В. Д. СМИРНОВ
правитьОФИЦИАЛЬНАЯ ТУРЦИЯ В ЛИЦАХ
правитьStambul und das moderne Tuerkenthum. Politische, sociale und biographische Bilder, von einem Osmanen. Leipz. 1877.
правитьДва года тому назад нам довелось провести некоторое время в Константинополе и сделать наблюдения над общественным бытом его османского населения (См. в «Вестнике Европы», авг. и сент. 1876, статья: «Турецкая цивилизация»). С тех пор, как говорится, много воды утекло; России пришлось стать лицом к лицу с теми самыми турками, которые нам казались каким-то отребьем мира, жалким исчадием человеческого рода. Теперь, когда эти самые турки показали себя не только отчаянными воителями, но и вооруженными превосходным оружием, ловко им управляющими, выставили замечательных полководцев, доказали полную самоотверженность — мы можем впасть в другую крайность, или во всяком случае не там искать причины испытанных нами явлений, где она находится в действительности. Изучение дела и критическое отношение к нему — вот что более всего необходимо в настоящую минуту.
Настоящая война расплодила за границею целую массу всяческих книг, книжек и книжонок, по так называемому восточному вопросу; как прежде, так и теперь, когда факты, по-видимому, на лицо, мы находим далеко неодинаковые воззрения на некоторые, тесно связанные с исламом, учреждения и в этих кружках внедряют свое тлетворное влияние, так что, можно сказать, абсолютное отсутствие нравственных и физических потребностей в этих людях распространяет вокруг себя какую-то пустыню, которая просто невыносима для европейца.
План самой книги очень прост: это — род биографий государственных и общественных деятелей Турции, около которых сгруппированы знаменательные факты из разных сторон жизни и быта этого государства за последние пятнадцать лет. Такой план частью зависит от отрывочного порядка наблюдений автора, отчасти же обуславливается, думаем мы, самым свойством предмета. Государственно-общественный строй оттоманской Порты таков, что в ней все дела внутренней и внешней политики направляются и обусловливаются теми или другими взаимными отношениями отдельных личностей — деспота-султана к ближайшим исполнителям его воли, разным пашам, беям, а этих последних друг к другу и к своим клевретам; народные же интересы тут совершенно подавлены и вытеснены личными происками олигархов. С другой стороны, может быть, спешность работы была причиною того, что у автора факты не всегда плотно сгруппированы, и потому мы позволим себе не стесняться рамками самой книги в своем собственном изложении. Мы также оставляем в стороне сведения и рассуждения автора касательно былого прошлого Турции; притом эта сторона составляет самую слабую и всего менее интересную часть книги; остановимся более всего, по выражению самого автора, на «изображении различных стремлений и тенденций, которыми характеризовались в последние 15 лет разные отрасли управления Турции и его функций, так как я, т. е. автор, в течении целого царствования был очевидцем судеб, постигавших эту страну».
I.
правитьСултан Абду-ль-Азиз, пока был еще только наследником, сидел у брата взаперти в своем гареме и коротал время в обществе своей единственной жены да разных дервишей, мулл, ходжей и т. п. фанатической толпы: соприкосновение с европейскими элементами столицы для него было недоступно, ибо против этого братом его были приняты самые строгие меры. И вот, в такой-то обстановке готовился новый султан со всеми доблестями истого правоверного турка: Абду-ль-Азиз не пил тогда не только пива, но даже кофе, не курил табаку; был крайне расчетлив в своих расходах и порицал расточительность своего брата. От него все, и мусульмане, и христиане, чаяли много для блага государства; но оказалось, что новый султан имел совершенно особый идеал возрождения своего государства: он мечтал о возвращении Турции к ее прежнему блеску и могуществу и приведении ее в такое состояние, чтобы снова заставить трепетать перед нею Вену и даже, пожалуй, распустить победоносное знамя свое перед Парижем, Лондоном в Петербургом. Ненависть свою к Европе он не в силах был побороть даже и для виду, во требований этикета, во время своего шествия в мечеть Эюба на препоясание мечом; проезжая мимо палатки, нарочито устроенной для дипломатического корпуса, он намеренно повернулся к ней спиною и уставил глава куда-то в неопределенное пространство, сделав вид, что он что-то такое пристально разглядеть хотел. К этому принципу, руководившему действиями Абду-ль-Азиза, т. е. к его ненависти против всей Европы и христианства, присоединялись еще два не менее крупных мотива, а именно — скряжничество и жадность к деньгам и намерение изменить систему престолонаследия в пользу своего старшего сына.
В этих видах он прежде всего принялся за преобразование своих военных сил; но оно состояло лишь в том, что он переменил мундир и не обращал при этом никакого внимания на дисциплину; увеличивал с каждым годом панцырный флот и не помышлял об образовании способных моряков. Как истый турок, он уволил множество поляков, венгерцев, итальянцев и даже русских (?) офицеров, которых до него было очень много в турецкой армии. И вот, когда первый опыт показать величие оттоманской державы сделан был над Черной-Горою, то оказалось, что маленький князек маленькой нации не только не был побежден, но еще сам нанес несколько поражений турецкому войску, и это страшно раздражало Абду-ль-Азиза. Полагая всю силу свою в войске, он не имел ни малейшего представления о том, что главное основание прочности государства заключается в его экономическом развитии; он считал Турцию каким-то неистощимым мешком и не думал заботиться ни о земледелии, ни о промышленности, ни о торговле, и т. п. К этому еще присоединилась страсть султана к мотовству и роскоши, которую он прежде, бывши на-следником, порицал в своем брате: ставши султаном, он вошел во вкус сладкой жизни ж скоро покончил с своим прежним аскетизмом; менее чем в пятнадцать лет дворцовый бюджет с 10 миллионов лир возрос до 20 миллионов. Отсюда начинается та расточительная финансовая система, которая довела Турцию до банкротства: все министры финансов только и хлопотали, что об увеличении налогов, о выпуске бумажных денег, да о заграничных займах. Невежественные и низкие журналисты до небес превозносили все эти меры, и сами друг перед другом спешили с предложениями разных проектов тех или других налогов и сулили от них горы доходов государству. И вот, из всего этого получилось беспримерное в истории явление: государство, 25 лет тому назад не имевшее ни копейки долгу, с богатейшею и плодороднейшею территорией, в 20 лет проведенных им в мире и спокойствии, наделало долгов в 5—6 миллиардов франков и объявило себя несостоятельным!
Заветная мечта — упрочить престол за своим потомством, также повела Абду-ль-Азиза ко многим мероприятиям как во внутренней, так и во внешней политике. Деятельным помощником ему в этом была его мать, или как ее называют по-турецки, валидэ. Известно, что для устранения династических несогласий, у оттоманской династии существует четыре традиционных правила: 1) старший в мужском поколении занимает трон; 2) прочие члены султанской фамилии не вступают в законный брак, чтобы не образовывалось побочных линий; 3) принцессы выдаются замуж за любимцев из подданных, и 4) султан при вступлении своем на престол должен умерщвлять своих братьев. И вот, на последний-то пункт, несоблюденный впервые Абду-ль-Меджидом, и указывала валидэ в особом рескрипте, данном в декабре 1874 года, существование которого тщетно отрицали в свое время турко-фильские сотрудники газеты «Kolnische Zeitung». Но Мурад-эфенди, нынешний экс-султан, держал себя так осторожно, что ему удалось избегнуть кровавой участи, которой он подвергался с своими братьями по 4-му пункту. Тем не менее султан опасался его, и когда ездил в 1867 году за границу, то и его возил с собою.
Но как бы султан ни был неограничен в своих действиях, все-таки в таких важных делах, как перемена престолонаследия, ему приходилось бороться с традициею целого народа, и потому, ему нужны были помощники в ряду главных государственных деятелей. С этой точки зрения для нас должно стать совершенно ясно все значение в ходе турецкого управления отдельных личностей, облеченных более или менее обширными полномочиями, из которых больше всех фигурировали Фуад-паша, Аали-паша и Махмуд-Неднм-паша.
Фуад-паша и Аали-паша были бы не прочь сослужить службу султану, но, как умные люди, они понимали всю опасность такого шага, и потому с ловкостью дипломатов извивались, и с тем умерли, что не угодили ему. Мечтою Абду-ль-Азиза ловко воспользовался вице-король египетский, и, притворившись готовым на все услуги пособником, выхлопотал в 1865 году у султана утверждение власти за своим потомством и некоторые другие уступки. Оба вышеупомянутые визиря бесспорно были люди весьма талантливые, чтобы не сказать более, и умели обуздывать дикие порывы своего повелители. Так, про Фуад-пашу рассказывают, что он однажды сказал султану: «Государь, вы совершенно правы, что не любите христиан но об этом не надо говорить». Но н тот и другой были односторонни и имели свои слабые стороны, сильно вредившие делу. Фуад-паша, напр., ничего не смыслил в финансах, а между тем постоянно вмешивался в хозяйственное управление государства, так что Турция обязана своим банкротством главным образом этому великому мужу. Так, он ввел налог на соль, и с тех пор начались постоянные эпизоотии; скотоводство пришло в упадок, а с ним упало н производство шерстяных изделий, как, напр., выделывание ковров и т. п. Шелководство и шелковая мануфактура, составлявшие прежде источник богатства для многих мало-азийских провинций, обложены были такими безумными пошлинами, что повсюду пришли в совершенный застой. На все, на все сделаны были непомерные налоги; некоторые мудрые прожектеры предлагали было обратить даже продажу хлеба и мяса в монополию; но только фиаско с монополией табаку удержало от этой нелепой меры. Откупщик десятинной подати и пошлин, ростовщики, в союзе с бессовестными чиновниками, сдирали последнюю шкуру с крестьянина; тюрьмы наполнились массою несостоятельных должников, дошедших до 40,000 человек; большею частью все это были люди, за которыми числились государственные недоимки. Двор между тем самым бессовестным образом пожирал все, что только выжималось из страны. Присылавшиеся из провинций суммы адъютанты султана везли прямо к нему. Крупповские пушки и подарки г-же Крупп, которые будто бы заказывались на собственные деньги султана и валидэ, в действительности относились на счет артиллерийского управления. Даже 6 октября 1876 года, когда государство объявило себя банкротом, султан потребовал полной уплаты по купонам принадлежавших ему консолей.
