Автобіографія Франц. Петрарки.
правитьПетрарка родился въ 1304 г., умеръ въ 1374 г.; шесть столѣтій — немалый срокъ. На протяженіи этихъ шести столѣтій его имя было извѣстно всякому образованному человѣку въ Европѣ, и непрерывно на разныхъ языкахъ печатались и читались книги о немъ. Память человѣчества экономна и практична: изъ великаго обилія образовъ, именъ и дѣяній, возникшихъ въ прошломъ, она хранить позднѣе лишь тѣ, которые еще не использованы въ конецъ, которые содержатъ въ себѣ еще нѣчто живое и потребное для жизни; она отбираетъ увѣренно, по какому-то безошибочному чутью, сметая все остальное, какъ соръ, въ быстро уносящую рѣку забвенія, и нужное крѣпко хранитъ, пока оно нужно. Высшая задача историка, вѣнецъ его усилій — понять и показать, что еще уцѣлѣло въ явленіи прошлаго, чѣмъ оно еще живо и нужно. Оболочка за оболочкой онъ снимаетъ съ явленія его историческія опредѣленія, пока обнажится живое ядро, и тѣмъ самымъ историкъ становится въ рядъ важнѣйшихъ дѣятелей настоящаго. Ибо это ядро, скрытое въ отмершей шелухѣ, надо не только благоговѣйно хранить, какъ дѣлаетъ толпа въ своемъ смутномъ чаяніи: надо вылущить его и сдѣлать зримымъ, чтобы люди познали его питательную силу. Естественно, что люди больше двадцати вѣковъ помнятъ имя Эсхила и больше шести — имя Данте, потому что и Эсхилъ и Данте имъ еще нужны; но тотъ оказываетъ людямъ истинную услугу, кто умѣетъ раскрыть предъ нимъ творчество того и другого, и прямо или черезъ историческій анализъ ввести ихъ въ самый круговоротъ животрепещущей дѣйствительности.
Изъ великихъ людей прошлаго лишь немногіе такъ осязательно-своевременны, такъ кровно родственны намъ, какъ Петрарка. Пусть ученые доказываютъ, что онъ былъ образованнѣйшій человѣкъ своего времени и геніальный писатель, что онъ положилъ начало свѣтской учености въ Европѣ и гуманизму въ Италіи: все это относится къ прошлому, и насъ непосредственно не волнуетъ; научные знанія и методы Петрарки кажутся теперь дѣтскимъ лепетомъ, его латинскихъ трактатовъ никто не читаетъ, и если бы онъ былъ только тѣмъ, за что обычно выдаютъ его историки — родоначальникомъ итальянскаго Возрожденія, — ему и подобало бы мѣсто только въ исторіи той эпохи. Даже его итальянскіе сонеты, читаемые донынѣ, сами по себѣ, внѣ связи съ его личностью, не оправдали бы его славы, потому что, несмотря на всю ихъ формальную прелесть, они оставляютъ насъ холодными. Петрарка-дѣятель принадлежитъ исторіи, чуждъ намъ также Петрарка-поэтъ, но стоитъ кому-нибудь изучить его дѣятельность и и его поэзію, и чрезъ то воскресить его живой образъ, — мы съ удивленіемъ видимъ, что въ этомъ лицѣ есть черты поразительнаго сходства съ нами, такъ что почти не вѣрится, что онъ отдѣленъ отъ насъ такимъ огромнымъ промежуткомъ времени.
Родственность Петрарки съ нами заключается въ томъ, что онъ былъ первымъ (по крайней мѣрѣ — первымъ, сумѣвшимъ разсказать о себѣ) человѣкомъ новаго времени, постигнутымъ тою болѣзнью внутренняго раздвоенія, которою съ тѣхъ поръ, чѣмъ далѣе, тѣмъ чаще и глубже, болѣетъ культурное человѣчество. Если подъ культурою слѣдуетъ понимать сознательное отношеніе къ себѣ и къ міру, — а иного опредѣленія, кажется, нельзя дать культурѣ, — то само собою ясно, что росту культуры неизбѣжно сопутствуетъ возростающая гипертрофія сознательнаго начала въ каждой отдѣльной личности. Та золотая непосредственность, которая характеризуетъ утро жизни и дѣтство человѣчества, исчезаетъ; мысль разлагающая, взвѣшивающая, оцѣнивающая, ищущая причинъ и ставящая дѣли, мысль, не властная не быть собою, становящаяся мукою, какъ только она не находитъ причины или не видитъ дѣли, даже причины и цѣли самой себя, — мысль порабощаетъ себѣ чувство, волю. Не мышленіе философа, пролагающее дальнюю тропу; не мысль-озареніе, знакомая творческимъ умамъ; но тотъ вертлявый бѣсенокъ, который на лету успѣваетъ схватить, обнюхать и смять всякій цвѣтокъ, едва только сорванный человѣкомъ, это мелкое неугомонное самосознаніе всякаго чувствованія, всякаго движенія воли, оглядка и взвѣшиваніе, гдѣ вся острота вкуса обращена на вопросъ о смыслѣ предмета, такъ что самое созерцаніе его, а слѣдовательно, и любовь къ нему, за недосугомъ не могутъ возникнуть, — вотъ могучее походное орудіе культуры и тягчайшее проклятіе культурнаго человѣчества. Кто сознаетъ эту болѣзнь или умѣетъ наблюдать ее вокругъ себя, тому, если онъ знаетъ латинскій языкъ, я далъ бы въ руки тяжелый фоліантъ латинскихъ сочиненій Петрарки, изданный въ Базелѣ въ 1581 году; онъ будетъ читать эту ветхую книгу съ горячимъ волненіемъ и участіемъ, какъ вѣсть отъ далекаго друга.
