Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Том двенадцатый. Книга первая. Статьи. Фельетоны. Заметки 1841—1861
СПб, «Наука», 1995
ОТЧЕТЫ ПО ПОВОДУ НОВОГО ГОДА
правитьТимофеев.
Бенедиктов.
Друг, мы в этот год с тобой
Стали дух и плоть едина...
.....Ура!
Я мог бы представить здесь по крайней мере сотню эпиграфов из разных русских стихотворцев, потому что у каждого русского стихотворца непременно найдется стихотворение на Новый год, — но думаю, что благоразумнее перейти прямо к делу… Нет! прежде небольшое —
Приступая к отчету за 1844 год, первою обязанностию своею считаю, милостивые государи… не поздравить вас с Новым годом… нет! признаюсь вам, я давно отказался от мысли, чтоб поздравление, как бы оно лестно ни было выражено, могло принесть кому-нибудь пользу. А если взять в расчет невольные восхищения, какие обыкновенно вылетают из уст каждого поздравляющего, когда он взбирается на вашу лестницу, то я не думаю даже, чтоб оно было приятно. По-моему, хорош один только способ поздравления, именно — способ поздравления «в пользу детских приютов», потому что неизбежно есть люди, которым такой способ и полезен и приятен, а я, милостивые государи, всего более хлопочу из полезного и приятного. Пошли мне судьба тысяч сто годового дохода, — я сам за долг себе поставил бы поздравлять вас по такому превосходному способу, если не с каждым праздником, то по крайней мере… с каждым хорошим днем. Вообще, если уж нужно поздравлять, то я советовал бы бедным петербургским жителям поздравлять друг друга в хорошие дни с хорошей погодой: оно гораздо было бы приятнее и выгоднее!..
Итак, дело не в поздравлении. Но у меня есть сообщить вам, милостивые государи, нечто такое, что действительно будет вам приятно, а именно… Приступая к отчету в литературном, театральном и общественном поведении Петербурга в 1844 году, за особенное счастие почитаю сообщить вам, что я не намерен представлять вам никакого отчета…
Не буду утомлять вас исчислением книг, вышедших в 1844 году, пьес, явившихся на сцене, всех родов скуки и всех родов увеселений, обуревавших в прошлом году петербургскую публику… к чему это?.. Благоразумно ли подвергаться опасности прослыть невеликодушным, когда стоит только не говорить о таких прекрасных вещах, чтоб заслужить название великодушнейшего из смертных?.. Нет! Я предоставляю себе труд сделать только несколько физиологических заметок, которые, говоря высоким слогом, могут пролить некоторый свет на характер истекшего года…
Не верьте, милостивые государи, тем жестокосердым людям, которые утверждают, что русская литература в прошлом году мало произвела чего-нибудь замечательного и совершенно ничего не произвела великого… Клевета, решительно клевета! А «Иванушка-дурачок», творение «московского купчины» г. Н. Полевого, а «Год за границею» г. Погодина, а «Жизнь как она есть» г. Бранта… «Жизнь как она есть»! да знаете ли, м<илостивые> г<осудари>, что романа лучше «Жизни как она есть» — нет в русской литературе? . "Так думает автор «Жизни», так и я думаю. Нет, смею уверить вас, м<илостивые> г<осудари>, что только 1844 году дозволили немилостивые судьбы ознаменоваться явлением такого удивительного «Года» и что нескоро опять явится такой год. Что касается до «Иванушки-дурачка», то, бесспорно, история «Иванушки-дурачка» — произведение великое, хотя нет также сомнения, что «История Наполеона» того же автора — произведение несравненно больших размеров… Но вы, м<илостивые> г<осудари>, недоверчиво качаете головой, вы ссылаетесь на отзывы журналов… Помилуйте! да кто нынче верит журналам! Вспомните, что говорит о журналах «Опыт библиографического обозрения» того же г. Бранта.
Читатель мой! я был когда-то сам
Российских книг отъявленный ценитель,
И яростно (не верю я ушам,
Но утверждал так некий сочинитель)
Уничтожал таланты и гасил
В младых сердцах божественное пламя…
Но дешево издатель мне платил —
И бросил я критическое знамя…
К числу важных явлений прошлого года должно отнесть и следующие:
Б. М. Федоров в прошлом году написал литературную биографию С. Н. Глинки; ждали, что С. Н. Глинка напишет, с своей стороны, биографию Б. М. Федорова, но этого еще не случилось. Н. А. Полевой начал «Историю Наполеона»: нам приятнее было бы известить, что он кончил «Историю русского народа», но так как такого вожделенного события не случилось, то мы и не можем о нем сообщить… Вот и все замечательное, о чем, по моему мнению, следовало упомянуть, говоря о литературе прошлого года вообще…
Журналы наши были толсты, как и в прежние годы. С одним из них случилось необыкновенное происшествие, которого давно не бывало с журналами и о котором, следовательно, необходимо упомянуть: количество почтенных особ, которым он ежемесячно оттягивал руки, до того вдруг возросло, что потребовалось второе издание. С другим толстым журналом также случилось казусное событие; он имел несчастие поверить французской газете, начавшей печатать роман Сю «Вечный жид», и стал переводить этот роман, в полной уверенности достигнуть в конце года благополучного окончания… Теперь оказывается, что этот роман едва ли кончится и в наступившем году. Вот уж подлинно «Вечный жид»!..
С «Сыном отечества», с которым давно уже творятся такие казусные истории, каких не бывало ни с каким журналом, в прошлом году случилось столько интереснейших происшествий, что они могли бы послужить содержанием целому роману… Как теперь помню, 12 января 1844 года, после многих программ, явилась программа, в которой объявлялось, что «Сын отечества» выходит четыре раза в месяц-- 7, 15, 22 и т<ак> (далее). Бегу посмотреть первый нумер, который, по извещению программы, вышел уже 7 числа, — нет! Бегу 15-го — нет! Бегу 22-го — нет! Бегу 30-го — нет! То же самое делаю в феврале, и опять — нет, нет и нет! Наконец прибегаю 20 марта и получаю… другую программу, в которой извещается, что «Сын отечества» выходит с марта месяца в такие-то числа… «Кстати вот уж 20-е марта: давайте же вышедшие нумера!»… Увы, мне опять отвечают — нет! Прибегаю через несколько дней, и — о радость! о восторг! — мне дают первый нумер! После того я пользовался завидным счастием получить еще несколько нумеров, но увы! счастие мое было непродолжительно! Получив шестнадцатый нумер, сколько я ни бегал, чтоб получить еще хоть тетрадь — хоть еще какую-нибудь программу — я не получил ровно ничего, а между тем «в груди моей не умирало» сознание, что мне следовало получить еще двадцать четыре тетради — за июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь… Оно так: все вздор против вечности — но двадцать четыре недоданные тетради против сорока, которые следовало выдать, — право, не вздор!..