Ааля-паша был человек менее способный, чем Фуад, но обстоятельнее и основательнее его, и, пожалуй, еще больше имел влияния на султана. Что он знал цену деньгам и любил их, доказательством этому служит оставшееся. после его смерти состояние в 1,5 миллиона лир, около 11-ти миллионов рублей. Но вся его деятельность точно также, главным образом, сосредотачивалась на иностранной политике, в которой он держался Талейрановской системы. Главную его слабость составляла "боязнь конкуренции, вследствие чего он всячески старался оттеснять, елико возможно, от государственных дел всех мало-мальски способных и талантливых людей; на экономический же быт вверенной их управлению страны оба они не оказывали, да и не могли оказывать, благотворного влияния: все их мероприятия в этом отношении, может быть, и благонамеренные, ничего не принесли, кроме вреда. Но вот выступил на сцену после них Махмуд-Недим-паша, которого можно назвать экономом в самом тесном смысле этого слова. Он полагал, что материальное благополучие государства можно упрочить самым простым способом: стоит только сократить до последней степени штаты чиновников, да и остальным, по мере возможности, или не платить ничего, или затягивать уплату на самые неопределенные сроки. Султан держался за Махмуда потому, что он подавал ему виды на осуществление плана о престолонаследии. Сам же Махмуд, по мнению автора, был орудием генерала Игнатьева, который, будто бы, один из всех дипломатов исполнял свою обязанность как следует, деятельно работая в интересах своего государства. Но вернее, что Махмуд, как и вообще все государственные мужи Турции, имел в виду не султана с его планами, ни генерала Игнатьева с его дипломатическими ходами, а свой собственный карман: так оно, по крайней мере, выходит из всех действий этого министра. Например, с учредителей компании конно-железных дорог в Константинополе он взял взятку в 35,000 лир; с учредителей австро-оттоманского банка — 40,000 лир. Bсе эти предприятия устраивались помимо совета министров. Из-за этого потом возникли было распри между директором оттоманского банка, г. Тубини, и английским банкиром Мертоном. Последний взыскивал с Тубини половинную часть из полученных им 100,000 лир, как благодарность за устройство займа. Это было 18-го июля 1873 года. Французское посольство, как ближайшее начальство г-на Тубини, отказало истцу, с полною откровенностью заявивши, что г. Мертон за «комиссию» уже получил 20,000 лир, а что спорные 100,000 лир вовсе не есть комиссионная плата, а просто на просто pat de siп, или «взятка», н что истец и ответчик оба одинаково не имели на эти деньги никакого законного права.
Главным предметом экономической деятельности Махмуда было сокращение штатов и урезывание жалованья чиновников, но, разумеется, вовсе не с целью употребить сбереженные таким путем средства на другие какие-нибудь существенные нужды государства, а положить их в свой собственный карман. Из Эдхема-паши, Джевдет-паши, Сафвет-паши и Шани-паши составилась под громким титулом «комиссии реформ» проскрипционная комиссия, которая еженедельно представляла верховному визирю списки подлежащих отрешению чиновников. Увольняли всех, виновных и невиновных; придирались ко всякому случаю; ябедничеству и доносам дан был самый широкий простор. Правда, что между исключенными из службы чиновниками было много и бесполезных людей, не мало было отъявленных мошенников, но зауряд с такими личностями увольнялись люди, 15, 20, 25 и даже 30—40 лет состоявшие на службе, которые если и не отличались образцовыми знаниями и добросовестностью, то, по крайней мере, были полезны своим практическим навыком в ведении дел. На обязанности той же комиссии было давать другие назначения оставшимся без хлеба чиновникам; но она делала заштатным такие предложения, что те поневоле отказывались; например, судье предлагали должность писца где-нибудь в отдаленном провинциальном захолустье; переводчику предлагали место на каком-нибудь пустынном дунайском островке, где свирепствовали лихорадки, и с окладом вчетверо меньшим против того, какой он получал прежде, и т. д. Само собою разумеется, что подобное бесцеремонное сокращение штатов не могло не отозваться на ходе дел во всех управлениях, которых коснулась реформаторская деятельность Махмуда. Но особенно это обнаружилось в телеграфном ведомстве, когда, в июле 1872 г., на разных телеграфных станциях столицы и обоих предместий подана была масса депеш от имени различных банкирских домов, которыми поручались корреспондентам этих домов в Париже, Лондоне и т. д. громадные фондовые операции. Корреспонденты вообразили, что тут какая-нибудь ошибка, и спросили по телеграфу, точно ли сделаны были такие небывалые заказы, и что же вышло? Оказалось, что шайка мошенников устроила эту мистификацию для эксплуатирования публики, воспользовавшись невежеством нового, удешевленного служебного персонала, — расследования же не привели ни к какому результату, потому что телеграфные чиновники не в состоянии были надлежащим образом разобрать подписей на поданных им телеграммах.
Тот же мотив экономии руководил министерством Махмуда и в плутовской разверстке почтовой пересылочной платы в январе 1872 года, которая официально провозглашена была понижением, а в действительности почтовая плата была повышена, как это явствует из приводимых автором вычислений.
Не лучше велось дело и с путями сообщения, которые, как известно, имеют такое громадное значение в экономическом быту всех стран «Турецкая раса, — говорит наш автор, — кажется, не имеет никакого понятия о пользе шоссе, железных дорог, каналов и других средствах сообщения. Пренебрежение турок к таким предприятиям я заметил во всех классах народонаселения, даже у купцов, фабрикантов и земледельцев. Только в последние два года я заметил, что в некоторых интеллигентных головах чиновников министерства общественных работ стала мелькать смутная идея об этом: они внешним чутьем заметили увеличение народонаселения и его благосостояния в местностях, лежащих близ железных дорог, хотя никак еще не могут попять, чему надо приписать это увеличение. Свойственное этой расе отвращение от хороших средств сообщения в высших кружках оправдывается таким соображением: что, мол, хорошие дороги облег-чают вторжение неприятельских армий». И вот почему даже до сих пор турецкое правительство не решило вопроса о соединении румелийских дорог с европейскою сетью, из-за чего оно не остановилось бы даже и перед разрывом с Австрией. Вот почему проектированное еще в 1847 году шоссе из Трапезунта к персидской границе проведено всего на расстояние ружейного выстрела, да так и брошено. Дело это поручено было Исмаил-паше, который из раба, принадлежавшего смирнскому погонщику ослов, благодаря своему искусству совершать операцию обрезания, чему он обучился у одного цирульника, возвысился сперва в звание главного придворного медика, еще при султане Абду-ль-Меджиде. Когда, в 1847 г., умер ребенок султанского гарема, которого он лечил, его уволили и предложив место губернатора в Янине; но он отказался, и его сделали министром общественных работ. В это-то время в вздумали проложить шоссе из Трапезунта через Эрзерум в Баязид к персидской границе, для какой цели взяли 12 миллионов пиастров из фонда софийской мечети и вручили их Исмаил-паше. По этому случаю дан был пышный обед, на котором присутствовала вся городская знать и иностранные консулы Трапезунта. Затем, окрестные жители согнаны были на работы с платою по 3 пиастра в день с прокормом; дорогу довели до подошвы горы Баз, и этим закончилось предприятие. Исмаил-паша, quasi re bene gestа, благополучно вернулся назад, а о 12-ти миллионах ни слуху, ни духу до сего времени. Вследствие этого, еще 25 лет тому назад бывший в цветущем положении Трапезунт мало по малу сделался незначительною деревнею. Вот почему также шоссе от моря до мануфактурного города Бруссы, всего на шестичасовом расстоянии, не могло быть окончено в продолжении целых 12-ти лет; да и теперь-то оно годно для путешествия разве одних только самоубийц. Вот почему железная дорога от моря до Бруссы еще прежде, чем была окончена, потребовала громадного ремонта. Вот почему и новый мост между Стамбулом и Галатою целые 9 лет не может окончиться, а многие обрывки его, на которые еще не ступала ни одна нога человеческая, уже починяются. Когда, в 1862 году, Мюниф-эфенди, нынешний министр народного просвещения, вздумал было выступить в печати с проектом расширения и исправления константинопольских улиц, то его вся стамбульская публика почла сумасшедшим; да еще и теперь зачастую в турецких газетах встречаются диатрибы против устройства конно-железных дорог и туннеля, ведущего в гору из Галаты в Перу. Кон-стантинопольская гавань, единственная в целом мире, с которою может равняться разве гавань Рио-де-Жанейро, была бы, наверное, заперта, если бы корабельное движение по ней не давало порядочного дохода казне. Прочие же превосходные гавани, как смирнская, митиленская, варнская и др., благодаря такому варварскому взгляду на вещи, оставлены в забросе. А между тем груды денег тратились на бесполезные постройки и перестройки дворцов. Только смерть Абду-ль-Азиса помешала осуществлению проекта постройки громаднейшей мечети возле Долма-Бахче, стоимость которой определена была сметою в 800,000 лир. Сколь мало турецкое правительство обращало внимания на пути сообщения, это явствует из того, что знаменитый строитель трапезунтского шоссе, Исмаил-паша, в октябре 1873 г., вторично сделан был министром общественных работ. В ту пору носились неблагоприятные слухи о только что выстроенной Эдгем-пашою дороге из Скутари в Измид (Никомедию): говорили, что на нее израсходовано вдвое больше против сметы; а между тем она выстроена была так дурно, что доходы с нее не покрывали издержек по эксплуатации. Султан поручил новому министру произвести ревизию. Исмаил-паша со всею пышностью прокатился в Измид н обратно, и потом думал на досуге составить доклад о ревизии. Но султан тотчас же позвал его к себе и потребовал отчета. Но что же мог сказать султану цирульник, ничего не смыслящий в же-лезнодорожном деле? Хотя султан очень милостиво поступил с Исмаилом, разжаловав его из министров в градоначальники, но когда тот прочитал высочайшее повеление о своей отставке, то с ним тут же, в Порте, сделался удар.