Съ первыхъ дней своей зрѣлости и до конца Петрарка жилъ одинъ, какъ въ пустынѣ, наслаждаясь бесѣдами съ самимъ собою. Многіе годы онъ и дѣйствительно жилъ въ полномъ уединеніи, но и при дворахъ князей онъ оставался одинокимъ. Ему никогда не бывало скучно съ самимъ собою. Онъ точно первый изъ людей открылъ глаза на всю природу: на себя, на людей, на міръ, — больше всего на себя самого. Онъ анализировалъ все, но еще не въ такой степени, какъ мы: онъ умѣлъ еще заодно и видѣть вещи, а видѣть — значитъ наслаждаться. Поэтому онъ былъ счастливъ; какъ никто до него, онъ различалъ уже индивидуальности бытія, четкіе контуры явленій, вплоть до мельчайшихъ, и эти контуры радовали его своимъ неповторяемымъ своеобразіемъ и своею четкостью; и образъ каждой вещи, отпечатавшейся въ немъ самомъ, становился для него затѣмъ новой вещью и, стало быть, новымъ источникомъ наслажденія, потому что, опять-таки, какъ никто до него, онъ почти осязательно ощущалъ въ себѣ присутствіе каждаго своего чувства, каждой мысли, какъ нумизматъ, съ любовью перебирающій свою коллекцію. Эта способность чувствовать каждую свою эмоцію, какъ недѣлимое, сдѣлала его неподражаемымъ лирикомъ, потому что каждый его сонетъ есть законченное изображеніе одного едва уловимаго движенія души изъ сплошного потока многихъ такихъ-же, составлявшихъ однообразную исторію его платонической любви къ Лаурѣ. Мюссе сказалъ о немъ: «Онъ одинъ умѣлъ схватывать на лету мгновенныя біенія сердца; получивъ въ даръ улыбку, онъ чертилъ ея образъ остріемъ золотого рѣзца на чистомъ алмазѣ».
Итакъ, онъ жилъ еще столько же внѣ себя, сколько въ себѣ самомъ, такъ какъ мы уже очень мало живемъ внѣ себя, т. е. въ непосредственномъ созерцаніи вещей; но онъ уже много жилъ мыслью и самосознаніемъ. Въ немъ, мы сказали бы теперь, уже сильно развита рефлексія, и первобытная гармонія въ немъ нарушена. Вотъ вѣрнѣйшій признакъ: цѣльный человѣкъ, древній и средневѣковый, безсознательно постигалъ необъяснимость ирраціональнаго и не посягалъ на нее; напротивъ, Петрарка склоненъ ко всему ирраціональному въ себѣ и въ мірѣ подходитъ съ мѣриломъ разсудка; онъ логически разбираетъ всѣ нравственныя явленія и, живя на дѣлѣ, разумѣется, ирраціонально, т. е. повинуясь всѣмъ своимъ страстямъ, неустанно повѣряетъ разумомъ Свою страсть, чтобы раскрытіемъ ея смысла оправдать ее или обнаруженіемъ ея безсмысленности истребить ее. Первое удается ему плохо, второе не удается совсѣмъ, но потребность анализа — владыка надъ нимъ; онъ снова и снова разбираетъ, ищетъ новыя стороны въ явленіи и находитъ новые аргументы, то истощаясь въ усиліяхъ, то наслаждаясь обиліемъ или остроуміемъ своихъ мыслей — два обычныхъ чувства, поперемѣнпо сопутствующихъ сухой и эгоистической работѣ разсудочной мысли. Онъ могъ искренно вѣрить, что въ немъ горитъ святая жажда улучшить нравственно самого себя и усовершенствовать своихъ ближнихъ: мы этого не видимъ, напротивъ, намъ кажется, что будь у него власть, онъ все, начиная съ собственной грѣховности, оставилъ бы какъ оно есть, чтобы и впредь имѣть предметъ для раціонализированія (и еще потому, что онъ все это любитъ). Но его снѣдаетъ демонъ рефлексіи.
Петрарка написалъ огромное количество писемъ на латинскомъ языкѣ, чрезвычайно пространныхъ и подробныхъ; они тогда же распространялись въ копіяхъ, и на нихъ въ значительной степени была основана его прижизненная слава; онъ самъ дорожилъ ими: подъ старость онъ тщательно собралъ ихъ, расположивъ въ хронологическомъ порядкѣ. Онъ писалъ безъ разбора обо всемъ, что его занимало: то трактовалъ философскіе вопросы, то излагалъ свои мысли и чувства по поводу всевозможныхъ, часто ничтожныхъ событій своей жизни, вслухъ мечталъ, публично спорилъ самъ съ собою и каялся въ грѣхахъ, словомъ, добросовѣстно и съ увлеченіемъ описывалъ всѣ будничныя движенія своего духа, какъ прилежный путешественникъ сталъ бы описывать шагъ за шагомъ все видѣнное имъ въ пути. Эти латинскія письма носятъ совершенно тотъ же характеръ, какъ его знаменитые сонеты; едва ли еще гдѣ можно найти въ міровой литературѣ такое гармоническое сочетаніе глубокой плавности духа, мягко клубящагося въ неудержимомъ движеніи, съ четкой бисерностью отдѣльныхъ состояній. Такова бываетъ игра геніальныхъ музыкантовъ, и душевная жизнь Петрарки дѣйствительно въ высшей степени музыкальна. Онъ былъ геніальный артистъ и первый же, самый счастливый свой слушатель. Онъ наслаждался богатствомъ своего духа, зналъ себя, какъ единственнаго прекраснаго, царственно-богатаго, и былъ поэтому такъ тщеславенъ, что многимъ біографамъ обращеніе къ его тщеславію мѣшало оцѣнить по справедливости его подлинное величіе.
Эта живость воспріятій и, еще больше, это обиліе и красочность внутреннихъ переживаній опредѣлили и внѣшнюю жизнь Петрарки. Она сложилась въ формы безпримѣрныя не только въ ту эпоху, но и на нѣсколько вѣковъ впередъ, зато очень обычныя въ наше время. Онъ захотѣлъ и сумѣлъ прожить одинъ, внѣ корпораціи и внѣ традиціонныхъ профессій, независимымъ человѣкомъ и свободнымъ художникомъ, въ такое время, когда никто не жилъ одинъ, но всякій съ юныхъ лѣтъ, по крайней мѣрѣ формально, становился подъ защиту корпораціи. Петрарка также былъ каноникомъ, и даже усердно выпрашивалъ бенефиціи, — иначе ему нечѣмъ было бы жить, — но его судьба была чистой синекурою. Онъ много путешествовалъ по Италіи и Франціи и часто подолгу, но два и по три года, жилъ въ полномъ одиночествѣ, только со своими мыслями и книгами, въ крохотной усадьбѣ недалеко отъ Авиньона. Это сельское уединеніе уже прославленнаго писателя, продолжавшееся съ перерывами 16 лѣтъ, наполненное бодрымъ и неустаннымъ творчествомъ, болѣе всего поражаетъ въ біографіи Петрарки. Только пять и шесть вѣковъ спустя, и то лишь рѣдко, можно встрѣтить другіе примѣры такого властнаго самоутвержденія, такой совершенной способности удовлетворяться самимъ собою: Петрарка въ Воклюзѣ, Вольтеръ въ Фернеѣ, Левъ Толстой въ Ясной Полянѣ — ихъ только три подобнаго калибра за все новое время. Незнатный и бѣдный каноникъ, только человѣкъ пера, Петрарка крѣпко стоитъ на своихъ ногахъ, идетъ одинъ, безъ опоръ, своимъ особымъ путемъ, въ твердой увѣренности, что самая его жизнь есть высокая цѣнность, что люди не могутъ не восхищаться ею и не слушать благоговѣйно, что онъ имѣетъ имъ сказать. Онъ неуклонно говоритъ имъ о себѣ, какъ онъ живетъ, что чувствуетъ поминутно, — онъ проникнутъ! почти торжественнымъ чувствомъ значительности своей духовной жизни, — и люди дѣйствительно смотрятъ на него съ восторженнымъ удивленіемъ, потому что онъ въ самомъ дѣлѣ — власть имущій, посмѣвшій вполнѣ быть самимъ собой. Слава Петрарки при его жизни была такъ же безпримѣрна, какъ его жизнь: простые люди предъ нимъ благоговѣли, образованные преклонялись предъ нимъ съ глубокимъ почтеніемъ, короли и владыки ласкали его. А онъ любилъ славу больше всѣхъ благъ, и не скрывалъ этого, хотя хорошо зналъ, что надо искать не мірской славы, а спасенія своей души.