Выходил также в прошлом году «Листок для светских людей». Правда, светские люди и не подозревают существования подобного светского «Листка», но ведь светские люди известны своей неблагодарностью. Во-первых, «Листок» издается на хорошей бумаге; во-вторых… во-вторых, у него много других достоинств. В нем участвуют литераторы, большей частью псевдонимные (г-да Б. А., профессор изящного, К. У… зин, — ин, — й, — ъ), — но ведь и Old Nick, и виконт Делонэ, наконец, сам Жорж Занд — псевдонимы… Политипажи, украшающие страницы «Листка», почти все выбраны из разных французских изданьиц третьей руки… но послушайте, господа, мы все «подражаем понемногу чему-нибудь и как-нибудь»… Странно, однако, что эти политипажи имеют иногда сильное влияние на ход самого рассказа. Например, начинается повесть о каком-нибудь Иване Терентьиче, чиновнике. «Иван Терентьич, — говорит автор, — счастлив и доволен, он улыбается своей жене»… (политипаж, изображающий чиновника и жену его, с чисто парижскими лицами и с подписью «Eugfene Birouste, a Paris»[1]); «вдруг он вспоминает, что ему надобно идти в Коломну; на дороге застает его страшный дождь» (политипаж, представляющий господина в белом галстухе, прыгающего через лужи)… «какой-нибудь критик, — продолжает автор, — найдет, пожалуй, лицо Ивана Терентьевича неправдоподобным, но посмотрите, любезнейший читатель, на лицо этого критика» (политипаж)… «Не правда ли, хорошо лицо? Так и видишь, что он не в состоянии понимать прелестей сельской жизни» (опять политипаж: человек средних лет лежит на спине в траве… кажется, мы эту фигуру видели в какой-то французской «физиологии»)… «притом же он беден и потому завистлив; не может равнодушно смотреть на красивый экипаж» (изображение фаэтона)… «он даже вообще похож на Вечного жида» (изображение Вечного жида… Эту фигуру мы также видели не раз на последней странице газеты «Siècle», между объявлениями о продаже львиной помады и зубного порошка)… и т<ак> д<алее>. Но это все мелочи; главное — приятный, легкий слог господ сотрудников «Листка». Сколько ума, соли, сколько грации в этих небольших, но игривых и занимательнейших статейках! Например, прочтите небольшую статью г-на Е. А. «Улыбка»: «Нежный взгляд хорош; нежная улыбка лучше; глаза говорят: люблю… Улыбка говорит: полюби и ты!» (Г-н Е. А.! Г-н Е. А.! не следовало ли бы вам написать: полюбите-с и вы-с?!) «Глаза спрашивают--улыбка соглашается… Улыбка — все». (Галантерейное, так сказать, обхождение!) И не горько ли подумать, что г-н Е. А. кончает следующим образом свою статью: «Это я говорю по воспоминанию, потому что уже ни одна девушка (т<о> е<сть> вы хотите сказать девица) не улыбается мне»…
Ведь вот есть, однако ж, злые языки на свете!.. Недавно какой-то господин, разговорившись со мной о «Листке» (мы, как люди светские, то и дело говорим о нем), утверждал, что «Листок» похож на провинциального франта, который побывал в Петербурге, т<о> е<сть> посещал Александрынский театр, Излера и прогуливался по Невскому шесть часов в сутки, и вот, вернувшись на родину, не столько «задает пыли» («Листок» придерживается нежности), сколько «пленяет». Подобный франт слова не скажет спроста, без улыбки, особенно при барышнях; он называет женщин «прекрасным, прелестным полом», мужчин «кавалерами», любит щегольнуть французскими словечками, носит вырезные жилеты, помадится жасминной помадой и пописывает стишки… Судите сами, читатель, какая клевета! Беру «Листок», развертываю и читаю: «А если модная картинка попадется в руки кавалера? В таком случае она тотчас же перейдет в руки какой-нибудь „кузины доброй знакомой“» и проч. и проч. В «Листке» попадаются также загадки, премилые загадки. Хороша, например, загадка, помещенная в 42-м No с обозначением имени автора, Терентья Терентьевича Терентьева: «Я в цепях, та в покое». Воображаю себе, говоря слогом капитана Копейкина в «Мертвых Душах», как какая-нибудь этакая, знаете ли, субдительный суперфлю, сидя в креслах работы какого-нибудь этакого Гамбса, знаете ли, этак пальчиком своим перебирает «Листок» и вдруг говорит с улыбочкой, знаете ли, своей этакой кузине: «Ах, посмотри, машер пренсес,[2] какую милую загадку поместил мосьё Terenée в „Листке“… Я в цепях… та в покое! Ком-ce[3] остроумно…» А стишки, помещаемые в «Листке»! А рисунки!.. Впрочем, в числе рисунков есть порядочные…
Светские люди, которые так жадно расхватали «Листок» в прошлом году, вероятно, с такой же поспешностью хватают его и в нынешнем… Что делать! Русский человек любит щегольнуть, этак, знаете ли, вроде какого-нибудь комплимента, что ли: посудите сами, как же ему обойтись без «Листка»?..
Больше нечего говорить о журналах. В заключение мне осталось только сообщить вам, что в прошлом году Петербург читал еще менее, чем в предыдущем, а «благородные иногородные», как называет их один книгопродавец, с каждым годом читают более. Еще за особенное счастие почитаю объявить, что в прошлом году стихотворений вышло так мало, что нельзя не порадоваться за русскую литературу от души… А давно ли?.. помните ли вы время, когда не проходило дня, чтоб не явился новый поэт, новое стихотворение, — время, когда все, даже г. NN, даже г. ММ, даже я, — увы! даже я! — писали стишки, время, погибшее безвозвратно и бесплодно и для литературы, и для тех, которые приносили «на алтарь ее» свои жертвы, свои «стихотворения»… Помните ли вы его?.. Время было хорошее!.. Бездна шума, бездна литературного движения, тысячи поэтов «провозвестников» и «учителей» с вдохновенным челом, — а в результате…
Стишки! стишки! давно ль и я был гений,
Мечтал… не спал… пописывал стишки?..
О вы, источник стольких наслаждений,
Мои литературные грешки!
Как дельно, как благоразумно-мило
На вас я годы лучшие убил!..
В моей душе не много силы было,
А я и ту бесплодно расточил!
Увы!.. стихов слагатели младые,
С кем я делил и труд мой и досуг,
Вы, люди милые, поэты преплохие,
Вам изменил ваш недостойный друг!..
И вы… как много вас уж — слава небу! — сгибло…
Тот умер, тот бьет уток — и жену,
Того хандра, другого хмель зашибла,
Тот спину гнет в дугу… а в старину!
Как гордо мы на будущность смотрели!
Как ревностно бездействовали мы!
«Избранники небес», мы пели, пели
И песнями пересоздать умы,
Перевернуть действительность хотели.
И мнилось нам, что труд наш — не пустой,
Не детский бред, что «с нами сам Всевышний,
И близок час блаженно-роковой,
Когда наш труд благословит наш ближний!..»
А между тем действительность была
По-прежнему безвыходно пошла,
Не убыло ни горя, ни пороков,
Смешон и дик был петушиный бой
Толпы невнемлющих пророков
С не внемлющей пророчествам толпой.
И «ближний наш» все тем же глазом видел,
Все так же близоруко понимал,
Любил корыстно, пошло ненавидел,
Бесславно и бессмысленно страдал.
Пустых страстей пустой и праздный грохот
По-прежнему движенье заменял,
И не смолкал тот сатанинский хохот,
Который в сень холодную могил
Отцов и дедов проводил!..
Решившись быть великодушным, я не намерен исчислять здесь пьесы, явившиеся в прошлом году на Александрынском театре. Но не могу не обратить внимания читателей на переворот, случившийся с петербургскою публикою, — переворот, потому что он, по моему мнению, есть замечательнейшее явление общественной нашей жизни в прошлом году…
Так как новости, и тем более новости замечательные, появляются у нас не часто, то можно сказать утвердительно, что петербургская публика со времен Тальони находилась в каком-то летаргическом усыплении. Может быть, долго продлилось бы это усыпление, если б вдруг не явился Рубини, а вслед за ним и спутники его: Виардо, Тамбурини, Кастеллан и др. Искра, упавшая в порох, не так быстро воспламеняет его, как приезд итальянцев пробудил мирных петербуржских жителей. Не только истинные любители, знатоки и дилетанты, составляющие ровно одну мильонную часть народонаселения нашей столицы, но даже особы и семейства самые антимузыкальные, хотя не менее того достойные уважения, увлеклись этою новостию. Не говорю о зале Большого театра, где прежде едва раздавалось хлопанье нескольких театралов (да и то более по причинам личным) и которая теперь ломится от тесноты и грохота рукоплесканий, — влияние, произведенное итальянскою оперою, отразилось и вне театра.
Где бы вы ни были, — всюду слышатся вам имена Рубини и Виардо; во всех концах города раздаются рулады и трели; словом, Петербург преобразовался в гигантский орган, исполняющий одни только итальянские мотивы.
Все запело!
Вздумается ли вам пройтись по Невскому проспекту: «Уу-на фор-тима лаг-рима, уу-на…» раздается позади вас; заглянете ли в кофейную, — рулада a la Tamburini встречает вас еще на лестнице; зайдете ли к знакомому семейству, хоть живи оно на Выборгской, уж непременно посадят там дочку за фортепьяно и заставят ее пропищать арию «Нормы» или какой-нибудь другой оперы. Завернете ли вы в самый отдаленный переулок, и тут не пройдете десяти шагов без того, чтоб не встретить шарманщика, который, завидя вас еще издали, не замедлит заиграть финал «Пирата» в полной уверенности получить щедрую дань.