Итак, содержание всех чиновников было понижено на 40, 50 и даже на 60 процентов; везде, где только можно было сократить расход, он был сокращен, так что надо было ожидать непременного восстановления баланса в финансах. Но не тут то было: в то время, как маленькие чиновники должны были чуть не умирать с голоду, кое-как перебиваясь на 200, 300, 400 пиастрах в месяц, жалованье служилых тузов в той же пропорции было увеличено. Напр., Риза-паша, министр без портфеля, получавший прежде 25,000 пиастров, стал получать 50,000 пиастров в месяц. Несмотря на колоссальную экономию, государство не могло уплатить 1-го января 1872 года процентов по купонам, не сделав нового займа. Декретом 6 октября 1875 года половина уплаты процентов государственного долга была произвольно отсрочена на 5 лет. Эта банкротская махинация была заранее подготовлена самым секретнейшим образом от посольств английского и французского. Еще вечером 6 числа директор банка, проведав об этом по биржевым слухам, являлся к верховному визирю удостовериться, так ли это, и Махмуд дал отрицательный ответ; а поутру 7 октября султанское ирадэ об этой операции уже напечатано было в газетах «Басирете» и «Вакыте». Послы великих держав, которые за какие-нибудь разорванные штаны у пьяного матроса в Галате готовы строчить ноту за нотой в Порту, тут только раскрыли рот и глазом не моргнули, когда целые тысячи английских и французских подданных лишались своих долголетних сбережений. А граф Зичи, говорили, даже будто бы поздравлял Порту с таким финансовым оборотом. Право-верные старо-турки только ухмылялись от удовольствия, что их верховный визирь Махмуд-паша натянул длинный нос гяурам!
И вот, такие-то мнимые. радетели блага государства, как Махмуд и К0, чтобы прикрыть свои воровские проделки, старались пускать пыль в глаза доверчивой публике некоторыми своими распоряжениями, рассчитанными на эффект, но крайне нелепыми и бессмысленными в основе своей. Чуть не каждый день издавались приказы касательно общественного благочиния, но, разумеется, не достигавшие цели. Так, во время рамазана верховный визнрь запретил христианам курить табак на улицах и в своих лавках. Несмотря на это, полицейский однажды заметил одного лавочника, который курил папиросу у дверей своей лавки. — «Разве ты не знаешь, что христианам запрещено курить в рамазан?» — «Ну, так что же? Это (меня не касается: я еврей», — отвечал нарушитель порядка. И сконфуженный полицейский остался с носом. Когда он донес о случившемся начальству, то пришлось отменить плохо формулированное распоряжение.
В первый день рамазана совершилось торжественное открытие конножелезной дороги константинопольской. Верховный визирь командировал даже одного из своих адъютантов на эту церемонию. А после обеда градоначальник Али-бей опять велел прекратить только что начавшееся движение по линии: не знали, кого слушать. Однако же компания подала протест, и так как в предприятии участвовали иностранные капиталисты, то государственная казна порядочно поплатилась за эту произвольную выходку градоначальника.
В эту пору начала свирепствовать холерная эпидемия в город и предместьях. И вот, санитарная комиссия, чтобы не отстать от других во всеобщем содоме, наложила карантин на зараженные дома — это значило, что мужчины, как взрослые, так и дети, могли, сколько им угодно было, выходить, а только особам женского пола строго воспрещалось переступать за порог своего дома.
Прочие дельцы тоже не дремали. Военный министр Эс’ад-паша, бешеный ненавистник христиан и европейцев, натравливал на них вверенную ему армию, возбуждал солдат к самому грубому обхождению с беззащитными женщинами и детьми, не помышляя о том, какому растлению подвергал он самый основной элемент военной корпорации, — дисциплину. Изо дня в день пьяные солдаты на улицах, на гуляньях, на площадях открыто нападали на женщин и девушек, и даже на детей — пачкали и рвали платье, и даже просто иногда грабили. Для большей безнаказанности они обыкновенно ходили толпами. Когда же пострадавшие жаловались, то их обыкновенно рекомендовали обращаться к капитану, майору или полковнику воинских частей, к которым принадлежали обидчики, что равнялось отказу, ибо почему могла знать оскорбленная, к какому полку принадлежали обидевшие ее солдаты. Оставалось прибегнуть к суду общественного мнения. Все почти газеты завопили, а газета «Levant Herald» даже открыла у себя особую рубрику: Бесчинства преторианцев. Но военный министр с наглостью возражал, говоря, что это делали не солдаты, а какие-то другие негодяи, переодетые солдатами; а каким образом эти лица могли добыть себе военную форму, он не считал нужным объяснять. Мало того: когда газета «Levant Herald» напечатала целый ряд жалоб на солдат за подписью оскорбленных, в числе коих были жены к дочери из почетных фамилий, из высших кружков, и при этом указывалось на ответственность военного министра за дисциплину армии, то Эс’ад-паша вчинил иск против редактора (из Витикера, конечно), м-ра М’Коана. Но на первом же заседании очевидно было, что даже самый безнравственный суд должен был обвинить истца. Правительство, чтобы не скомпрометироваться обвинением военного министра, поспешило отставить Эс’ада-пашу, и процесс канул в воду. «Но насколько дисциплина армии, — заключает автор, — была расшатана, это всего лучше доказали события 1876 года» — и, прибавим мы, варварское обращение турецких солдат с нашими пленными и ранеными в нынешней войне. Да н как было обуздывать дикую солдатскую орду, которую сам султан в одном своем приказе назвал «своими детьми»? Какой офицер мог отважиться штрафовать «дитя султана», когда оно, бывало, провинится?
Издавна существовал закон, что все проезжавшие мимо султанского дворца, верхом на лошади или в каике по Босфору, обязаны были — первые спешиваться, и все — спускать зонтики. Во время крымской войны случилось английскому послу, лорду Стратфорду Редклиффу; проезжать мимо дворца Черапана с драгоманом и слугами верхами на лошадях, как вдруг их остановил один из евнухов и потребовал, чтобы они спе-шилнсь. Но Стратфорд, вместо того, чтобы исполнить это требование, тотчас же послал драгомана Пизанн во дворец к султану заявить, что вот, мол, как оскорблять представителя ее величества королевы Виктории, солдаты которой проливают кровь в защиту оттоманской империи. Султан Абду-ль-Меджид понял суть дела, отменил нелепое правило и тотчас же приказал евнуху извиниться перед посланником. Но в конце 1871 года закон этот, не практиковавшийся уже в течении целых 15 лет, снова был восстановлен, и даже без оповещения об этом публики, и только один «Levant Herald» имел печальную храбрость признать эту меру в порядке вещей.
II.
правитьРазделяя мечтательные стремления султана восстановить могущество Турции в прежнем ее блеске и в то же время бессильные осуществить эти мечты путем внутренних плодотворных мероприятий, наиболее деятельные и патриотичные министры времен Абду-ль-Азиса, как Фуад-паша и Аали-паша, думали наверстать свою административную неумелость дипломатическими изворотами. Вместо того, чтобы положительными мерами возвышать благосостояние и политическую репутацию своего государства, они приложили все старание к подавлению и искоренению не-мусульманских составных элементов его, и в этом обнаружилась фанатическая ограниченность воззрений даже таких людей, как оба вышепоименованные турецкие государственные мужа, которым нельзя отказать в уме и относительной образованности. Когда и в финансах, и в управлении собственной Турции все расползалось, когда в провинциях то там, то сям обнаруживались разные злоупотребления и вследствие того беспорядки и волнения, Сербия, Румыния, Египет и Тунис были совершенно свободны от анархии, — и вот коньком Фуада-паши было низвести Сербию и Румынию опять на степень простых турецких провинций и разорить их при содействии какого-нибудь нуждавшегося в деньгах паши, в чем ему ревностно содействовало австрийское правительство, и только помешали прочие державы, гарантировавшие независимость дунайских княжеств: старания оттоманского премьера не увенчались успехом.
Думая повлиять на своего повелителя и побудить его к реформам, заставив его самолично видеть плоды европейской культуры, а также, чтобы не уронить себя в глазах Европы, последовав примеру других монархов делать друг другу визиты, Фуад-паша устроил в 1867 году поездку султана в Европу и сопутствовал ему в качестве чичероне. В его отсутствие правителем государства остался Аали-паша, с которым они работали зa одно и не раз менялись своими высокими постами, чтобы дружнее и успешнее осуществлять те или другие свои замыслы: когда один делался верховным визирем, то другой занимал пост министра иностранных дел, и обратно, так что эти два имени стоят неразлучно в новой истории Турции. В феврале 1869 года умер Фуад-паша, оставив своей семье громадное состояние, а своему отечеству — политическое завещание, написанное в форме предсмертной исповеди, обращенной к султану; недоношенное им детище, Турция, осталась на попечении одного Аали-паши.