Это противорѣчіе! — одно изъ многихъ въ немъ: онъ весь сотканъ изъ противорѣчій. Я люблю эти противорѣчія натуры, богатство ихъ внутренней жизни и ихъ душевныя муки, залогъ восхожденія по крутымъ ступенямъ. Петрарка презиралъ зависимость придворной жизни, любилъ досугъ и свободу, — и, однако, годы цѣлые жилъ при дворахъ, мелкихъ итальянскихъ князей; онъ исповѣдовалъ христіанское смиреніе, и былъ нестерпимо тщеславенъ, двадцать лѣтъ воспѣвалъ Лауру и имѣлъ двухъ дѣтей отъ неизвѣстной женщины, считалъ грѣхами и любовь и стяжаніе, и жажду славы и однако, жаждалъ всего, что осуждалъ, и всю жизнь грѣшилъ, грѣшилъ и каялся. Въ его душевной жизни легко прослѣдить три теченія, которыя поперемѣнно перекрещивались: врожденныя наклонности и страсти, здравый смыслъ и на вѣру принятая религіозность. Петрарка рано началъ размышлять о грѣховности своей и мірской, рано началъ каяться и учительствовать на религіозно-моральныя темы; но до половины его жизни его показаніе и его проповѣдь носили явно литературный характеръ: въ нихъ не слышно нравственнаго одушевленія или подлинной скорби. На пятомъ десяткѣ въ характерѣ Петрарки произошелъ переломъ. Въ концѣ 1347 года онъ выѣхалъ изъ Воклюза, полный радужныхъ надеждъ на возстановленіе Италіи и, можетъ быть, втайнѣ самъ мечтая сыграть видную роль рядомъ съ Кола ли Ріенцо. Въ Воклюзъ онъ вернулся только четыре года спустя, сломленный и постарѣвшій; попытка Кола ли Ріенцо не удалась, страшная чума, свирѣпствовавшая почти два года, унесла Лауру и многихъ ближайшихъ друзей Петрарки. Съ этихъ поръ Петрарка становится набожнѣе, глубже мыслитъ, искреннѣе скорбитъ; вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ будто усиливается его нервная тревожность, — онъ чаще прежняго пускается въ путь и ѣздитъ безъ цѣли изъ города въ городъ, точно что его гонитъ.
Во вторую половину жизни было написано самое замѣчательное его произведеніе — три діалога по-латыни «о презрѣніи къ міру» или «о борьбѣ своихъ заботъ». Оно въ высшей степени чуждо намъ по формѣ, но въ немъ бьется мысль нашего времени, имъ Петрарка больше всего намъ родной. "Часто и съ сокрушеніемъ я размышляю о томъ, какъ я вошелъ въ эту жизнь, и какъ мнѣ придется уйти изъ нея. И вотъ случилось недавно, когда я лежалъ но объятый сномъ, — хотя обыкновенно больной духъ бываетъ внезапно охваченъ дремотой, — а томимый страхомъ и въ полномъ сознаніи, я увидалъ передъ собою женщину неописуемаго сіянія и блеска. Ея паружпость была такова, какую люди мало знаютъ, но ея одежды и лицо обличали въ ней дѣву. Она вошла невѣдомымъ путемъ, и между тѣмъ, какъ я, ошеломленный необычнымъ свѣтомъ, не могъ поднять глаза навстрѣчу лучамъ, которые струило солнце ея очей, она сказала такъ: «Не трепещи, и пусть невиданное явленіе тебя не смущаетъ. Я сжалилась надъ твоимъ блужданіемъ и издалека сошла сюда, чтобы еще во время послать тебѣ помощь. Довольно, слишкомъ довольно былъ донынѣ прикованъ къ землѣ твой отуманенный взоръ. Если эта смертная юдоль такъ сильно прельщаетъ твои глаза, что же, ты думаешь, будетъ, когда ты поднимешь ихъ на вѣчное?» Говорившая такъ была Истина; ей сопутствовалъ бл. Августинъ; ему, какъ испытавшему въ жизни тѣ же соблазны и преодолѣвшему ихъ, она предложила вступить въ бесѣду съ грѣшникомъ. «Ты — наилучшій цѣлитель извѣданныхъ тобою страстей. Попытайся, не удастся ли тебѣ какимъ-либо способомъ ослабить столь тяжкій недугъ». И вотъ между Августиномъ и Францискомъ завязывается трехдневная бесѣда, гдѣ Францискъ исповѣдуется, а Августинъ анализируетъ его дѣла и побужденія и старается довести его до сознанія ихъ грѣховности. Въ міровой литературѣ не много психологическихъ документовъ такой глубины и топкости, какъ эти діалога раздвоившейся души. Изумительна отчетливость внутренняго ясновидѣнія Петрарки, но еще болѣе изумителенъ самый составъ чувствованій, наблюдаемыхъ имъ въ себѣ. Эта книга — геніальный автопортретъ человѣка, уже безвозвратно утратившаго непосредственность духа, но, въ отличіе отъ насъ, еще не оторвавшагося отъ природы. Онъ уже смотритъ извнѣ на свою и міровую жизнь и потому уже чувствуетъ ихъ призрачными, но это чувство въ немъ! — еще только болѣзнь, еще не вошло въ его плоть и кровь, еще не пропитало, и не парализуетъ его воли: его страсти еще полнокровны, здоровый аппетитъ на жизнь еще цѣлъ. Такъ онъ стоитъ предъ нами въ этой книгѣ человѣкомъ двухъ культуръ, послѣдышемъ старыхъ и предтечею новыхъ поколѣній; намъ радостно слышать въ немъ живой отзвукъ того далекаго времени, когда люди еще крѣпко и безотчетно любили жизнь, и трогательно узнавать въ немъ зачатки нашихъ горестныхъ недоумѣній предъ тайнами судьбы и вѣчности. Въ минуты наибольшей чуткости онъ зналъ даже то общее томленіе духа, которое сотни лѣтъ тому спустя было названо міровой скорбью, — страхъ, и отвращеніе не къ чему-нибудь въ отдѣльности, но ко всему бытію въ цѣломъ, состояніе духа, которое онъ называлъ acidia. Въ діалогахъ съ Августиномъ онъ подробно изобразилъ это состояніе. Архаическимъ и наивнымъ языкомъ онъ описываетъ чувства, такъ близко знакомыя намъ и столь жизненныя.
