Отъезд (Лазаревский)/ДО
| Отъѣздъ |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 184. |
Опять собирался дождь. Въ огромномъ помѣщичьемъ паркѣ стало тоскливо, холодно и тихо. Со стороны плотины нѣкоторое время было слышно, какъ, шлепая копытами по грязной дорогѣ, лошадь провезла какую-то тяжелую, подпрыгивавшую на кочкахъ повозку. Это возвращался изъ ближайшаго села Куриловки конюхъ Иванъ, каждый вечеръ ѣздившій туда на бочкѣ за водой для самовара. Отъ пруда тянуло гніющей крапивкой и сыростью. Въ восемь часовъ вечера было уже совсѣмъ темно.
Въ домѣ по вечерамъ не зажигали огня, чтобы не налетали комары. Только на балконѣ, увитомъ дикимъ виноградникомъ, горѣла лампа подъ зеленымъ абажуромъ и освѣщала двѣ мужскія фигуры. Передъ столомъ, за которымъ сидѣлъ помѣщикъ Брагинъ, переминался съ ноги на ногу студентъ Демченко, загорѣлый, стройный брюнетъ, съ лицомъ цыганскаго типа, одѣтый въ тужурку и высокіе сапоги.
Демченкѣ хотѣлось поскорѣе окончить разговоръ съ несимпатичнымъ ему человѣкомъ и еще болѣе непріятные денежные счеты. Брагинъ, немного сутуловатый, угреватый господинъ, лѣтъ пятидесяти съ лишнимъ, улыбался, тянулъ слово за словомъ и поминутно вздыхалъ, точно шелъ на гору. Казалось, ему очень не хотѣлось разставаться съ лежавшими на столѣ двумя засаленными двадцатипятирублевыми бумажками и нѣсколькими золотыми.
— Да вы, Андрей Павловичъ, садитесь! — сказалъ Брагинъ и посмотрѣлъ на студента.
— Нѣтъ, спасибо: мнѣ еще нужно кое-что уложить.
— Ну, какъ хотите. Такъ, значитъ, съ Мишей начали вы заниматься съ четвертаго іюня… Постойте, я скручу папиросу… Ну, хорошо. Такъ. Сегодня девятнадцатое августа. По пятидесяти рублей въ мѣсяцъ, значитъ, слѣдуетъ вамъ сто двадцать пять рублей. Взяли вы за это время шестьдесятъ три рубля и сорокъ копѣекъ, итого, какъ говорится, слѣдуетъ вамъ въ выдачу шестьдесятъ одинъ рубль и шестьдесятъ копѣекъ. Да, помните, на вокзалѣ за буфетомъ я далъ вамъ еще пятьдесятъ пять копѣекъ?.. Выходитъ, въ копѣйкахъ остается только пятачокъ. Такъ?
— Такъ, — машинально отвѣтилъ Демченко и переступилъ съ ноги на ногу.
— Ну, вотъ получите! Спасибо вамъ! Экзамены Миша выдержалъ хорошо, значитъ, что и требовалось доказать. Да, что я еще хотѣлъ вамъ сказать?.. Ахъ, да, да вы уже простите: фаэтона я вамъ сегодня не дамъ. Грязно знаете, — завтра мыть его придется. Тутъ хоть и недалеко, а дорога убійственная. Сидоръ теперь занятъ, — рабочая пора, всякій человѣкъ нуженъ. Васъ повезетъ въ пролеткѣ Иванъ. Поѣздъ, кажется, отходитъ въ два часа ночи, да?
Демченко кивнулъ головой и подумалъ: «Къ чему онъ все это плететъ? Вѣдь отлично знаетъ, когда уходитъ поѣздъ».
— Вы уже извините, — продолжалъ Брагинъ, — я не досижу и провожать васъ не буду, а пойду спать по-стариковски въ десять. Я вѣдь въ шесть часовъ уже на ногахъ, — молотьба у меня завтра начинается. Вѣрочка васъ накормитъ ужиномъ, а насчетъ лошади я уже распорядился. Ну, всего хорошаго! Еще разъ спасибо!
Онъ всталъ, обнялъ и поцѣловалъ студента. Демченко едва замѣтно отдернулся, такъ что поцѣлуй пришелся въ носъ; потомъ поклонился и, легко ступая по отсырѣвшимъ ступенькамъ балкона, пошелъ къ себѣ во флигель укладываться.
