:
— Иди, бери! У крыльца. На всю зиму теперь с мясом! — и, не переодеваясь, сейчас же пошел в конец деревни к будущей своей теще.
Молча слушал Степан, что говорила ему невестина мать и сама невеста. Сказала она мало, — сейчас же повернулась и вышла. Ни одного сказанного слова не пропустил он и не проронил ни одного своего. Поднялся, слегка покачнулся — от усталости ли, от обиды ли? Медленно пошел из избы, забыв надеть шапку. Плыло в горячей голове еще более горячее:
«Что ж, коли лучше нашли, так и не надо. Счастливо жить. Мы и так, как-нибудь… Попрежнему».
Пришел домой, разделся и шлепнулся в постель. Ворчала мать, шипел на столе самовар, тянул за рукав братишка Ванька, а Степан лежал неподвижно, поглощенный одним, самому неясным, чувством. Мысли кружились горячим вихрем, жгли, ранили, но ни одна крепко не отлагалась в сознании, ни одну нельзя было уловить, продумать до конца. Собрал он последнее усилие, вскочил, как тот, раненый им лось, хотел сдавить в кулак свою волю, но не смог и снова опустился.
Утром в избу опять починовский Кузьма.
— Здорово живете! — Как и тогда, присел у порога, вынул кисет. — Никак болен, Степуха? А я было к тебе: куницы в Красном логу появились. Должно пара, а может, и больше.
Степан посмотрел на него и ничего не сказал. Матрена сердито повернулась:
— Уходи ты! Куницы!.. Видишь, небось?..
— Да, оно, конечно… А жаль. Пара, не меньше. Сколько они стоят!.. — Кузьма хлопнул дверью…
Но мысль Степанова на этот раз не увязалась с ним; крепко держало ее вчерашнее.
Подходила мать, подходил братишка Ванька.
— Степа, что у тебя болит?
Матрена иногда предлагала:
— Может, баню истопить, попариться? Или сходить к баушке Анисье — пошепчет на воду?
Степан не отвечал. Да у него и боли никакой не было. Ему подавали еду. И к еде не тянуло.
Лежал трухлявой колодой, молча смотрел в продымленный, засиженный тараканами потолок. Только спустя две недели, он почувствовал аппетит и, не вставая с постели, попросил каши с кислым молоком. А еще через две — поднялся, точно после долгого сна, в сладость потянулся и, слегка пошатываясь, пошел запрягать Буланку.
— Ты куда? — испугалась мать.
— За лосиной. Может, еще цела, — привезу. Ведь сколько она стоит.
Привез, запер в погреб и почувствовал себя по-прежнему легко и свободно. Встретив невестину мать, снял шапку и крикнул весело:
— Поклон Александре Семеновне! Скажи — поздравляет, мол, с законным!
«Ну и удумали! Чудаки! Глупые!.. А за куницами надо завтра же, пока не убили. Зверь ценный».
Деловито повернул за угол, к инвалиду Мирону — просить взаймы пороху.
1925