Авг. Ты одержимъ какой-то убійственной душевной чумою, которую въ новое время зовутъ тоскою (acidia), а въ древности называли печалью (aegritudo).
Франц. Самое имя этой болѣзни повергаетъ меня въ трепетъ.
Авг. И не удивительно, такъ какъ она давно и тяжко терзаетъ тебя.
Франц. Каюсь, что такъ. Къ тому же, почти во всемъ, что меня мучаетъ, есть примѣсь какой-то сладости, хотя и обманчивой; но въ этой скорби все такъ сурово, и горестно, и страшно, и путъ къ отчаянію открытъ ежеминутно, и каждая мелочь толкаетъ къ гибели Несчастную душу. Притомъ, всѣ прочія страсти донимаютъ меня хотя частыми, но краткими и скоропроходящими вспышками, эта же чума по временамъ схватываетъ меня такъ упорно, что безъ отдыха истязаетъ меня цѣлые дни и ночи; тогда для меня нѣтъ свѣта, нѣтъ жизни: то время подобно кромѣшной ночи и жесточайшей смерти. И, что можно назвать верхомъ злополучія, я такъ упиваюсь своей душевной борьбой и мукой, съ какимъ-то жалкимъ сладострастіемъ, что лишь неохотно отрываюсь отъ нихъ.
Авг. Объясни точнѣе, что тебя угнетаетъ, и ея причину! Итакъ, скажи мнѣ, что огорчаетъ тебя до такой степени? Сумятица ли повседневной жизни, или тѣлесная боль, или какой-нибудь ударъ жестокой судьбы?
Франц. Ничто въ отдѣльности изъ названнаго тобою. Будь я испытуемъ въ единоборствѣ, я несомнѣнно устоялъ бы; теперь же я гибну подъ натискомъ цѣлаго войска.
Авг. Объясни точнѣе, что тебя угнетаетъ.
Франц. Каждый разъ, какъ судьба наноситъ мнѣ одну какую-нибудь рану, я остаюсь твердъ и неустрашимъ, памятуя, что уже не разъ, тяжко пораженный ею, я выходилъ побѣдителемъ. Если вскорѣ затѣмъ она наноситъ мнѣ вторую рану, я начинаю нѣсколько колебаться; когда же за тѣми двумя слѣдуютъ третья и четвертая рана, тогда я поневолѣ, не бѣгомъ стремительнымъ, но шагъ за шагомъ, отступаю въ крѣпость разума. Но если судьба обрушивается на меня всей своей ратью и, чтобы сокрушить меня, скликаетъ и образы человѣческихъ бѣдствій, и воспоминаніе о пережитыхъ мукахъ, и страхъ грядущихъ, тогда-то, тѣснимый со всѣхъ сторонъ, до ужаса напуганный такимъ скопленіемъ бѣдъ, я стенаю, и тогда возникаетъ эта тяжкая скорбь, какъ если кто окруженъ безчисленными врагами, и нѣтъ ему выхода, нѣтъ ни надежды на пощаду, ни утѣшенія, но все грозитъ ему гибелью — уже воздвигнуты осадныя машины, вырыты подземные ходы, уже шатаются башни, лѣстницы уже приставлены къ укрѣпленіямъ, крюки зацѣплены за стѣны, и огонь бѣжитъ по крышамъ; видя со всѣхъ сторонъ сверкающіе мечи и грозныя лица враговъ, сознавая близость своей гибели, можетъ ли онъ не страшиться и не скорбѣть, когда и безъ этихъ ужасовъ одна потеря свободы есть для мужественнаго человѣка величайшее страданіе?
Авг. Ты похожъ на тѣхъ, кто изъ-за любого ничтожнаго оскорбленія воскрешаетъ въ своей памяти весь рядъ минувшихъ обидъ.
Франц. Ни одна рана во мнѣ не настолько стара, чтобы она была излечена забвеніемъ, по всѣ болящія свѣжи, и если что отъ времени могло бы зажить, судьба такъ часто ударяла по тому же мѣсту, что рубецъ никогда не стянулъ зіяющей раны. Прибавь сюда еще мою ненависть и отвращеніе къ человѣческому состоянію; одолѣваемый всѣмъ этимъ, я не могу быть глубоко печальнымъ.
Вѣроятно, незадолго до своей смерти Петрарка задумалъ написать свою біографію, единственно для того, чтобы самому, безъ посредниковъ, представить потомству свою жизнь и свой характеръ; въ такомъ важномъ для него дѣлѣ онъ никому не могъ довѣрять. Эта автобіографія — въ своемъ родѣ шгісши: она не преслѣдуетъ никакой назидательной цѣли, какъ, напримѣръ, «Исповѣдь» Августина, не претендуетъ быть и памятникомъ эпохи: Петрарка хочетъ говорить только о себѣ, въ полномъ сознаніи объективной цѣнности своего «я» и его исторіи. Автобіографія писана послѣ 1370 г., такъ какъ въ ней уже упоминается смерть Урбана V; она осталась неоконченной: разсказъ доведенъ въ ней до 1351 г. Каждая строка ея, несмотря на благочестивый тонъ, дышитъ тщеславіемъ; эта смѣсь дьявольской гордыни съ дѣланнымъ смиреніемъ — только слѣдствіе раздвоенности Петрарки, его двойственнаго положенія на рубежѣ двухъ міровъ.