Проходя по темной аллеѣ, онъ радовался, что идетъ по ней въ послѣдній разъ, и мысленно представлялъ себѣ, какъ черезъ три часа къ флигелю подъѣдетъ Иванъ и понесетъ въ пролетку его чемоданъ и корзину. Потомъ въ его головѣ ясно нарисовалась тускло освѣщенная станція, буфетчикъ съ рыжей бородой и, наконецъ, медленно подходящій къ платформѣ поѣздъ съ блестящими отъ дождя стѣнками вагоновъ.
Жилось ему въ это лѣто хорошо. Послѣ занятій съ ласковымъ и способнымъ ученикомъ онъ пользовался полной свободой. Самъ Брагинъ никогда его самолюбія не задѣвалъ, а его жена, Вѣра Николаевна, двадцатишестилѣтняя, красивая, вполнѣ интеллигентная женщина, относилась къ Демченку, какъ къ равному, старалась предоставить возможный комфортъ и любила поговорить съ нимъ по душѣ. Тѣмъ не менѣе въ теченіе этихъ двухъ съ половиной мѣсяцевъ онъ постоянно испытывалъ какую-то неловкость, точно это была не дѣйствительная жизнь, а какой-то очень долгій сонъ, въ душную ночь, на бумажномъ бѣльѣ.
Неловкость эта чувствовалась особенно остро тогда, когда приходилось говорить и быть вмѣстѣ съ Брагинымъ.
Не отдавая себѣ въ этомъ отчета, Демченко ненавидѣлъ его и за то, что тотъ кричалъ за столомъ на сына, и за то, что онъ, получая въ годъ около шести тысячъ дохода, ѣздилъ по желѣзной дорогѣ въ третьемъ классѣ и женился въ сорокъ лѣтъ на семнадцатилѣтней дѣвушкѣ.
Брагинъ былъ противенъ ему, когда кричалъ на крестьянъ за потраву, когда приказывалъ кучеру давать лошадямъ овесъ только передъ поѣздкой и когда кривился при видѣ всякаго въѣзжавшаго въ усадьбу гостя, а потомъ, размахивая руками, шелъ скорымъ шагомъ къ нему навстрѣчу и улыбался. Вѣра Николаевна казалась женщиной, продавшей себя, не сумѣвшей настоять, чтобы ея единственнаго сына, девятилѣтняго Мишу, не отдавали въ закрытое учебное заведеніе, а потому заслуживавшей только презрѣнія. Если она говорила съ нимъ особенно ласковымъ, задумчивымъ тономъ, Демченко старался отвѣчать такъ, чтобы сдѣлать ей больно.
Глядя на роскошные волосы, высокій бюстъ и немного утомленное лицо Вѣры Николаевны, онъ часто думалъ: «Тебѣ хотѣлось комфорта и спокойной жизни, — ты и получила все это. Теперь тебѣ еще хочется, чтобы тобою увлекся и объяснился въ любви кто-нибудь молодой, пылкій, не похожій на твоего мужа; но отъ меня ты этого не услышишь никогда. Нельзя въ одно время служить Богу и мамонѣ. Твой Богъ — мужъ съ его приходо-расходными книгами и разговорами о деньгахъ, котораго ты видишь только за обѣдомъ да въ спальнѣ, когда онъ приходитъ туда, чтобы, кряхтя и охая, переодѣться въ чистое бѣлье».
Зимой Демченка ожидала лихорадочная жизнь большого города и бѣготня по урокамъ, и все-таки онъ былъ радъ, что уѣзжалъ отъ Брагиныхъ, и ему не было жаль ни огромнаго парка, ни свободы, ни комфорта.
Во флигелѣ онъ долго укладывалъ книги, одежду и засушенныя растенія, уложенныя въ какія-то рамки съ пропускной бумагой, которыя горничная Дуняша называла пяльцами. Застегнувъ ремни на чемоданѣ, онъ заходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, насвистывая грустный малороссійскій мотивъ.
Въ половинѣ одиннадцатаго пришла Дуняша и, поглядывая на увязанную корзину и чемоданъ, сказала:
— Барыня проситъ, чтобы вы ишли кушать.
— А, сейчасъ, сейчасъ! Обождите! — Демченко остановился, вынулъ изъ кошелька пятирублевый золотой и положилъ его въ руку Дуняши.
— Что вы, Андрей Павловичъ, зачѣмъ это мнѣ?
— А такъ, за труды ваши, — отвѣтилъ онъ и потомъ взялъ ее за плечо и поцѣловалъ въ щеку.
Дуняша густо покраснѣла и, пятясь назадъ, выскочила на крыльцо. Демченко не сталъ ее догонять, дунулъ на свѣчку, надѣлъ фуражку и пошелъ по аллеѣ, насвистывая все тотъ же мотивъ.
