И. С. Аксаков
правитьОтчего так нелегко живется в России?
правитьНе легко живется теперь на Руси. Неможется ей, во всех смыслах и отношениях. Трудно ей; трудно особенно потому, что приходится ей иметь дело не с какой-либо внешней опасностью, внешним врагом, — а с самою собой. Трудно потому, что и врачевание приходится искать, как убеждает в том недавний опыт, не во внешних учреждениях только, не в одной благонамеренности правительственной, — а в чем-то ином, в разрешении многосложных, громадных вопросов духовного свойства.
Дело уже не в лекарствах, извне прилагаемых, а дело в возбуждении самодеятельности внутренней воли, в жизненном проявлении нравственных сил — несомненно присущих нашему общественному организму, но где-то давно и глубоко зарытых, чем-то тяжелым придавленных, чем-то скованных, бездействующих, оцепенелых. Нам нечего уже теперь обольщаться быстротой нашего развития; нечего сваливать вину на правительство или ожидать от него таких новых реформ, которые мигом бы поставили нас на ноги и возвратили нам здоровье. Самое главное — освобождение крепостных крестьян и свобода (хотя бы даже не полная) печатного слова, — самое необходимое мы уже имеем; дальнейшее развитие предлежит уже самому обществу. Все, что зависит от внешней государственной власти, ею уже дано или будет дано. Но это еще не даст нам здоровья, потому что государственная власть не может же стоять выше общественного нравственного уровня и сама нуждается в притоке для себя извнутри — новой здоровой жизненной силы. Дело за нами.
Стоя теперь на краю пройденного нами четырехлетнего журнального поприща и озираясь назад, мы невольно вспоминаем то недавнее время, когда, при начале нашей редакторской деятельности, многое такое казалось мечтою, чем-то вроде несбыточных pia desideria, что потом осуществилось велением власти очень скоро и просто, — но не принесло (и не могло принести) особенного облегчения в общем ходе русской жизни. Еще в 1861 году появлялся в Москве один таинственный господин, который хотел производить агитацию для составления громадного адреса, ходатайствующего о бюджете, суде присяжных, уничтожении цензуры, земском самоуправлении и т. д.: чуть ли не в каждой из этих мер наши глубокомысленные либералы видели панацею от всех зол, Удручающих наше отечество… Явились, и без всякого адреса, и бюджет, и новые законы о присяжных, земском самоуправлении, печати. Но панацеи и в них не оказалось; не в них, видно сила, и сами они, для своего успешного развития, требуют чего-то, чего еще нет.
Чего же именно? Ужели опять какого-нибудь внешнего преобразования, по благоволению государственной власти? По этому пути, пути внешних учреждений и мероприятий, двинулись мы далеко. Пора бы, кажется, понять, что это не более как средства к жизни, ее внешние формы, а не сама жизнь; что в том-то и состоит уродство нашего развития, что прежде содержания являются у нас формы, в которые и втискивается потом содержание искусственно и насильственно, а не содержание само, свободно и органически, создает себе форму. Итак, казалось бы, по этой дороге и идти дальше некуда. Но близоруким политикам нашего общества хочется забрести совсем в «тупик» (как называются улицы, из которых нет выезда) и ткнуться лбом, в деле нашего государственного строя — грубый факт положительной, упорной воли народных масс и их исторического инстинкта еще до сих пор для нас загадочного, не выясненного нашему общественному сознанию Может быть, таков именно и есть путь нашего развития. Может быть, только истощивши весь свой кошель дешевых готовых образцов, «наивернейших средств», «самоновейших лучших руководств» и тому подобных указаний политической науки и опыта чужих, западноевропейских народов, — может быть только перепробовавши на практике все эти внешние пособия, одно за другим, общество наше убедится, наконец, что средства к жизни еще не творят жизни, что внешняя искусственная обстановка государственного строя еще не в силах, сама по себе, вдохнуть в жизнь ту органическую силу творчества, которой именно ей недостает и недостаток которой сказывается в нас таким тяжелым томительным недугом. Когда утратилось непосредственное чутье своего прямого прирожденного пути, когда мы сбились с дороги, вся задача в том, чтоб отыскать эту дорогу, а не в том, чтобы обзавестись конями и экипажем, да в прибавок еще казенным. Может, обставится общество всевозможными либеральными государственными учреждениями, по наилучшему немецкому или английскому образцу, может, с разрешения правительства, нарядится во всевозможные мундиры, англо-аристократического или даже мужицко-демократического покроя; но все они будут сидеть на нем мешком, все же это только мундиры, а не своя, прирожденная историческая одежда, — и опять не по себе будет в них Руси.