Все это бы еще ничего; но каково столкнуться вдруг на улице с человеком, весьма порядочно одетым, который вдруг ни с того, ни с сего поднимет руки к небу, согнет колени и завопит что есть мочи: «тра-ди-то-о-ре!», или, что еще хуже, встретить знакомого весьма серьезного, который на все вопросы ваши отвечает: «трёмба!» и потом, приложив губы свои к вашему уху, присовокупляет хриплым голосом: «тра-та, тра-та, та-та, тара-тат-та, тат-тата!…»
Влияние итальянской оперы распространилось и на низшие классы… Вы, может быть, недоверчиво качаете головой; но смею уверить вас, что я не шучу и не преувеличиваю. Собственными ушами слышал я фонарщика, который, стоя на своей грязной лестнице и зажигая фонарь, затягивал дуэт из «Любовного напитка». Каково он затягивал — другой вопрос, но существование факта неоспоримо! Театральные кучера и гостинодворцы разлюбили знаменитый мотив: «Ну, Карлуша, не робей» и, с таинственным любопытством вопрошая друг друга при встрече в «заведениях» о господине «Рубинине», так поют, так поют… подобные звуки не излетали и не могли излетать ни из одного человеческого горла, кроме русского, потому что один только русский человек способен так глубоко вникнуть в смысл всякого бусурманского слова и так выразительно передать самое слово, что как будто оно вот-вот только из уст Рубини!.. Словарь итальянских слов, перешедших через личность русского человека, был бы теперь любопытнейшею книгою в Петербурге… Словом, во всех классах петербургских жителей пробудилась необыкновенная любовь к музыке.
Количество споров, толков, ссор, а главное пинков, полученных лакеями у входа в кассу с тех пор, как начались итальянские представления, нет никакой возможности привесть в известность…
Чтоб иметь полное и вместе с тем верное понятие об эффекте, производимом итальянскою оперою, перенесемся в залу Большого театра. Нет места, где бы яснее обнаруживались вкусы публики, все ее тонкости, характеры и, наконец, все мелочи житейские, как в театре. Тут каждое лицо является в рельефе; самолюбие, общий двигатель мира, высказывается более, чем где бы то ни было, да, наконец, самые ярусы и ряды кресел уже некоторым образом рассортировывают публику, смешанную в частной жизни.
Приступим к делу:
В бель-этаже, по обыкновению, сидит аристократия и составляет point de mire[4] остальных ярусов. Как нити паутины, бегущие к центру, направляются к нему завистливые взоры чиновниц четвертого и купчих третьего ярусов. Особы второго яруса почти без исключения негодуют на свое положение и сохраняют в лице такое выражение, в котором нельзя не принять, что они только так заняли это место и что при первой удобной оказии переменят его на бель-этаж или по крайней мере на бенуар.
Вообще ложи, кем бы они ни были заняты, представляют дивное зрелище: все, что только Париж изобрел в последнее время нового и изящного, выставляется здесь в лучшем виде: туалеты самые изысканные, цветы, вееры, токи, перья — чудно пестреют при ослепительном блеске большой люстры; когда смотришь на все это, стены залы кажутся оклеенными картинками модного журнала и освещенными волшебным огнем. Публика лож всех ярусов без исключения, опасаясь уронить свое достоинство, веер или лорнет, не изъявляет, за исключением редких случаев, удовольствия своего ни рукоплесканиями, ни стучанием в пол каблуками, — и потому обратимся лучше к партеру.
В первых трех рядах кресел помещаются особы, которые не уклоняются общим энтузиазмом, аплодируют редко, слушают рассеянно и, по-видимому, находятся здесь потому, что нет им никакой возможности занять другое место. В антрактах три первые ряда внимательно лорнируют бель-этаж, с которым, по всей вероятности, находятся в довольно близких отношениях. В остальных рядах кресел, занятых истинными любителями и поклонниками Рубини, заметно более жизни, движения. Целые шеренги меломанов переминаются на своих местах, движимые сладостным нетерпением. Кроме меломанов, размещаются в них маленькими группами «исступленные». Вы тотчас узнаете их по сплюснутой шляпе под мышкою, сверкающему взору и необыкновенному неспокойствию рук и ног. Но надобно вам объяснить, что такое «исступленные». Нарождением сих последних Петербург обязан итальянской опере, которая имеет полное право гордиться ими, как своими кровными детищами. До Рубини «исступленные» были смирные, кроткие и спокойные люди, служившие кто в статской, кто в военной службе. Жизнь их, вообще тихая, никогда не возмущалась художественными затеями; разве представление какой-нибудь новой оперы, как «Руслан и Людмила», или бенефис на Александрынском театре, или, наконец, какое-нибудь достопримечательное нововведение в преферансе, — разве одно из таких чрезвычайных событий выталкивало их из обычной колеи; но и это случалось довольно редко. С появлением итальянской оперы эти люди растерялись, совершенно сбились с толку, покинули прежние обычаи, вдруг ни с того, ни с сего запели, закричали, засуетились. Всего страннее, что между исступленными нередко встречаются люди, ни разу не слышавшие приезжих артистов и беснующиеся только понаслышке. Беснование же тех, которым случается попадать в театр, — неописанно. Горе несчастному, которому судьба приведет иметь соседами таких господ: он может вполне считать себя погибшим человеком. Во-первых, ему весьма легко оглохнуть от беспрерывных «бррррраво! брависсимо! брррррави! бис, биссссс…», а во-вторых, при каждой руладе, то есть во все продолжение спектакля, бакенбарды его будут в опасности пострадать от неумеренного восторга соседей, выражаемого, между прочим, беспрестанным судорожным действием рук… Кроме исступленных, партер изобилует лицами, также достойными внимания. Уж непременно при каждом представлении в задних рядах пыхтит, закутавшись в енотовую шубу, недавно приехавший в Петербург помещик. Ему и душно, и тесно, но он твердо решился перенести все, только бы послушать Рубини, о котором наслышался столько чудес. Скромный онагр нетерпеливо ожидает поднятия занавесы, радуясь душевно, что мог наконец пробраться за последние деньги в обетованный этот край. Несколько женских головок мелькает в разных концах залы, и они кажутся совершенно довольными своим состоянием, тогда как в прежнее время крайне бы обиделись, если б кто-нибудь осмелился предложить им место, занимаемое ими теперь.
До начала оперы все эти лица, группы находятся в каком-то волнении, зала жужжит от толков, прений, рассуждений. Кто с жаром рассказывает анекдот о том, как однажды Рубини пропел на парижском бульваре арию в пользу нищего; кто убеждает двух или трех слушателей, что Виардо питается одним только бульоном, и то в те дни, когда не занята на сцене. Одни толкуют о превосходстве грудных нот пред головными, другие уверяют, что Россини большой охотник до макарон; третьи, что более двух месяцев пользуются уроками и расположением Тамбурини, тогда как впервые пришли послушать его; наконец, четвертые, кто в нос, кто сквозь зубы, издают по временам неопределенные звуки, чрезвычайно похожие на ветер, слышимый за кулисами…
Но вот поднимается занавес; шум мгновенно умолкает; во всей этой массе воцаряется молчание, которое, как и в природе, предвещает только бурю. Действительно, едва показался Рубини, как крики и взрывы аплодисментов потрясают залу до основания. Великий певец кланяется. «Брависсимо! браво! брррраво!» снова летят ему навстречу.
Так проходит полчаса, сначала, без всякого сомнения, к величайшему удовольствию артиста, потом к величайшему… впрочем, трудно решить, приятны или неприятны артисту те рукоплескания, которые, по общему сознанию, переходят всякие пределы умеренности, задерживают ход пьесы и отнимают у артиста лишний час времени. Спросите о том у самого Рубини, да и от него едва ли узнаете!
Невозможно описать, что происходит в зале по мере того, как представление приближается к концу. Когда смотришь на львов-меломанов наших, кажется, как будто они решились принести в жертву Рубини, Виардо и Тамбурини свои ладони и негодуют на то только, что ничем не виноватые руки их не разлетаются в прах. Исступленный при каждой руладе потрясает головою… причем волосы его хлещут побагровелые щеки несчастного справа и слева; туловище его согнулось в три погибели; в порыве восторга он не замечает даже, что перчатки, добытые дорогою ценою, лопаются и готовы превратиться в клочки. У другого слезы умиления навернулись на глазах: он только пожимает плечами и возводит очи к небу, думая, не там ли происходит все слышанное… к несчастию, галереи четвертого и пятого ярусов, куда упадает взор его, очень ясно убеждают его в противном…
Брависсимо! брррраво! брррави! бис! подымаются со всех концов залы с возрастающею силою, часто даже невпопад, а именно в самой средине лучшей арии.