Мегемед-Эмин-Аали родился в 1815 году в Константинополе и был сын незначительного чиновника. Он получил обыкновенное турецкое воспитание, состоящее в обучении чтению, каллиграфии, корану и словесности. 15-ти лет он поступил на службу в одно из бюро Порты, по рекомендации Решид-паши, который впоследствии был верховным визирем, и с этого-то времени начал он свое образование, так как турецкое государство не имеет никаких других учебных заведений для формирования своих чиновников. Решид-паша, покровитель его, был в свое время человек, по-своему, очень деятельный, создавший целую школу деловых людей, из которой вышел между прочим и историк Джевдет-паша. Большую часть служебного времени Аали провел за границею в качестве поверенного турецких посольств в Вене и Лондоне, пока в 1852 году сделался верховным визирем. Но сперва ему не повезло, и его вскоре сместили. Побывав в разных должностях, в 1855 году он был сделан министром иностранных дел, и его имя красуется, вместе с именем Джемиль-паши, под парижским трактатом 1856 года. После того он опять несколько раз кочевал с одного поста на другой, пока в 1869 году, по смерти Фуад-паши, не сделался верховным визирем и министром иностранных дел; эти должности он и занимал до самой своей смерти, последовавшей 6 сентября 1871 года.
Эта легкость, с какою турецкие высшие сановники перемещаются с одного поста на другой, достаточно показывает, как турецкое правительство мало обращает внимания на то, насколько лица, назначаемые на ту или другую должность, знают вверяемую им специальность, и потому насколько они в состоянии, как следует, вести ту или другую отрасль государственного управления. Поэтому, кто из них чувствовал в себе, например, способности и наклонности к дипломатии, тот оказывался дипломатом не только в международных делах Турции, но и во внутренних мероприятиях. Так было с Фуад-пашею; таков был и Аали-паша. Все, что ни затевали они для улучшения экономического положения и юридического быта страны, кроме вреда ничего не приносило, как, напр., введение бумажных денег, соляного и других налогов, консолидирование государственных долгов, секуляризация выморочных недвижимых имуществ, и т. п.
Правосудие испокон веков было partie honteuse турецкого государства. При Абду-ль-Азизе и речи быть не могло о каких-либо улучшениях в юридических учреждениях. Жадность его установила порядок не выдавать чиновникам жалованья по 6 — 16 месяцев сряду; а последствием этого было колоссальное развитие взяточничества. Брат египетского хедива Исмаил-паши, Мустафа-Фазиль-паша, в бытность свою министром юстиции, выработал проект юридических реформ, который хотя и не был образцом юридической мудрости, но все же заключал в себе кое-какие хорошие и полезные соображения. Но Аали-паша почему-то был против этого проекта и никогда не представлял его султану, так что еще и теперь он валяется где-нибудь в кладовой Аали-паши и, вместе с другими бумагами, служит драгоценным материалом для продовольствия мышей. Как дипломат и приверженец Талейрановской школы, по взгляду которого язык служит только для того, чтобы скрывать мысли, Аали-паша принял проект и сказал: «превосходная работа, которою ваше превосходительство оказали бессмертную услугу его величеству и целому государству, и я считаю за величайшую для себя честь повергнуть ее на утверждение его величества и в этих видах прошу только несколько дней сроку, чтобы просмотреть ее. А пока не угодно ли вам заняться министерством финансов и расследовать, что там такое натворилось; министр финансов производил свои частные спекуляции на бирже на казенные деньги и причинил этим казне страшные убытки; опечатайте там все». На другой день Фазиль-паша представил доклад о своей ревизии. «Очень хорошо», сказал великий визирь: «я вижу, что министр финансов дольше не может оставаться на своем месте; я вас прошу принять на себя эту должность». — «А что же, ваше превосходительство», заметил египтянин, «будет с моим проектом юридической реформы, если я теперь оставлю министерство юстиции?» — «Теперь мне нужен пока министр финансов, и для этого никого нет способнее вашего превосходительства; а что касается до вашего великолепнейшего проекта, то я yж сам возьмусь провести его». Таким образом Мустафа-паша сделался министром финансов, вскоре был смещен, а о юридической реформе не было вовсе и помину, так как у Аали-паши не было вовсе и в мыслях приниматься за какую бы то ни было реформу, а тем более осуществлять ее. Воспитанный в принципах Решид-паши и, благодаря своей дипломатической карьере, узнавши по опыту, как мало требуется для того, чтобы бросать, сколько угодно, дипломатической пыли в глаза, он только и хлопотал, что о каких-нибудь фразах да газетных статейках: этого ему было довольно.
Для выработки гражданского кодекса учреждена была особая комиссия. Она не нашла ничего лучше, как составить сборник из юридических сочинений средних веков, когда мусульманский мир более, чем на три четверти состоял из номадов; эти сочинения заключают в себе массу параграфов о контракте, залоге, обязательствах, купле-продаже, и т. п., изложенных бестолковейшим языком, и столько же пригодны в настоящее время, сколько, например, Ликурговы законы или Зороастрова Зенд-Авеста приложимы к британскому торговому флоту. Свидетельство христиан против мусульман в провин-циальных судах до сего времени еще не допускается. Исполнение же судебных приговоров еще плачевнее, так как турецкие исполнительные власти издавна привыкли соображаться в своих действиях с своими собственными взглядами или интересами.
Естественным следствием такого состояния турецкой юстиции и отношения к ней правительственных деятелей-патриотов, мечтавших единственно о восстановлении во что бы то ни стало прежнего блеска и могущества представительницы мусульманства, Турции, и об обращении всех неверных в ее данников, было прежде всего стремление турецких дипломатов уничтожить капитуляции. Прислужник стамбульской бюрократии, газета «Тuгquie» в целом ряде статей, выходивших из-под пера Аали-паши и Фуад-паши, и больше всего из-под пера самого невежественного и бестактнейшего редактора газеты, доказывала, что Турция лучшая из всех на свете стран, и что для довершения ее благополучия недоставало только уничтожения капитуляции. И правду надо сказать: различные приступы, сделанные в царствование Абду-ль-Азиза на капитуляции, успели-таки сделать порядочные бреши в этом оплоте человеческих прав в бесправном государстве, благодаря не столько мудрости турецких дипломатов, сколько весьма слабой бдительности европейских правительств. Вследствие уступчивости последних, европейцы изъяты из-под покровительства капитуляции в делах, касающихся их владения недвижимою собственностью, и плоды такого равнодушия уже дали себя знать за последние два года, когда Порта, начала ставить разные препятствия к наследственной передаче недвижимых имуществ. Когда Аали-паша открыл свой поход против капитуляций, имея в виду поставить всех европейцев в Турции в положение полного бес-правия, в каком находятся турецкие райи, и поручнл это дело товарищу министра иностранных дел Халиль-бею, то константинопольские посольства возвысили свой голос против этого покушения хитрого османлы, и европейские кабинеты оставили без внимания заявления турецкого правительства. Тогда этот маленький Юпитер направил свои перуны на внутренних врагов величия Порты, а именно сперва на египетского хедива. В этих то видах и был возвращен из заграничной ссылки брат Исмаиль-паши, Мустафа-паша, чтобы на всякий случай иметь наготове средство произвести, когда понадобится, демонстрацию против хедива. Но хедив оказался таким же дипломатом, как и Аали, если еще не похитрее. Он выведал через своих агентов, что Турция не в силах была воевать с ним, да притом же он имел на своей стороне Францию, перед которой, как известно, Аали благоговел, — и не поддался. Аали, дотоле не отступавший ни перед каким противником, тут так оплошал, что даже отсоветовал султану ехать на открытие Суэзского канала, и на глазах всех европейских представителей при этом торжественном случае фигурировал в качестве хозяина вице-король египетский. Это была непоправимая ошибка со стороны Аали-паши; поход против хедива кончился пуфом. Таким образом, и Мустафа-Фазиль-паша больше уж не надобился, и вот, чтобы как-нибудь от него избавиться, его и сделали министром юстиции и поручили составить проект реформы. И проект, и автор его, как мы уже видели, оба канули в вечность.
