Михаил Павлович Чехов. Свирель
М., «Московский рабочий», 1969
От скуки
править— Выпить водки, что ли? — сказал судебный следователь и налил по рюмке.
Стояла глубокая осень, и жизнь текла, в общем, так тоскливо и безнадежно, что хотелось плакать. Было все переделано, все перечитано, в уезд нельзя было ехать из-за распутицы, и наступило то время провинциального безделья, когда начинает мучительно тянуть в Петербург, в Москву, к звукам оркестра, к свистку локомотива… Клуба в городе не было, почта приходила только два раза в неделю, вся интеллигенция состояла из судебного следователя, акцизного и податного инспектора, и поневоле им приходилось коротать время всем вместе у того из них, кто первый к себе зазывал. Выпивали зря и помногу.
— Да, — говорил акцизный. — Вы только рассудите, какой бы леший заставил нас лезть в эту трущобу, если бы не было двадцатого числа? Благодаря голоду мы лезем в эту глушь и губим свою молодость, свою жизнь из-за одного только жалованья… Подумайте-ка хорошенько!
— Что ж делать? — вздохнул податной. — Такова уж наша судьба!
— А чем же дети-то наши виноваты? — воскликнул акцизный. — Ну хорошо, мы сами себя толкаем в эту добровольную ссылку, потому что нам жрать хочется и прочее, а за что мы губим наших детей? Где нам учить их? Где здесь гимназия? Черта с два! Гимназий здесь нет на двести верст вокруг, а везти мальчишку в губернский город — значит расстаться с ним на восемь лет, да и нет средств содержать его там. Тысячу лет обходятся здесь без просвещения и довольствуются одним только дореформенным уездным училищем… Просто беда, да и только!
Порыв ветра ударил дождем по стеклам. По улице кто-то прошел с фонарем, и слышно было, как шлепали по грязи чьи-то ноги. На кладбищенской церкви стали ударять часы. Пролетел тихий ангел, и сделалось грустно.
— А хорошо теперь, должно быть, где-нибудь на Кавказе или в Крыму! — сказал податной. — Тепло, плещется море…
— И у нас в Петербурге теперь хорошо — вздохнул следователь. — Невский… Электричество… Красивые женщины…
В доме на противоположной стороне появился в окне сосед в светлом халате. Потом он отошел, потом зажглись две лампадки, одна зелененькая, другая красненькая, — и весь дом улегся спать.
— Да войдите же в мое положение, господа! — воскликнул акцизный. — Ведь не могу же я, университетский человек, ограничиться для сынишки уездным училищем!
— Да, положение безвыходное… — согласился следователь. — Остается только порадоваться, что у нас нет детей…
Со звонками проехала запоздавшая почта. Ее ожидали еще в седьмом часу вечера, но по случаю грязи она запоздала до двенадцати ночи. Вспомнили, что, дожидаясь ее, почтмейстер каждые десять минут выпивал по рюмке водки, выпили и сами по последней и стали прощаться. Ужасно не хотелось уходить, но было уже поздно, и сознание, что, сколько ни сиди, все так же будет, тянуло домой. Следователь зажег свечку и без шапки и без калош пошел запереть за гостями калитку, и целые потоки дождя полились ему прямо на голову. Дойдя до ворот, гости остановились и, все еще не решаясь расходиться, стали переминаться с ноги на ногу.
— А знаете что, господа? — сказал вдруг следователь. — Пойдемте к Розе Марковне!
— Да нет… что уж… Впрочем, пожалуй… — ответил податной.
— Далеко больно, а то бы и я вас проводил, — сказал акцизный. — Да, пожалуй, пойдемте!
Следователь сходил в комнаты, надел пальто, и, раскрывши зонтики, приятели побрели. Деревянные тротуары сменились тротуарами из простого булыжника, нежданно-негаданно обрывались и вдруг начинались снова, так что в темноте можно было только пожалеть, что они были.
— Беда, беда! — начал акцизный, громко шлепая по грязи. — Вот мы идем с вами, недовольные жизнью, а городишко спит доволен, и в своем самодовольстве только удивляется на нас… Чего, дескать, мы еще хотим? И все от этого самодовольства здесь серое — и заборы, и дома, даже само небо. И это убогое уездное училище не в силах пробудить в здешних обывателях знание того, что жизнь сера, что из тех же досок и бревен можно строить гораздо лучшие дома, из той же капусты можно сварить не такие вонючие щи. И от серого, монотонного фона жизни является скука, а от скуки — пошлость, сплетни и… разврат.
— Перестаньте… — сказал податной. — Недоели! И без вашего нытья скучно!
— Ну черт с вами! — огрызнулся акцизный и замолчал.
Свернули ввлево. Здесь уже не было никакого освещения, потянулись заборы, пустыри, опять заборы, и наконец в темноте обрисовался дом с подвальным этажом и парадным крыльцом.
— Кажись, здесь…
Постучались в ставень, в середине которого сердечком была вырезана дырка для света. В сердечке не было видно огня, и весь дом, казалось, глубоко спал.
— Кто там? — послышался голос по ту сторону двери.
— Здравствуйте! Можно к вам?