Отъ Франциска Петрарки потомству привѣтъ.
правитьТы можетъ быть услышишь что-нибудь обо мнѣ (хотя и то сомнительно, чтобы мое малое и темное имя, проникло далеко чрезъ пространство и время), и можетъ быть, ты пожелаешь узнать, что за человѣкъ я былъ, и какова была судьба моихъ сочиненій, особенно тѣхъ, которыхъ слава дошла до тебя, или которыхъ бѣдное названіе ты слышалъ. И о первомъ сужденія людей будутъ различны; ибо почти каждый говоритъ такъ, какъ внушаетъ ему не истина, а прихоть; поэтому нѣтъ мѣры ни хвалѣ, ни хулѣ. Былъ же я одинъ изъ вашего стада, жалкій смертный человѣкъ, ни слишкомъ высокаго, ни низкаго происхожденія. Моя семья (какъ сказалъ о себѣ кесарь Августъ) — старинная. И по природѣ моя душа не была лишена ни прямоты, ни скромности, развѣ что ее испортила заразительная привычка. Юность обманула меня, молодость увлекла меня, но старость меня исправила и опытомъ убѣдила въ истинности того, что я читалъ уже задолго раньше, именно, что молодость и похоть — суета; вѣрнѣе, этому научилъ меня создатель всѣхъ возрастовъ и временъ, который иногда допускаетъ бѣдныхъ смертныхъ въ ихъ пустой гордынѣ блуждать безъ пути, дабы, понявъ, хотя бы поздно, свои грѣхи, они познали себя. Мое тѣло въ юности было не очень сильно, но чрезвычайно ловко, наружность не выдавалась красотою, но могла нравиться въ цвѣтущіе годы; цвѣтъ лица былъ свѣжъ, между бѣлымъ и смуглымъ, глаза живые, и зрѣніе въ теченіе долгаго времени необыкновенно острое; но послѣ моего шестидесятаго года оно, противъ ожиданія, настолько ослабѣло, что я былъ вынужденъ, хотя и съ отвращеніемъ, прибѣгнуть къ помощи очковъ. Тѣло мое, во всю жизнь совершенно здоровое, осилила старость и осадила обычной ратью недуговъ.
Я родился отъ почтенныхъ, небогатыхъ или, говоря по правдѣ, почти бѣдныхъ родителей, флорентинцевъ родомъ, но изгнанныхъ изъ отчизны, въ Ареццо, въ изгнаніи, въ годъ этой послѣдней эры, начавшейся рожденіемъ Христа, 1804-й, на разсвѣтѣ въ понедѣльникъ 20-го іюля. Я всегда глубоко презиралъ богатство, не потому, чтобы не желалъ его, но изъ отвращенія къ трудамъ и заботамъ, его неразлучнымъ спутникамъ. Не искалъ я богатствомъ стяжать возможность роскошныхъ трапезъ, но, питаясь скудной пищей и простыми явствами, жилъ веселѣе, чѣмъ всѣ послѣдователи Апиція съ ихъ изысканными обѣдами. Такъ называемыя пирушки (а въ сущности попойки, враждебныя скромности и добрымъ нравамъ) всегда мнѣ не нравились; тягостнымъ и безполезнымъ казалось мнѣ созывать для этой цѣли другихъ, и не менѣе самому принимать приглашенія. Но вкушать трапезу вмѣстѣ съ друзьями было мнѣ такъ пріятно, что никакая вещь не могла доставить мнѣ большаго удовольствія, нежели ихъ нечаянный пріѣздъ, и никогда безъ сотрапезника я не вкушалъ пищи съ охотою. Болѣе всего мнѣ была ненавистна пышность, не только потому, что она дурна и противна смиренію, но и потому, что она стѣснительна. и враждебна покою.
Въ юности былъ я обуянъ страстной, но единой и пристойной любовью, и еще дальше пылалъ-бы ею, если бы жестокая, но полезная смерть не погасила уже гаснущее пламя. Я хотѣлъ бы имѣть право сказать, что былъ вполнѣ чуждъ плотскихъ страстей, но сказавъ такъ, я солгалъ бы; одно стажу увѣренно, что, хотя пылъ молодости и темперамента увлекалъ меня къ этой низости, — въ душѣ я всегда проклиналъ ее. Притомъ, вскорѣ, приближаясь къ сороковому году, когда еще не было во мнѣ и жара, и силъ довольно, я совершенно отрѣшился не только отъ мерзкаго этого дѣла, но и отъ всякаго воспоминанія о немъ, такъ, какъ если бы никогда не глядѣлъ на женщину; и считаю это едва ли не величайшимъ моимъ счастіемъ, и благодарю Господа, который избавилъ меня, еще во цвѣтѣ здоровья и силъ, отъ столь презрѣннаго и всегда мнѣ ненавистнаго рабства. Но перехожу къ другимъ вещамъ.
Я зналъ гордость только въ другихъ, но не въ себѣ; какъ я ни былъ малъ, цѣнилъ я себя всегда еще ниже. Мой гнѣвъ часто вредилъ мнѣ самому, но никогда другимъ. Я былъ въ высшей степени жаденъ до благородной дружбы и лелѣялъ ее съ величайшей вѣрностью; смѣло хвалюсь этимъ, такъ какъ знаю, что говорю правду. Несмотря на крайнюю раздражительность моего нрава, я быстро забывалъ обиды и крѣпко помнилъ благодѣянія. Благоволеніемъ князей и королей и дружбою знатныхъ я былъ почтенъ въ такой мѣрѣ, которая даже возбуждала зависть. Но такова печальная участь старѣющихъ, что имъ часто приходится оплакивать смерть своихъ друзей. Величайшіе вѣнценосцы моего времени любили и чтили меня, а почему — не знаю: сами то видѣли; и съ нѣкоторыми изъ нихъ я держалъ себя почти такъ, какъ они со мною, вслѣдствіе чего ихъ высокое положеніе доставляло мнѣ только многія удобства, но ни малѣйшей докуки. Однако, отъ многихъ изъ ихъ числа, очень любимыхъ мною, я удалился; столь сильная была мнѣ врождена любовь къ свободѣ, что я всѣми силами избѣгалъ тѣхъ, чье даже одно имя казалось мнѣ противнымъ свободѣ.