Еще раньше, когда султан предпринял путешествие по Европе и, в отсутствие сопутствовавшего султану Фуад-паши, правителем государства сделан был Аали-паша, он употребил было всю свою энергию на то, чтобы объявлена была война Греции, самостоятельность которой также была бельмом на глазу государственных людей Турции, а особливо со времени критского восстания, в котором больше всего виноваты были сами же Фуад-паша и Аали-паша. Занимаясь такими, по их мнению, великими делами, как водворение черкесов на турецкой территории, как различные, уже виденные нами выше, финансовые мероприятия; празднуя завтраками, обедами, с неизбежными тостами и каламбурами, разные свои дипломатические фарсы, ораторствуя в государственном совете, состоявшем из людей ровно ничего не смысливших, — Фуад-паша и Аали-паша не обращали должного внимания на то, что творилось их губернаторами в провинциях, в частности — на острове Крит. Критские старейшины, как известно, явились к тогдашнему губернатору Исмаиль-паше с самыми скромными желаниями; но тот их встретил ружейными выстрелами. Когда они обратились прямо е Порте, то их целых три месяца водили, не давая никакого ответа, и тогда критянам ничего не оставалось делать, как только взбунтоваться. Посланный для улажения дела, в качестве экстренного уполномоченного, Мустафа-паша, которому принадлежит целая половина острова, разумеется, не имел никакого интереса подвергать военным опустошениям свои владения, и посылал напыщенные донесения о небывалых стычках и усмирении повстанцев. Его заступил свирепый Омер-паша, который и подавил было восстание, — как вдруг явился Аали-паша с примирительною миссиею. Дипломатия все это время не дремала: Франция, Австрия и Россия советовали Турции уступить остров Крит Греции; но Фуад-паша и Аали-паша оставались глухи к этим советам. Фуад-паша готов был даже вызвать второй Наварин. Это было озадачило сперва дипломатию, но потом она усилила свои представления. Фуад был в это время на смертном одре; прочие министры не знали, что им делать, и послали в Крит Субхи-пашу спросить мнения Аали-паши, а он в это время составил целый проект государственной реформы, к которому мы вскоре и вернемся. Желая хоть на чем-нибудь выместить неприятности, постигшие Порту во время критского восстания, — Аали-паша, как сказано было выше, и думал разделаться с Гре-цией, весьма недвусмысленно выказавшей свою симпатию к тяготению своих критских единоплеменников. Он бы и успел, пожалуй, в этой затее, если бы и тут не взяла вера и питательная слабость в его характере — непоколебимое преклонение перед всем, что исходило из Франции, вследствие которого он всякую фразу, всякую сплетню, которые пускались в свет из Парижа, считал в некотором роде божественным откровением. Наполеон устроил парижскую конференцию, которая уладила дело до некоторой степени согласно с притязаниями Аали-паши: Греция должна была играть роль несчастного подсудимого преступника; Турция явилась истцом и судьею, а прочие члены конференции — немыми свидетелями процесса, на котором одна только Россия еще позволила себе сделать некоторые замечания.
Но вот, как раз во время разгара этой дипломатической комедии, подобно какой-нибудь бомбе, разразилась франко-прусская война. Еще не раздалось пи одного выстрела на немецко-французской границе, как уже всех охватила финансовая па-инка; биржевиками овладела пляска св. Вита. Аали-паша, бывший дотоле образцом дипломатической осмотрительности и рассудительности, добровольно предложил императору Наполеону союз Турции против Германии и даже заставил султана послать поздравительную телеграмму по случаю огненного крещения Лулу и Саарбрюкенского фарса. Добрый гений Турции устроил однако же так, что французское правительство в своем тогдашнем ослеплении отклонило союз; и так, если это предложение не повлекло за собой каких-либо дурных для Турции последствий, то этим она обязана не государственной неспособности Аали-паши, а единственно французскому высокомерию. Турки не сознавались потом в поздравительной телеграмме, и хотя, несмотря на то, существование ее было доказано, Аали-паша упорно отрекался от нее и даже скомпрометировал этим султана.
Ничего не было легче в то время восстановить авторитет султана в Тунисе, и турецкое правительство уже не раз начинало серьезно помышлять об этом. Возможно ли было вторично завоевать Алжир, и было ли бы это завоевание благополучием для страны — это другой вопрос; но несомненно, что Франция же извлекла пользу из смутных обстоятельств Туниса, и было совершенно достаточно 5,000 человек войска да одного фрегата, чтобы положить конец этим смутам, — а Франция так же мало была расположена поднимать тревогу из-за Туниса, как и из-за Рима. Но Аали-паша все-таки же трусил.
Точно такой же результат имели и внутренние религиозные вопросы в Турции. Уже Фуад-паша сделал из католическо-армянского вопроса какую-то кашу. Он бесспорно был талантливый человек; но ему надоедало долго возиться с мелочами, неизбежно сопряженными с каждым более или менее сложным вопросом. Папские агенты воспользовались этою его слабостью, и буллу «Reversurus», которая касалась не только старинных прав армян-католиков, но задавала даже суверенные права Порты, подсунули ему в намеренно искаженном арабском переводе латинского оригинала; а он и принял. Во время правительства Аали-паши, который в римско-католической церкви видел могущественного союзника исламу против греческо-русских домогательств, и сильно поддерживался в этом взгляде французским правительством, армяне-католики, урезанные в правах своих, едва могли возвышать свой слабый голос; а при Махмуд-паше, когда Франция принуждена была сосредоточиться исключительно на своих внутренних делах, после погрома 1870—1871 гг., у представителя русской дипломатии руки были совсем развязаны, и ему удалось на этот раз поддержать права анти-хассунитских армян и таким образом сделать тщетными притязания Ватикана.
Позднее, когда Махмуд-паша деятельно осуществлял свою экономическую реформу, а военный министр Эс’ад-паша занимался натравливанием своих солдат на мирных граждан, выступила на сцену болгарская схизма. Патриархат в своем несчастном ослеплении упорно отказывал своим «non possumus» самым умеренным и самым основательным желаниям болгар, — и дело известно чем кончилось.
Таким образом, все дипломатические ухищрения Фуад-паши и Аали-паши не привели ни к чему. Даже и Австрия, к которой турки всегда относились не особенно почтительно, и та поставила их в должные границы, отправив графа фон-Лейниигена с самыми категорическими представлениями. Ворчанье турецких дипломатов на Англию, по поводу различных дел в Триполи, Сирии, Йемене, Багдаде, Басре и др., также сочтено англичанами за ребячество, которому эти последние сразу положили предел покупкою акций Суэзского канала и приобретением острова Совоторы, а позднее просто на просто отправкою своего флота в Безикскую бухту, с целью быть каждую минуту наготове вломиться в Босфор и стать под окнами Черагана. Этою мерою Англия поспешила особенно тогда, когда турки уже начали было склоняться к мысли о союзе с Россиею, о чем так энергически трубила газета «Torquie», редактор которой, как известно, получает внушения от всех министерств Стамбула. Все эти неудачи, вместе с разгромом обожаемой Аали-пашей французской империи, окончательно расстроили его и без того слабое здоровье, и достаточно было одного отступления от диеты, которое он позволил себе на свадьбе у одного из своих подчиненных, чтобы ему слечь в могилу. Популярность Аали-пашн безвозвратно была подорвана железно-дорожною конвенциею, заключенною с бароном Гиршем. Турки, особливо старые турки, вообще недолюбливают хороших путей сообщения, а заключение конвенции по постройке румелийских дорог еще сопровождалось самыми колоссальными, доходившими до полнейшего цинизма, подкупами и взятками, которые не обошли даже и султанского дворца. Аали-паша, бывший в то время первым секретарем султана, тоже не побрезгал щедротами барона Гирша. Все, что публично говорилось о нем похвального, было только простою веж-ливостью к живому человеку, и говорилось, пока он был жив. Сюда же надо отнести и телеграмму 7-го сентября 1871 года, которая гласила следующее: «Vienne. La mort d’Adi-pacha a cause ici d’unanimes regrets». Газета «Torquie», в своей наивности, которою вообще отличается ее редактор, ничего потом не нашлась сказать в похвалу покойного, как только назвала его Талейраном и Меттернихом Турции.Оно так и было.
III.
правитьВ довершение характеристики Аали-паши нам остается еще остановить свое внимание на одном документе, составленном оттоманским премьером во время его миротворческой миссии на остров Крит и помеченной 3-м числом месяца шабана 1284 года (30 ноября 1867 года). Он приведен целиком в переводе; но мы ограничимся лишь несколькими, наиболее характерными из него выдержками. Известно, что ведь и прия-тель и сподвижник Аали-паши, Фуад-паша, то же подарил свое отечество подобным же памятником, и в этой манере двух выдающихся личностей из турецкой бюрократии как нельзя более сказался дух самой бюрократии: на бумаге оба эти государственные мужа рассуждали как нельзя лучше, с турецкой и даже отчасти с не-турецкой точки зрения; а на практике ни один из них не сделал и сотой доли из того, что так великолепно творили они в теории. Документ этот важен еще и в том отношении, что он изображает положение христиан в Турции точно таким, как его представляли и представляют все благомыслящие европейцы, и, следовательно, служит самым веским опровержением мнений отъявленных туркофилов или даже и порядочных, но не вполне свободных от предрассудков людей, каков, например, англичанин Галленга, который приписывает значительную долю турецких неурядиц самим же христианским подданным Порты в своей книге «Two years of the Eastern Question». Никто себе не враг, а потому едва ли и Аали-паша был расположен клеветать на себя или на свое отечество. Он начинает свою курьезную записку обзором политического состояния и взаимных отношений всех европейских государств и приходит к заключению, что куда ни оглянись, а Турция со всех сторон оказывается в изолированном положении. «Еще, — говорит он, — не успели высохнуть чернила подписей парижского трактата, как император Наполеон, творец этого трактата, гарантировавшего Турцию от вмешательства в ее дела со стороны других держав, сам же первый стал вмешиваться, особливо в делах, касавшихся Румынии, Сербии, Черной-Горы, Сирии и Крита, как будто бы вышеозначенного трактата и не существовало. Выдвинув революционный принцип — что всякий народ может сам избирать себе правителя и форму правления, и что никакой народ не должен быть принуждаем против своей воли подчиняться господству другого народа, он вскружил головы всем нациям, а в особенности турецким христианам». Фуад-паша возлагал, в своем завещании, все упование на Англию; но Аали-паша и в ней не видит проку для Турции, «потому что, — говорит он, — Англия, кроме своих собственных интересов и своей торговли, ни о чем не заботится. Австрию Наполеон также поставил в невозможность следить за соблюдением трактата, вырвав из ее рук Италию, из которой он намеревался сделать соединенные штаты под гегемонией Франции; но та не поддалась его видам и сложилась в самостоятельное крупное государство с 24 миллионами народонаселения. А тут подоспел еще римский вопрос. Пока император кружился в этом водовороте трех противных течений, уже обнаружились не сулившие ничего хорошего в будущем признаки его ошибочных действий в Мексике и Германии. Теперешние (т. е. в 1867 г.) отношения Пруссии очевидны; но она пока принуждена идти об руку с Россией. А эта последняя очень хорошо понимает, что рано или поздно Франция потерпит крушение от своих собственных ошибок и потеряет свое влияние, и что прямой ее союзник есть Пруссия, которая, если ей удастся осуществить свои замыслы в Германии, никогда не будет препятствовать России в ее делах на Востоке». Аади-паше, как и Фуаду, также постоянно мерещилась зияющая пасть России, выжидавшей лишь благоприятного момента, чтобы проглотить Турцию. Он поэтому полагает, что Россия будет пользоваться всяким волнением христиан, тем более, что эти волнения неизменно вызовут симпатии в самих русских вследствие их единоверия с ними. При этом следует ссылка на ноту иностранных держав по случаю критского восстания, которую Аали-паша считает произведением петербургского кабинета.
Изолированное положение Порты, а также затруднения и опасности, которыми окружена она, — продолжает Аали-паша: — ставят ее в необходимость держать под ружьем ту часть народонаселения, которая и должна бы работать на пользу возрождения и культурного развития турецкой нации; да и войско не в силах долго удерживать в повиновении 10 миллионов не мухаммеданского народонаселения, готовых всякую минуту к восстанию и носящих в сердце своем затаенное желание освободиться. Из истории же известно, что в критическую пору всякие полумеры и медлительность пагубны. Чтобы сохранить основы вечного благополучия, надобно поскорее принести некоторые жертвы во второстепенных вещах, и чем скорее, тем лучше. «Нужно ли, когда поднимается шторм, хоть на одну минуту задумываться над тем, выбросить или нет за борт часть груза, чтобы спасти корабль государства? А иначе, ведь, если корабль будет выброшен на берег — чего Боже сохрани! — то не погибнет ли вместе с кораблем и весь груз его? И не останется ли тогда одно только раскаяние? А какая польза в раскаянии?»
После этого вступления, Аали-паша предлагает меры, которыми можно еще поддержать клонящееся к разрушению государство. Меры эти должны вытекать, по его мнению, из того основного положения, что права каждого должны быть гарантированы, и всякий должен исполнять свой долг, без чего немыслимо ни общее счастье государства, ни каждого его члена в отдельности. А для этого необходимо, — говорит он, — принять за основание, что «всякий гражданин может иметь, по своему положению, голос в делах общества, к которому принадлежит он, и доступ ко всем должностям должен быть открыт каждому без различия религии или происхождения, а единственно лишь сообразно его способностям и заслугам. Эти принципы теперь господствуют во всех уже европейских государствах, где при назначении на должность и не упоминаются слова: католик, протестант, еврей, атеист». Не мусульманские подданные Порты посылают детей своих учиться за границу, приобретают там полезные познания; но потому только, что они не мусульмане, они не видят впереди никакой будущности и ропщут на это. Чтобы остановить все более и более усиливающееся среди них недовольство, Порта должна взять в свои руки инициативу и изыскать средства оградить своих подданных от иностранного влияния. Надо вселить им такие идеи, дать такое направление их образованию, чтобы они ожидали осуществления своих надежд не от чужих государств, а от своего законного повелителя. В виду этого, само собою разумеется, необходимо уничтожить всякую разницу между немухаммеданами, занимающими должности, и их мусульманскими согражданами, облеченными тем же званием и занимающими те же должности. Но число состоящих на государственной службе не мусульман сравнительно с мусульманами ничтожно, а между тем число способных для занятия низших и высших постов в государстве среди не мусульман все возрастает, а если им открыть беспрепятственный доступ к службе, то они, благодаря своим способностям и познаниям, овладеют всеми местами и заслонят таким образом мусульманских чиновников, чего совсем нежелательно. «К сожалению, — говорит Аали-паша, — надобно признаться, что мы пренебрегаем образованием и нисколько не стремимся сравняться с окружающими нас цивилизованными народами, так что не будь христиан, мы бы не в состоянии были даже вовсе управлять своим государством. И если бы мы захотели и впредь относиться к не-мусульманам так же, как мы относились к ним двести лет раньше, и если бы даже нам удалось завязать им глаза, то все-таки мы бы не могли совершенно устранить вмешательства их покровителей, сильных государств с двумястами миллионами свободных христианских подданных. Если же бы мы вздумали пойти иным путем, или продолжать действовать так, как действовали доселе, то фундамент мусульманского государства — чего Боже сохрани! — расшатался бы и ослабел, а независимость мусульманского народа уничтожилась бы, как это выходит по многим признакам… А чтобы избежать опас-ности от неограниченного допущения христиан к государственной службе, мы должны заявить, что всякий желающий поступить на службу должен уметь читать и писать по-турецки?» Затем Аали-паша считает необходимым приняться, не щадя денег и не щадя дорогого времени, за устройство школ, в которых бы дети мухаммедан и христиан обучались вместе, так чтобы этим путем мало по малу сгладилась та укоренившаяся веками ненависть и вражда, которая существует между теми и другими. В заключение он указывает на неудовлетворительное состояние правосудия и считает нужным позаботиться о скорейшем организовании смешанных судов и составлении кодекса гражданских законов.
Мы передали почти с буквальною точностью главнейшие пункты записки Аали-паши. Из нее видно, что более образованные оттоманы понимают безнадежное состояние своего государства, и сознают, в чем заключаются самые больные места его устройства. Но и тут вы на каждой строчке видите все же турка-мусульманина: толкуя о необходимости полной равноправности христиан с мусульманами, он все же стремится так или иначе сохранить преобладающее положение своей национальности и достаточным средством к этому считает навязать свой некультурный язык нациям, настолько опередившим турок в образовании, что едва ли эти последние в состоянии теперь догнать их. Что же касается до той фанатической партии, которая привыкла считать своим исключительным правом пользоваться всеми благами государственного общежития, не принося, с своей стороны, никаких жертв для поддержания и развития этого общежития, то она не имела никакого расположения к каким-либо радикальным преобразованиям в государственном строе, а упорно стояла и стоит на своем поп possumus, хоть бы весь мир провалился, и потому нет ничего удивительного в том, что предложенные Аали-пашей меры были приняты лишь в самой незначительной степени и не привели ни к каким результатам. Кто имеет терпение со вниманием прочитать записку Аади-паши, тот в состоянии понять, сколь смешны должны быть гомеопатические дозы разных дипломатических советов и предложений в глазах правительства, члены которого очень хорошо знают об этом замечательном произведении и высказанных в нем соображениях. Консервативная партия турецкая совсем пренебрегла его советами, а прогрессивная партия так называемых образованных оттоманов, поняла его по-своему и в сущности ничуть не лучше других фанатических изуверов, как его показали последующие действия ее представителей. Прославленный за свои знания и образованность, и притом не только турками, но и европейцами (пуще всех французами), Ахмед-Вефик-паша оказался ни более, ни менее, как отъявленным палачом, поставившим себе целью систематическое истребление славянских подданных Порты; вожаки младо-турецкой партии выставляют себя либералами перед европейской публикою, а под рукою у себя творят самые несообразные с истинными гуманно-либеральными понятиями вещи. А все это происходит оттого, что образование, на которое с такою настойчивостью указывает Аали-паша в своей записке, отливается у них в самые уродливые формы, вследствие некоторых коренных свойств оттоманской расы и мусульманской религии. В каком положении находится теперь эта основная сторона государственно-общественного быта всякой страны, т. е. воспитание и образование, — кто и как из турецких деятелей заявил себя на этом поприще, об этом мы сейчас узнаем.
IV.
правитьВ прежнее время чиновники оттоманской Порты вербовались исключительно из улема — «ученых», которые получали свое образование в учебных заведениях, существующих при мечетях, и называемых медресе. Питомцы этих заведений и есть те ознаменовавшие себя в последнее время софта, о которых так много было писано, что можно больше уже не распространяться о них. Это класс тех тугоумых паразитов, которых по ограниченному самодовольству можно приравнять к нашим раскольничьим начетчикам: также они по долгу муштруются в книжной мудрости, также медленны и упрямы в своей общественной деятельности, и потому также свято хранят допотопные унаследованные традиции и недоступны никакому освежающему образовательному влиянию извне.
Султан Махмуд II, человек энергический, покончив с янычарами, махнул рукою на. почтенных улема и имел в виду создать класс людей, образованных на европейский манер, так как уже слишком стала ощутительна неудовлетворительность познаний, получаемых в разных медресе, для государственных потребностей и сношений с Европою, которые заметно осложнились. И вот он основал медицинскую школу, школы военные, инженерные, морские. Были приглашены учителя и инструкторы из Италии, Австрии, Германии, Франции и Англии. Для образования чиновников было организовано при ней переводческое бюро, под ведением министерства иностранных дел, тем более, что после греческого восстания решено было не поручать должности драгомана Порты грекам. К счастью, нашелся один турок, некто Исмаил-бей, который по собственной охоте еще раньше занимался изучением французского языка; и ему, произведши с грехом пополам экзамен, поручена была вышеозначенная должность. Во главе этого бюро стоял англичанин, г. Редгауз, знаток языков. Из этой-то чиновничьей школы, в роде лицея, и вышли Фуад-паша, Аали-паша, Ахмед-Вефик-паша, Мюниф-эфенди (ныне министр народного просвещения) и др. Некоторые молодые люди были посланы для образования в Париж. Но к чему повели эти в основании своем благие мероприятия? Они создали особый класс полуобразованных фатов, монополизирующих государственную службу, утративших все хорошие свойства старомодных софта и усвоивших все дурные качества европейских кутил, класс так называемых стамбульских эфенди. А произошло это вследствие особенного характера оттоманской расы, питающей непреоборимое отвращение к труду, который она считает унизительным для человека, и веками привыкшей жить паразитом насчет подвластной ей христианской райи. Как бы ни были хорошо организованы общественные школы, они никогда не дадут хороших плодов, если в самом обществе нет начал, благоприятствующих школьному образованию; а этим-то в корне и страдает турецкое общество.