Глядя на всю эту кутерьму, хладнокровный оркестр, пользующийся в итальянских операх весьма продолжительными rallentamento,[5] невольно припоминает пифию на треножнике и несчастную сцену пожара, внезапно обхватившего во время представления берлинский театр.
Три, а иногда и четыре часа, проведенные таким образом, должны были бы утомить публику, по крайней мере успокоить на некоторое время; но, покидая театр, она, напротив того, как бы обретает в нем новые силы и энергию.
При разъезде — те же восклицания, тот же восторг, и долго еще после представления гостиные, уединенные комнатки и улицы оглашаются звонкими мотивами «Сомнамбулы», «Лучии», «Любовного напитка», «Нормы» и «Дона Жуана»…
Переворот, почти равный произведенному итальянской оперой в Большом театре и его публике, произвел знаменитый московский артист Щепкин в Александрынском театре и его публике. Участие Щепкина в спектаклях Александрынского театра заставило перебывать в этом театре решительно всю петербургскую публику, без исключений и ограничений. Старожилы не запомнят, чтоб когда-нибудь был так принимаем у нас русский актер: можете судить об успехе Щепкина!… Это было единственное, в течение не одного, но многих лет, обстоятельство, нарушившее однообразное течение дней Александрынского театра, неизменно верного своей специальной цели и столько же довольного своею публикою, сколько довольна им его публика…
Летом петербургские жители увеселялись на собственный счет: мерзли и мокли на дачах и с иронией рассказывали друг другу о каждой новоприбывшей щели в их воздушных жилищах и о всех насморках, флюсах, ревматизмах и разных простудах, которым подвергали их причуды очаровательного, благословенного, восхитительного (петербургские жители очень щедры в таких случаях на эпитеты) лета. Даже и в Китае известно, что лето в 1844 г. в Петербурге было до того дурно, что его совестно было принять даже за осень; несмотря на то, следует, однако ж, сказать, что петербургские жители находили средство задавать себе фейерверки, любоваться которыми выходили на улицу в калошах и под зонтиком. Пускались они также раз или два в Петербург посмотреть «конское ристалище» знаменитого турецкого шталмейстера Сулье, но ристалища, как нарочно, приходились на такие дни, что, проехав половину дороги, никак нельзя было не увязнуть, а вытащив экипаж из грязи, никак нельзя было не послушаться здравого рассудка и не воротиться, — отчего цирк г. Сулье был довольно пуст. Зато осень была суха, безветренна и ровна: петербургский житель, довольный и малым, когда нет чего получше, и за то возблагодарил судьбу. С октября месяца началась опера, и тут петербургский житель был таков, каким описывали мы его в предыдущей статье «Отчетов». Итальянская опера большую часть зимы составляла одно из капитальнейших его увеселений; но долг справедливости повелевает сказать, что в ту же зиму явился опасный соперник итальянской оперы… Этот соперник — полька!
Огромные успехи польки в Париже не могли не отозваться в Петербурге и не возбудить к ней энтузиазма нашей публики. Все способствовало к быстрому развитию польки в Петербурге. Пассажиры, приплывавшие нынешнею осенью из-за границы, вместо обычных рассказов, только и твердили о польке: с необыкновенным жаром говорили они о фуроре, производимом ею в парижском обществе; с невыразимым восторгом описывали балы, где танцуют польку и в которых сами участвовали, и наконец так много натолковали нам о польке, что возбудили в нас любопытство неограниченное. Французские журналы, эти европейские Бобчинские и Добчинские, еще более способствовали к усилению нашего любопытства; в каждом почти нумере каждой газеты писали о польке, о владычестве ее в парижских гостиных, театрах, за заставами, a la Chaumière[6] и на балах так называемых «Мюзар»; не было фельетона, где бы не превозносили до небес модного танца, где не сооружали бы ему памятников при кликах народа. Любопытство наше возрастало с каждым днем и выражалось дикими прыжками и телодвижениями, в которых, впрочем, тщетно старались мы угадать польку, ибо выучиться танцевать польку понаслышке гораздо труднее, чем написать критику на китайскую книгу, не зная китайского языка.
Около того времени одному из артистов нашей французской труппы следовало дать бенефис: обладая необыкновенным даром пользоваться благоприятными обстоятельствами, он поспешил выписать из Парижа водевиль, написанный по случаю польки и имевший там огромный успех. Можете себе представить восторг некоторых охотников, когда афиша объявила им возможность увидеть наконец, как танцуют польку; театр был полон; публика вся отборная; полька превзошла ожидания. Несмотря на то, в обществе еще не решались танцевать польку: аллюры молодой чужестранки были столько же вольны, сколько и очаровательны, и потому возбуждали нерешимость в самых страшных ее поклонниках.
Александрынский театр, дагерротип французского, поспешил представить на суд публики свою польку. Полька Александрынского театра, в которой откинуто было все, что могло вооружить против польки чью бы то ни было щепетильность, на сей раз заслужила единодушное одобрение и, разрешив недоразумение публики, вскоре сделалась общим достоянием. Теперь в каждом почти доме, в каждом семействе танцуют польку, в ущерб кадрилям, мазуркам и другим танцам, господствовавшим до польки. Самые заклятые антитанцоры не могли остаться равнодушными пред обольстительными аттитюдами польки и хотя с горем пополам, но все-таки предаются капризным ее требованиям. Не станем говорить об известного сорта петербургской молодежи, теснящейся каждодневно в так называемых танцклассах; полька производит на них такое же действие, как тарантелла на итальянцев: они решительно готовы затанцеваться до смерти; полька успела расшевелить даже людей самых невозмутимых и оказавших во всех случаях жизни хладнокровие необыкновенное. Что касается до петербургских барышень, то они выбиваются из сил, чтобы превзойти одна другую в великом искусстве танцевать польку и блеснуть при первой оказии новым своим достоянием, потому что в глазах их, да и многих петербургских жителей, хорошо танцевать польку такое же достоинство, как прощать обиды врагам и уметь терпеливо и смиренномудро переносить удары рока, если еще не больше. Соберутся ли три-четыре человека, уж никак не обойдется без того, чтоб они не протанцевали польки; нередко даже случается, что в уединенной комнатке, где раздавались прежде скрип пера да храпенье дворового человека, слышится теперь неистовое притопывание, припрыгивание, иногда и падение хозяина, что повергает привыкшего к спокойствию слугу в совершенное недоумение. Влияние польки распространилось даже на самые отдаленные части города; ни одни именины, рожденье, крестины даже на Выборгской и Петербургской стороне не обходятся без польки; но, боже милостивый! какая это полька!… Вы тут увидите и мазурку, и трепака, и даже канкан, и, наконец, бог знает что такое. В каждый дом, где есть барышни, непременно ходит учитель польки, хотя, надобно заметить, учителей и учительниц польки до сей поры в Петербурге очень немного. Маменьки вообще находят, что полька необыкновенно способствует к развитию физических способностей дочерей, к усилению ловкости и грации и придает им в глазах молодых людей, годных в женихи, новые нравственные достоинства. Где бы вы ни были, куда бы вы ни пошли, всюду толкуют вам о польке, об очаровательной польке. Мотивы «Лучии» и «Соннамбулы» заменяются теперь мотивами польки; меломания заметно переходит в полькоманию. Действительно, полька достойна энтузиазма, с каким ее встретили. Для нас она имеет особенное значение, не уступающее в своем роде значению итальянской оперы. Публика наша, засидевшаяся на месте (что, по уверению врачей, чрезвычайно вредно при петербургском климате), по крайней мере нашла случай выйти из сидячего усыпления, нарушавшегося только восторженными разглагольствованиями об опере. Полька способствует к образованию балов, вечеров, пикников, которыми мы что-то год от году беднее; полька как-то оживила Петербург и уже по тому одному заслуживает признательного внимания… Если б полька успела завлечь наших любителей преферанса (а кто нынче не любитель преферанса?) и отклонить их хоть несколько от сокрушительного картобесия, то вполне оправдала бы похвалы, которыми ее осыпают, а по всей справедливости удостоилась бы не только энтузиазма, но даже памятника!