Не знаем, в какой степени неминуемы все эти эксперименты и может ли общество предупредить их чрез отвлеченное выяснение себе своего пути, своего социального и политического идеала. Во всяком случае такая работа необходима. Кажется, экспериментов было не мало; мы не бедны опытом, купили его дорогою ценою, да и пора уже было бы надоесть бродить ощупью и плутать в потемках. Едва ли мы не подошли к самому краю, за который перешагнуть было бы слишком опасно, хотя бы уже потому, что мы слишком бы усложнили свое развитие и слишком бы далеко оторвались от народных исторических основ и преданий. Теперь именно наступило такое время, когда все нужнейшие внешние реформы совершены, необходимые средства — хлеб насущный, некоторая свобода слова — даны; можно было бы, успокоясь покуда на них, оглядеться назад, вникнуть глубже в свойства нашего внутреннего недуга, не уступающего покуда никакому врачеванию, и вместо того, чтоб растрачивать наши силы вовне, обратить их внутрь себя, на работу самопознания и на подвиг нравственного возрождения.
Впрочем, может быть, многие из наших читателей не понимают ясно, о каком это недуге мы говорим. Особенного недуга они не ощущают, кроме того, что финансы плохи, что звонкой монеты нет, что вся Россия страждет безденежьем, торговля в застое, крестьянское благосостояние упало и т. д., и т. д. Они полагают даже, что все это произошло от более или менее неискусного управления, что от администрации же зависит вывести Россию из этакого затруднительного положения. Они не замечают, устремив свои взоры на внешние правительственные распоряжения, что начала, которыми руководится правительство, выработаны и навязаны ему самим обществом, что даже успех внешних правительственных распоряжений состоит в непосредственной связи со всем нашим внутренним духовным строем; что, наконец, правительство вербует своих деятелей из того же критикующего его общества и что наше правительство и наша оппозиция в сущности одно и то же, поочередно меняются ролями, стоят на одинаком уровне понимания и вертятся вместе в одном общем безвыходном круге. Поясним, впрочем, нашу мысль для этих наших читателей, несколькими наглядными примерами, избегая всякой отвлеченности. Самое состояние наших финансов, независимо от степени финансовых дарований в правителях, не происходит ли, большею частью, от деспотизма теории над жизнью, от подобострастия к отвлеченным положениям западноевропейской экономической науки, которые так громко провозглашались нашею же интеллигенцией, от совершенного незнания России, которым отличается само же наше русское образованное общество, — наконец, от массы непроизводительных трудов во всех его классах. Не может же остаться без внимания на общественное материальное благосостояние это переселение русских капиталов за границу в лице сотни другой тысяч русских, наиобразованнейших и состоятельнейших людей, — причем поземельные владения их остаются без надлежащего призору и управления? Что же гонит их из России, отчего так слаба связь между ними и русскою землею, при несомненном, однако, их государственном, внешнем патриотизме? Это уже вопрос более внутренний. Не может также не отзываться на наших финансах и страшное усиление пьянства в простом народе, вместе с ослаблением нравственных побуждений и физических сил к производительному труду?
Как бы ни было виновато акцизное ведомство, руководившееся впрочем, в своих действиях самыми новейшими модными теориями, рекомендованными нашей же журналистикой, и пригласившее к себе на службу цвет «либеральствующей» молодежи, — нельзя не видеть в этом явлении народного пьянства страшную распущенность нравственную, не выдерживающую искушений, которыми обставлена всякая свобода, нельзя не искать причин в народных нравах, а при вопросе о народных нравах сами собою возникают вопросы о народном образовании, о церкви, о духовенстве. Для всех же этих вопросов мы всего менее можем ожидать разрешения от правительства, от каких-либо его созидательных внешних мер, от казенного преобразования училищ или от поступления священников на казенное жалованье. Не полицейской же фонарной команде возжигать тот священный огонь, без которого существование духовенства не имеет смысла или обращается во вред самому обществу…