Турецкое воспитание обусловливается гаремным строем семейной жизни и существенно разнится от европейского. В то время как у нас воспитание дитяти начинается с появления его на свет божий и ведется последовательно родителями, потом школою, учителями, профессорами, путешествиями и свободным обращением с другим полом, в Турции всех этих воспитательных средств не существует. Мать, большею частью купленная на рынке рабыня и обученная только искусству кокетничать, само собою разумеется, неспособна дать воспитание своему детищу; а отец по своим делам большую часть дня находится в отсутствии. Первые 6—8 лет ребенок остается на руках какой-нибудь негритянки-рабыни или евнуха, и в ту пору как ребенок европейца воспитывается в правилах порядливости, послушания, соревнования, честолюбия, уважения к старшим, аккуратности, дитя турецкое просто на просто растет в полнейшей распущенности. Ни о каких ограничениях своеволия нет и речи; напротив, водя ребенка во всех случаях служит законом для его родителей и слуг, и когда один европеец, бывши свидетелем ежедневно повторявшихся подобных отношений отца к своему сыну, однажды заметил об этом отцу, то последний равнодушно отвечал на это: Нэ япаим? Джоджук цстэмийор; языкдыр: «Что поделаешь? дитя так хочет; это не хорошо». А такие отношения господствуют во всех турецких семействах без исключения, и само собою очевидно для педа-гогов, что даже самое наилучшее образование ничего не помогает турецкому юношеству, независимо от физической и интеллектуальной слабости расы. Единственно, что ребенок усваивает в эти годы — это безграничное презрение к гяурам и блистательную идею о превосходстве турецкой расы над всем остальным. Принудительного обучения, установленного законом или силою самих вещей в Европе, здесь не знают, хотя на бумаги оно и значится, и даже упоминается в особой статье недавно провозглашенной конституции; но до сих пор остается мертвою буквой. Когда молодой барчук из касты стамбульских эфенди не обнаруживает никакого расположения чему-либо учиться, то при этом довольствуются тем, что говорят вам: Джоджук истэмийбр; нэ япаим: «Дитя не хочет — что поделаешь?» И вот будущий эфенди растет сорванцом. Это буквально верно; примеров масса. Приведем один. У Рэуф-бея, председателя одного отделения государственного совета, сына покойного Риф’ат-паши, который во время миссии Меньшикова был министром иностранных дел и считался первым стилистом в свое время, есть сын лет 20—22, который до сих пор ни читать, ни писать не умеет, и все свое время проводит только в том, что отправляется в находящийся напротив его родительского дома отель персидского посольства и целыми днями потешает посольскую прислугу равными паясничествами, передразнивая греков, евреев, армян, цыган, и пр., как они выговаривают по-турецки.
В элементарных школах учат детей немножко читать и писать, кроме того, корану и необходимым молитвам, разумеется, чисто механически, без понимания смысла арабских слов. Много что к этому еще присоединяется кое-что из арифметики. В школах рушдийе, т. е. высших городских училищах, учат немного географии и истории, но уровень этих школ ниже германских деревенских школ. Нравственное воспитание этих школ крайне ничтожное; физического совсем нет. И вот, богатые турки, сознавая неудовлетворительность этих школ, приглашают для своих детей домашнего учителя, большею частью ходжу из какого-нибудь медресэ, который в течение 6—6 лет еле-еле выучивает своих питомцев читать и писать с грехом пополам и кое-что понимать по-арабски и персидски, а все остальное восполняется в них национальным высокомерием, которое не преминет этот ментор вселить в них. Если же отец вздумает пригласить европейских учителей для обучения детей иностранным языкам, истории, математике, рисованию, музыке и т. п. предметам, то ходжа наверное станет этому противиться. До чего может доходить упрямое пренебрежение ко всему, что возбуждает естественное любопытство во всяком образованном человеке, это можно видеть из следующего примера. Племянник экс-верховного визиря Махмуд Недим-паши, однажды, говорит одному европейцу (именно автору настоящей книги), что он где-то прочитал о вознаграждении изобретателя шахматной игры и целых три дня тщетно трудился над вычислением потребованной награды. Европеец заметил ему, что с помощью алгебраических вычислений это легко узнать в какие-нибудь 15—20 минут, а с логарифмами достаточно и 10 минут. Мальчик принес таблицу логарифмов, и европеец доказал ему сказанное им. Но в то время, как он работал над громадными цифрами, мальчик обратился к одному из своих находившихся при этом родственников: Бак, бак нэ аджаиб шей! "Гляди, гляди — вот диво-то "! А тот с невыразимою флегматичностью спрашивает: «Лязим-ми?» — «А разве это нужно?» — «Не нужно-то не нужно, да только все же удивительно», отвечал мальчуган. — «Э, ничин лязимсыз шейе бакаим?» — «Ну, вот еще, к чему стану я смотреть на бесполезное дело?» — возразил тот, с явным пренебрежением повернулся к ним спиною и уставил на потолок бессмысленный взор свой.
Да и что может побуждать османца стремиться к образованию? Если он, как сын паши или другого высшего государственного сановника, принадлежит к привилегированному сословию стамбульских эфенди, то его на 16—17 году определяют в какое-нибудь бюро Порты, где он в течении нескольких лет изучает элементы государственной службы и занимается перепискою или регистратурою, большею частью без жалованья. В то же время, будущий государственный муж обыкновенно женится, чем уже окончательно прекращается вся-кое стремление к дальнейшей науке. Да и где ему взять времена для этого? Утром он пребывает в гареме до тех пор, пока не наступит время отправляться в бюро. По окончании дневных занятий он идет куда-нибудь в кофейню или в казино, пьет там мастику (самый крепкий спиртуозный напиток, противного анисового запаха), ужинает, принимает или сам делает визиты и, в конце концов, опять возвращается в гарем. Дети же бедных родителей 12—14 лет поступают в обучение к какому-нибудь ремесленнику, и это самая порядочная часть турецкой нации, отличающаяся сравнительно хорошими нравственными качествами. Если же малый обнаружит хоть слабые признаки способностей, то его посылают в медресэ, где он проводит много лет в изучении высшей мусульманской мудрости — толковании корана, мугаммеданских преданий, житий святых, философии, физики на средневековых началах, астрологии, мусульманского права и т. п. наук, ни к чему негодных в практической жизни, с тем, чтобы впоследствии, в свою очередь, переливать эту чепуху в души других жаждущих просвещения.
Но большая часть предпочитает честному труду проводить праздную, пустую жизнь в конаках пашей и других богатых людей, в качестве привратников, конюхов, кофеваров, набивателей трубок и т. п. Вследствие гаремной системы домохозяйства и непреодолимого отвращения к труду, дома зажиточных османлы, как известно, всегда переполнены множеством челяди, среди которой принцип разделения домашних послуг соблюдается с самою строжайшею точностью. Большинство слуг не получает никакого жалованья, имея у своего господина только кров, пишу и обноски платья, а для покрытия прочих своих нужд они должны рассчитывать на подачки от тех, кто бывает у их господина просто ли с визитом или с какою-нибудь просьбою; в крайнем же случае они принуждены зашибать себе копейку разными плутнями. И вот эти-то несчастные паразиты, в награду за свое долголетнее, бесполезное пресмыкание, впоследствии, при содействии своих влиятельных патронов, получают разные должности в провинциальных управлениях — делаются чиновниками, окружными начальниками, сборщиками податей, жандармскими офицерами и т. п. Можно себе представить, как должно идти управление, во главе которого сидит или бывший лакей, или конюх, или повар, и т. п.!
Но турки мало об этом заботится. Мы как сейчас помним, бывший секретарь турецкого посольства в Петербурге, Реуф-бей с укоризною отзывался о принятом у нас обычае держать особый стол для прислуги, «У нас, — говорил этот уфах-адам (маленький человечек), — что кушают господа, то и прислуга: разница в пище считается предосудительной!» Оно точно так и есть у турок: стоит ли распределять стол, когда он и у господ-то состоит из каких-нибудь жареных бадлиджанов или памьи, да пилава на деревянном масле. Турки решительно не имеют понятия о тех потребностях, какие известны всякому цивилизованному европейцу, например, о хорошем, т. е. питательном и вкусном столе, о комфортном устройстве жилища и т. п. Сам султан спит на перине, постилаемой прямо на пол или на нары; внутренность же домов турецких вельмож поражает отсутствием вкуса и комфорта. Куда же, спросят, девают они собираемые с такою жадностью деньги? На разные дорого стоящие безделки или на ценные предметы, но ничуть не гармонирующие с остальною обстановкою оттоманского комфорта, или же, и это славным образом, прямо-на-прямо на удовлетворение своих скотских страстей, т. е. на покупку наложниц и на цриобретение разных нарядов и украшений для этих орудий своего сладострастия. Султан Абду-ль-Азиз, например, накупал массу картин, в которых он ровно ничего не смыслил. Еще недавно в Париже было заказано для султанских гаремниц 8,000 пар башмачков стоимостью в 2,000 франков каждая. Поэтому-то равенство прислуги турецкой с господами в домашнем обиходе вовсе не есть что-либо необычайное. Но во всех других отношениях раболепство нигде так не господствует и не бросается в глаза постороннему зрителю, как именно в Турции. Считая всех, кроме себя самих, презренными тварями, стамбульские вельможи естественно не дают себе труда оправляться о нравственных и умственных качествах своих служек, при назначении их на начальственные посты среди провинциального народонаселения, которое в их глазах ничем не выше скотов, а тем паче их же собственных лакеев, конюхов и т. п. В силу такого-то взгляда на вещи, описанный порядок замещения второстепенных государственных должностей так прочно утвердился в Турции, что образовательный ценз не имеет там доселе на практике никакой цены, несмотря на все старания правительства придать ему подобающее значение.