В заключение скажем несколько слов собственно о польке. Полька — танец чрезвычайно грациозный и оригинальный. В ней есть нечто общее с некоторыми известнейшими танцами, но вместе с тем и так много своего, что ее решительно нельзя назвать похожею ни на какой из прежних танцев. Выучиться танцевать польку нетрудно тому, кто хорошо танцует известные танцы. Но, разумеется, на первый раз нужны указания опытного учителя или по крайней мере хорошее руководство. Руководства у нас доныне никакого не явилось; но на днях мы узнали, что поступило уже в печать и явится в свет в конце нынешней недели сочинение о польке г<оспод> Перро и Адриана Робера, в русском переводе, с дополнениями переводчика, под таким заглавием: «Полька в Париже и в Петербурге, книга, заключающая в себя историю развития польки и средство выучиться без учителя танцевать польку, по методе Евгения Корали, балетмейстера Королевской музыкальной академии в Париже». Книга будет украшена восемью картинками, поясняющими правила разных фигур польки; картинки эти печатаются во французской литографии Поля Пети, учредившейся в Петербурге со времени издания «Эрмитажной галереи». Когда выйдет эта книга, мы поспешим отдать об ней отчет…
КОММЕНТАРИИ
правитьПечатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: ЛГ, 1845, 11 янв., № 2, «Дагерротип», с. 30—37, с подписью: «Ник-Нек»; 18 янв., № 3, «Дагерротип», с. 49—51, без подписи; 25 янв., № 4, «Дагерротип», с. 72—73, без подписи.
В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. V, с. 510—526.
Автограф не найден.
Принадлежность Некрасову устанавливается на основании:
1) включения стихотворного монолога «Стишки! стишки! давно ль и я был гений?..», завершающего 1-ю часть фельетона, в прижизненные издания стихотворений Некрасова (см.: наст. изд., т. I, с. 574—575);
2) подписи «Ник-Нек» в конце 1-й части; 3) повествовательной связи как между прозой и стихами 1-й части, так и между всеми тремя частями фельетона.
С. 194. Чу! двенадцать!.. схоронили!.. — Из стихотворения А. В. Тимофеева «Новый год»:
Чу! двенадцать! схоронили!
За бокалы! Веселей!
Мы наследство не делили;
Все унес с собой злодей.
(Опыты Т. м. ф. а., ч. I. СПб., 1837, с. 303—304).
С. 194. Иди, злой год!..-- Из стихотворения В. Г. Бенедиктова «31 декабря 1837»:
Иди, злой год! Ты много взял у нас,
Ты нас обрек на тяжкие потери…
(ЛПРИ, 1838, 11 июня, № 24, с. 465;
ср.: Бенедиктов В. Г. Стихотворения.
Л., 1983, с. 145).
С. 194. Нашей радости година! ~ Стали дух и плоть едина" — Не вполне точно цитируется стихотворение Н. Д. Оранского (псевд.: Старожил) «Воспоминание в 22 мая 1842 г.», посвященное им памяти своей жены Е. Ф. Оранской (умершей 4 марта 1842 г.). У Оранского:
Нашей радости година! — Друг! мы в этот день с тобой Стали дух и плоть едины К счастью призваны Судьбой… (Старожил. Стихотворения. М., 1842, с. 90).
С. 194. Новый год и вновь игра… Ура! — Из стихотворения Н. И. Молчанова «Новый год»:
Полночь — громче, — тост с участьем, —
Новый год, и вновь игра;
С Новым годом, с новым счастьем
Всех поздравило — ура!..
(Молчанов Н. Стихотворения, т. I. СПб., 1842, с. 122). Об оценке Некрасовым стихов Молчанова, в том числе и «Нового года», см.: наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 68—73.
С. 194. …сотню эпиграфов из разных русских стихотворцев…-- Предпосланные фельетону эпиграфы носят иронический характер: они взяты из сборников авторов, получивших ранее отрицательную оценку на страницах «Отечественных записок» и «Литературной газеты» (см.: Белинский, т. VI, с. 336, 493—496, 565—568; наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 71, 110—111).
С. 195. …способ поздравления «в пользу детских приютов»" — Имеются в виду благотворительные пожертвования, делавшиеся состоятельными людьми в связи с большими праздниками (Новым годом, Пасхой) и освобождавшие жертвователей, согласно официальному этикету, от многочисленных поздравительных визитов. В газетах публиковались «имена особ, заменивших общие, по случаю Нового года, визиты приличия извещением при пожертвовании в пользу с.-петербургских детских приютов» (см., напр.: СПбВ, 1844, 31 дек., с. 1319—1320).
С. 196. Не верьте ~ жестокосердым людям, которые утверждают, что русская литература в прошлом году мало произвела чего-нибудь замечательного…-- Белинский в обзоре «Русская литература в 1844 году» (ОЗ, 1845, № 1; ценз. разр. 31 дек. 1844 г.) приходил к выводу, что «в русской литературе 1844 года» «не слишком много замечательных явлений», что, по мнению критика, свидетельствовало не только о «бедности русской литературы», но и о возросшей требовательности публики, ставшей «разборчивее и взыскательнее» (Белинский, т. VIII, с. 487).
С. 196. …"Иванушка-дурачок", творение «московского купчины» г. Н. Полевого" — Старинная сказка об Иванушке-дурачке, рассказанная московским купчиною Николаем Полевым. СПб., 1844. Булгарин писал о сказке Полевого в самых восторженных выражениях: «…русский писатель по превосходству, знающий матушку Россию со всеми ее оттенками, написал несколько подлинных русских сказок, в русском духе, в русских нравах и настоящим русским языком, которым говорят русские люди, не затвердившие наизусть несколько десятков заморских речений или фраз <…> Сказка об Иванушке-дурачке написана мастерски, и ее прочтет с удовольствием и образованный человек, и дитя, и простолюдин. Это не подделка русского просторечия, а настоящее облагороженное письменностью просторечие» (СП, 1844, 13 мая, № 107, с. 427). В анонимной рецензии «Литературной газеты» задавался вопрос: «К чему поведет переделка старых книг наново, особенно народных сказок; и для чего публике нашей подделка под простонародный сказочный склад, когда она имеет те же самые сказки, написанные настоящим простонародным складом? <…> Ведь это значит переливать из пустого в порожнее!» (ЛГ, 1844, 25 мая, № 20, с. 348). Аналогичная оценка давалась и в очередном обзоре «Журнальные отметки» «Русского инвалида» (1844, 21 мая, № 112, с. 447). Белинский охарактеризовал пересказ народной сказки Полевым как «жеманные, приторные подделки под народность» (ОЗ, 1844, № 6; Белинский, т. VIII, с. 251).
С. 196. …"Год за границею" г. Погодина" — Погодин М. Год в чужих краях (1839). Дорожный дневник, ч. 1—4. М., 1844. Публикация путевых заметок Погодина, содержавших множество бытовых записей, была встречена с иронией, они неоднократно пародировались. Так, в частности, в «Отечественных записках» (1843, № 11) появились «Путевые записки г. Вёдрина», принадлежавшие Герцену, а в «Литературной газете» (1845, 14 июня, JVq 22, без подписи) «Письма г. Ненастного о пребывании за границею». Рецензент «Отечественных записок» (А. Д. Галахов) писал о «Дорожном дневнике» Погодина: «Ничего нового, интересного, ничего возбуждающего сочувствие <…> Нет места, которое захотелось бы перечесть снова. Везде равнодушие, пустота, мелочность <…> Не знаешь, кто кому подражал: г. Вёдрин г-ну Погодину, или г. Погодин г-ну Вёдрину» (ОЗ, 1844, № 9, отд. VI, с. 21, 28). Насмешливой также была оценка «Библиотеки для чтения», принадлежавшая, по-видимому, О. И. Сенковскому (1844, № 8, отд. VI, с. 37—52). См. также: наст. изд., т. VII, с. 598; т. XI, кн. 1, с. 119.