Я былъ одаренъ умомъ, скорѣе ровнымъ, чѣмъ проницательнымъ, способнымъ на усвоеніе всякаго благого и спасительнаго знанія, но преимущественно склонны къ нравственной философіи и поэзіи. Къ послѣдней я съ теченіемъ времени охладѣлъ, увлеченный священной наукою, въ которой почувствовалъ теперь тайную сладость, раньше пренебреженную мною, и поэзія осталась для меня только средствомъ украшенія. Съ наибольшимъ рвеніемъ предавался я, среди многаго другого, изученію древности, ибо время, въ которое я жилъ, было мнѣ всегда такъ не по душѣ, что, если бы не препятствовала тому моя привязанность къ любимымъ мною, я всегда желалъ-бы быть рожденнымъ въ любой другой вѣкъ, и чтобы забыть этотъ, постоянно старался жить душою въ иныхъ вѣкахъ. Поэтому я съ увлеченіемъ читалъ историковъ, хотя ихъ разногласія немало смущали меня; въ сомнительныхъ случаяхъ я руководствовался либо вѣроятностью фактовъ, либо авторитетомъ повѣствователя. Моя рѣчь была, какъ утверждали нѣкоторые, ясна и сильна, — какъ мнѣ казалось, слаба и темна; да въ обыденной бесѣдѣ съ друзьями и знакомыми я и не заботился никогда о краснорѣчіи, и дивлюсь, что кесарь Августъ былъ одержимъ этой заботою. Но тамъ, гдѣ, какъ мнѣ казалось, самое дѣло, или мѣсто, или слушатель требовали иного, я дѣлалъ нѣкоторое усиліе, — съ какимъ успѣхомъ, не знаю: объ этомъ пусть судятъ тѣ, предъ кѣмъ я говорилъ. Только бы я хорошо жилъ, а тому, какъ я говорилъ, я придавалъ мало значенія. Пустое тщеславіе — домогаться славы однимъ блескомъ словъ.
Вотъ какъ частью судьба, частью моя воля распредѣлили мою жизнь донынѣ. Первый годъ жизни, и то не весь, я провелъ въ Ареццо, гдѣ природа вывела меня на свѣтъ, шесть слѣдующихъ — въ Анцизѣ, въ усадьбѣ отца, въ четырнадцати тысячахъ шаговъ надъ Флоренціей. По возвращеніи моей матери изъ изгнанія восьмой годъ я провелъ въ Пизѣ, девятый и дальнѣйшіе — въ Заальпійской Галліи, на лѣвомъ берегу Роны; Авиньонъ — имя этом.у городу, гдѣ римскій первосвященникъ держитъ и долго держалъ въ позорномъ изгнаніи церковь Христову; правда, немного лѣтъ назадъ Урбанъ V, казалось, вернулъ ее на ея законное мѣсто; но это дѣло, какъ извѣстно, кончилось ничѣмъ — и, что мнѣ особенно больно, — еще при его жизни, точно онъ раскаялся въ своемъ добромъ починѣ. Проживи онъ немного дольше, онъ безъ сомнѣнія узналъ бы, что я думалъ объ его уходѣ. Уже я держалъ перо въ рукахъ, когда онъ внезапно покинулъ свой славный планъ вмѣстѣ съ жизнью — несчастный! потому что онъ могъ бы счастливо умереть передъ алтаремъ Петра и въ собственномъ домѣ. Ибо одно изъ двухъ: или его преемники остались бы въ Римѣ, и тогда ему принадлежалъ-бы починъ благого дѣла, или они ушли бы оттуда, — тогда его заслуга была бы тѣмъ виднѣе, чѣмъ разительнѣе была бы ихъ вина. Но эта жалоба слишкомъ пространна и не къ мѣсту здѣсь.
Итакъ, здѣсь, на берегу обуреваемой вѣтрами рѣки, провелъ я дѣтство подъ присмотромъ моихъ родителей, я затѣмъ всю юность подъ властью своей суетности, впрочемъ, не безъ долгихъ отлучекъ. Ибо за это время я полныхъ четыре года прожилъ въ Карпентра, небольшомъ и ближайшемъ съ востока къ Авиньону городкѣ, и въ этихъ двухъ городахъ я усвоилъ начатки грамматики, діалектики и реторики, сколько позволялъ мой возрастъ или, вѣрнѣе, сколько обычно преподаютъ въ школахъ, — что, какъ ты понимаешь, дорогой читатель, не много. Оттуда переѣхалъ я для изученія законовъ въ Монпелье, гдѣ провелъ другое четырехлѣтіе, потомъ въ Болонью, гдѣ въ продолженіе трехъ лѣтъ прослушалъ все Corpus juris civilis. Многіе думаютъ, что, несмотря на свою молодость, я достигъ-бы въ этомъ дѣлѣ большихъ успѣховъ, если бы продолжалъ начатое, но я совершенно оставилъ эти занятія, лишь только освободился отъ опеки родителей, не потому, чтобы законы не нравились мнѣ по существу, — ибо ихъ значеніе несомнѣнно очень велико, и они насыщены римской древностью, которой я восхищаюсь, — но потому, что ихъ примѣненіе искажается безчестностью людскою. Мнѣ претило углубляться въ изученіе того, чѣмъ безчестно пользоваться я не хотѣлъ, а честно не могъ, да если бы и хотѣлъ, чистота моихъ намѣреній неизбѣжно была бы приписана незнанію.