«Славная эта Дуняша! Напрасно я раньше съ ней не затѣялъ легкаго флирта. Ей-Богу, въ тысячу разъ симпатичнѣе и искреннѣе этихъ несчастныхъ барынь», — думалъ онъ, подходя къ дому.
На балконѣ былъ накрытъ столъ, и на немъ разставлены: бутылка съ водкой, вишневая наливка въ стеклянномъ кувшинѣ, холодные караси въ сметанѣ и варенники, все его любимыя блюда. Возлѣ стола въ креслѣ-качалкѣ сидѣла Вѣра Николаевна въ сиреневомъ шелковомъ пенюарѣ. Увидѣвъ Демченко, она встала, грустно улыбнулась и сказала:
— Что же это вы, Андрей Павловичъ, не хотите даже провести съ нами послѣдній вечеръ?..
— А развѣ супругъ еще не улегся? — спросилъ Демченко, не отвѣчая на вопросъ.
— Нѣтъ, уже спитъ.
— Такъ почему же вы говорите «съ нами»?
— Просто по привычкѣ, а вы къ словамъ придираетесь.
Слово «супругъ» и тонъ его голоса обидѣли Вѣру Николаевну; она замолчала и снова сѣла въ качалку, зашелестѣвъ своимъ пенюаромъ.
Демченко выпилъ рюмку водки, положилъ на тарелку карася и сталъ ѣсть. Молчали. Въ саду сторожъ застучалъ въ колотушку, и гдѣ-то далеко залаяли собаки. Прогудѣлъ возлѣ лампы жукъ съ растопыренными крыльями и снова улетѣлъ въ темноту.
— Вы напрасно думаете, что я не хотѣлъ сидѣть съ вами: нужно было уложиться, — вотъ и все. На вокзалъ раньше, чѣмъ въ часъ, ѣхать не стоитъ, и поговорить еще успѣемъ, — сказалъ Демченко, проглотивъ кусокъ, и голосъ его прозвучалъ гораздо мягче.
Вошла Дуняша, поставила на столъ огромный глиняный кувшинъ съ простоквашей, покосилась на Демченко и снова ушла.
— Скажите, только совершенно откровенно: вы очень рады, что покидаете насъ? Мнѣ бы это хотѣлось знать, — быстро проговорила Вѣра Николаевна.
— Видите ли, говорить о такихъ вещахъ откровенно не принято… Конечно, отчасти я радъ. Мнѣ въ этомъ году предстоитъ получить дипломъ и поступить на службу. У меня есть сестры, имъ помогать нужно. Одна вотъ собирается выходить замужъ за бѣднаго человѣка, котораго она любитъ; хотѣлось бы побывать на свадьбѣ, а это будетъ на той недѣлѣ. Васъ лично покидать мнѣ, можетъ быть, и жаль, но съ другой стороны, для роли развлекателя, если можно такъ выразиться, я считаю себя неспособнымъ, и буду ли я здѣсь или не буду, вамъ вѣдь отъ этого ни холодно, ни жарко.
— Желала бы я знать, что вы обо мнѣ вообще думаете?
— Что я о васъ думаю? Хм!.. — Демченко налилъ полный стаканъ наливки и выпилъ его залпомъ, потомъ всталъ изъ-за стола, заходилъ взадъ и впередъ по балкону и заговорилъ. — Знаете ли, когда-то, будучи гимназистомъ, я гостилъ въ Волынской губерніи у своего дяди. Окрестности возлѣ его имѣнія были красивыя, и я каждый день, когда взрослые послѣ обѣда ложились спать, уходилъ гулять по долинѣ небольшой рѣченки. Во время одной изъ такихъ прогулокъ я наткнулся на группу мальчиковъ-пастушковъ, которые, должно быть, отъ скуки занимались тѣмъ, что, поймавъ молодую галку, производили надъ ней разные жестокіе эксперименты. Они обрубали ей очень коротко крылья и, привязавъ за ногу веревочкой, пускали ее на волю. Всякій разъ, какъ только галка, захлопавъ своими обрубками и вытянувъ шею, порывалась бѣжать, самый старшій и, должно быть, самый жестокосердный мальчикъ сейчасъ же дергалъ за веревочку, и галка падала, а остальные, переглянувшись, принимались хохотать. Эта сцена меня ужасно взбѣсила; овладѣвъ собою, чтобы не закричать на пастушковъ, я медленно подошелъ къ нимъ и спросилъ, зачѣмъ они издѣваются надъ беззащитной птицей? Главный мучитель сначала посмотрѣлъ на меня съ большимъ удивленіемъ, а потомъ очень спокойно отвѣтилъ, что поймалъ галку и хочетъ отнести къ себѣ въ хату, гдѣ думаетъ ее за зиму приручить; а отрубилъ ей ножомъ крылья, чтобы она не улетѣла; но такъ какъ до захода солнца еще далеко и гнать домой скотину не пора, то они забавляются надъ галкой, которая, несмотря на то, что у нея отрубили крылья, все еще воображаетъ, будто можетъ куда-то улетѣть! Хладнокровіе, съ которымъ онъ говорилъ, возмутило меня еще больше, и я, не разспрашивая больше ни о чемъ, потребовалъ, чтобы они сейчасъ же перестали мучить бѣдную птицу или продали бы ее мнѣ. Мальчики меня не поняли и, кажется, рѣшили, что мнѣ самому хочется также поиграть съ галкой, и послѣ небольшого совѣта между собой уступили мнѣ ее за гривенникъ. Положивъ бѣдную птицу за бортъ куртки, я скорымъ шагомъ вернулся въ усадьбу дяди и принялся устраивать для галки самодѣльное гнѣздо среди кустовъ сирени, думая, что на свободѣ она оправится. На другой день, не пивъ еще утренняго чая, я побѣжалъ въ садъ; но возлѣ того гнѣздышка, которое такъ заботливо устраивалъ, увидѣлъ только однѣ оставшіяся отъ галки перышки: должно быть, ночью ее съѣла кошка. Отнимая у пастушковъ галку, я не сообразилъ, что они успѣли ее уже искалѣчить, обезсилить, словомъ, сдѣлать безпомощной настолько, что на свободѣ она все равно не могла бы жить, и мнѣ стало ужасно досадно за то, что я ее взялъ отъ нихъ, гдѣ, можетъ быть, хоть и въ неволѣ, она еще долго жила бы и, пожалуй, дожила бы до тѣхъ поръ, пока совершенно успокоилась и примирилась бы со своею участью.
Демченко замолчалъ.
— Что же вы хотите этимъ сказать? — спросила дрогнувшимъ голосомъ Вѣра Николаевна.
— То, о чемъ вы меня спрашивали.
— А нельзя ли это разсказать какъ-нибудь яснѣе?
— Видите ли, — сказалъ онъ, остановившись и закладывая руки въ карманы тужурки, — разсказывая вамъ о такихъ вещахъ, какъ ваша жизнь, и, весьма вѣроятно, даже многаго въ ней не понимая, я могу наговорить лишняго, обиднаго, а можетъ быть, даже и несправедливаго; а потому вы лучше разрѣшите мнѣ объ этомъ больше не распространяться. Вѣдь вы же сами просили меня не говорить о вашихъ отношеніяхъ съ мужемъ.
— Ну, какъ хотите!..
— А если я въ своемъ разсказѣ сказалъ что-нибудь для васъ непріятное, то вы уже великодушно простите!
— Нѣтъ, нѣтъ, ничего; только все-таки вы меня не понимаете…
— Можетъ быть, такъ я же и прошу извиненія.
— Что же вы больше ничего не кушаете?
— Спасибо! Не хочется. Вотъ наливки выпью: такую наливку, вѣроятно, уже не скоро придется пить, — онъ снова налилъ полный стаканъ. — Могу еще добавить, что галка попала въ неволю случайно, а вы…
— Для меня ясно только, что вы меня не понимаете. Теперь разскажите лучше о своей жизни въ городѣ. Влюблялись вы когда-нибудь, ухаживали, любили искренно?
— Всякое бывало…
— Разскажите мнѣ о современныхъ барышняхъ, о ихъ нравахъ; я вѣдь уже лѣтъ пять, какъ не была въ столицѣ.
— Да онѣ такія, какъ всегда были и будутъ. Есть серьезныя, любящія и работу, и науку, и искусство; а есть такія, что вотъ сегодня познакомишься, а завтра уже и «ты» и «Андрюша». Богъ ихъ знаетъ, разныя есть.
— Вотъ этого я рѣшительно не понимаю, какъ можно сегодня познакомиться, а завтра перейти на «ты». Чувства, которыя заставляютъ ихъ это дѣлать, уже ни въ какомъ случаѣ не могутъ быть искренними.
— Ну да, тоже, въ такихъ романахъ да искренности захотѣли!
Вѣрѣ Николаевнѣ въ этой фразѣ послышалась какая-то затаенная грусть о томъ, что на свѣтѣ бываютъ такіе романы.