С. 196. …"Жизнь как она есть" г. Бранта ~ романа лучше ~ нет в русской литературе?..-- Роман «Жизнь как она есть. Записки неизвестного, изданные Л. Брантом» (ч. 1—3. СПб., 1843), как, впрочем, и другие беллетристические произведения Бранта, получил резко отрицательную оценку критики. Так, Белинский писал о нем в рецензии 1844 г.: «…трудно вообразить себе что-нибудь более пошлое, нелепое» (Белинский, т. VIII, с. 138). См. также: наст. изд., т. VIII, с. 722; наст. кн., с. 294.
С. 196. «История Наполеона» — Полевой Н. История Наполеона, т. I. СПб., 1844. Упоминание книги Полевого в ироническом перечне «великих» произведений также связано с литературно-общественной полемикой. Булгарин в «Северной пчеле», где был опубликован отрывок из «Истории Наполеона» (1844, 16—28 сент., № 210—220), представлял ее читателям как «написанную по-русски, со всеми требованиями высшей европейской образованности, с подлинным изложением хода дел и положения государств, с верным очерком характеров, и притом в благородном русском духе, в правилах истинного монархисма и религиозности». И далее: «…мы уверены, что „История Наполеона“ H. A. Полевого будет переведена на все иностранные языки <…> Поздравляем и русскую литературу, и Н. А. Полевого с этим сочинением!» (СП, 1844, 25 сент., № 217, с. 867). Белинский охарактеризовал новое историческое произведение Полевого как обширную компиляцию, написанную языком, «который очень трудно читать», и указывал на то, что Полевой «иногда странно ошибается в фактах» (ОЗ, 1845, № 1; Белинский, т. Vin, с. 501). Аналогичным было мнение и рецензента «Русского инвалида»: «Он написал не „Историю Наполеона“, а нечто о Наполеоне <…> она будет читаться многими не без удовольствия — не как „история“, но как сборник анекдотических рассказов о Наполеоне» (РИ, 1845, 17 янв., № 12, с. 47).
С. 196. Вспомните, что говорит о журналах «Опыт библиографического обозрения» того же Бранта.-- Л. В. Брант, уязвленный отрицательными отзывами критики о его произведениях, то и дело выступал с обвинениями журнальных критиков в недоброжелательстве и намеренной пристрастности. Этой теме, в частности, была посвящена его книга «Петербургские критики и русские писатели» (СПб., 1840). В начале брошюры «Опыт библиографического обозрения, или Очерк последнего полугодия русской литературы с октября 1841 по апрель 1842» (СПб., 1842) он писал: «Последние три месяца каждого года <…> для многих авторов, целые годы трудившихся, — может быть, совершенно бескорыстно, — с теплою, младенческою любовию к предмету, — время тяжкого испытания, неумолимых приговоров — справедливых или несправедливых, это другой вопрос, — приговоров, иногда уничтожающих во прах бедное детище ума, чувств и воображения, — приговоров, охлаждающих благороднейшие стремления… ни слова уже о надеждах, обманутых, поруганных» (с. 1). Ср. также критические оценки, данные Некрасовым произведениям Бранта: наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 76—80, 93—94.
С. 196. Б. М. Федоров ~ написал литературную биографию С. Н. Глинки." — Федоров Б. Пятидесятилетие литературной жизни С. Н. Глинки. СПб., 1844 (оттиск из журнала «Маяк», 1844, № 7, с. 1—31). Об отрицательном отношении Некрасова к официозному морализму Б. М. Федорова см.: наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 129. Ср. также наст. кн., с. 142.
С. 196. …ждали, что С. Н. Глинка напишет, с своей стороны, биографию Б. М. Федорова".-- Сближение С. Н. Глинки с Б. М. Федоровым в этом ироническом замечании, по-видимому, должно было подчеркнуть в литературной деятельности Глинки такие черты, как принадлежность к консервативно-монархическому лагерю, склонность к нравоучительности в историческом повествовании, утрату читательского интереса. Ср. аналогичное суждение Белинского о вышеупомянутой брошюре Федорова (ОЗ, 1844, № 10): «Боже мой! Сколько написал С. Н. Глинка и стихами и прозою! Зато по заслугам и честь: литературный Ахилл, он в особе Б. М. Федорова нашел Гомера для своих подвигов… Кто-то будет Гомером Б. М. Федорова, когда исполнится пятидесятилетие его литературным трудам? И кто заменит тогда всех этих героев нашей литературы?» (Белинский, т. VIII, с. 327). Возможно также, что в упоминании Некрасова о Глинке как возможном биографе Федорова присутствует намек и на историографическую деятельность Глинки, бывшего, в частности, автором публицистической «Русской истории» в 14-ти частях. Ранее в анонимной рецензии «Литературной газеты» сочинения Б. Федорова характеризовались как свидетельство «бездарности и неспособности на что-либо дельное» «сочинителя» (ЛГ, 1844, 7 сент., № 35, с. 591—592).
С. 197. …приятнее было бы известить, что он кончил «Историю русского народа»" — Издание «Истории русского народа» (т. 1—6. М., 1829—1833), которую Полевой предполагал выпустить в 12 томах, доведя изложение до 1829 г., дошло только до середины царствования Ивана Грозного (см. коммент. В. Н. Орлова в кн.: Николай Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Л., 1934, с. 448—450).
С. 197. …потребовалось второе издание.-- По выходе № 3 «Отечественных записок» за 1844 г. появилось объявление: «Все экземпляры „Отечественных записок“ 1844 года уже распроданы <…> но так как требования все еще продолжают поступать в значительном количестве, то Редакция решилась <…> увеличить число печатаемых ею экземпляров с четвертой книжки и немедленно приступить ко второму изданию первых трех книжек…» (РИ, 1844, 2 апр., № 72, с. 288). А. А. Краевский в объявлении «Об издании „Отечественных записок“ в 1845 году» отмечал: «1844 год <…> был одним из счастливейших для этого журнала <…> Такого успеха едва ли достигал когда-либо журнал в России» (ОЗ, 1844, № 9, отд. пат., с. 1).
С. 197. …имел несчастие поверить французской газете ~ едва ли кончится и в наступившем году.-- Перевод «Вечного жида» печатался в 1844 г. (с № 7) с бесплатными приложениями к «Библиотеке для чтения» вслед за очередными публикациями в «Constitutionnel». В конце года появилось сообщение о том, что из-за болезни автора «„Constitutionnel“ обещает окончание романа не прежде, как к концу 1845 года или даже к началу 1846 года» (РИ, 1844, 1 дек., № 271). Публикация перевода завершилась в 1845 г. в № 10.
С. 197. …12 января 1844 года ~ явилась программа со 7, 15, 22 и т<ак> д<алее>… — 12 января 1844 г. в «Северной пчеле» (№ 8, с. 30—31) было опубликовано объявление редактора «Сына отечества» К. П. Масальского, где, в частности, сообщалось, что журнал будет выходить «четыре раза в месяц: 1-го, 7-го, 15-го и 23-го чисел каждого месяца <…> тетрадями, в четвертку <…> Точность выхода в назначенный день, немедленная рассылка и верность доставки тетрадей принимаются неизменным правилом; для сего приняты редактором особые меры».
С. 197. …другую программу ~ с марта месяца в такие-то числа" — 14 марта 1844 г. в «Северной пчеле» сообщалось: «Вышел и раздается гг. подписчикам № 1 „Сына отечества“ на 1844 год <…> издание „Сына отечества“ за текущий 1844 год начинается с 1-го сего марта и продолжается до 1-го марта будущего 1845 года» (№ 59, с. 236).
С. 198. …двадцать четыре недоданные тетради против сорока ~ право, не вздор!..-- Издание «Сына отечества» под редакцией К. П. Масальского возобновилось только в начале 1847 г. и продолжалось до конца 1852 г. «Злополучие на пути к совершенствованию» и постоянные задержки выхода номеров «Сына отечества» отмечались и в обзоре Белинского «Русская литература в 1844 году» (Белинский, т. Vm, с. 475—476).
С. 198. «Листок для светских людей» — иллюстрированный журнал, издававшийся в 1839—1845 гг. «титулярной советницей» Елизаветой Францевной Сафоновой, выпускавшей также «Журнал разного рода шитья и вышиванья» (1836—1847); участие в издании «Листка…» (по крайней мере, вначале) принимал Д. И. Успенский, близкий знакомый Некрасова (см.: ПСС, т. XII, с. 12). К середине 1845 г., по-видимому, из-за падения спроса, выпуск «Листка…» прекратился. В 1846 г. Е. Ф. Сафонова сделала попытку преобразовать его в «Журнал парижских мод» (см.: ЦГИА, ф. 777, оп. 1, ч. II, №№ 1120, 1929).