Итакъ, двадцати двухъ лѣтъ я вернулся домой, т. е. въ Авиньонское изгнаніе, гдѣ я жилъ съ конца моего дѣтства; ибо привычка имѣетъ надъ нами власть сильнѣйшую послѣ природы. Тамъ я уже началъ пріобрѣтать извѣстность, и видные люди начали искать моего знакомства, — почему, я признаюсь теперь, не знаю, и дивлюсь тому, — но тогда я не удивлялся этому, такъ какъ, по обычаю молодости, считалъ себя вполнѣ достойнымъ всякой почести. Особенно былъ я взысканъ славнымъ и благороднымъ семействомъ Колонна, которое тогда часто посѣщало, скажу лучше — украшало своимъ присутствіемъ, Римскую курію; они ласкали меня и оказывали мнѣ вниманіе, какого врядъ ли и теперь, а тогда я безъ сомнѣнія не заслуживалъ. Знаменитый и несравненный Яковъ Колонна, въ то время епископъ Ломбезскій, человѣкъ, равнаго которому я едва-ли видѣлъ и едва-ли увижу, увезъ меня въ Гасконь, гдѣ у подошвы Пиренеевъ, въ очаровательномъ обществѣ хозяина и его приближенныхъ, я провелъ почти небесное лѣто, такъ что и донынѣ безъ вздоха не могу вспомнить о томъ времени. По возвращеніи оттуда я прожилъ многіе годы у его брата, кардинала Іоанна Колонна, не какъ у господина, а какъ у отца, даже болѣе, — какъ-бы съ нѣжно любимымъ братомъ, вѣрнѣе какъ-бы съ самимъ собою и въ моемъ собственномъ домѣ. Въ это время обуяла меня юношеская страсть объѣхать Францію и Германію, и хотя я выставлялъ другія причины, чтобы оправдать свой отъѣздъ въ глазахъ моихъ покровителей, но истинной причиной было страстное желаніе видѣть многое. Въ это путешествіе я впервые увидалъ Парижъ, и мнѣ было забавно изслѣдовать, что вѣрно и что ложно въ ходячихъ разсказахъ объ этомъ городѣ. Вернувшись оттуда, я отправился въ Римъ, видѣть который было съ дѣтства моимъ пламеннымъ желаніемъ, и здѣсь такъ полюбилъ великодушнаго главу той семьи, Стефана Колонну, равнаго любому изъ древнихъ, и былъ такъ имъ принятъ, что, казалось, не было никакой разницы между мною и любымъ изъ его сыновей. Любовь и расположеніе этого превосходнаго человѣка ко мнѣ остались неизмѣнными до конца его дней; моя же любовь къ нему донынѣ живетъ во мнѣ и никогда не угаснетъ, пока я самъ не угасну. По возвращеніи оттуда, будучи не въ силахъ переносить далѣе искони-присущее моей душѣ отвращеніе и ненависть ко всему, особенно же къ этому гнуснѣйшему городу[1], я сталъ искать какого-нибудь убѣжища, какъ-бы пристани, и нашелъ крошечную, но уединенную и уютную долину, которая зовется Запертою[2], въ пятнадцати миляхъ отъ Авиньона, гдѣ рождается царица всѣхъ ключей Copra. Очарованный прелестью этого мѣста, я переселился туда съ моими милыми книгами.
Мой разсказъ слишкомъ затянулся-бы, если бы я сталъ излагать, что я дѣлалъ тамъ въ продолженіе многихъ лѣтъ. Коротко сказать, тамъ были либо написаны, либо начаты, либо задуманы почти всѣ сочиненьица, выпущенныя мною, — а ихъ было такъ много, что нѣкоторыя изъ нихъ еще и до сихъ поръ занимаютъ и тревожатъ меня. Ибо мой духъ, какъ и мое тѣло, отличался скорѣе ловкостью, чѣмъ силой; поэтому многіе труды, которые въ замыслѣ казались мнѣ легкими, а въ исполненіи оказывались трудными, я оставилъ. Здѣсь самый характеръ мѣстностей внушилъ мнѣ мысль сочинить Буколическую пѣснь, лѣсную поэму, равно какъ и двѣ книги Уединенной жизни, посвященныя Филиппу, мужу всегда великому, который тогда былъ малымъ епископомъ Кавальонскимъ, а теперь занимаетъ высокій постъ кардинала-епископа Сабинскаго; онъ одинъ еще въ живыхъ изъ всѣхъ моихъ старыхъ друзей, и онъ любилъ и любитъ меня не по долгу епископа, какъ Амвросій Августина, а братски. Однажды, бродя въ тѣхъ горахъ, въ пятницу Святой недѣли, я былъ охваченъ непреодолимымъ желаніемъ написать поэму въ героическомъ стилѣ о старшемъ Сципіонѣ Африканскомъ, чье имя по непонятной причинѣ было мнѣ дорого съ самаго дѣтства. Начавъ тогда-же этотъ трудъ съ большимъ увлеченіемъ, я вскорѣ отложилъ его въ сторону, отвлеченный другими заботами; тѣмъ не менѣе поэма, которую я, сообразно ея предмету, назвалъ «Африкою», была многими любима еще прежде, нежели стала извѣстной. Не знаю, должно ли приписать это моему или ея счастію. Въ то время, какъ я невозмутимо жилъ въ этихъ мѣстахъ, страннымъ образомъ получилъ я въ одинъ и тотъ же день два письма, отъ римскаго сената и отъ канцлера парижскаго университета, которыя наперерывъ приглашали меня, одно въ Римъ, другое въ Парижъ, для принятія поэтическаго вѣнца. Ликуя въ юношескомъ тщеславіи, взвѣшивая не свои заслуги, а чужія свидѣтельства, я счелъ себя достойнымъ того, чего достойнымъ признали меня столь выдающіеся люди, и колебался только, кому отдать предпочтеніе. Я письмомъ попросилъ совѣта объ этомъ у вышепомянутаго кардинала Іоанна Колонна, потому что онъ жилъ такъ близко что, написавъ ему поздно вечеромъ, я могъ получить его отвѣтъ на слѣдующій день до трехъ часовъ пополудни. Слѣдуя его совѣту, я рѣшилъ предпочесть авторитетъ Рима, всякому другому, и мои два письма къ нему, въ которыхъ я высказалъ свое согласіе съ его совѣтомъ, сохранились.