«Какой онъ хорошій, какой честный человѣкъ», — подумала она и молча стала ждать, когда Демченко снова заговоритъ, чтобы только слышать его голосъ. Демченко и въ самомъ дѣлѣ говорилъ искреннимъ, грустнымъ и даже нѣжнымъ тономъ.
Теперь, когда до отъѣзда оставалось всего полтора часа, а для разговоровъ еще меньше, страхъ (который его мучилъ цѣлое лѣто), что Вѣра Николаевна можетъ имъ серьезно увлечься, прошелъ. Отъ этого тона на душѣ у Вѣры Николаевны стало вдругъ такъ легко, какъ только бывало очень давно, во время разговоровъ съ любимымъ, теперь уже умершимъ братомъ. Примѣшивалось еще и чувство радости, почти счастья отъ мысли, что пренебрежительная манера, съ которой Демченко обыкновенно говорилъ съ ней, была только напускной.
— А вамъ случалось когда-нибудь, на другой же день послѣ знакомства съ барышней изъ общества, переходить на «ты»? — спросила она, не дождавшись, пока онъ снова заговоритъ.
— Случалось, только еще на первомъ курсѣ, — отвѣтилъ Демченко, закурилъ папиросу и, взглянувъ на лицо Вѣры Николаевны, подумалъ: «Какая она блѣдная сегодня!»
— Мнѣ кажется, что сказать въ первый разъ «ты» можно только или мужу или человѣку, котораго узнаешь всего и полюбишь больше себя…
— Это, конечно, такъ, такъ…
Въ саду снова застучалъ сторожъ. Звуки колотушки послышались еще отчетливѣе, потому что поднялся вѣтеръ и деревья въ паркѣ глухо зашумѣли, какъ море.
— Какъ бы стекло на лампѣ не лопнуло, — сказалъ Демченко, убавляя огонь.
Пришла Дуняша и стала убирать со стола. Лицо у нея было почему-то красное и взволнованное.
— Теперь можно и лампу отсюда убрать, а то еще въ самомъ дѣлѣ стекло лопнетъ. Возьмите, Дуняша, и лампу! — сказала Вѣра Николаевна.
На балконѣ стало темнѣе.
Зеленый свѣтъ проходилъ только черезъ окно столовой и падалъ на ступеньки и трепещущіе мокрые листья дикаго винограда.
— Вамъ не холодно? — спросилъ Демченко.
— Мм… — Вѣра Николаевна отрицательно покачала головой.
— Кажется, мнѣ пора, — сказалъ онъ, зажигая спичку и смотря на часы.
— Посидите еще!
Когда брошенная спичка погасла на мокрыхъ доскахъ балкона, Демченко услышалъ, какъ Вѣра Николаевна снова сказала, какимъ-то другимъ, сжатымъ, тихимъ, но замѣчательно отчетливымъ голосомъ:
— Андрюша, принеси мнѣ стаканъ воды!
Демченкѣ сперва показалось, что онъ ослышался, потомъ, когда онъ понялъ, что не ослышался, ему вдругъ стало жутко, и вся кровь прилила къ головѣ. Овладѣвъ собой, онъ быстро отворилъ дверь въ столовую, налилъ дрожавшими руками воды, вернулся, подалъ стаканъ и, не глядя на нее, сказалъ:
— Нате вамъ, Вѣра Николаевна, воды!
Она хотѣла взять стаканъ, но онъ выскользнулъ и, звеня и подпрыгивая, покатился по ступенькамъ балкона.
— Не над… не над… — послышался опять ея голосъ, перешедшій въ шопотъ.
Вѣра Николаевна поднялась съ кресла и зашаталась. Демченко ее хотѣлъ поддержать, но она оттолкнула его и быстро-быстро, хотя все еще шатаясь, прошла черезъ открытую дверь въ домъ.
Демченко постоялъ, посмотрѣлъ ей вслѣдъ, потомъ спустился съ балкона въ паркъ, сѣлъ на ближайшую лавочку и снялъ фуражку.
— Ахъ, какъ все это непріятно, какъ непріятно!.. — шептали его губы.
Слышно было, какъ во дворѣ прогремѣла пролетка и остановилась.
Черезъ пять минутъ Демченко ѣхалъ съ вещами на станцію. На плотинѣ онъ оглянулся на усадьбу. Тамъ было совсѣмъ темно, и въ окнахъ столовой уже не свѣтился зеленый огонекъ лампы. Пошелъ дождикъ, мелкій и частый, и забарабанилъ по кожанымъ крыльямъ пролетки.
«Ахъ, какъ все это непріятно, какъ непріятно!..» — думалъ Демченко, глядя на покачивавшуюся передъ нимъ, такую же темную, какъ и небо, спину Ивана.