В конце царствования Абду-ль-Меджида верховный визирь Кыбрыслы Мегемед-паша устроил чиновничью школу под именем Мектеб-и-Милыскийе, в которой под руководством опытных учителей, большею частью христиан и европейцев, кроме языков турецкого и французского, преподавались арифметика, геометрия, алгебра, география, история, гражданское и уголовное право, политическая экономия, естественная история, статистика. По выслушании полного курса, продолжавшегося 2,5 года, воспитанники получали диплом, дававший им предпочтительное право на занятие служебных мест в провинциях, о чем и дано было знать всем генерал-губернаторам циркулярно. Но что же вышло на деле? Кончивший курс в школе едет куда-нибудь в провинцию с целью занять открывшуюся там вакансию и представляет местному мюдиру или каиммакаму свой аттестат и рекомендательное письмо. Между тем вали уже назначил на это место кого-нибудь из своих отчисленных в за-штат трубконабивателей, конюхов или соразвратников. Он с изысканною вежливостью принимает просители и его рекомендации, и выражает глубокое сожаление, что тот не дал ему знать об этом раньше, и просит кандидата подождать открытия новой вакансии. С открытием новой вакансии он опять обойден. «Очень жаль, — извиняется тогда вали, — что это место было уже раньше мною обещано одному очень способному человеку; потерпите еще немного». Воспитанник школы таким образом ждет, все ждет, запутывается в делах и, в конце-концов, ни с чем в отчаянии возвращается опять в Константинополь, где поступает в приказчики, газетчики, или, при самых благоприятных обстоятельствах, в домашние учителя в каком-нибудь семействе. Этот порядок продолжается по сию пору, и еще очень недавно французско-турецкая газета «Хакыкат» — «La Verite», орган военного министра, заявила во всеуслышание, что уже никто больше не хочет поступать в эту школу, которая еще продолжает влачить свое плачевное существование. Теперь Абду-ль-Хамид возвестил об основании новой подобной же школы, и об образовании особой комиссии при министерстве внутренних дел, которая одна уполномочена утверждать должностных лиц, назначаемых местными мюдирами и каиммакамами; но из циркуляра, разосланного этою комиссией, не видно, какими данными она будет руководиться, чтобы отличать достойных субъектов от недостойных и контролировать представления генерал-губернаторов, которые, разумеется, не перестанут подсовывать всегда своих креатур.
В то время когда Абду-ль-Азнз был в Париже (1867), сопутствовавший ему Фуад-паша договорился с французским правительством об устройстве лицея на французских началах. Первым директором его был г. Сальв, опытный, добросовестный и солидный педагог, который однако же, по истечении срока своего контракта, не пожелал возобновить его и возвратился во Францию. Он напечатал в «Revue des Deux Mondes» (за 1874 год) статью, в которой с полной правдивостью описал состояние этого заведения и всех трудностей, с которыми ему приходилось бороться. Между прочим он сообщает, что успехи турецких воспитанников всегда были плоше прочих учеников — наблюдение, которое подтверждают все, кто только занимался обучением в Константинополе и которое совершенно естественно при существующей системе воспитания в турецких домах. То же самое свидетельствует и г. Редгауз, долго руководивший переводческим бюро при Порте, по заявлению которого в 1870 в целой Турции нельзя было насчитать больше 20 человек, понимавших по-французски, хотя их множество училось в означенном бюро.
По уходе г. Сальва в июне 1875 года директором лицея сделан был некто Савас-паша. Грек по происхождению и но ремеслу врач, посредством разных интриг и лобызания пол одежд высокопоставленных лиц, он добился в 1863 — 64 году звания полицейского медика. Летом 1865 года в Константинополе разразилась страшная, опустошительная холера. Фуад-паша учредил комиссию из врачей, на которую было возложено поручение со всеми полномочиями принять всевозможные меры к прекращению эпидемии. Город был разделен на участки, и в каждый было назначено по два врача. Комиссия, под председательством полицеймейстера, обязана была доставлять донесения высшему начальству о всем, что касалось эпидемии. Вице-председателем был Савас-паша, тогда еще Савас-эфенди. В сентябре эпидемия прекратилась, истребив до 30,000 народу. Фуад-паша потребовал от комиссии доклада о деятельности врачей, -фармацевтов, медицинских студентов, фельдшеров и т. п. в видах награждения их орденами. Составлен был список деятелей и дан был Савасу-эфенди для представления куда следует. Что сталось с этим списком, никто досель не знает; известно только то, что вместо врачей, фармацевтов, фельдшеров, медицинских студентов, которые работали, подвергая свою жизнь опасности, награды получили какие-то подозрительные личности, которых никто нигде не видал во время эпидемии, напр. люди, подносившие членам комиссии во время их заседаний кофе Или подававшие им горячие уголья для закуривания папиросок. Это было все по милости Саваса-зфендн. Сделавшись директором лицея, он и тут поступал подобным же образом. Какого-то г. Д’Олли, который 15 лет тону назад эмигрировал, по поводу столкновения с юстициею, из Бельгии, он сделал профессором римского права; ирландца Гульда, которого г. Сальв, по педагогическим и нравственным соображениям, принужден был удалить из лицея, он сделал опять преподавателем и назначил ему 12,000 франков жалованья за 8 годовых лекций. Тогда же был основан университет, называемый Дару-лъ-Фунун. Савас-паша сделал своего племянника, который дотоле занимался торговлею в Галаге, инспектором учебной части, секретарем директора и секретарем этого университета. Какой-то Янко Вифинос, о котором прежде никто и не слышал, произведен был Савас-пашею в канцлеры университета. В то же время Савас-паша вел интриги между Мегемед-Рушди-пашею и Мидхат-пашею, который был тогда верховным визирем. Первому он обещал свергнуть последнего, а у Мидхата прикидывался самым преданным другом, готовым выслушивать и принимать к сердцу все его тайны. Теперь Савас-паша губернатором Архипелага и острова Кипра и, как писали недавно в газетах, изловил шайку морских разбойников.
В настоящий момент оба эти высшие учебные заведения, и лицей и университет, вверены управлению Али-Соави-эфенди. Этот тоже хорош. Стяжав себе популярность, когда он был еще простым ходжою в огромном тюрбан, своими публичными проповедями в мечетях во время рамазана, он основал потом газету «Мубир» — «Вестник» и стал во главе так называемой младотурецкой партии. Во время преследования этой партии в 1867 году он эмигрировал в Европу; жил долгое время в Лондоне, где сошелся с известным туркофилом Уркугардтом и женился на богатой англичанке. В 1876 году он вернулся в Константинополь, и теперь стоит во главе двух центров оттоманской науки, окружаемый самым идолопоклонническим почитанием от всех стамбульцев. Этот закоренелый фанатик-фарисей начал свою новую педагогическую деятельность с того, что повыгонял из лицея всех учеников не-турецкой национальности, в числе коих было 49 болгар, 30 иностранцев и будто бы 5 московов, хотя первый параграф устава лицея гласит, что это заведение открыто для всех оттоманских подданных без различья. Как попали туда русские, — решительно не понимаем: не разумеют ли под ними детей польских эмигрантов? Мотив этого очищения очевиден и с полною откровенностью высказан Али-Соави-эфенди даже печатно, когда редакция газеты «Османлы» сделала ему упрек за такое сокращение числа воспитанников. Мало того: он обругал печатно редактора «Османлы» гяуром-московом и привлек его даже к суду за диффамацию. Все турецкое общественное мнение стало на его сторону в этой истории: в газетах посыпались благодарственные панегирики Али-Соави-эфенди от воспитанников лицея и от других взрослых лиц, не находящих слов в похвалу такому великому человеку. Люди близко знакомые со стамбульскими отношениями, кажется, не ошибаются в своем предположении, что Али-Соави-эфенди с Мидхат-пашей и пресловутым Ахмед-Вефик-пашей «составляли», как он выражается, «адскую триаду болгарских ужасов». Эти триумвиры, пользующиеся громадным влиянием в стамбульской публике, по-видимому, задались целью систематически истребить ненавистных им болгар и настойчиво пресле-дуют свою цель до последнего времени, как это явствует из образа действий Али-Соави-эфенди и Ахмед-Вефик-паши.
Вот как направляется образование турецкого юношества даже в настоящую минуту, когда пора бы было образумиться его фанатическим руководителям и понять, что ретроградная, сумасбродная их система, при всей своей ортодоксальности, не поведет к добру, и рано или поздно найдет себе достойное возмездие.
Но все эти личности, как Савас-паша, Али-Соави-эфенди и др., не более как второстепенные деятели: главные принципы и направление народного образования в Турции должны конечно иметь свое начало в министерстве народного просвещения: что же оно делает? какой дух в нем господствует? Наконец, могло же быть что-нибудь сделано и по инициативе частных лиц, по почину самого общества турецкого? Или оно совершенно безучастно относится к делу воспитания и образования молодого поколения и все предоставляет благоусмотрению и мудрости правительства? Ответ на это мы постараемся дать ниже.