Россия преобразуется, Россия развивается; она в скором времени будет, по внешности, по каталогу заведений и учреждений, более похожа на Западную Европу, чем любая страна, plus europeenne que l’Europe (более европейская, чем сама Европа (фр.)). И в самом деле, можно было бы обольщаться успехом реформ, если бы не обличало нас одновременное с ними наше банкротство во всех отношениях: несмотря на все усилия и пособия западной науки и опыта — богатая Русь бедна и беднеет; обладающая несметными сокровищами серебра и золота, как ни одна страна в мире, она не имеет у себя серебра и золота ни на одну копейку; гордящаяся умом и смышленостью своего народа, порождает, большею частью, в лице своих высших общественных представителей поразительную неспособность, нравственную дряблость и духовную непроизводительность; полная преданий и задатков самостоятельного политического развития, она жмется, как в тисках, в формах ей чуждых, прививает и развивает у себя чужие произрастания, запуская свою собственную духовную ниву. «Святая» Русь безнравственна, не творит ни добродетели, ни доблести, в высшем смысле этого слова, — православная Русь теряет своих чад и перестает быть, в сознании общества и государства, единственным живым, духовно-органическим началом всего исторического бытия русской державы. Мы получили, кстати, на днях верное известие о том, что татары, известные под названием новокрещенных, в Казанской, Пермской, Вятской губерниях и пр., толпами отпадают от православия в магометанство, что мордва, чуваши и прочие инородцы также во множестве увеличивают собою ряды раскола и т. д. Кто может противопоставить преграду такому движению? Конечно не полиция, к которой любят, к несчастию, обращаться наши духовные власти; не казна с своими казенными способами убеждения. Это дело принадлежит духовенству, но при одной мысли о нем, не исполняемся ли мы, говоря по совести, самой скорбной безнадежности? Можем ли мы с упованием обращать к нему взоры? И здорова ли та страна, где большинство пастырей обратилось в наемников или чиновников? Не подтачивает ли ее такой недуг в самом корне? Посмотрите на Западный край, на Польшу, в которой успех православной пропаганды легко порешил бы все те тяжелые, мучительные вопросы, которые представляются каждому, знакомому с этими краями. Латинская Польша не может не быть нам враждебна, но православная может нам быть родною, даже и оставаясь верною польской народности. И что же мы делаем? Мы стараемся создать у себя не поляков православных, а русских католиков, мы не вздумали до сих пор перевести на польский и жмудский языки нашу литургию, а заставляем переводить католическую литургию на русский язык! И опять: разве правительство в этом виновато? Разве не само русское общество внушало ему эти советы, в своей патриотической мудрости? Не правительству же браться за пропаганду. Пропаганда должна быть делом общественным, делом искреннего, свободного убеждения, согрета святою ревностью к истине, а не правительственными наградами и поощрениями. Напротив: всякое вмешательство казны в это дело, всякое низведение интересов веры на степень интересов государственных, всякое обращение святыни в орудие казенных видов и соображений не только мертво и бесплодно, но даже положительно вредно. Так мы никогда не придавали особенного значения казенной постройке церквей в Западном крае, с казенного подряда, чиновниками, от казны командируемыми, и всегда думали и думаем, что живое слово верующего проповедника хотя бы и в храме с соломенной крышей, что благочестивая святость служителя алтаря хотя бы и в крашенинной ризе, — более может, чем обращение православной пропаганды в круг занятий министерства внутренних дел, чем все эти миллионы, от казны ассигнуемые на сооружение храмов, или же сотни тысяч пожертвованные на сей предмет купцами с получением, за усердие, медали и ордена. Но что же делать правительству, когда нужда настоятельная, а наше общество бездействует, а духовенство безмолвствует, само зовет себе на помощь силу правительственную?
И где общество? И какие у общества православной России церковные, политические, социальные русские идеалы? Наше старое общество разлагается, а нового мы еще не видим. Потому что к старому обществу должны мы отнести и все наше молодое поколение, в котором нет ничего, кроме более искренней и энергической силы отрицания.
Половина общества так воспользовалась предоставленною ему от правительства свободою, что живет за границей и воспитывает там своих детей; наши будущие русские деятели готовятся не только вдали от России, но в атмосфере ей чуждой и враждебной, под воздействием иных просветительных начал, с детства усваивают себе точку зрения, с которой менее всего понятна Россия. Те же, которые воспитываются дома, в России, в общественных заведениях, относятся отрицательно ко всему, что дорого и свято русскому народу: кроме чиновников и нигилистов, ничего не создает наше общественное воспитание.
Итак, есть внешние средства к жизни, но нет духа жизни; есть дела много, но нет делателей; есть материал, но одушевить его некому. Куда идти, к чему идти, какая ее задача — вот над чем приходится теперь задумываться России. Благодаря своей материальной тяжести, благодаря тому упору, который находит она в своем простом народе, еще выдерживает она равновесие и противится деспотическим прихотям своих образованных классов. Но надежен ли этот упор? Не может же, безнаказанно для себя, пребывать народ тысячу лет неподвижно, на одной степени развития. Время и ему двинуться — но куда, куда? Неужели же вслед за нами?! По нашим стопам?! Страх берет при одной мысли об этом. Куда же это его мы заведем? Хороши мы для него образцы!