Итакъ, я пустился въ путъ, и хотя я, по обычаю юношей, судилъ свои труды крайне снисходительнымъ судомъ, однако, мнѣ было совѣстно опираться на мое собственное свидѣтельство о себѣ или на свидѣтельство тѣхъ, которые приглашали меня, и которые, безъ сомнѣнія, не сдѣлали бы этого, если бы не считали меня достойнымъ предлагаемой почести. Поэтому я рѣшилъ отправиться сначала въ Неаполь и явился къ великому королю и философу Роберту, столь же славному своей ученостью, какъ и правленіемъ, дабы онъ, который одинъ между государями нашего вѣка можетъ быть названъ другомъ наукъ и добродѣтели, высказалъ свое мнѣніе обо мнѣ. Понынѣ дивлюсь тому, сколь высокую онъ далъ мнѣ оцѣнку и сколь радушный оказалъ мнѣ пріемъ, да и ты, читатель, думаю, удивился бы, когда бы зналъ. Узнавъ о цѣли моего пріѣзда, онъ необыкновенно обрадовался, отчасти польщенный довѣріемъ молодого человѣка, отчасти, можетъ быть, въ расчетѣ на то, что почесть, которая ожидала меня, прибавитъ крупицу и къ его славѣ, такъ какъ я его одного изъ всѣхъ смертныхъ избралъ достойнымъ судьею. Словомъ, послѣ многочисленныхъ собесѣдованій о разныхъ предметахъ, и послѣ того, какъ я показалъ ему мою «Африку», которая привела его въ такой восторгъ, что онъ, какъ великой награды, выпросилъ себѣ посвященіе ея, въ чемъ я, разумѣется, не могъ и не хотѣлъ отказать ему, онъ, наконецъ, назначилъ мнѣ опредѣленный день на предметъ того дѣла, ради котораго я пріѣхалъ. Въ этотъ день онъ держалъ меня съ полудня до вечера; но такъ какъ кругъ испытанія все расширялся и времени не хватило, то онъ продолжалъ то-же еще два слѣдующихъ дня. Такъ онъ три дня изслѣдовалъ мое невѣжество, и на третій день призналъ меня достойнымъ лавроваго вѣнка. Онъ предлагалъ мнѣ его въ Неаполѣ и многими просьбами старался вынудитъ у меня согласіе. Но моя любовь къ Риму одержали верхъ надъ лестными настояніями великаго короля. Итакъ, видя мою непреклонную рѣшимость, онъ далъ мнѣ письмо и провожатыхъ къ римскому сенату, чрезъ посредство которыхъ изъяснялъ съ большимъ благоволеніемъ свое мнѣніе обо мнѣ. Эта царственная оцѣнка въ то время совпадала съ оцѣнкою многихъ и особенно съ моею собственною; нынѣ-же я не одобряю ни его, ни моего сужденія, ни сужденія всѣхъ, кто такъ мыслитъ; имъ руководили не столько стремленіе соблюсти истину, сколько его любовь ко мнѣ и расположеніе ко мнѣ современниковъ. Все-таки я отправился въ Римъ, и тамъ, хотя недостойный, но твердо полагаясь на столь авторитетную оцѣнку, принялъ, — еще несвѣдущій ученикъ, — лавровый вѣнокъ поэта, среди великаго ликованія римлянъ, имѣвшихъ случай присутствовать при этой торжественной церемоніи. Объ этомъ событіи существуютъ и письма мои какъ въ стихахъ, такъ и въ прозѣ. Лавровый вѣнокъ не далъ мнѣ знанія нисколько, но навлекъ на меня зависитъ многихъ; но и объ этомъ разсказъ былъ бы болѣе дологъ, нежели допускаетъ здѣсь мѣсто.
Итакъ, оттуда я отправился въ Парму, гдѣ нѣкоторое время прожилъ у господъ Корреджьо, которые не ладили между собою, но ко мнѣ относились въ высшей степени милостиво и любезно. Такого правленія, какимъ пользовалось тогда это княжество подъ ихъ властью, оно никогда не знало на памяти людей и, полагаю, болѣе въ нашъ вѣкъ не узнаетъ. Я не забывалъ о почетѣ, выпавшемъ мнѣ на долю, и безпокоился, какъ бы не стали думать, что онъ оказанъ недостойному. И вотъ однажды, поднявшись въ горы, я чрезъ рѣку Этту невзначай дошелъ до Сельвапьяна въ округѣ Реджьо, и здѣсь, пораженный необычайнымъ видомъ мѣстности, я снова принялся за прерванную «Африку»; угасшій, казалось, душевный пылъ снова разгорѣлся: я немного написалъ въ этотъ день, и въ слѣдовавшіе затѣмъ дни ежедневно писалъ понемногу, пока, вернувшись въ Парму и отыскавъ себѣ уединенный и покойный домъ, позднѣе купленный мною и до сихъ поръ принадлежащій мнѣ, въ короткое время съ такимъ жаромъ довелъ это произведеніе до конца, что и самъ нынѣ дивлюсь тому. Я долго пожилъ въ Пармѣ и Веронѣ, и всюду, благодаря Бога, былъ любимъ гораздо болѣе, нѣмъ заслуживалъ. Оттуда, уже перейдя мой тридцать четвертый годъ, я вернулся къ источнику Сорги въ мое заальпійское уединеніе.
Долгое время спустя, благодаря молвѣ, разносившей мою славу, я стяжалъ благоволеніе Іакова Каррара младшаго, мужа рѣдкихъ достоинствѣ, которому едва-ли кто изъ государей его времени былъ подобенъ, скорѣе, я увѣренъ, никто. Присылая ко мнѣ пословъ и письма уже за Альпы, когда я жилъ тамъ, и всюду въ Италію, гдѣ бы я ни былъ, онъ въ продолженіе многихъ лѣтъ такъ утомилъ меня своими неотступными просьбами и предложеніями своей дружбы, что, хотя я ничего не ждалъ отъ счастливыхъ, я рѣшилъ наконецъ посѣтитъ его и посмотрѣть, что означаетъ эта необыкновенная настойчивость важнаго и незнакомаго человѣка. Итакъ, хотя и поздно, я отправился въ Падую, гдѣ этотъ славнѣйшей памяти мужъ принялъ меня не только человѣчески-радушно, но такъ, какъ въ небесахъ принимаютъ блаженныя души, съ такой радостью, съ такой неоцѣнимой любовью и нѣжностью, что, не надѣясь вполнѣ изобразить ихъ словами, я принужденъ скрыть ихъ молчаніемъ. Между прочимъ, зная, что я съ ранней юности велъ жизнь церковнослужителя, онъ, чтобы тѣснѣе связать меня не только съ собою, но и со своей родиной, велѣлъ назначить меня каноникомъ Падуи; и вообще, если-бы его жизнь продлилась, моимъ блужданіямъ и странствованіямъ былъ бы положенъ конецъ. Но увы! между смертными нѣтъ ничего длительнаго, и если случается что-нибудь сладостное, оно вскорѣ вѣнчается горькимъ концомъ. Неполныхъ два года оставивъ его мнѣ, отечеству и міру, Богъ отозвалъ его къ себѣ, потому что ни я, ни отечество, ни міръ — говорю это не ослѣпляемый любовью — не стоили его. И хотя ему наслѣдовалъ его сынъ, мужъ рѣдкаго ума и благородства, который, слѣдуя примѣру своего отца, всегда оказывалъ мнѣ любовь и почетъ, но я, потерявъ того, съ кѣмъ меня болѣе сближало особенно равенство лѣтъ, опять вернулся во Францію, не зная, гдѣ остановлюсь, не столько стремясь снова увидѣть то, что видѣлъ тысячи разъ, сколько съ цѣлью, по примѣру больныхъ, перемѣною мѣста утѣшить мою тоску…