С. 198. Е. А. — За подписью «Е. А.» в «Листке для светских людей» появлялись (с сентября 1844 г.) небольшие нравоописательные очерки и рассказы.
С. 198. …профессор изящного." — Подпись под статьей «Дамская лекция. О женщине и туалетах вообще» (ЛдСЛ, № 43).
С. 198. К. У…зин — По-видимому, имеется в виду автор рассказа «Пятикопеечная идиллия», появившегося за подписью «К. У…тин» в № 41 «Листка…».
С. 198. -ин, -й, -ъ-- Таких именно подписей в «Листке…» не было. За подписью « -и — ъ» была напечатана явно отражающая позицию редакции статья «Италиянская опера» в № 44, где, между прочим, говорилось: «Статьи в „Листке“, по большей части, получают заглавие, когда уже кончены, потому что, беседуя о том, о другом, мы сами не знаем, куда забредем…». Подавляющее большинство материалов появлялось в «Листке…» анонимно или под буквенными псевдонимами; нигде не указывались фамилии редактора и издателя. Так, новогоднее поздравление «издателей и сотрудников» «Листка…» в последнем номере 1844 г. было подписано: «В. Т., А. П., Ф-нн, Н. Р. Е., Е. А., Ольга П., К. У-н, А. Гр.» (ЛдСЛ, 1844, № 47/48).
С. 198. …но ведь и Old Nick, и виконт Делонэ, наконец, сам Жорж Занд — псевдонимы…-- «Old Nick» — псевдоним французского литератора Эмиля Дорана Форга (Forgues) (1813—1883), под которым печатались его фельетоны и литературно-критические статьи в газете «National»; «Виконт Шарль Делонэ (De Launay)» — псевдоним французской писательницы Дельфины де Жирарден, урожденной Ге (Gay) (1804—1855), под которым печатались ее фельетоны в газете «La Presse», издававшейся ее мужем; Жорж Санд (Sand) — псевдоним Авроры Дюдеван (1804—1876).
С. 198. …мы все «подражаем понемногу чему-нибудь и как-нибудь»…-- Перефразированные строки из «Евгения Онегина» (гл. I, строфа V):
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь…
С. 198. …повесть о каком-нибудь Иване Терентьиче, чиновнике.-- Имеется в виду иллюстрированный юмористический «роман в листках и в листке» «Вечный Жид. Соч. Н. Е. Сю» (ЛдСЛ, 1844, № 37/38, 39, 40). Терентий Терентьевич Терентьев — отец главного героя Тереши. Некрасов пародирует далее бессвязный роман, то пересказывая, почти цитируя его, то придумывая новые подробности.
С. 198. «Иван Терентьич ~ счастлив и доволен, он улыбается своей жене»~. (политипаж ~ с подписью «Eugene Birouste, a Paris»)…-- В главе IV «первого тома» «Семейное счастье» (№ 37/38) говорится: «…Взглянем на тихое семейное счастие почтеннейшего мужа, Терентья Терентьевича Терентьева». Далее следует рисунок, изображающий человека средних лет, откинувшегося в кресле и задумчиво смотрящего перед собой. Подпись под рисунком: «К. Loutrel» (?). Рисунков с подписью Бируста (известного русскому читателю, в частности, как автора рисунков к «Физиологии театров» Л. Куайльяка, изданной на русском языке в 1843, а затем и к «Физиологии Петербурга» — 1845 г.) в «Листке…» не обнаружено.
С. 198. …на дороге застает его страшный дождь ~ прыгающего через лужи" — в «Прологе» (№ 37/38) повествуется о том, как «неопределенный чиновник» (не Терентьев) с неизвестной читателю целью путешествует по улицам Галерной Гавани в Петербурге.
С. 198. …"какой-нибудь критик ~ хорошо лицо? — В главе 1 «первого тома» (№ 37/38) говорится о «лютом журнале», где «разборы и суждения <…> обещались <…> самые строгие, да и как им не быть строгими, когда критик, или тот, кто принимал на себя роль критика, походил, ни дать ни взять, на волка…». Далее следует рисунок с изображением мрачно, исподлобья смотрящего человека.
С. 198. …не в состоянии понимать прелестей сельской жизни ~ изображение Вечного жида…-- Здесь Некрасов отходит от композиции романа, пародируя его бессвязность и зависимость рассказа от заимствованных отовсюду картинок. Упоминая о политипаже «человек средних лет лежит на спине на траве», Некрасов имеет в виду, по-видимому, рисунок (с подписью: «Cherrier») к рассказу Е. А. «Лучший призрак истинной любви» (№ 39).
С. 199. «Siècle» — парижская газета, выходившая с 1836 г.
С. 199. …небольшую статью г-на Е. А «Улыбка»" — В № 40 «Листка…» за 1844 г.
С. 199. Излер — см. примеч. к с. 291.
С. 199. "А если модная картинка попадется в руки кавалера? ~ и проч. и проч.-- Цитируется с небольшими неточностями заметка «Моды» из № 43 «Листка…» за 1844 г.
С. 199. …загадка ~ «Я в цепях, та в покое».-- Имеется в виду опубликованный в № 42 «Листка…» за 1844 г. ребус, придуманный героем «Вечного Жида» Терешей, который «изобразил любовь свою даже в загадках, посланных в „Листок для светских людей“» (ЛдСЛ, 1844, № 39; гл. VIII «второго тома»): буква Я окружена цепями, а рядом слово «Та», вписанное внутрь буквы П (старое кириллическое наименование — «Покой»). Цитируемая разгадка была напечатана в № 43.
С. 200. Впрочем, в числе рисунков есть порядочные" — В 1843 г. в «Листке…» публиковались рисунки Г. Г. Гагарина, в 1844 г. — В. Ф. Тимма.
С. 200. …как же ему обойтись без «Листка»?.. — Характеристика, данная «Листку для светских людей» Некрасовым в данном фельетоне и Белинским в обзоре «Русская литература в 1844 году» (Белинский, т. VIII, с. 476—477), полемична по отношению к «Северной пчеле», на страницах которой Булгарин неоднократно рекламировал «Листок…». Так, 16 декабря 1844 г. в связи с подписной кампанией «Листок…» рекомендовался как «самый мирный и скромный, и притом самый красивый и самый легкий из всех русских периодических изданий». «Брависсимо! Редкий, но заслуженный успех! — восклицал Булгарин. — <…> Приятная болтовня „Листка“, чистота и правильность языка, прелестные рисунки, замысловатые загадки и выписанные из Парижа модные картинки <…> доставили „Листку“ доступ в гостиные и будуары, и мы смело рекомендуем его всем любителям и любительницам легкого чтения» (СП, 1844, № 286, с. 1142; ср. там же, 1843, 27 февр., № 45, с. 179; 1844, 8 июля, № 153, с. 610; 1845, 13 янв., № 10, с. 39). В ответ на насмешливый отзыв о «Листке…» в «Отечественных записках» и, особенно, в «Литературной газете» Булгарин попытался в свою очередь уязвить противников: «Мы уже имеем два иллюстрированные периодические издания „Листок для светских людей“ и „Литературную газету“ — это альфа и омега! В „Листке“ рисунки и гравюры прелесть и часто лучше парижской „Иллюстрации“ <…> „Литературная газета“ своими гравюрами платит дань русской народности, припоминая древнее русское искусство резьбы на лубках, известное под названием лубочной печати…» (СП, 1845, 20 янв., № 16, с. 61). Рекламные заверения Булгарина в несомненном успехе «Листка…» у читателей были явно преувеличенными: его издание (начатое в 1839 г.) прекратилось в середине 1845 г. на № 22.
С. 201. Решившись быть великодушным ~ пьесы, явившиеся в прошлом году на Александрынском театре, — Имеется в виду низкое художественное качество репертуара. Так, Белинский в обзоре «Русский театр в Петербурге» (ОЗ, 1844, № 11) отмечал: «Новые драмы и комедии, стихами и прозою, новые водевили так и родятся роями, как насекомые <…> Пьес много, а посмотреть нечего» (Белинский, т. \ОП, с. 368—369).