При таком положении дел, всего опаснее самообольщение всего вреднее дешевый внешний политический интерес, отвлекающий общество от вопросов внутренних. В этом отношении последние два-три года имели то дурное влияние на так называемое образованное общество, что дали его пустоте какое-то содержание, в сущности совершенно призрачное. Благодаря нашей патриотической и поющей гимны русскому дворянству публицистике, общество действительно поверило, что оно политически зрело, — и упоенное взаимным каждением своих корифеев, само не видит, как оно нравственно пусто, как нет у него никакой почвы и болтается оно ногами по воздуху. Открылась возможность слыть и самому воображать себя русским, не будучи русским, или будучи им лишь только по имени и по крови; воображать себя патриотом, не расходуясь на это никаким новым трудом мысли и продолжая воспитывать детей своих в Дрездене или Женеве; толковать о государственном единстве и цельности России, посягая на духовную цельность русской народности, на русскую общину и мир, и наконец, признавать себя расквитавшимся со всеми своими обязанностями как русского гражданина, пристроив себя под аристократическое знамя какой-нибудь иноземной политической теории. Все это вредно уже потому, что упраздняет серьезный труд самопознания, ставит на ходули, обольщает лживою надеждою на легкое исцеление, которого, эти общественные деятели, какие бы ни придумывали средства, не дадут и дать не могут: зло не в отсутствии средств, а в нас самих, в нравственных типических условиях нашей среды.
Таково положение дел в России. Но унывать нечего. По организму и болезнь. Крупна болезнь, но зато как крупен, как мощен организм! Надо только уразуметь сокровища духа в русской земле и позвать их наружу; надо только сознать, что дело не во внешних лекарствах или исправлениях, а во внутреннем нравственном исцелении, что один путь отрицания лжи не приводит к живительному усвоению истины; что настало, наконец, время для положительного, а не отрицательного отношения если не к самой русской действительности, то к ее основным духовным элементам, что горше всяких бед для нас отречение от них и отступничество. В поисках за всевозможными мелочными практическими улучшениями, в попытках разрешения бесчисленных, как песок морской, частных дробных «вопросов», при преобладающем значении внешних политических интересов и новейших теорий о государственном патриотизме и государственной народности сильно понизился духовный уровень нашего общества, хотя, по-видимому, и «созревшего политически»; измельчала мысль, поблекли интересы чисто отвлеченные, научные — спутались, под действием влиятельной журналистики, все понятия о народности; развилось пренебрежение к напряженному труду мысли, чуждому текущего политического интереса.
От этих-то текущих, внешних политических интересов, бледнеющих пред интересом нашего внутреннего общественного духовного строя; от этих мелочных вопросов, частное разрешение которых оказалось или непременно окажется бесплодным или даже невозможным вне разрешения того общего крупного вопроса, к которому они все сводятся, — мы и хотим теперь оторваться. Простимся, читатель. Нынешним номером мы заканчиваем наше издание. Двести восемь раз выступали мы на журнальную арену перед лицом русского общества; двести восемь раз обращали мы речь к нему по всем вопросам, сколько-нибудь важным. Четыре года подвергали мы себя, свои мнения и убеждения его свободной и бесцеремонной критике — ив чем другом, но в одном не можешь ты обвинить нас, читатель, чтобы мы изменили нашему общественному гражданскому знамени и его нравственному характеру. Заступничеством за права русского народа и народности, так, как мы их понимаем, мы и начали и окончили свой тягостный четырехлетний редакторский труд. Полезна ли, благотворна ли была наша деятельность, об этом пусть судят другие, — временный успех никогда и не был нашею задачею. Из всего смысла настоящей нашей статьи можно видеть, что мы считаем благовременным теперь иное, не газетное делание. Довольно. Довлеет дневи злоба его; другому дневи и злоба иная. Мы свертываем теперь наше скромное знамя но с тем, чтобы развернуть его снова с обновленными силами, с освеженною на досуге мыслью. Благодарим всех, кто поддерживал нас своим сочувствием, и не сомневаемся, что и те, которые теперь считают себя нашими политическими врагами, рано или поздно станут с нами под общее знамя.
Прощай, читатель, и да спасет тебя русская правда от всякой иноземной лжи, которою долго еще не перестанут наши аристократы и демократы, доктринеры-чиновники и нигилисты и все это старое общество мутить поверхность нашего могучего, величавого глубокого народного моря.
Впервые опубликовано: «День». 1865. N 52, 18 декабря.
Оригинал здесь — http://dugward.ru/library/aksakovy/iaksakov_otchego.html