— А вы кто такие?
— Свои…
Тяжелый крюк с шумом поднялся, и, щурясь, с закопченной лампочкой в руках, с челкой, в которой палками торчали развившиеся волосы, заспанная девушка отворила им дверь.
— Погодите, я засвечу в зале огня, — сказала она. — Андрей, вставай, гости пришли.
Мокрые, грязные, они вошли в переднюю. При их появлении с полу поднялся лохматый, неопрятный Андрей и стал раздевать их. Отрезвевшие от дождя и от долгой ходьбы по слякоти, они сразу почувствовали душный, спертый воздух, и в душе у них появилось сожаление о том, что они сюда пришли, но девушка зажгла лампу, и им казалось неловким уйти назад.
— Сейчас… — сказала она и вышла.
За дверьми послышался шепот, и минут через пять в залу вошла толстая Роза Марковна, потом три барышни…
— Роза Марковна, матушка… — обратился к ней податной, чтобы как-нибудь смягчить настроение и приподнять тон. — Нам бы пивка!
Андрей подал пиво. Барышни, точно давно уже сгорая от жажды, набросились на него и мигом его выпили. Потребовалось еще пива. А оно противное — такое же, как и Роза Марковна, и барышни, и Андрей… Его надо было выпивать сразу, чтобы не слишком чувствовать, как оно неприятно.
Акцизному стало гадко и захотелось вдруг домой.
— Ну, братцы, — сказал он, — пора и домой… Спать хочется…
— Беспокойный человек! — крикнул на него следователь. — Дайте хоть отдохнуть-то немножко!
Роза Марковна ушла распорядиться по хозяйству, две барышни пошли показывать приятелям свои наряды, а акцизный остался один с полной, сплошь покрытой веснушками, блондинкой. Она села около него и стала раскладывать на коленях карты. Чувство гадливости обуяло все его существо, но, чтобы подавить его в себе, он выпил сразу целый стакан пива и, заложив в карманы руки, прошелся из угла в угол по покатому полу.
— Отчего это у вас пол кривой? — спросил он, чтобы только о чем-нибудь заговорить.
— По нас и этот хорош… — ответила блондинка. — Угостите наливкой!
«Говорят, что у них, у этих девиц, вполне отсутствует серьезное мышление, — подумал акцизный. — О чем бы ее еще спросить? А вероятно, в судьбе каждой из них есть своя трагедия, которая довела их до такого положения, когда оставался только один выход…»
Он прошелся еще раз, прислонился спиной к печке и стал соскребывать зубами с языка противный налет от пива. Фу, гадость какая!
А впрочем, черт их знает! — продолжал он думать. — По-видимому, они себя недурно чувствуют… Но как это пошло, противно, гадко!.. И неужели это обязательно необходимо? Неужели борьба за существование, которая мешает, говорят, молодым людям рано жениться, может оправдывать необходимость в Розе Марковне и ей подобных? Лишая молодежь женитьбы, неужели она, эта борьба за существование, дает ей в этих барышнях то, что мы требуем от жены, от матери нашего ребенка?.. Как это глупо, ненормально, нездорово!.. И полно, играет ли тут роль борьба за существование? Неужели же и здесь, в этом глупом, захолустном городишке, где, кажется, даже безусого парня стараются оженить как можно скорее, она так же сильна, как и в больших центрах? И если она так сильна, что оправдывает собою существование в городишке Розы Марковны, то неужели же еще большею она должна быть для того, чтобы в нем появились учебные заведения, газета, дневная почта, порядочные врачи?.."
И вспомнилось ему, как в городе появилась Роза Марковна.
Два года тому назад, часов в двенадцать дня за ним пришел годовой и сказал ему, что исправник просит его к себе в полицейское управление, по делу. Когда он пришел в полицейское управление, он встретил там всех своих товарищей по службе. На столе стояло закутанное в грязный коленкор зерцало, боку сидел рябой секретарь и ковырял пером по бумаге. Исправник восседал во главе стола… Когда акцизный вошел, хохотали и по рукам у них ходила какая-то бумага. Оказалось, что это прошение Розы Марковны, ходатайствовавшей о разрешении содержать нахлебниц.
«Ну что ж, господа, будете поддерживать коммерцию? — просил исправник. — Разрешать или не разрешать?»
«А какие формальности?» — спросил акцизный.
«Да никаких!»
Похохотали, побалагурили, пошутили… Отчего же и не разрешить? Все-таки лишняя забава в городе! А то ведь такая скука! И вот появилась в городе Роза Марковна… Как это просто! Где же здесь борьба за существование, тяжкая необходимость?
Гадко! гадко! Так гадко, как еще ни разу в жизни не было. Акцизного потянуло вон, скорее на чистый воздух, где он не будет больше задыхаться от той вони, от этой грязи, которая так откровенно била в глаза.
— Скажи им, что я не дождался и… и ушел! — пробормотал он и направился к выходу.
Гнусная, преступная, заспанная рожа Андрея высунулась из-за двери и подала ему пальто и галоши.
Ах как ему захотелось вдруг размахнуться и ударить по этой роже изо всех сил, да так, чтобы во все стороны полетели брызги!..