С. 201. …со времен Тальони" — Со времен гастролей балерины М. Тальони в Петербурге в 1837—1842 гг. (см.: наст. изд., т. I, с. 667).
С. 202. Все запело! — Ср. в обзоре «Литературная летопись» О. И. Сенковского: «Гарсия! Виардо! Виардо! <…> что ты сделала из степенного, гордого, молчаливого Петербурга! Его узнать нельзя! У него голова идет кругом <…> Петербург уже ничего не читает: он только поет… поет за обедом, за чаем, во снах и над канцелярскими бумагами…» (БдЧ, 1844, № 11, отд. VI, с. 1—2).
С. 202. …"У-у-на фор-тима лагир-ма"…-- Имеется в виду ария Неморино из оперы Г. Доницетти «Любовный напиток» (1832; либретто Ф. Романи):
Una furtiva lagrima Negli occhi suoi spuntô…*
(действ. II, явл. VIII).
- Тайная слеза в глазах ее появилась (итал.).
В «итальянском сезоне» 1844/45 гг. эта партия исполнялась тенором Унануе (см.: СПбВ, 1844, 24 окт., № 243, с. 1090; ЛГ, 1844, 26 окт., № 42, с. 711).
С. 202. …арию «Нормы» - — «Норма» — опера В. Беллини (1831). В сезон 1844/45 гг. заглавная партия исполнялась П. Виардо.
С. 202. …финал «Пирата»…-- «Пират» — опера Беллини (1827).
С. 202. …"тра-ди-то-о-ре!"…-- Имеется в виду, по-видимому, ария Адальжизы из оперы Беллини «Норма» (либретто Ф. Романи):
Mari е monti sian frapposti
Fra me sempre e il traditore.*
(действ. I, явл. IX).
* Пусть моря и горы разлучат меня навек с изменником (итал.).
В сезон 1844/45 г. эта партия исполнялась сопрано Г. Ниссен (см.: ЛГ, 1844, 30 ноября, № 47, с. 806).
С. 202. …"трёмба!«…-- Вероятно, имеется в виду дуэт Джорджа и Ричарда из оперы Беллини „Пуритане“ (1835; либретто Э. Пеполи):
Suoni la tromba е intrepido
Jo pugnero da forte.*
(действ. II, явл. IV).
- Пусть прозвучит труба, и бесстрашно я буду биться с форта (итал.).
В сезон 1844/45 г. партию Джорджа исполнял Тамбурини (см.: ЛГ, 1844, 2 ноября, № 43, с. 727).
С. 202. …дуэт из „Любовного напитка“.-- Опера Доницетти (см, выше) выдержала наибольшее количество представлений (9) в сезон 1844/45 г. (см.: Вольф, ч. II, с. 113—114).
С. 203. …знаменитый мотив: „Ну, Карлуша, не робей“... — Имеются в виду куплеты Карлуши из водевиля П. А. Каратыгина „Булочная, или Петербургский немец“ (1843; явл. VIII).
С. 204. Ток (от франц. toque) — высокий, прямой, без полей женский головной убор.
С. 204. „Руслан и Людмила“ — опера М. И. Глинки, премьера которой состоялась в Большом театре 27 ноября 1842 г. (ср.: наст. изд., т. I, с. 392, 681).
С. 204. …или бенефис на Александрынском театре.» — В обзоре «Русский театр в Петербурге» (ОЗ, 1844, № 11) Белинский писал о «бенефисной публике», ждущей от пьесы лишь «тривиальных эффектов» (Белинский, т. VIII, с. 368—369).
С. 205. Скромный онагр".-- В повести «Онагр» (1841), посвященной нравам петербургского полусвета, И. И. Панаев пояснял: «Недавно какой-то остроумный господин в Париже изобрел название для тамошних царьков среднего общества. Это название прекрасное и звучное: онагр! Оно было принято парижанами с восторгом и тотчас вошло во всеобщее употребление. Оно — в этом нельзя сомневаться — перейдет и к нам…» (Панаев И. И. Соч. Л., 1987, с. 184).
С. 205. …анекдот о том, как однажды Рубини пропел на парижском бульваре арию в пользу нищего…-- Одна из версий этого анекдота рассказывается в фельетоне Булгарина: Рубини «на углу самой широкой улицы в Лондоне» поет несколько арий, желая помочь уличному певцу, «окруженному многочисленным голодным семейством», и получает от восхищенных слушателей «в полчаса времени» сумму, которая способна обеспечить «счастье бедного семейства» (СП, 1843, 27 февр., № 45, с. 177).
С. 205. …о превосходстве грудных нот пред головными… — О преимуществе нот, которые берутся в грудном регистре, а не в головном. Отзвук этих споров присутствует и в фельетоне Булгарина, писавшего в связи с «петербургскими суждениями о голосах»: «…лет за тридцать пред сим в Италии и в Париже не допускался головной голос <…> в теноре, то есть искусственные, принужденно высокие ноты <…> Тенор долженствовал непременно петь грудью <…> когда настала новая россиниевская школа, музыка громкая, звучная, эффектная <…> теперь стали употреблять, для произведения эффекта, головные ноты, или фистулу, т. е. вырабатывать горлом такие ноты, в которых им отказала природа <…> Публике этот способ пения чрезвычайно понравился. Но истинные знатоки и любители музыки <…> всегда высоко ценят чистый грудной голос…» (СП, 1844, 21 окт., № 240, с. 958).
С. 206. …припоминает пифию на треножнике" — Жрица-прорицательница в храме Аполлона Пифагорейского в Дельфах садилась на треножник над расщелиной пещеры, откуда поднимались дурманящие испарения, и, придя в экстатическое состояние, выкрикивала бессвязные слова, толковавшиеся потом как пророчество.
С. 206. …несчастную сцену пожара, внезапно обхватившего во время представления берлинский театр.-- Возможно, имеется в виду пожар, уничтоживший в ночь с 18 на 19 августа 1843 г. (н. ст.) Оперный театр в Берлине, однако, судя по газетным сообщениям, это произошло после представления (см.: СП, 1843, 16, 17, 19 авг., № 181, 182, 184, с. 724, 726, 734).
С. 207. …"Соннамбулы", «Лучии», «Любовного напитка», «Нормы» и «Дона Жуана»… — Оперы «Сомнамбула» (1831) и «Норма» (1831) В. Беллини, «Лючия ди Ламмермур» (1835) и «Любовный напиток» (1832) Г. Доницетти, «Дон-Жуан» (1787) В.-А. Моцарта.
С. 207. Переворот со произвел знаменитый московский артист Щепкин в Александрынском театре и его публике.-- М. С. Щепкин участвовал в спектаклях Александрийского театра с 11 сентября по 31 октября 1844 г. Отзыв Некрасова об игре Щепкина близок тому, что писал Белинский в заметке «Щепкин на петербургской сцене» (ЛГ, 1844, 9 ноября, № 44): «Щепкин своим пребыванием в Петербурге сделал решительный переворот на русской сцене <…> Щепкин произвел благодетельное влияние <…> на публику Александрийского театра, приблизив ее к настоящему понятию о том, что такое драматическое искусство и что такое истинный актер <…> театр во все спектакли, в которых участвовал Щепкин, был постоянно полон, несмотря на то что иные роли Щепкин играл в пятый и шестой раз, а иные и в тринадцатый, и притом эти спектакли совпадали с спектаклями итальянской оперы, выше которой Петербург ничего покамест не знает в мире искусства…» (Белинский, т. VIII, с. 415, 417).
С. 207. Участие Щепкина ~ заставило перебывать в этом театре решительно всю петербургскую публику…-- Это же отмечалось и Белинским в обзоре «Русский театр в Петербурге»: «Замечательнее же всего, что в Александрийский театр теперь ездит публика всех слоев общества, публика, которая, следовательно, состоит не из одних присяжных посетителей Александрийского театра, способных восхищаться каким-нибудь „Раем Магомета“» (Белинский, т. VIII, с. 373).
С. 207. …"конское ристалище" ~ Сулье…-- См. с. 70—71, 92.
С. 208. Этот соперник — полька! — Далее см. примеч. к статье «Полька в Петербурге» (с. 446—448).
С. 211. …со времени издания «Эрмитажной галереи».-- Серия литографий, воспроизводивших картины Эрмитажного собрания, начала выходить с середины 1844 г.